Грань искупления

Анастасия Стер (2025)

Мексиканская мафия готовит наступление на землю Калифорнии. Адриан Мартинез вышел из колонии и готов мстить. Мафии, которая лишила его дома. Бывшей девушке, из-за которой он оказался за решеткой. Адриан втягивает ее в свой мир ради возмездия, но у сердца другие правила. Он должен был стать ее палачом, но стал искупителем. Зиара Грейсон пытается рисовать картины и бороться с демонами прошлого, но они не хотят ее отпускать. Адриан снова втягивает Зиару в свои кровавые игры, которые пугают, доводят до слез и могут убить. Она уверена, что этот мир не для нее, но, кажется, душа говорит обратное. Искусство должно было стать ее спасением, но стало погибелью. Игра двух мафиозных фамилий закончится смертью.

Пролог

2013 год,

Город Трэйси, штат Калифорния.

— Вам тоже не нравится классицизм в живописи?

Я испуганно поворачиваю голову в сторону, и вижу рядом с собой темноволосого мужчину в строгом деловом костюме. Кажется, что одни только золотые запонки стоят больше, чем все мои кроссовки. Он выглядит таким статным и взрослым, что мне начинает казаться, будто я несмышленый ребенок, заглянувший сюда по ошибке. Летнее платье, которое я люблю всем сердцем, теперь кажется каким-то безвкусным, а сандалии на ногах — дешевкой.

Я сильно удивляюсь его присутствию здесь, потому что уже несколько лет этот зал пустует. Сюда прихожу только я, а остальные люди обычно обходят его стороной.

— Почему вы так решили? — задаю ответный вопрос. Рука неконтролируемо тянется к волосам, чтобы поправить прическу или убрать несуществующую пылинку. Затем она торопливо опускается на шею, начиная почесывать и поглаживать кожу — выдаю свое волнение с головой, но не могу это контролировать.

— Я заметил, что картины Баттиста вы обходили стороной, даже не взглянув в ту сторону. Хотя «Пир Клеопатры» собрал вокруг себя, кажется, половину этого города. — Он улыбается, глядя прямо на меня. Его глаза непонятного и необычного цвета превращаются в растопленный шоколад, обжигая и согревая. Руки спрятаны в карманы брюк, а спина остается идеально прямой.

— Ну, сказать честно, классицизм со своей строгостью форм и четкими элементами, надоедает. Мы же буквально живем в нем, видим каждый день, так зачем же любоваться этими картинами? Я предпочитаю экспрессионизм.

— Из-за буйства цвета?

— Из-за чувств художника. Они показывают свое мироощущение, позволяют заглянуть в душу, потрогать обнаженное сердце. Это более интимно и значимо. Не каждый способен на такое.

Когда я говорю об искусстве, вся моя робость и нерешительность испаряется в воздухе. Вот и сейчас, рядом с этим мужчиной, я забываю о явном классовом различии между нами. Мне кажется, что мы стоим наравне, и говорим на одном языке.

— Значит, ваша стихия — хаос? — Он прикладывает руку к подбородку, полностью разворачиваясь ко мне. А я просто не могу не отметить красоту его кистей, аккуратность ногтей и всю ту эстетику тела, которую он демонстрирует своими короткими движениями.

— Хаос, который граничит с безумием, — отвечаю я, позволяя губам растянуться в улыбке.

— Искусственно созданное безумие однажды может сыграть злую шутку с создателем: его душа будет отвергать порядок.

— Именно поэтому существует несколько направлений в искусстве. Невозможно рисовать Бога, когда твоей душой управляет Дьявол. Нельзя нарисовать и искусственное безумие: ты либо знаешь, что это такое, либо нет.

— А вы знакомы с ним?

— С Дьяволом или с безумием?

— Это синонимы.

Я оставляю вопрос мужчины без ответа, хотя, кажется, он и сам все понимает. Он смотрит на меня слишком пристально, словно видит насквозь. Мое молчание означает для него все то, что нельзя передать словами. Под его пристальным темным взглядом я чувствую себя обнаженной, растерзанной, но такой красивой. Я чувствую себя той, кого больше нет. А, может быть, никогда и не было.

