Невеста Обалуайе

Анастасия Туманова, 2020

На бразильский город Всех Святых обрушивается эпидемия. Страшная болезнь косит людей. День и ночь барабаны взывают к Обалуайе – но Святой неумолим: ведь люди города оскорбили его невесту! А Габриэла, студентка из Рио-де-Жанейро, даже не догадывается о том, кто такой на самом деле её знакомый из Фейсбука. Приоткрыть дверь в загадочный мир древней африканской магии Габриэле помогает подруга – Эва Каррейра. Ориша Эуа. Сестра Обалуайе.

Пролог

Лунный луч падал в решётчатое окно и голубыми клетками ложился на грязный линолеум. Тюрьма штата Сан-Паулу спала. В дальнем углу возились и попискивали крысы, раздирая огрызок тростникового стебля. По выщербленной стене неспешно прогуливался крылатый таракан. Пахло немытым телом, мочой, гнилью. Полтора десятка мужчин спали мёртвым сном. Время перевалило заполночь, и даже семейная пара на верхних нарах угомонилась, уснув в объятиях друг друга. Лунный свет вкрадчиво оглаживал маленькую, в ладонь, статуэтку Йеманжи^[1], стоящую на подоконнике. «Одойя, Йеманжа…» — бормотал во сне Рокки Мадейра, беспокойно мечась на пропотевшем тюфяке.

Он снова видел знакомый ручей в лесу возле старой фермы. В насыщенном влагой воздухе бесшумно носились голубые и золотистые бабочки. Огромные белые мотыльки облепили мокрые корни деревьев. Высоко в ветвях кричали аратинги^[2]. Чуть слышно журчала вода.

Старая негритянка сидела на поваленном дереве среди папоротников, разбросав голубые и белые юбки по мшистому стволу. На её морщинистом лице замерла задумчивая улыбка. Узловатые пальцы неторопливо чистили кукурузный початок. При виде Рокки негритянка бросила кукурузу в подол и протянула руку для благословения.

«Собираешься домой, малыш Ироко^[3]?»

«При всём уважении, дона Энграсия… Можно, наконец, оставить меня в покое? Вы мне вымотали всю душу этими снами!»

Рокки понимал дерзость своих слов и, принимая благословение старухи, не поднимал взгляда. Но по тихому смеху доны Энграсии он понял, что та ничуть не обижена.

«Малыш, напомни выжившей из ума бабке — в который раз я призываю тебя сюда?»

«Не счесть, дона Энграсия! Я, ей-богу, не стою ваших трудов…»

«Всё такой же упёртый, как старый мул, — добродушно подытожила старая негритянка, смахивая с плеча присевшую на него бабочку. — Пожалел бы мои годы! Мне и при жизни хватало мороки со всеми вами! Говорю последний раз, малыш: тебе пора домой.»

«Дона Энграсия! — Рокки поднял голову, свирепо уставился в доброе старое лицо. — Если бы это были не вы, я ответил бы совсем другими словами…»

«Да уж знаю я все эти слова, которым тебя научили в тюрьме!»

«…но я всегда любил вас. И теперь… Теперь, когда даже вы умерли… К кому же мне возвращаться?»

«К тому, кто тебя позовёт.»

«Дона Энграсия! — Рокки треснул кулаком по прогнившему стволу так, что он проломился и из сырой дыры врассыпную кинулись оранжевые многоножки. — Оставьте меня в покое! Я не пацан! Мне пятьдесят два года, чёрт возьми! Тридцать из них я промотал по тюрьмам! У меня нет дома, нет жены, нет детей, нет родителей, нет даже врагов — ни-ко-го! Меня некому звать, и я не собираюсь уходить отсюда! Почему вы даже после смерти не можете…»

«Закрой рот. — Шершавая, тёплая ладонь коснулась его губ, и Рокки, тяжело дыша, вновь уставился в землю. — Своя семья, малыш, — это не то, что можно оставить в покое. Бывает, что и после смерти вернёшься доделать неоконченные дела. Вот и с тобой я не успела… Хотя, знаешь ли, мог бы и сам потрудиться! Сколько раз я приезжала к тебе в Карандиру, а? И всё впустую! У кого хватало совести даже не выходить ко мне?»

Рокки молчал, упорно глядя на суетящихся во мху насекомых. Тёплая ладонь старой негритянки гладила его по голове, и он был не в силах ни отстраниться, ни поднять взгляд.

«Хоть раз в жизни можешь послушаться меня, малыш? Тебе пора домой. Тебя ждут.»

«Но… кто же?..»

Дона Энграсия молчала. Тихо журчал ручей. Юркие рыбки суетились, ловя упавшие в воду с колен женщины зёрна кукурузы. Пищали птицы в ветвях. Минуту спустя Рокки осмелился поднять глаза. Тёплая ладонь, казалось, ещё лежит на его затылке, — но на поваленном стволе уже никого не было.

… — Дон Рокки! Дон Рокки! Ради бога, простите мою дерзость, но вы…

Рокки Мадейра резко сел, открыл глаза. По спине бежал холодный пот. Луна била в окно. Серый свет выхватывал из потёмок испуганное лицо педераста Локо.

— Чего тебе, мой сладкий?

— Моё почтение, дон Рокки, вы так кричали… Ребята перепугались! Если я вам помешал, то не примите за оскорбление, я в мыслях не держал…

Только сейчас Рокки заметил, что никто в камере не спит. С нар свешивались курчавые головы. Из темноты у стены блестели белки глаз.

«Вот дьявол… Всех поднял!»

— Спите, парни. Всё хорошо. Я прошу прощения. Просто привиделась какая-то муть.

Голос Рокки звучал ровно, и ни у кого не хватило смелости задать вопрос. Локо обезьяной взлетел обратно на верхние нары, где его нежно подхватила могучая рука Бумбы Боя. Тени у стены улеглись.

Рокки лежал на тюфяке, закинув руки за голову, и смотрел в потолок. Когда сверху снова раздался громоподобный храп, а в углу возобновилась крысиная возня, он поднялся. Его огромная, кряжистая фигура двигалась бесшумно. Луна освещала татуировку цвета светлой охры на чёрной спине: толстое дерево с покрытой сложным узором корой. Крона дерева раскинулась на плечах Рокки, корень уходил под ремень джинсов. Когда Рокки двигался, казалось, что вытатуированное дерево задумчиво шевелит ветвями.

Достав из-под нар брезентовую сумку, Рокки аккуратно сложил в неё четыре футболки, старые джинсы, несколько растрёпанных книг, бритвенный станок. Бережно пристроил между вещами фигурку Йеманжи. Порывшись под подоконником, извлёк завёрнутый в тряпку пистолет и тоже сунул в сумку. Подойдя к запертой двери камеры, тихо постучал.

Дверь с лязгом открылась. На пороге стоял охранник.

— Что случилось, дон Рокки?

— Мне нужно увидеть дона Ибанеса, сынок.

— Прямо сейчас? — Молодой охранник растерялся. — Но ведь ночь…

— Дон Ибанес у себя. И не спит. Скажи, что я прошу позволения увидеться с ним. Я подожду. Можешь пока запереть замок. — Рокки сел на пол у стены.

Через четверть часа дверь открылась вновь.

— Прошу вас, дон Рокки. Дон Ибанес ждёт.

Кабинет начальника тюрьмы был маленьким, выглядел бедно. На серых стенах с облупившейся краской висели книжные полки со сводами законов, портрет президента и илеке^[4] Огуна^[5]: связка тёмно-синих бусин. На столе лежала стопка бумаг, в пепельнице из скорлупы кокосового ореха валялось полдесятка окурков, из керамического стакана торчали несколько шариковых ручек без колпачков. Свет настольной лампы падал на усталое лицо пожилого мулата с глубокими морщинами на лбу. Увидев на пороге кабинета Рокки, он без особых эмоций кивнул и указал на старый пластиковый стул.

— Моё почтение, дон Ибанес. — Рокки опустился на треснувшее сиденье. — Прошу прощения, что вот так, среди ночи… Я знаю, как вы заняты.

— Что-то стряслось, Ироко?

— Я ухожу.

Дон Ибанес поднял на него взгляд. Рокки молча улыбнулся.

— Какие-то проблемы? — помолчав, спросил начальник тюрьмы. — Я, признаться, и не думал, что ты когда-нибудь соберёшься… Ты ведь здесь уже… пошли Господь памяти… пятнадцатый год?

— Вы правы, дон Ибанес. Мой срок вышел десять лет назад. Вы были столь любезны, что ни разу не напомнили мне об этом. И не выкинули меня на улицу. Я благодарен всем сердцем и никогда этого не забуду.

Дон Ибанес пристально смотрел в некрасивое, чёрное, словно вырезанное из куска обгорелой древесной коры лицо Рокки. Тот спокойно и мягко улыбался в ответ. Свет лампы бился в его больших тёмных глазах.

— Помнится, ты говорил мне, что тебе некуда идти из тюрьмы.

— И это тоже правда.

— Что-то изменилось нынешней ночью?

Рокки молча улыбался, не отводя взгляда. В конце концов начальник понял, что ответа он не получит.

— Что ж… Не скрою, без тебя тут будет трудно поддерживать порядок.

— Вы мне льстите, дон Ибанес. Я просто старый негр, которому иногда снятся странные сны… Может быть, даже сумасшедший. Таких полным-полно в любой тюрьме. Если не побрезгуете моим советом, то не оставьте своим покровительством Бумбу Боя: его уважают. Его будут слушать. При нём не случится того, что случилось в Карандиру^[6].

— Такого больше никогда не будет.

Рокки покачал головой.

— Всё может статься, если довести людей до края. Впрочем, вы это знаете лучше меня. Благодарю вас, дон Ибанес. Я ценю всё, что вы для меня сделали. Вы позволите на минуту ваш илеке? Напрасно вы его не носите. Огун — хороший защитник.

Начальник тюрьмы нахмурился. Мгновение помедлил. Затем всё же снял со стены браслет из бусин, протянул через стол заключённому. Тот осторожно взял его, подержал на ладони. Улыбнулся. Возвращая илеке, сказал:

— Не тревожьтесь о старшем внуке, дон Ибанес. У него нет никакого гепатита. Скажите доне Эстазии, пусть сделают анализ ещё раз — и не здесь, а в Рио. Малыш здоров, врачи ошиблись.

— Дьявол тебя возьми, Рокки… — Дон Ибанес тщетно старался надеть свой илеке на запястье: пальцы дрожали. В конце концов начальник просто швырнул браслет в ящик стола и растерянно уставился на заключённого.

— Ты ведь… не шутишь?

— Побойтесь Бога, дон Ибанес. Кто же шутит такими вещами?

Начальник тюрьмы шумно вздохнул. Вытащил сигареты, сунул одну в рот, машинально протянул пачку Рокки.

— А вот это вы зря, сеньор, — упрекнул тот, беря сигарету. — Вам же сказали на прошлом осмотре, что в сердце шумы, — так оно и есть! Полторы пачки в день — многовато, ваша дочь права! Мы с вами уже не дети, надо беречь здоровье. В который раз бросаете курить? В шестой?

— С вами бросишь, пожалуй! — дон Ибанес нервно щёлкнул зажигалкой. Рокки, усмехнувшись, прикурил от собственной. Некоторое время начальник тюрьмы и заключённый молча дымили. Сизые струйки улетали к тёмному потолку. Жёлтый клин света лежал на полу.

— Что ж, дон Ибанес, час уже поздний. Ещё раз спасибо за всё: вы достойный человек. — Рокки встал, поднял на плечо сумку и пошёл к дверям. Он был уже у порога, когда его окликнули:

— Рокки!

— Да, сеньор?

— Когда снова будет бунт?

Рокки остановился. Медленно обернулся.

— Не знаю, дон Ибанес. Могу сказать одно: от наших ребят всего можно ожидать. Когда жизнь становится хуже смерти, терять нечего. Вы умный человек, и вам не нужны мои советы. Вы сами знаете, что делать, чтобы не кончить, как полковник Гимараеш^[7].

— Рокки!

— Да?

— Гимараеш… Это ведь была твоя работа?

Ответа не последовало. Охранник, шагнувший было в кабинет, чтобы вывести заключённого, изумлённо переводил глаза с начальника на Рокки. Тот, поймав взгляд парня, тихо рассмеялся:

— Бог с вами, дон Ибанес… Что обо мне подумает молодой человек? Всё это пустая болтовня. Вы и сами знаете, как оно бывает в тюрьме… Храни вас ваш Святой. Всегда к вашим услугам, прощайте.

Дверь закрылась.

Через час Рокки стоял на шоссе. Было недалеко до рассвета, но над пустой автострадой ещё расстилалась темнота. Горели звёзды. Низкая луна лизала потрескавшийся асфальт, делая его серебристым. Пальмы вдоль обочины замерли, словно вырезанные из жести. Рокки поправил на плече ремень сумки. Глядя в тёмное небо, вполголоса спросил:

— Ну, вот. Вы этого хотели, дона Энграсия? Что же теперь?

Темнота молчала. Рокки покачал головой. Снова поддёрнул полупустую сумку и, чуть ссутулившись, не спеша зашагал по автостраде на север. За ним по залитой голубым светом дороге бежала длинная тень.

«Малышка, Обинья! Радость моя, иди! Иди! Поднимайся, девочка, и ничего не бойся!» — звал голос бабушки. Поднимаясь по старой лестнице на чердак, Оба^[8] слышала хлопанье больших крыльев — ближе, ближе… Птичьи крики отдавались в ушах, пробиваясь сквозь тревожный барабанный бой. Невидимые птицы носились над самой головой, сквозняк шевелил волосы Оба, но она упрямо продолжала подниматься по скрипучим ступенькам — вверх, вверх…

Это была знакомая лестница дома Оба в Бротасе^[9]. Дом был старый, колониальных времён, каких ещё оставалось немало в Баии. Он был полон переходов, лестниц, узких окон, сломанных ступеней и отсыревших пятен лишайника на стенах. Что-то тихо, упорно царапалось в слуховое окно. Мягкие крылья скользили по пыльному стеклу. От страха отнимались ноги, но голос бабушки звал, и Оба продолжала путь.

В дальнем углу чердака стоял шкаф. Зимние дожди, просачиваясь сквозь битую черепицу на крыше, каждый сезон заливали его водой. Шкаф рассохся, покосился, осел. В нём нашли пристанище пауки, гекконы, богомолы, сороконожки и куча ползучих тварей, имён которых Оба даже не знала. И понятия не имела, почему сейчас ей так отчаянно нужно открыть этот старый шкаф. Луна ударила в лицо, как автоматная очередь, когда Оба потянула на себя полуоторванную дверцу. Та открылась с пронзительным скрипом — и целая стая больших цапель с пронзительными воплями вылетела из шкафа, сбив молодую женщину с ног. Закричав, Оба кинулась прочь, упала, покатилась вниз по лестнице…

…и села в постели с бешено колотящимся сердцем. Никаких птиц, никакого шкафа не было. В окно смотрела жёлтая, как разрезанное манго, луна баиянской ночи. Она уже бледнела, и крыши Города Всех Святых тускло блестели в меркнущем свете. Близилось утро, и Оба, отдышавшись, решила, что снова ложиться и пытаться уснуть — пустая затея.

Одевшись, она спустилась в кухню ресторана. Поразмыслив, решила наделать акараже: приготовление еды всегда успокаивало Оба и помогало собраться с мыслями. Зашумела вода в раковине, огромная кастрюля бухнулась на плиту, с шуршанием посыпались в таз креветки, остро запахло водорослями — и от привычных запахов Оба сразу же стало легче. На спинке стула висела синяя футболка Огуна: он чинил в ней бойлер перед своим отъездом в Рио. Футболка была грязной и разорванной под мышкой, но Огун надевал её только вчера, и ткань ещё хранила его запах. Оба натянула огромную футболку на себя прямо поверх платья. Подумала, что ведёт себя как героиня дешёвого сериала, улыбнулась и достала банку с кофейными зёрнами.

Когда первые лучи коснулись подоконника, Оба уже выпила первую чашку кофе и священнодействовала над раскалённой плитой. В огромной сковороде пеклись тапиоковые блинчики, в серебристой ёмкости дожидалось перетёртое фасолевое тесто. Коралловая, присыпанная ароматным песком специй груда пожаренных креветок высилась в керамической миске. Испечённые на скорую руку сладкие пирожки с жойябадой^[10] остывали на огромном противне. Большой кофейник был полон. Оба знала: и пяти минут не пройдёт, как кто-нибудь…

— Эй, Обинья! Обинья! У тебя ещё закрыто? — У кромки тротуара перед рестораном затормозила красная «тойота». Из-за руля выбралась Йанса^[11] — тёмная мулатка лет двадцати семи в джинсах и камуфляжной майке — худощавая, мускулистая, с небольшой крепкой грудью. Длинные, собранные в хвост афрокосички Йанса были унизаны красными и коричневыми терере^[12]. Жёлтые, как у ягуара, глаза бывшего сержанта мотопехотного корпуса «Планалто» смотрели сумрачно.

— Закрыто, но кофе уже готов, — свесившись в окно, улыбнулась Оба. — Я знаю, ты любишь горячий, так что поднимайся сюда!

— Чем у тебя воняет? — спросила Йанса, едва перешагнув порог кухни.

— Что-то сгорело? — ужаснулась Оба, машинально оглядываясь на плиту.

— Это не еда. — Йанса снова потянула носом. — Это аше^[13]! Что ты вытворяла здесь ночью?

— Ничего… — Оба запнулась. Йанса бросила на неё короткий взгляд. Поставив посреди кухни стул, по-мужски оседлала его и приказала:

— Рассказывай, Обинья.

… — Ты говорила о своих снах полковнику? — медленно спросила Йанса, когда Оба умолкла.

— Нет, Огун ничего не знает. Незачем волновать его по пустякам.

— «Пустякам»? — подняла брови Йанса. Рубиновая капелька в крыле её носа угрожающе блеснула. — Да дона Энграсия в гробу бы перевернулась, если бы услышала это! Родная бабка приходит к ней раз за разом — а эта курица лишь отмахивается: «Пустяки»! Где уважение? В конце концов, ты ориша, или нет?! Только в снах мы видим судьбу! Только в снах открывается наше ори^[14]! И как ещё прикажешь эгунам^[15] говорить с тобой? Почему я должна тебе в шесть утра объяснять элементарные вещи?! Та-ак… Где этот проклятый шкаф? Ты хотя бы заглянула в него?

— Нет, — удручённо созналась Оба. — Я боялась.

Йанса встала и решительно двинулась к дверям.

— Подожди! Я с тобой! Йанса, может быть… Может, лучше не надо?

— Если боишься, принеси мне автомат из машины!

— Никакой пальбы в моём ресторане! — всполошилась Оба. — У меня приличное заведение! Ты распугаешь всех клиентов! И вообще, сколько можно возить с собой «узи»? Тебя знает вся Баия, ты мастер капоэйры^[16], кто рискнёт напасть на тебя?

— Это же Бротас, Обинья, здесь всё может быть… — Голос Йанса доносился уже с лестницы. Оба вздохнула и поплелась следом, на всякий случай прикоснувшись к ритуальному ножу Огуна, висевшему на стене.

В золотистом луче света, падающем в слуховое окно, плясали пылинки. Пахло сыростью. На потолке, прямо над шкафом, темнело влажное, заросшее лишайниками пятно.

— Крыша потекла? — поморщилась Йанса.

— Эта зима такая дождливая, — вздохнула Оба. — А дом совсем старый! Я всё время подставляю тазы, но почти не помогает.

— Так скажи парням, пусть починят! Иначе когда-нибудь вас с полковником зальёт прямо в постели! — Йанса шагнула к шкафу. Сейчас, в солнечном свете, он выглядел невинно и безобидно, как обычный чердачный хлам. Йанса не задумываясь дёрнула на себя ветхую дверцу — и прямо на неё с паническим писком вылетела дюжина летучих мышей.

— Обинья, окно!

Оба толкнула створки. Мыши долго и бестолково кружились под самой крышей, натыкаясь на опутанные паутиной балки, но в конце концов одна за другой скрылись за окном. Нырнув в пахнущее гнилью нутро шкафа, Йанса методично извлекла наружу нескольких гекконов, двух глазастых лягушек, раздувшуюся от негодования жабу с кирпич величиной и целую колонию пальмовых жуков. Последними шкаф покинула злющая чета богомолов. Йанса, смахнув с косичек паутину, выпрямилась и пожала плечами.

— Но здесь же ничего больше нет! Взгляни сама! Та-ак… а это что такое? Фу, какая мерзость… Тебе нужна эта рухлядь, или выкинем?

Оба изумлённо приняла из рук Йанса влажный свёрток, в котором едва угадывались пёстрые, покрытые плесенью, почерневшие от времени и сырости нити. Отвалившись, со стуком упала на пол проржавевшая пряжка, — и Оба вспомнила!

Четырнадцать лет назад на улицы Города Всех Святых обрушивался ливень. Дымящееся небо вспарывали синие молнии. Их вспышки озаряли комнаты дома в кондоминиуме на Рио-Вермельо. Шестнадцатилетняя Оба с замиранием сердца открыла дверь в родительскую спальню. Матери с отцом не было дома, но они с минуты на минуту должны были вернуться.

— Обинья, поживей! — Чёрный мальчишка лет восьми с лукавой обезьяньей рожицей вошёл в спальню хозяйской походкой. Его красная бейсболка с чёрным козырьком была тёмной от дождя. — Где этот сейф Нана Буруку^[17]?

— Ну что вы с Шанго^[18] вздумали, ей-богу… — пробормотала Оба, невольно прислушиваясь: не подъезжает ли отцовский автомобиль. — Как это может получиться, что за глупости…

Мальчишка, развернувшись на босых пятках, одарил её широкой ухмылкой:

— Доверься мне, красотка! Эшу^[19] знает что делает! Ну — не будем терять время?

Оба, понимая, что сжигает за собой все мосты, глубоко вздохнула и показала на неприметную дверцу в стене.

Эшу сощурился. С минуту покачался с носка на пятку, уставившись на запертую дверцу. Тихий щелчок — и сейф открылся.

— Вот и всех дел… Бери всё, что тебе нужно, — и делаем ноги!

С отчаянно колотящимся сердцем Оба вынула из сейфа и положила на стол внушительную пачку долларов («Эшу, не трогай деньги!»), шкатулку с драгоценностями матери («Эшу, нет, ни в коем случае!»), чековую книжку («Да сколько раз тебе повторять, паршивец?!») и запасные ключи от машины («Малыш, не вздумай: унитаз засорится!»). На пол посыпались счета, фотографии, документы, чеки, старые письма… Наконец Оба нашла то, что искала: свой паспорт и школьный аттестат. Они прятались под стопкой банковских выписок. Оба потянула на себя документы — и вслед за ними из глубины сейфа поползли, сухо шурша, бусы из сморщенных, почерневших плодов величиной с монету в пять реалов, обмотанные лиловым шнурком с нанизанными на него ракушками-каури. Оба, забыв о спешке, изумлённо разглядывала ожерелье. Её мать никогда в жизни не надела бы такое украшение: дона Нана Каррейра, супруга владельца огромной строительной компании «Луар», предпочитала бриллианты от Тиффани и Картье…

— Всё, наконец? — осведомился Эшу, уныло поглядывая на пачку долларов. — Обинья, нам пора! Если твоя мамаша нас накроет…

При этих словах Оба сразу же очнулась и схватила свои документы. Странное ожерелье потянулось за ними: его нитка зацепилась за металлическую скрепку аттестата. Распутывать бусы было некогда: Оба поспешно швырнула их вместе с бумагами в свой рюкзак, побросала обратно в сейф всё, что было вытащено, захлопнула дверцу — и вслед за Эшу бросилась вон из комнаты.