Но, что самое главное, смотря на этого темноволосого мужчину, я хочу взять краски в руки. Я хочу рисовать, используя его дорогой костюм в роли палитры. Он ощущается, как вдохновение. Как муза, которая возносит тебя на вершину. Он чувствуется, как победа. Как страсть. Как огонь, чье пламя может убить тебя. И почему-то я хочу получить ожог.

— Я Адриан, — говорит он, все еще глядя на меня так, будто во всем выставочном зале я главный экспонат.

— Зиара. — Первая протягиваю руку, нарушая все правила этикета и приличия. Но мне необходимо дотронуться до него.

И как только его большая сухая ладонь обхватывает мою, я чувствую разряд тока. А еще я чувствую то, что называется возбуждением. Только не в физическом плане, а в духовном, высшем его проявлении. Разум, сердце и душа обнажают свои нервные окончания, побуждая меня к действиям.

— Я хочу нарисовать тебя, — шепчу я, находясь под гипнозом его невероятно чистого и строгого лица.

— Боюсь, что из меня получится очень плохой натурщик.

— Тело мужчины слишком банально. Тело женщины — тоже. Это видно всем, каждый знает обо всех неровностях кожи и особенностях полового созревания. Я хочу нарисовать того, кто правит тобой.

— Не боишься столкнуться с чудовищем?

— Чувствую, что смогу его приручить. — Мое сердце начинает биться быстрее, а на лбу выступает испарина из-за головной боли, которая пытается выжечь дырки в висках.

— Тогда обнажи мою душу, Зиара, — отвечает он, без раздумий и улыбки.

И если бы тогда я знала, что его фраза станет моим смертным приговором, то обязательно бы прошла мимо него. Я бы убежала из выставочного зала так далеко, как только могла.

Тогда я еще не подозревала, что для рисования души Адриана Мартинеза, мне попросту не хватит черной краски.

***

2015 год.

Зал городского суда.

Город Трэйси, штат Калифорния.

Я смотрю только на клетку для обвиняемого.

Клетка для зверя.

Адриан сидит в ней так расслабленно и вальяжно, словно на шезлонге перед бассейном. Его руки покоятся на коленях, а сам он пререкается с судьей, с врачами психологической больницы, которые просят посадить его в обычную тюрьму. Я не слышу их речь, не слышу и щелчки камер журналистов. Мой слух отключился, оставив власть только глазам. Я смотрю на его темные волосы, щетину, красивые, до боли прекрасные руки и чувствую, как крупная слеза скатывается по моей щеке.

Слеза скорби. Потери. Ненависти.

Слеза боли, слабости и безысходности.

Адриан убил моего лучшего друга. Растерзал, испортил, уничтожил.

Адриан делал то же самое и с моей душой. Я стала его личной куклой, а он — моей музой. Он вознес меня на вершину, но столкнул оттуда слишком быстро.

Рядом с ним я рисовала. Вместе с ним я уничтожала то, что казалось неинтересным, ужасным и глупым. Он сжигал мои картины, а я даже не подозревала, что вместе с ними горела и часть меня.

Я боюсь его. Ненавижу и люблю, презираю и восхищаюсь. Я желаю ему всего плохого. Хочу, чтобы он был рядом, но отчаянно пытаюсь представить то, как его будут убивать.

Адриан Мартинез стал моим собственным ядом, от которого еще не придумали лекарства.

***

Приговорен к пожизненному заключению.

Он смотрит прямо на меня без тени эмоций на лице. Кажется, что мы одни в этом большом зале суда. Его каре-зеленые глаза врезаются в мои голубые, гипнотизируя, извиняясь и прощаясь.

И единственное, что говорит Адриан, перед тем, как его уводят:

— Mi corazón, не позволяй ему поглотить тебя. Помни о Небе.

И я теряю сознание.

Позже пресса напишет, что я упала в обморок из-за жестокости Адриана, из-за того, что я боюсь его, и пытаюсь пережить потерю лучшего друга.

Но настоящая причина далеко не такая. Я отключилась от этой реальности, потому что его слова ударили точно в цель, и фантомные расплывчатые фрагменты той самой ночи врезались в память.