Шанго ждал, стоя около машины. По его чёрной физиономии стекали струйки дождя.

— Сумасшедший… — простонала Оба, сбегая к нему по ступенькам подъезда. — Ты же теперь весь мокрый…

Он не дал ей договорить: схватил в охапку, стиснул до боли могучими руками, и Оба услышала его низкий, хрипловатый смех.

— Ну, детка? Всё в порядке? Я же тебе сколько раз говорил: от Эшу нет запоров… А ты чего ржёшь, придурок? Марш в машину, сейчас поедем! Ты ничего не прихватил там, в квартире?

— Брат, ну за кого ты меня принимаешь? Что обо мне подумает твоя невеста? — вознегодовал Эшу. Он нырнул в машину, почему-то пряча левую руку в кармане джинсов. Но плачущая в объятиях Шанго Оба не заметила этого.

— Моя мать… Когда она узнает… Она отнимет меня у тебя! Она заберёт меня домой!

— Пусть только попробует, девочка! Пусть рискнёт!

— Ты не понимаешь! Это не смешно! Я же несовершеннолетняя! Мать вызовет полицию и…

— При слове «полиция» Шанго расхохотался на весь квартал.

— Полиция? У меня в Бротасе?! Ты с ума сошла, малышка! Полицейские тоже люди, у них есть семьи, они хотят жить! Выбрось глупости из головы! Едем, сегодня наша свадьба!

Повелитель Молний открыл машину, сбросил на пол с переднего сиденья автомат и широким жестом пригласил Оба внутрь. Она села, стараясь не задеть шлёпанцем оружие, чуть живая от ужаса и счастья. Шанго плюхнулся за руль и, прежде чем тронуть «джип» с места, поцеловал свою невесту так, что Оба едва не задохнулась. Плетёный пёстрый рюкзачок упал с её колен прямо на воронёный ствол «УЗИ».

— Значит, вот где он провалялся столько времени… — пробормотала Оба. — Я сбежала с этим рюкзаком из дома в шестнадцать лет! А потом зашвырнула в шкаф и забыла про него. Когда освобождала нижний этаж под ресторан, Шанго с ребятами отволокли шкаф на чердак… И всё!

Оттопырив нижнюю губу, Йанса с подозрением рассматривала покрытый плесенью комок перегнивших цветных нитей.

— Но ведь в этом шкафу больше ничего нет! Чего же от тебя хотела дона Энграсия? — Мулатка, нахмурившись, встряхнула рюкзак. — Ты не могла оставить в нём что-то нужное?

— Что? Я ушла из дома в одном платье! Святая дева, Йанса, перестань его трясти! Что это за гадость?!

Из рюкзака прямо под ноги женщинам выпал отвратительный комок слизи с изогнутыми зелёными щупальцами. Оба с визгом отскочила. Йанса успокаивающе подняла ладонь и усмехнулась:

— Спокойно, спокойно! У тебя в сумочке, дорогая, что-то проросло!

Растерянная Оба присела на корточки. Йанса была права: «слизь» оказалась какими-то разбухшими семенами, из которых вовсю лезли ростки — вытянувшиеся и бледные без солнечного света, но всё же ростки! Наклонившись, Оба недоумённо рассматривала их. Между белыми корешками мелькал полуистлевший лиловый шнур с нанизанными на него раковинами.

— Боже мой, да это же… Ну конечно, вот и нитка! Совсем прогнила… Йанса, я всё вспомнила! Когда я тащила паспорт из ящика, к нему прицепились вот эти бусы! Я бросила их в рюкзак вместе с документами и забыла про них! А они были нанизаны из каких-то ягод или семян… И вот… С ума сойти, они провалялись здесь четырнадцать лет! И только сейчас проросли! Из-за этих ненормальных дождей!

— Выброси, — брезгливо сморщив нос, посоветовала Йанса.

Оба молча разглядывала хилые, блёклые ростки. Думала о бабушке. О своём сне. О себе самой, идущей в пылающем лунном свете по старой лестнице под пронзительные птичьи вопли…

Янтарные глаза Йанса смотрели на Оба в упор. Казалось, мулатка читает её мысли.

— Сны не снятся просто так, дочь моя, — негромко напомнила она. — А когда в сновидения приходят покойники, от них тем более не стоит отмахиваться. Если хочешь, я обращусь к эгунам на завтрашней макумбе^[20].

— Не беспокой мёртвых, — поспешно отозвалась Оба. — Может быть, сон больше и не вернётся.

— М-мф… А что делать с этим? — Йанса недоверчиво воззрилась на склизкую кучку проросших бусин. — Посмотри: они как будто сделались больше… Дьявол, я ничего не понимаю в растениях! Это фикус? Или авокадо? Надо спросить у дона Осаина^[21]… Может, лучше выбросить всё-таки? В сейфе у Нана Буруку не могло оказаться ничего хорошего! И этот илеке с каури — тоже её!

— Но они же пролежали в шкафу столько лет… — Оба, распутав и отложив подальше лиловый шнур, осторожно перекладывала проросшие семена в подол платья.

— Как хочешь. — Йанса с сомнением наблюдала за её действиями. — Но на всякий случай положи рядом с ними ножи Огуна^[22], чтобы Нана Буруку не навредила тебе. И, если что, — сразу же звони мне!

— Конечно. — Оба пошла проводить Йанса до машины. — Спасибо тебе! Давай заверну с собой акараже!

Йанса пренебрежительно наморщила нос, но, когда Оба положила на сиденье «тойоты» пакет с пончиками и термос с кофе, скупо улыбнулась и кивнула. Вскоре красная машина Йанса скрылась в утренней дымке на холме. Оба помахала вслед и вернулась в дом. Она едва успела вывалить проросшие семена в миску, как в кухню ворвались её юные помощницы: хрупкая, изящная, чёрная, как гагат, Теа и жизнерадостная, плотненькая мулатка Ясмина.

— Дона Оба, доброе утро! Мы ведь не опоздали? Дон Огун уже уехал? Не скучайте, полковник скоро вернётся, он без вас жить не может! Там, снаружи, между прочим, уже сидят! Пирожки с жойябадой можно подавать?

— Да, Ясминья, забирай… Дон Закариас уже пришёл? Отнеси ему кофе и «А Тарде»! Подавай акараже! Теа, ставь кипятить воду! Банановые болиньос^[23] вон там, в розовой бумаге… За работу, дочери мои!

О своей находке Оба вспомнила лишь вечером. Ростки после целого дня, проведённого на солнечном подоконнике кухни, как будто разом вытянулись, оформились и окрепли. На зазеленевших плотных стеблях расправились глянцевитые листочки. Сильные корни сцепились между собой, словно в жестокой драке.

— Нет, шпана, так дело не пойдёт, — строго заметила Оба. — Надо вас как-то пристроить! У меня на вас не хватит места — так что будете расти по всему Бротасу!

Оба извлекла из буфета дюжину пластиковых стаканчиков и пошла накопать земли в патио. Когда над крышами квартала взошла луна, на кухонном подоконнике выстроились шестнадцать заполненных землёй стаканчиков, из которых торчали крепкие ростки. Одно растеньице Оба посадила во внутреннем дворе ресторана. Два саженца унесли с собой Теа и Ясмина. Ещё один был подарен постоянному посетителю дону Закариасу. Подумав, что надо как можно скорей раздать и остальные, Оба закончила уборку, спрятала в холодильник остатки еды, залила водой фасоль на завтра, ушла в спальню и спокойно спала до самого утра.

Наутро оказалось, что росток в патио вытянулся на добрый метр, расправил тонкие ветви, оброс листочками и весело шевелил ими на ветерке. Теперь было видно, что это — гамелейра.

— Святая дева… — пробормотала оторопевшая Оба. — Ничего себе! Если и дальше так пойдёт, его корни поднимут дом! И у меня окажется ресторан на дереве!

— Это колдовство, дона Оба, вот что я вам скажу! — философски изрекла Ясмина, выплёвывая на тротуар комочек жвачки. — Тот, что вы подарили мне, за ночь тоже разросся так, что корни разбили горшок! Пришлось звать Зе, рыть яму во дворе и перетаскивать его туда! Дона Кармела взглянула на него и сказала, что сам Ироко сошёл в Бротас! Дона Кармела — Мать Святого^[24], ей можно верить! Может, попросить Ироко о том, чтобы мой Зе перестал заниматься чепухой и нашёл, наконец, работу?

— Просить ориша, дочь моя, надо только о возможном, — задумчиво возразила Оба. — Попроси лучше здоровья для своего малыша!

— И в самом деле! — обрадовалась Ясмина и, сняв с запястья илеке Йеманжи, ловко привязала его к веточке молодой гамелейры. Когда поздним вечером Оба вышла с огромной бутылкой воды, чтобы полить деревце, на его ветвях красовалось уже три илеке и несколько ленточек. Некоторое время Оба молча разглядывала подношения. Затем ушла в дом. Вернулась с тёмно-синей полоской трикотажной материи, отрезанной от футболки Огуна. За поясом у Оба торчал старый, слегка тронутый ржавчиной ритуальный нож. Она осторожно привязала приношение к шершавой ветке. Вкопала нож Огуна лезвием вниз у корней дерева. Вздохнув, попросила:

— Пусть мой мужчина останется живым. И пусть у Шанго родятся здоровые дети. Ошун^[25] должна родить со дня на день, присмотри за ней. Это ведь не очень много, правда, Ироко?

— Ироко! Боже! Будь ты проклят! Только этого мне не хватало!

— Нана?.. — дон Ошала^[26] неловко приподнялся на локте. Сонными глазами уставился на жену, сидящую рядом в постели спиной к нему. — Нана, в чём дело? Что случилось? Кого ты проклинаешь?

— Ничего, Ошала, — не оборачиваясь, ровным голосом ответила Нана Буруку. Ничего. Мне приснился плохой сон. Спи, любовь моя.

Помедлив, Ошала улёгся вновь. Легла и Нана. Но, едва дождавшись ровного дыхания мужа, она бесшумно спустила ноги с постели и пошла в свой кабинет. Там, не зажигая света, на ощупь включила компьютер, шепча:

— Боже, зачем? Боже мой, мама, зачем? Ты ведь уже умерла, так оставь же меня в покое! Боже правый, как это могло получиться?..

На мониторе компьютера с калейдоскопической быстротой сменялись картинки. Оба, сидящая в постели с широко открытыми глазами… Хмурое коричневое лицо Йанса в утреннем свете… Обе женщины, поднимающиеся на чердак старого дома… Распахнутый древний шкаф. Проросшие зёрна ожерелья, при виде которых Нана Буруку схватилась за голову и беззвучно, страшно и отчаянно выругалась. Шестнадцать пластиковых стаканчиков, заполненных землёй. Крепкие зелёные ростки с глянцевитыми листочками. Деревца, тянущиеся к солнцу, — одно, другое, третье, четвёртое… Возле ресторана «Тихая вода», у террейро матери Кармелы, в патио магазина, во дворе многоквартирного дома, у рыбной лавки, возле автострады, у бензоколонки…

— Оба, Оба, что же ты натворила, дочь… Ты всегда была набитой дурой, но настолько… Так вот куда исчезло ожерелье Ироко! Боже, как я только могла забыть о нём? Как я могла за столько лет даже не вспомнить… Боже… Мама… Зачем ты сделала это, зачем ты позволила Ироко вернуться? Он же теперь убьёт меня! Что я смогу сделать с этими проклятыми гамелейрами?! Я не сумею даже подойти к ним: Бротас — владения Шанго! Шанго никогда не впустит меня туда! Этот мальчишка так же силён, как и глуп, и я не смогу сражаться с ним на его земле! И не только я — ни один ориша не сможет этого! Боже, боже, что же мне теперь делать… Выхода нет! Нет… Нет.

Дона Нана бессильно опустила ладонь на клавиатуру компьютера, и экран погас. Женщина долго, неподвижно сидела в кресле, глядя широко открытыми, полными ужаса и ненависти глазами в стену. За окном светлела ночь, таяли тени. На белые стены элитного кондоминиума ложились рассветные лучи. Розовый свет упал на застывшее, как терракотовая маска, лицо Нана Буруку.

— Нет, мама, — медленно выговорила она, барабаня пальцами с фиолетовым маникюром по полированной столешнице. — Нет, ты меня не свалишь. Ты не могла справиться со мной при жизни — ты и мёртвая не переиграешь меня! Я — Нана Буруку, ориша человеческого разума, хозяйка всех ори на свете! Я найду выход. Ироко нечего делать в этом мире. Он не вернётся… Нет!

— Шанго! Шанго! Проснись!

— Что за чёрт, детка? Ночь… Спи…

— Шанго, просыпайся, тебе говорят! Я думала, это пройдёт, а оно… ой… никак не проходит! Ой! Ой! Шанго! Открой глаза, бандит! Кажется, началось! Ой!

— Детка, давай за-автра…

— Завтра?! Болван! Я рожаю, вставай!

Повелитель молний, морщась и скребя затылок, сел на постели.

— Ты же говорила — ещё неделю… То есть, я утром не еду в Ресифи?..

— ААААААА!!!

Шанго растерянно осмотрелся. Ночь была темным-темна. По стёклам барабанил дождь. Рядом стонала Ошун. Неловким движением Шанго обнял жену. Свободной рукой схватил со стола зажигалку. Слабое пламя осветило насквозь мокрую, скомканную простыню — всю в тёмных пятнах.

— Это… это что такое, девочка?!. Так должно быть?

Ошун, не отвечая, рыдала. Шанго сделал попытку освободиться.

— Я пойду за доктором!

— Не уходи… Нет, не уходи… Я боюсь! Ай, как больно… Шанго! Ай!

— Успокойся, Ошун… Любовь моя, успокойся, я сейчас… Надо же позвать кого-нибудь! Ну, потерпи минуту, я быстро… Давай позову Софию, у неё же трое детей, она знает, что дел…

— НЕ УХОДИИИИ!!!

Шанго нащупал на полу свои джинсы, вытряхнул из их кармана мобильный телефон. И тут же в отчаянии вспомнил, что не поставил его на зарядку! Значок батарейки был угрожающе красным и мрачно мигал сквозь тьму. Молясь о нескольких секундах времени, Шанго нажал на экран.

— Мам! У меня тут Ошун вздумала рожать! Что делать, если у неё уже…

Телефон пискнул и отключился. А Ошун, забившись в руках мужа, вдруг исторгла такой вопль, что, казалось, задрожали стёкла.

Шанго глубоко вдохнул. Выдохнул. Закрыл и открыл глаза. Последняя надежда на то, что ему приснился кошмар, исчезла.

— Спокойно, любовь моя. Я никуда не ухожу. Я здесь, я с тобой. Ничего не бойся, пока я здесь!

Предрассветное небо начало зеленеть. Ориша Эуа^[27] свернула в клубок дождь, спрятала его под свой розовый плащ — и над Городом Всех Святых ударили барабаны макумбы! Благая весть полетела над Баией: Ошун приносит ребёнка Повелителю Молний! Тяжко грохотали атабаке, взахлёб перебивали их агого^[28], и древняя дрожь сотрясала землю, осыпая в мир звёзды и лунную пыль. И ориша один за другим откликались на зов. Ударила молния — и в красно-белых сияющих сполохах поднялся неистовый Шанго со своим мечом. Встал рядом с братом, поднимая свои ножи, огромный и сумрачный Огун. Спустилась с небес в рассветном облаке, полном искрящихся капель, нежная Эуа. Ориша Оба, ахнув, уронила свой котёл, и её каруру^[29], разлившись, наполнила утренний воздух терпким запахом. В сумеречном сыром лесу поднял голову Охотник Ошосси^[30] — и, повинуясь его улыбке, тысячи радужных птиц захлопали крыльями. Шипя и перекатываясь жемчужной пеной, расступились океанские волны, — и Йеманжа, Звезда Моря, поднялась над водой в одеянии из пенных кружев и водорослей. Хромая, спешил навстречу ей из влажного леса колдун и знахарь Осаин: аромат листьев и трав покрывалом тянулся за стариком. Следовал за ним, стуча палкой, молчаливый и всегда сердитый Обалуайе^[31] — урод в соломенной накидке. Сияющий край солнца показался из-за холмов Баии — и радуга Ошумарэ^[32], как благословение, раскинулась над ними. Рассыпались бузиос^[33] Нана Буруку, предсказывая судьбу, и, вглядываясь в узор из ракушек, Нана странно улыбнулась. Проснулся рядом с ней её муж Ошала, отец всех ориша. Отчаянный крик Ошун смешался с тихим лукавым смехом, — и Эшу Элегба открыл ворота для ребёнка ориша любви.

… — Пропустите меня! Пропустите меня скорей! Да разойдитесь же! — Мать Шанго взлетела по лестнице, прыгая через ступеньки, как девочка. На ней была надета застиранная голубая ночная сорочка, а на плечи наброшена чёрная куртка батальона ВОРЕ^[34], доходившая доне Жанаине до колен. Впрочем, ни один из членов банды «Молнии Шанго», сгрудившихся на лестничной площадке, даже не усмехнулся.

— Парни, вы с ума сошли? Вы-то тут зачем? Во всём Бротасе не нашлось ни одной женщины?! Камилу! Что здесь, чёрт возьми, происходит? Где твоя жена?

— София уехала к матери в Бонфим, дона Жанаина, — отозвался высокий негр, аккуратно прислоняя к стене автомат. — Как нарочно, выбрала время! А дона Ошун так вопила на весь квартал, так что мы все на всякий случай… вот.

— Где мой сын?

— Шанго никого не впускает. Но не волнуйтесь, Мануэл и Жукас уже пошли за врачом, разбудят сеу^[35] Варгаса с Пираитинга…

— Мальчик, да что они знают, эти врачи? — Жанаина решительно шагнула к двери. — Шанго! Открой, это я! Сын, впусти меня немедленно! Или хочешь, чтобы я расстреляла замок?! Камилу, сынок, дай-ка мне сюда свой автомат…

Внезапно мать Шанго умолкла на полуслове. На тёмной лестнице наступила тишина, в которой отчётливо послышался сердитый и низкий писк ребёнка.

— Матерь Божья… — пробормотал негр Камилу, осеняя себя крестом, а следом — ритуальным жестом во славу Йеманжи. Его друзья повторили эти движения. Жанаина с силой толкнула дверь — и попятилась.

Дверь отворилась. На пороге стоял Шанго. Его майка, его джинсы, его руки были в крови.

— Мам, — хрипло сказал он, глядя сверху вниз в запрокинутое лицо Жанаины. — Мой нож был совсем грязный. И я это перегрыз, ничего?..

Всплеснув руками, Жанаина кинулась в квартиру. «Молнии Шанго» в ужасе смотрели на своего босса. Тот, заметив, наконец, полтора десятка перепуганных физиономий, величественно нахмурился. Неспешным движением стёр кровь с лица. Посмотрел через головы своих людей туда, где по грязным ступенькам поднимался человек в форме «черепов^[36]» — такой же чёрный и огромный, как и Шанго. Горящая сигарета освещала его грубое, покрытое шрамами лицо.

Встретившись взглядом с братом, Огун покачал головой.

— Управился сам? С ума сойти…

Шанго попытался что-то сказать — и не смог. Его трясло.

— Ну-ка, пошли отсюда… — Обхватив Шанго за плечи, Огун поспешно втолкнул его в тёмную квартиру. — Ну и наделали вы с Ошун шуму! Мать чуть с ума не сошла! Сорвалась бежать прямо с постели! Так бы и неслась в ночной рубашке от Пелоуриньо до Бротаса! Хорошо, что я был у неё… — Обернувшись с порога, Огун взглянул на испуганно молчащих бандитов. — Парни, когда придёт сеу Варгас, попрячьте стволы: напугаете доктора до смерти!

— Конечно, полковник… Мы все здесь, если что — зовите! А доктор Варгас уже привык!

Огун хмуро усмехнулся, вошёл вслед за братом в квартиру и закрыл за собой дверь.

— Мам! Ну, что там? Всё в порядке?

В ответ по-прежнему раздавался только сердитый младенческий писк. Огун, нахмурившись, шагнул к двери в спальню.

— Пошёл вон! — В лицо Огуна полетела его куртка. — Забери, она грязная! И не мешайте: здесь сейчас появится ещё один! Ошун, моя красавица, радость моя, я здесь, я уже здесь! Ты просто умница, сейчас всё будет прекра-а-асно… Давай, осталось немножко! Выпускай своего второго малыша, моя милая! Всё идёт хорошо, всё отлично, осталось совсем чуть-чуть потрудиться, и… Парни, вон отсюда, говорят вам!

Огун поспешил ретироваться. Бросив куртку на вешалку в прихожей, он прошёл на кухню, где Шанго, сидя на полу возле плиты, смотрел в стену остановившимся взглядом.

— Поди умойся, — посоветовал Огун. — Скоро придёт доктор. Он может подумать, что ты кого-то убил и сожрал его печень, как последний индеец.

Шанго не пошевелился. Огун открыл холодильник, нашёл начатую бутылку кашасы, протянул брату. Шанго сделал четыре огромных глотка, закрыл глаза. Зашарил по карманам джинсов. Огун подал ему свои сигареты. Озабоченно спросил:

— Ну — что? Получше стало?

— Я… я в жизни не думал, что у баб это всё вот так! — хрипло заявил Шанго, затягиваясь сигаретой так, словно это был кислородный баллон. — Слушай, это же жесть… Такая хрень! Если бы я только знал!.. Ты бы видел, на что это похоже, когда лезет наружу!.. Кровищи столько, что я чуть концы не отдал! Думал — всё… Что — и мать нас с тобой тоже… так?!.

— Другого способа вроде нет, брат, — без улыбки отозвался Огун. — Да ты пей, пей.

— Он сначала никак, понимаешь, не хотел… А Ошун вопит! Кричит, что умирает и что больше не может! А потом ка-ак оно полезет! Голова — как кокос! Я еле успел поймать… Огун, оно же размером с дыню! С хорошую такую дыню! И эту дыню надо протолкнуть в… в бутылку! Какой идиот только такое придумал?! С-с-святая дева… Чтобы я ещё хоть раз!.. Чёрт бы взял всех младенцев… Я думал, там всё как-то само… Б-быстро… Помнишь нашу кошку на ферме? Которая у меня на одеяле в два счёта родила девять штук, а я даже не проснулся?! А они!.. А эти!.. Проклятые бабы, это же додуматься надо было…

— Ты молодец. Вы с Ошун молодцы. Пей, брат. Теперь уже всё…

Огун не договорил: ещё один младенческий крик раздался в сумеречной квартире. И сразу же скрипнула входная дверь и в проёме появилась чёрная физиономия Камилу:

— Шанго, доктор Варгас пришёл! Парни еле нашли его в Ондине на макумбе!

Маленький сердитый мулат торопливо вымыл ладони в раковине и прошёл в комнату. Через минуту оттуда появилась Жанаина. Оба сына поднялись ей навстречу.

— Мам, что там? — хрипло спросил Шанго. — Я ничего нужного не откусил?

— Всё хорошо! Всё хорошо! У тебя двое сыновей, раздолбай! Здоровых, чёрных и красивых! Копия ты! Ошун зовёт тебя, иди к ней. Да умойся же, напугаешь доктора!

Шанго вскочил — и, неловко зацепив плечом косяк, вылетел в дверь.

Час спустя утреннее солнце уже заливало кухню, играя радужными каплями на стёклах открытого окна. Рассветное небо над крышами квартала было чисто-голубым, словно вымытым со стиральным порошком. На фисташковой стене дома напротив отпечатались встрёпанные тени карнауб. Слабый ветерок принёс со стороны океана солёный, терпкий запах, тут же смешавшийся с ароматом кофе. Жанаина, сонно улыбаясь, пристроилась у края стола с чашкой в руках и сигаретой во рту. Огун курил, сидя на подоконнике и поглядывая вниз, на пустой квартал.

Из-за угла появился белый «мерседес». Он прополз по улице, остановился возле закрытого киоска с фруктами. Из машины вышел немолодой высокий мулат в белом костюме. Его волосы цвета соли с перцем были аккуратно подстрижены, на коричневом запястье блестел «ролекс». Короткая трость из чёрного дерева сверкнула в утреннем свете серебряным набалдашником. Слегка припадая на правую ногу, человек пошёл к дому. «Молнии Шанго», сидевшие на ступеньках подъезда, поднялись ему навстречу, образовав насторожённо молчащий коридор. Уже стоя у двери, мулат поднял голову — и встретился взглядом с Огуном. Тот медленно поднялся с подоконника. Лицо его окаменело.

— Что там такое, сынок? — удивлённо спросила Жанаина. — Приехали наши? Я звонила Эшу, но…

Она не договорила.

— Здравствуй, Жанаина. — низким, мягким голосом поздоровался дон Ошала, входя.

Чашка выскользнула из рук женщины, упала на пол и раскололась. Не отвечая на приветствие, Жанаина молча, широко открытыми глазами смотрела на нежданного гостя. Огун коротко взглянул на мать. Повернулся к пришедшему.

— Моё почтение, дон Ошала. Чем мы обязаны вашему визиту?

— Сын, я хотел бы… — Ошала не договорил. Стукнув о стену, открылась дверь, ведущая в спальню. На пороге вырос заспанный Шанго. Почесав грудь под растянутой майкой, он недоумённо воззрился на брата, нахмурился, заметив испуганное лицо матери, повернулся к дверям — и увидел отца.

Лишь на одно мгновение Шанго растерялся. А затем по физиономии Повелителя молний медленно расползлась ухмылка.

— Дон Оша-а-ала! Святая дева, какими судьбами?!. В моём доме! Какая честь! Кашасы^[37]?.. Прошу прощения, моя жена не может подойти под ваше благословение: она только что родила и ещё в постели! Но если вы прикажете, я, конечно, разбужу Ошун!

— Не валяй дурака, — вполголоса бросил ему Огун. Шанго и ухом не повёл.

— Итак — кашасы, дон Ошала? Кофе? Маконьи^[38]? Я весь к вашим услугам!

— Не говори так со мною, сын, — не повышая голоса, сказал Ошала.

Улыбка пропала с лица Шанго. Он сделал шаг вперёд — чёрная гора мускулов, дышащая яростью.

— Шанго с каждым говорит так, как тот того заслуживает! Это справедливо, не так ли? Спрашиваю в последний раз, дон Ошала, — что вам нужно здесь, в моём доме?

— Ночью родились мои внуки. Я хотел бы увидеть и благословить их.

Шанго молчал. В кухне отчётливо слышалось его хриплое дыхание. Жанаина повернулась к нему с полными слёз глазами.

— Малыш, я прошу тебя…

— Мам, не бойся, ничего не будет, — тяжёлым от бешенства голосом пообещал Шанго. — Но этот сеньор не подойдёт к моим детям, пока я жив!

— Шанго, ты не можешь… — начал было дон Ошала. Но конец его фразы утонул в угрожающем рычании:

— Не вам решать, что я могу, а чего нет, сеньор! Убирайтесь вон! Только из уважения к матери… Огун, заткнись!.. Только из-за мамы я вообще разговариваю сейчас с вами! Прочь отсюда, дон Ошала! Мои дети не нуждаются… сядь, брат!.. В благословении человека, который вытер ноги о свою семью!

Горестный всхлип Жанаины заставил Шанго умолкнуть. Ошала молча смотрел на сына. Его карие большие глаза были печальны.

— Я могу хотя бы поздравить Ошун?

— Не стоит. Не беспокойте мою семью, дон Ошала. — Шанго презрительно улыбнулся. — Возвращайтесь домой. По моему Бротасу опасно ездить на таких машинах как ваша: всё, знаете ли, может случиться. Был рад повидаться, сеньор. Встретимся лет через тридцать, как обычно!

Дон Ошала молча повернулся и вышел за дверь. В кухне повисла тишина, которую нарушало только прерывистое дыхание Шанго. А затем Жанаина, разрыдавшись, неловко осела на стул.

— Боже… Боже… Зачем?.. Святая дева, Шанго, зачем?! Отец — он всегда отец…

Шанго сел рядом. Взяв руку матери в свои огромные ладони, поцеловал её трясущиеся пальцы. Медленно выговорил:

— Мам, ты всё забыла. У меня нет никакого отца.

— Шанго… Шанго!

Слабый голос Ошун послышался из спальни. Шанго вздрогнул, поднял голову. Неуверенно взглянул на мать.

— Иди к ней, сынок, — вздохнув, велела она. — Ступай, твоя женщина зовёт тебя. Ты сейчас ей нужен как никто, иди.

Шанго поднялся, пошёл к двери. Остановившись возле Огуна, вполголоса буркнул:

— И только попробуй мне что-нибудь сказать!..

— Я скажу «круто», брат, — ровным голосом отозвался Огун. Шанго недоверчиво вытаращился на него. Затем криво усмехнулся, мотнул головой — и вышел.

… — Да, круто, мой мальчик, — медленно сказала Нана Буруку, выключая компьютер в своём роскошном офисе на улице Чили. — Шанго, ты даже не представляешь, какую услугу мне оказал! Твои дети остались без благословения Ошала! Теперь же всё окажется совсем просто! Через неделю Бротас будет мой! Я уничтожу деревья Ироко, и никто не сможет мне помешать!

Смуглые пальцы Нана с лиловым маникюром забегали по клавиатуре. На мониторе замелькали фотографии Бротаса: переулочки фавел, обшарпанные стены домов, мотки проволоки на столбах, полуголые чумазые дети на разбитых каменных ступеньках, чёрные и коричневые улыбающиеся лица, ящики с фруктами, парни с автоматами, растрёпанные женщины в цветных платьях… Нана так увлеклась просмотром снимков, что не услышала, как скрипнула дверь у неё за спиной.

— Любовь моя, ты занята?

— Это ты, Ошала? — не оборачиваясь, спросила она. — У меня прекрасная новость. Я только что получила ответ из мэрии насчёт Бротаса. Мы выиграли этот тендер! Район наш, и вся застройка — дело «Луар»! Мы боролись за это больше двух лет, и вот, наконец…

— Я не сомневался, Нана, что ты победишь. — Голос Ошала был глухим, усталым. — Поздравляю тебя. Ты этого хотела — и ты справилась. Но что ты намерена делать с населением Бротаса? Там живут тысячи людей…

–…и живут, как ты помнишь, незаконно! Вся застройка холма — это фавелы! Всё возведено без разрешения властей! Эти муравейники легко можно снести и уже к следующему году начать…

— Снести? — Ошала, подойдя, озабоченно уставился на монитор. — Ты же знаешь, что такое люди из фавел! Они не уйдут просто так! Там любой пузатый негритёнок бегает с пистолетом! Будет война! Будет много крови! Даже если вмешаются правительственные силы…

— Они не вмешаются, — ответила Нана, оборачиваясь к мужу с улыбкой, от которой у того пробежал холод по спине. — Они не вмешаются, Ошала. Я ведь не зря два года обдумывала этот проект! Я всё сделаю для того, чтобы очистить Бротас от этой гнили. Это замечательный район, рядом с историческим центром, и там должны стоять прекрасные дома, которые украсят город. А не эта чумная язва с уличными бандами, наркотиками и публичными домами. Ты не согласен со мной?

— Но куда денутся жители Бротаса?

— Они уйдут, — с усмешкой пообещала Нана Буруку. — Поверь мне, они уйдут. Уйдут сами и без единого выстрела. Не пройдёт и трёх месяцев, как Бротас будет совершенно пуст. Кстати, как там моя сестра и её внуки? Ты сделал то, что хотел?

Ошала взглянул на жену. Та ответила ему прямым, спокойным взглядом, в котором светилось торжество. Губы Ошала дрогнули, словно он собирался что-то ответить. Но, так ничего и не сказав, он повернулся и, прихрамывая, вышел из кабинета. Нана так же молча развернулась к своему компьютеру. На губах её играла улыбка. В глазах билась холодная, жестокая искра.

— Шанго, они оба так похожи на тебя…

— Дай-ка взглянуть, детка… Да ну! Они вообще на людей не похожи!

— Ну что ты говоришь, дурак! Они же очень красивые!

— Где?!.

— Да гляди же, бандит! Видишь эти носы? Лбы? Челюсть утюгом, будь она проклята?! Слава богу, что это не девочки! Бо-оже мой, какой кошмар… и хоть бы что-нибудь от меня! Это же я мучилась, таскала девять месяцев такую тяжесть, вся опухла! Упустила четыре контракта! В «Пляже надежды» вместо меня теперь снимается эта шлюха Мариалва! А двенадцать кило лишнего веса? А растяжки?! Да ещё чуть не умерла, пока рожала, а оба сына — на одно лицо с папашей! Где справедливость?

— Я люблю тебя, Ошун, девочка моя…

— Я тоже так тебя люблю… Ну что ты вытворяешь? Шанго! Перестань! Пока ещё нельзя!

— А если потихоньку? Я буду очень осторожен, детка, клянусь тебе…

— Шанго, ты в своём уме? Ни в коем случае! Нет-нет… Правда, нет, любовь моя. Это просто опасно! Завтра, завтра, обещаю, завтра всё тебе будет!

— Точно? Я так соскучился, малышка…

— Только одно у тебя в голове! Тише! Разбудишь детей! Обними меня… Боже, наконец-то можно нормально обняться! Без этого пузыря спереди! Я ужасно хочу спать, Шанго… Ты же никуда не уйдёшь? Ты останешься со мной? Может Бротас хоть одну ночь обойтись без тебя?

— Спи, девочка моя. Я никуда не пойду. Я здесь.

Тучи за окном разошлись, выпустив на свободу робкие звёзды и величественную луну. Серебристый свет окатил спящий квартал, лохматые пальмы, цветные домишки, бензоколонку, запертые на ночь киоски. Большой БМВ бесшумно полз по пустынному району. Он остановился у дома Шанго. Из машины, аккуратно придерживая подол лилового платья, вышла дона Нана Каррейра. Казалось, она совсем одна на пустой ночной улице. Но стоило женщине приблизиться к подъезду, как чёрная фигура, сидевшая на ступеньках, подняла руку в ленивом приветствии.

— Эшу? — помолчав, спросила Нана Буруку. — Что ты тут делаешь?

— Он самый, тётушка. — Из темноты блеснули зубы, белки глаз. — Неужели вы тоже хотите благословить внуков вашей сестры?

— Разумеется, — спокойно ответила Нана. — Дети Шанго, Божественные близнецы^[39], должны получить благословение ещё одной своей бабушки. Ты не пропустишь меня к моим внукам?

— Конечно, нет, — ухмыльнулся Эшу. — Ещё не хватало тебе крутиться возле малышей! Особенно сейчас, когда…

— Когда Шанго слаб от любви, а от Ошун и вовсе никакого толку, — бесстрастно подсказала Нана.

— Вот именно! — Улыбка Эшу стала ещё шире. — Дона Нана, по фавелам опасно ездить на таких машинах, как у вас! Тем более, оставлять их без присмотра! Я бы вам советовал поскорее уехать. Ночь сегодня прекрасная, но, сами понимаете, — Бротас… Короче, убирайтесь отсюда!

— Я хотела бы предложить тебе сделку, малыш Эшу. Очень выгодную для тебя.

— Ну уж нет, дона Нана, — ухмыльнулся Эшу. — Вы не держите слова! Пару лет назад вы уже обещали оставить в покое мою семью. Чем дело кончилось — помните?

— Я не трогаю вас, пока вы не лезете в мои дела, — холодно напомнила Нана. — Ты же не будешь упрекать меня в том, что я защищаю свои интересы?

Эшу только нахально засвистел сквозь зубы.

— Но вот вопрос… — Дона Нана тоже достала сигареты и долго, тщательно прикуривала от «Zippo». — Вот вопрос, мальчик… Что будет делать твой старший брат Шанго, когда поймёт, кто на самом деле отец его детей? Не делай такого лица, малыш: меня ты этим не обманешь!

— Ошун любит только своего мужа! — пожал плечами Эшу. Нана сухо усмехнулась.

— Какое значение имеет, кого любит или не любит эта потаскушка? Прошлой зимой ты попользовался её благосклонностью… и очень недурно попользовался, надо сказать!

Эшу встал, отбросив сигарету. Лунный свет сбежал с его лица в темноту.

— Ошун — обычная шлюха, малыш, — неторопливо повторила Нана Буруку. — Шанго иногда закрывает глаза на её шалости… Что ж, он сам не святой и понимает такие вещи. Но нельзя постоянно смотреть сквозь пальцы на то, что твоя жена спит с твоими братьями!

— Всё было совсем не так! — оскалился Эшу. Его дыхание потяжелело от ярости. — Совсем не так, тётушка! Кому это знать, как не тебе!

— Что ж, тогда сам объясни это Шанго, — пожала плечами Нана. — Что будет, когда твой старший брат узнает, что ты и Ошун трахались за его спиной просто ради забавы?

— Ради забавы?! У Ошун тогда не оставалось выхода! Ей нужно было…

— Вот-вот! «Нужно было»… «Не оставалось выхода»… Ошун привыкла расплачиваться за услуги только одним способом! И ты принял эту плату: кто тебя за это осудит? Но так уж вышло, что для меня, создавшей все головы на свете, нет тайн в ваших ори! Нет ничего на свете, что не известно Нана Буруку! Ты можешь обмануть Жанаину — мою дуру-сестру. Можешь обмануть своих выродков-братьев. Даже мою Эвинью ты пока ещё обманываешь! Но что будет, когда она узнает обо всём? А ведь ты ждёшь её приезда, малыш Эшу, не так ли? Вряд ли ты сможешь разбрасывать с ней песок на пляже в этом декабре! Эвинья — гордая девочка. Шанго — её брат. Ошун — подруга. А ты, малыш… Ты — просто кусок дерьма. И сейчас тебе нечем крыть. Более того: если эта история дойдёт до твоей матери… Ты понимаешь меня, Эшу? Понимаешь, хозяин замков и перекрёстков? Стоит ли это всё того, чтобы загораживать мне сейчас дорогу?

Эшу не отвечал.

— Я вовсе не враг тебе, малыш, — помолчав, продолжила Нана. Красный свет сигареты неровно освещал её красивое, холодное лицо. — Мне незачем ссориться с тобой. Но я хочу дать своё благословение близнецам Ибежи. Дай мне пройти к моим внукам, Эшу. И я клянусь: ваша с Ошун тайна останется тайной. И для Шанго, и для Эвы.

— Пообещай, что ничем не навредишь малышам! — послышался отрывистый шёпот из темноты.

— Я?! — изумилась Нана. — Я причиню вред крошечным детям? Своим внукам?! Эшу, не оскорбляй меня незаслуженно! Я всего лишь хочу благословить Божественных близнецов — как это сделали сегодня все ориша! Я не пришла сегодня вместе с другими — и, как оказалось, правильно сделала! Шанго, этот болван, не подпустил к детям своего родного отца! А со мной бы он не стал даже разговаривать! Но оставлять таких малышей без защиты опасно! Разве я не права, Эшу? Не будь дураком, освободи мне дорогу. И забудем обо всём. Через неделю в Баию вернётся моя Эвинья — и ты снова будешь катать её по песку в Амаралине. Видит бог, никогда не могла понять, что она в тебе нашла! Кстати — как у тебя хватило ума поделиться с Эвой своей аше? Разве ты не знаешь, чем кончаются такие игры с детьми Нана Буруку?

— Тебя это не касается, тётушка!

Нана молча, презрительно улыбнулась. Минута прошла в томительном молчании. Затем Эшу сплюнул сквозь зубы. Сунул руки в карманы. Обошёл женщину, лишь чудом не зацепив её плечом, и медленно, не оглядываясь, пошёл вниз по холму. Длинная тень его бежала сзади. Нана смотрела вслед Эшу. Луна била ей прямо в глаза, и, если бы Эшу повернулся, то увидел бы на лице Нана Буруку сокрушительное торжество. Но он не оглянулся, и через пять минут дона Каррейра осталась одна. Чуть слышно скрипнула дверь подъезда — и улица опустела.

Спустя несколько минут Нана Буруку вышла из дома Шанго и Ошун. Её лицо было почти счастливым.

— Боже, Эшу, поверить не могу! — пробормотала она. — Так легко! Так просто! И ты совсем ничего не понял? Ты не задумался, даже когда я упомянула твою аше? Что за безмозглые дети у моей сестры, подумать только… Впрочем, тем лучше для меня. — Нана Буруку чуть слышно рассмеялась в темноте. — Эшу, малыш, я ведь не солгала тебе. Я ни слова не скажу Эвинье. В этом нет нужды: моя дочь очень скоро всё узнает сама. Она умная девочка и сделает правильные выводы. И рано или поздно поймёт, что её мать всегда права.

— Ты никуда не уйдёшь! Шагу отсюда не сделаешь, проститутка! Я ещё не всё тебе сказал! И вели своей подружке убираться: наши дела её не касаются!

— Эва, уходи отсюда, я справлюсь! Я знаю, как с ним надо! Эвинья, не надо… Беги-и-и!

— Не прикасайся к ней, сукин сын! Ты последний мерзавец, я убью тебя! Чего стоит мужчина, который может ударить женщину? Чих напрасный, улитка, тварь!

— Ай! Ай, Мадонна! Эва, что ты делаешь?! Эва! Эва!!!

Капоэйрой двадцатилетняя Эва Каррейра занималась не так давно. Но от её кешады^[40] владелец художественной галереи «Армадиллу» Мануэл Алмейда отлетел к стене. На пол рухнул постер — репродукция «Подсолнухов» Ван Гога, со стола упала ваза с орхидеями, и замигала лампочка в торшере. Габриэла, отпрянув к двери, истошно завизжала. Эва схватила подругу за плечи и толкнула за порог.

— Хватай сумку! Беги! Заводи машину!

— А ты?..

— Беги, говорят тебе! Он ничего мне не сделает! Я капоэйристка, а он пьян! Живо, Габи!

Захлопнув дверь за подругой, Эва смотрела, как Алмейда поднимается сначала на четвереньки, потом — на колени. Почти спокойно думала о том, что Мануэл трезвый и Мануэл пьяный — два совершенно разных человека. До каких пор Габриэла будет выяснять, какой из них — настоящий?.. А больше Эва не успела ничего подумать, потому что над её головой просвистела тяжёлая ваза.

— Шлюха! Сводня! Убирайся прочь! Я предупреждал тебя! И можешь забыть о своей выставке! Я не выставляю у себя бездарных потаскух!

Ваза, разбившись о стену над головой Эвы, осыпала девушку осколками. Мануэл выпрямился. В его глазах светилось безумие, а в руке качался острый мастихин. Криво улыбнувшись, Алмейда сделал шаг вперёд.

Эва улыбнулась. Закрыла глаза. И вскинула руки над головой.

Капля воды упала на лоб хозяина квартиры. За ней — ещё одна. Ещё. И ещё. По всей огромной комнате пошёл вкрадчивый, тихий шепоток. По французскому окну поползли водяные дорожки. Застучало по столешнице, по корпусу компьютера, по развороченной постели. Красная футболка Мануэла покрылась тёмными пятнышками. Алмейда остановился. Пьяное бешенство в его глазах сменилось изумлением. А потом пришёл страх. И, когда Мануэл, выронив мастихин, неловко упал на колени, оказалось, что пол студии залит водой, по которой вовсю барабанит тропический ливень. Потолка не было вовсе: вместо него клубились серые, перламутровые, прозрачные облака. А в двух шагах стояла, воздев руки, юная женщина в бело-розовом прозрачном одеянии, словно сотканном из дождевых капель. В ней было добрых три метра роста. Розовое сияние рассвета исходило от её лица, лишь отдалённо напоминавшего Эву. Поймав полный ужаса взгляд Мануэла, ориша Эуа спокойно улыбнулась. В глазах её стояла сверкающая радуга.

— Святая дева… — хрипло вырвалось у Алмейда. — Мадонна… Эуа, рирро…

Эва опустила руки. Толкнула дверь (на лестничную клетку выплеснулась маленькая цунами) и бросилась вон. Опрометью помчалась вниз по ступенькам лестницы — и чудом не сбила с ног Габриэлу, которая неслась ей навстречу. В руках подруги был неведомо где подобранный обломок железной трубы.

— Габи! Я же просила тебя уйти!..

— И бросить тебя здесь одну?! Как же, жди! Почему ты вся мокрая? Что… что он тебе сделал, этот мерзавец?! Боже мой, даже на лестнице вода! Что произошло, Эвинья?

— Неважно… Потом… Бежим!

У подъезда стоял маленький голубой «фиат». Габриэла швырнула сумку на заднее сиденье, прыгнула за руль, Эва плюхнулась рядом, и автомобиль сорвался с места.

Слишком поздно Эва сообразила, что за руль было бы лучше сесть ей. Впрочем, Габриэла водила прекрасно, и через пять минут машина уже вылетела из Барра-да-Тижука^[41]. По лбу Габриэлы бежала струйка крови, в углу губ тоже краснела ссадина.

— Сукин сын… Вот же сукин сын! — бормотала она. — Проклятое ничтожество… Три года!.. Целых три года я на него убила! Где были мои глаза?!.

«Там, где они у нас всех, — грустно подумала Эва. — Когда мы влюбляемся.»

Вслух же она спросила:

— Куда мы едем? К твоей матери?

— К сестре в Вила-Крузейра! — сквозь зубы распорядилась Габриэла. — Мария в Аргентине на фестивале, квартира пуста, переночуем там. А потом…

— А потом ты полетишь со мной в Баию! — перебила Эва. — И не спорь! У меня — каникулы, а у тебя… экстренный перерыв в личной жизни!

— Будь он проклят, этот перерыв! И эта жизнь! Да пошёл ты, ч-чибунго^[42]!.. — Габриэла лихо подрезала микроавтобус, круто свернула в переулок и понеслась по узкому проулку мимо мигающих фонарей и пустых мусорных ящиков.

— Ты ругаешься, как настоящая баиянка! — усмехнулась Эва, едва удерживаясь за ручку двери. И Габриэла хмуро улыбнулась в ответ. Через десять минут они уже были в районе Вила-Крузейра.

Вдвоём подруги поднялись в тёмную квартиру, и Габриэла побежала по комнатам, зажигая повсюду свет. В кухонном холодильнике нашлись две упаковки морепродуктов и кусок мороженого люциана^[43], в шкафу — коричневый рис, дендэ^[44] и банка кокосового молока.

— Я приготовлю мокеку^[45], — объявила Эва, с грохотом вытаскивая из кухонного шкафчика кастрюлю. — Никогда не стоит на голодный желудок принимать серьёзные решения!

— Кто это сказал? — Габриэла плюхнулась на стул и прижала к разбитой губе кусок мороженой рыбы. — Жоржи Амаду?

— Нет… хотя вполне мог бы. Так говорит моя сестра Оба.

— Оба? Которая научила тебя готовить? — усмехнулась подруга. — Оба… Это же имя ориша? Одной из жён Шанго, хозяйки бурной воды и покровительницы всех кухарок?

«Именно так», — подумала Эва. Вслух же сказала:

— Займись рыбой, её нужно разделать. Будешь мне помогать.

С мокекой Эва прекрасно справилась бы и сама. Но ей хотелось избавить подругу от грустных мыслей, а ведь ничто так не отвлекает, как работа руками!

Впрочем, Габриэла больше не плакала. Она разморозила в микроволновке люциана, порезала его на большие куски, затем принялась мыть овощи в раковине. Время от времени, она, морщась, дотрагивалась до ссадины в углу губ, встряхивала волосами, бормотала: «Вот же мерзавец, а?..» — но держалась почти спокойно. Настолько спокойно, что, залив рыбу с овощами кокосовым молоком и поставив тушить мокеку под крышкой на плиту, Эва решилась спросить:

— А что случилось сегодня? Отчего Ману так разошёлся?

— Да пошёл он к дьяволу! — Габриэла резко взмахнула рукой, уронив на пол клубень батата. — Идиот! Параноик! Псих! Думает, что имеет право следить за мной! Кто он такой, чтобы читать мои письма? Лазить в мой телефон? Да такого даже мои родители себе не позволяли, а уж этот!..

— Мануэл читал твою переписку?!

— Да! А мне и в голову никогда не приходило поставить пароль! Я, знаешь ли, так воспитана, что чужая частная жизнь — табу! Я никогда не отслеживала ни его звонков, ни СМС, ничего другого! А зря, наверное! Может, уже давным-давно бы его бросила… Эвинья, ну зачем, зачем ты вмешалась? У тебя же со дня на день должна была открыться выставка в «Армадиллу»! И ведь это я её устроила! Я показала Мануэлу твои картины, я выбила из него согласие, я провела всю подготовительную работу, обзвонила и пригласила кучу нужных людей, добилась, чтобы была реклама в прессе и в Интернете, даже заказала тираж каталогов в счёт будущей прибыли… А теперь что?! Думаешь, этот говнюк забудет, как ты ему врезала с ноги в челюсть?! Да он же злопамятный, как…

— Наплевать, — как можно безразличнее сказала Эва. — Не сейчас, так потом.

— Что — потом? Выставка?! Эвинья, ты в своём уме? Люди годами добиваются…

— Габи, Габи, опомнись! Это ты сумасшедшая! То есть, я должна была бросить тебя в квартире со свихнувшимся любовником, — лишь бы только самой выставиться со своей мазнёй в «Армадиллу»?!

— Куча моих знакомых именно так бы и поступила, — внимательно глядя на Эву, подтвердила Габриэла.

— Ориша не одобряют такого поведения, — резко отозвалась Эва, открывая свой рюкзак и извлекая небольшую, в ладонь величиной, статуэтку.

— Это Йеманжа? — заинтересовалась Габриэла. — Твоя работа? Можно взять в руки?

— Нет, это сделала моя бабушка Энграсия. Она была лучшей мастерицей «чудес» во всей Баии! Мне до неё далеко.

— Какая красивая… — Габриэла покачала на ладони керамическую ориша моря, стоящую в голубом платье, в брызгах морской пены, на постаменте из настоящих ракушек. На руках Йеманжи сидел улыбающийся до ушей негритёнок в красных трусиках с чёрными полосами.

— Какой забавный! — Габриэла слегка постучала ногтем по трусикам. — Кто это?

— Габи! Я тебе столько раз говорила! Красное и чёрное — это…

–…Стендаль! — рассмеялась Габриэла.

— Это цвета Эшу, дочь моя!

— Эшу? Ориша-трикстера? «Того, кто без стыда служит и той, и другой стороне»?

— Именно так, — чуть заметно вздохнув, согласилась Эва.

— Послушай, я давно хотела тебя спросить. — Габриэла медленно поворачивала в пальцах статуэтку. — Я понимаю, Баия — такой город… Там всё может быть. Но ты же студентка академии, ты образована… Эвинья, ты в самом деле всерьёз веришь в это? Я имею в виду кандомбле? Ты ведь посвящена, ты бываешь на макумбе?

Эва молча, улыбаясь, помешивала в кастрюле мокеку.

— И… каково это, когда входишь в транс? И впускаешь в себя ориша?

— Если хочешь, пройди посвящение и попробуй сама. — Эва попробовала еду. — Ум-м… Конечно, не так вкусно, как у Оба. Но вполне съедобно! Если хочешь, я приведу тебя на террейро в Бротасе, представлю Матери Кармеле и…

— Нет… нет, — серьёзно сказала Габриэла. — Для этого нужно верить во всё это, как ты. Я не хочу оскорблять ориша.

— Вот видишь! Значит, ты уже веришь!

— Эвинья, но ведь, при всём моём уважении, магия — это вовсе не вера…

— Будем вести теологические споры? Зачем? — Эва, открыв кухонный шкаф, рылась там в поисках тарелок. — Ты — атеистка, я — макумбейра… Чем это мешает нашей дружбе? Хочешь — принесу в жертву Эшу трёх чёрных петухов, и ночью к Мануэлу явятся аджогуны^[46]? И будут приходить до тех пор, пока он не упадёт перед тобой на колени, умоляя о прощении?

— Зачем? — без улыбки спросила Габриэла, возвращая керамическую Йеманжу на стол. — Зачем мне нужно, чтобы Ману просил у меня прощения под пистолетным дулом? Или чем там в кандомбле вооружены демоны?

Эва со вздохом была вынуждена признать, что подруга права.

— Ну, и не беспокой напрасно своего Эшу! Думаю, ему и так есть чем заняться… Уже готово?! Эвинья, ты чудо! Давай сюда, я с самого утра ничего не ела!

Протянув подруге полную тарелку и сев напротив, Эва осторожно спросила:

— Но что же такого Ману нашёл в твоём смартфоне? Я имею в виду — чтобы так взбеситься?

— В том-то и дело, что ничего! — Габриэла фыркнула, чуть не уронив себе на колени тарелку. — Обычная дружеская переписка! Болтовня в Сети! Я этого парня даже не встречала в реале: мы познакомились пару месяцев назад на одном форуме по искусству… Кстати, до сих пор не знаю, как он там оказался.

— То есть, он не из наших?

— Нет! Не художник и не критик, слава богу: этих мне и так хватает! Но какая же у него голова, Эвинья! — Глаза Габриэлы заблестели. — Никогда не встречала такого умного человека! Я думала, что таких в Бразилии уже больше не делают! Ну, что ты улыбаешься? Поверь, мне просто интересно с ним общаться! Мы разговариваем каждый вечер — и я уже с утра начинаю думать: как хорошо, что я прибегу домой, зайду в сеть — а мой друг уже будет там! — Габриэла улыбнулась, откинула за спину охапку вьющихся волос. — Понимаешь, я только скажу слово, назову имя, книгу или картину — а он уже, оказывается, об этом знает, читал, слышал и имеет своё мнение! Просто чудо какое-то! Я оглянуться не успела — а меня уже затянуло с головой! Ты же знаешь: для меня мужчина только тогда мужчина, когда с ним интересно! Всё остальное, даже самый крутой секс, — чепуха!

Да, Эва это знала.

— Ну вот… А Мануэл, наверное, почувствовал что-то. Начал спрашивать, злиться! Орать на меня! А что я должна была ему отвечать? Я, знаешь ли, не спрашиваю, почему он иногда запирается с айфоном в туалете и хихикает там! И почему на нашем общем компьютере время от времени вываливаются чьи-то белые сиськи во весь монитор — тоже не спрашиваю!.. Я не делала ничего дурного, так в чём же мне оправдываться? — Гневно сопя, Габриэла отодвинула пустую тарелку и взобралась с ногами на диван. Глядя на неё, Эва в который раз подумала, как красива подруга. Светлая мулатка с пышной копной бронзово-золотистых волос, молочно-смуглой гладкой кожей, изящная и стройная, Габриэла пользовалась бешеным успехом у молодых людей. А её громадные, в пол-лица, зеленоватые, как морская вода, глаза полностью оправдывали прозвище Либелула^[47], полученное сеньоритой Эмедиату в художественных кругах Рио.

Сейчас стрекозиные глаза Габриэлы метали молнии.

— И вот, сегодня! Когда мы с тобой собирались ехать на концерт! И я спокойно принимала душ! Этот мерзавец снова явился пьяным, залез в мой смартфон, прочитал переписку и устроил скандал! И мне так стыдно, что ты всё это слышала… Хотя, клянусь, мы с Обалуайе даже не флиртовали!

— С… кем?!.

— Обалуайе! Мой друг из сети! Странный ник, правда? Боже мой, Эвинья! — встретившись взглядом с подругой, Габриэла изменилась в лице. — Что с тобой? Ты что — знаешь этого человека?

— Нет… Нет. Просто… Просто в самом деле странный ник. — Эва улыбнулась как можно беспечнее. — Ты ведь знаешь, кто такой Обалуайе?

— Прости, плохо помню… Это ведь тоже из кандомбле, да? Тот ориша, который — радуга?

— Нет, радуга — это Ошумарэ. Обалуайе — его брат. Царь Выжженной Земли, хозяин болезней, владыка чёрной оспы…

— Всё-всё, я вспомнила! Он ещё очень уродлив, его из-за этого бросила родная мать, а подобрала и вырастила вместе со своими детьми вот эта сеньора! — Габриэла показала на Йеманжу, стоящую на столе. — Он вечно ходит в соломе, скрывая свои увечья! Но… Странно… Ведь мой друг на самом деле очень красив! Даже, по-моему, чересчур красив для такого умного парня!

— Ну, знаешь ли, все эти аватарки…

— В том-то и дело, что нет! — Габриэла выдернула из заднего кармана джинсов смартфон и лихорадочно принялась тыкать в экранчик. — Сейчас я тебе покажу… Понимаешь, мы с ним как-то раз заговорили о капоэйре, и Обалуайе вдруг пишет: я ей занимаюсь. Я, конечно, сразу же распищалась от восторга, начала спрашивать — какая школа, кто — местре^[48], где можно увидеть… Ну, он и наприсылал мне разных фото и роликов! Боже, какая красота! И не смейся, ты же меня знаешь! Я сладких красавчиков терпеть не могу! Но вот это… Вот видео, Эвинья, смотри сама!

Эва взяла из рук подруги смартфон с тяжёлым сердцем. Она уже знала, что увидит. И не ошиблась. Грохот барабанов, зудение беримбау^[49] и нестройное пение наполнили комнату. Эва увидела знакомый берег пляжа в Амаралине. Небольшую роду^[50] у самой воды. Улыбающиеся лица капоэйристов.

— Вот он, видишь? — Розовый ноготь Габриэлы следовал по экранчику смартфона за обнажённым до пояса мулатом. Тот вертелся вокруг своего противника как юла, отражая удары — и нападая, взлетая в воздух и припадая к самой земле, крутя немыслимые сальто. Утреннее солнце обливало золотистым светом упругие бугры его мускулов, играло на коже цвета кофе с молоком. Мулат улыбался. Солнце билось в его зелёных глазах. Длинные дреды то и дело падали ему на лицо.

— Эвинья? — осторожно спросила Габриэла, переводя глаза с экрана смартфона на лицо подруги. — В чём дело? Ты знакома с Обалуайе, да? Вы ведь оба из Баии! Ты знаешь его?

Ещё бы мне не узнать собственного брата, панически думала Эва. Своего брата Ошосси, мастера капоэйры, короля баиянских пляжей, кумира девушек-туристок. Охотника Ошосси, сына Йеманжи. Ошосси, который за всю жизнь не прочёл ни одной книги и не окончил даже начальной школы…

— Ты права, хорош страшно…

— Ну, вот! Я тоже удивилась! Даже подумала, что это вовсе не он: мало ли роликов с капоэйристами висит в Сети… Но взгляни на вот это! Это же не постановочные фото, а самые обычные! Семейные!

Перед глазами Эвы снова замелькала знакомая физиономия. Вот Ошосси сидит с друзьями на пляже… Вот он в ресторане Оба, одной рукой обнимает смеющуюся официантку, другой — тянется к тарелке с акараже… Вот он — за рулём своего старого «пежо»… Вот он с братьями меняет проводку на старой бабушкиной ферме… Вот сидит на письменном столе, вокруг — башни из книг. Одну из них Ошосси держит, балансируя ею, на голове… Эва хорошо знала этот стол. И эти книги. И эти картины на стенах.

— Ты ему… тоже отправляла свои фотографии, Габинья?

— Ну, разумеется! — немного смущённо отозвалась подруга. — Было бы неприлично после того, как он прислал мне столько, не послать ни одной в ответ. Я, честно сказать, даже не понимаю, чем смогла заинтересовать такого парня. У него девушек должно быть, как рыб в сачке! Такой красивый, такой умный, такой образованный! О чём бы я ни спросила — он всё знает! Французская литература восемнадцатого века! Математические трактаты Возрождения! Фаюмские портреты! Философия Ролана Барта! Языки программирования! Творчество Ошумарэ де Айока! Корреляции семи пространственных измерений Калаби-Йау! Игра на бирже! И при этом — красив, как… как…

–… как ориша Ошосси. — медленно закончила Эва. — Скажи… а в скайпе вы с ним не общались?

— Нет… Как-то случая не было, — пожала плечами подруга. — И Мануэл бы с ума сошёл! Он же меня даже к однокурсникам ревнует, к этим балбесам! Но в чём же дело, Эвинья? Почему ты спрашиваешь?

Вот и всё, в полном отчаянии подумала Эва. Она никогда не умела лгать. А подруга в упор, уже слегка испуганно смотрела на неё своими огромными глазами, ожидая ответа.

Эву спас смартфон Габриэлы, который внезапно издал задорную барабанную дробь.

— Ну вот! Это он! Как всегда, в полночь! — Разом забыв обо всём, Габриэла схватила смартфон и взвилась с ногами на диван. — Эвинья, извини меня, пожалуйста, но мне… Я… — Так и не договорив, она жадно принялась читать сообщение.

Письмо было длинным, и читала Габриэла долго. Эва с горечью наблюдала за тем, как на глазах меняется лицо подруги, как разглаживается тревожная морщинка между её бровями, как появляется улыбка на губах…

«Она влюблена… Боже, она же влюблена! Что же мне теперь делать? Вот засранцы, для чего они это задумали? Убью обоих, и Ошосси, и Обалу… Это ведь уже не просто шутка! Всё зашло слишком далеко! Нашли себе забаву, придурки… Ведь через неделю мы с Габи должны вместе лететь в Баию! Как я теперь отвезу её к тёте? Как познакомлю с братьями?!»

Ночью Эва не могла уснуть. «Что мне делать?» — мучительно думала она, то ложась на кое-как застеленный, неудобный и жёсткий диван, то вскакивая и принимаясь мерить шагами плиточный пол. В третьем часу Эва не выдержала и поставила на плиту джезву с кофе. Дожидаясь, пока поднимется ароматная коричневая пенка, она пыталась успокоить себя мыслями о том, что, как бы то ни было, скоро — домой. Домой, в Баию. В чёрный город, лежащий на берегу залива Всех Святых в зелёных ладонях холмов, с белыми пляжами, с разноцветными церквями. С голубым домом тёти в квартале Пелоуриньо, с магазинчиком «Мать Всех Вод», где стоят в витрине сделанные Эвой «чудеса^[51]»… Город, где в любой день может случиться Всё, Что Угодно — никого этим особенно не удивив и лишь добавив неприятностей… Где ориша спускаются на террейро, чтобы решить проблемы своих детей. Где в тёмной и душной ночи гремят барабаны кандомбле, и древняя дрожь земли вскрывает сердца и души макумбейрос, и студентка Эва Каррейра становится тем, что она есть: ориша Эуа, ласковой хозяйкой дождя и превращений, розовой зари и капель росы… Город, где ждёт её Эшу.

… — Ну и потоп ты устроила в Барра-да-Тижука, детка! Мои аплодисменты!

Эва, подскочив от неожиданности, выпустила из рук джезву. Кофе хлынул на плиту, зашипел, превращаясь в горелые комочки. С подоконника раздался тихий смех, и Эшу, — босиком, в растянутой красной майке и чёрных рваных джинсах, покрытых пляжным песком, — шагнул в кухню.

— Я даже не знал, что ты такое можешь! Впрочем, поделом гаду! А квартирки в том квартале, между прочим, недешёвые! Ей-богу, не знаю, как этот сучонок будет выкручиваться! Пусть теперь ищет бабки на ремонт всего подъезда!

— Как «всего подъезда»? — перепугалась Эва. — Эшу! Я же остановила свой дождь! Сразу же, как вышла из квартиры! Не может быть, чтобы…

— Ну, а я его слегка задержал! — ухмыльнулся Эшу, поднимая укатившуюся под стол джезву. — Устроить такой шикарный ливень, как ты, я конечно, не могу. Но придержать его немного — это пожалуйста! А что ты так на меня смотришь? Что не так? Этот сукин сын пытался избить свою женщину! И мою, между прочим, тоже! И заплатит за это всего-навсего тремя капельками с потолка?! Ну уж нет! — Эшу самодовольно скрестил руки на груди. — Эвинья, честное слово, там залило всю квартиру до самых окон! И два нижних этажа! Магазин игрушек для взрослых внизу, стриптиз-бар и… Ну, потом уже вызвали Службу спасения, стало скучно, и я ушёл вместе с дождём… Эй, эй, Эвинья, в чём дело? Не вздумай падать в обморок! Что я с тобой буду делать?..

— Эшу… — простонала Эва, прислоняясь к стене. — Заче-ем…

— Затем, что никто не будет оскорблять мою женщину — и не платить за это! — жёстко, уже без улыбки ответил Эшу. — И пусть скажет спасибо, что я не отрезал ему яйца!

— Ты рехнулся?! Мануэл даже не успел до меня дотронуться!

— Вот потому его яйца пока и на месте! — пожал плечами Эшу. — Всё честно, Эвинья! И вообще — что такое? Мы не виделись полгода! Я скучал, видел тебя во сне каждую ночь, ждал, когда ты меня позовёшь! Потом вспомнил, что ты не из тех, кто зовёт, плюнул на понты и пришёл сам! И что?! Меня тут же ругают! Не желают даже обнять! Про поцелуй и речи нет! Где справедливость? Что я плохого сделал? Ты, я вижу, меня не любишь?!.

Эва невольно улыбнулась. Встала — и упала в знакомые, горячие, крепкие, пахнущие сигаретами и кашасой объятия Эшу — своего брата и своего мужчины.

— Как же я скучал, Эвинья! Почему, ну почему ты меня не звала? За полгода — ни разу… Тебе нравится меня мучить, да?

— Но я сама приехала бы через неделю… Ведь уже каникулы…

— Ждать целую неделю? Нет! Нет… Нет… Боже, я с ума от тебя схожу… Где твои шикарные сиськи? Где эта лучшая в Бразилии задница? Где моя самая любимая… Да сними ты платье!!!

— Эшу, замолчи! Перестань! Я сама… Эшу, мне завтра в этом платье ехать в аэропорт!

— Ну так прочь его, Эвинья… Быстрей… Быстрей… Дьявол, я сейчас умру! Ещё! Ещё! Продолжай, любовь моя, ещё… Мадонна, ни у кого больше нет такой женщины…

Через полчаса завёрнутая в простыню Эва сидела, улыбаясь, на подоконнике и не спеша чистила банан. Эшу в чём мать родила сосредоточенно копошился в кухонном шкафчике.

— Где кофе, Эвинья? Ну, что это за порошок? Кто вообще из ТАКОГО варит кофе? С ума сошли эти кариоки^[52]… Пахнет мылом… Даже зёрна похожи на обезьяньи какашки, ей-богу! — Бурча, он вытряхнул кофейные зёрна на сковородку, умело обжарил их, ссыпал в кофемолку, нажал кнопку — и адский треск наполнил кухню.

Эва, чудом не выпав из окна, в ужасе спрыгнула на пол.

— Эшу, ты свихнулся! Габриэла здесь, за стенкой! Что она подумает?!

— Иди и взгляни на свою Габриэлу! — фыркнул Эшу, пересыпая молотый кофе в джезву. — Она спит, как портовый грузчик! А я пока сделаю тебе настоящий кофе, который подают на террейро доны Кармелы в Бротасе!

Эва на цыпочках прокралась через тёмный коридор — и убедилась, что Эшу прав. Подруга спала мёртвым сном, разметавшись под простынёй и улыбаясь. В руке её был зажат смартфон. Взглянув на гаджет, Эва сразу вспомнила обо всём, и счастливая истома мгновенно схлынула с неё.

— Что случилось, Эвинья? — Эшу неслышно возник за её спиной. Горячие ладони легли ей на плечи. — Я что-то сделал не так?

— Нет… — Эва, задумчиво освободившись, вернулась в кухню. — Всё хорошо. Как дела дома? Как все наши? Как себя чувствует Ошун после родов?

— Прекрасно. — Эшу, стоя к ней спиной, разливал кофе в чашки. — У них с Шанго теперь двое здоровых мальчишек. Через неделю увидишь их сама!

— С малышами всё в порядке?

— Конечно. Что за вопрос? Что может быть не так с детьми Шанго? Их благословили все наши! Да это самые счастливые пацаны во всей Баие, вот так-то!

Эва с улыбкой кивнула. Взяла чашку, полную чёрного, сладкого, ароматного напитка. Сделала глоток, не сводя глаз с Эшу. Тот, прихлёбывая свой кофе, лениво улыбнулся. И недоумевающе нахмурился, услышав вопрос:

— Что не так с твоей аше? Я давно уже собираюсь спросить…

— Моя аше? Ты шутишь, детка! — Эшу недоверчиво усмехнулся. Лунный свет скользнул по его большеротой физиономии, исчезнув в глазах. — Что с ней такое может быть?

— Она опять сделалась какой-то голубой… Не смейся, это так!

— Брось, Эвинья! Это просто лунный свет!

— Нет. — Эва, забыв о кофе, подошла вплотную к Эшу. — Это не луна. Я заметила ещё в прошлом году, но не придала значения. Какой-то странный голубой свет… У тебя над головой. Ты сам его видишь?

— Эвинья! — Эшу отставил чашку. — Я не могу светиться ничем голубым: я не фонарь в гей-клубе! Ты же знаешь мою аше!

— Мне ли её не знать! Красное и чёрное! Потому и спрашиваю…

— Не говори со мной так, будто я подцепил сифилис! — Эшу, наконец, понял, что Эва серьёзна. — Когда, говоришь, ты это заметила?

— Сейчас! Когда ты говорил о детях Ошун! И в прошлом году видела тоже! Не всегда, но часто! Он то есть, то пропадает! Я думала, ты знаешь…

— Это же надо — заработать нимб, как у святого Тоньо в соборе! Вот мама обрадуется!

— Эшу! Перестань валять дурака! Ты — ориша! И с нашей аше не должно происходить ничего… непонятного! На тебя никто не мог наслать порчу?

— НА МЕНЯ?! Эвинья, да что за…

— Помолчи. — Эва, тщетно стараясь скрыть охватившее её смятение, в упор смотрела в широко раскрывшиеся, уже слегка испуганные глаза Эшу. — Успокойся. Пойми, это же не всё время… Вот сейчас его нет. Постой… Я вижу это, только когда ты говоришь со мной! Скажи что-нибудь!

— Ну-у-у… Что же сказать… Я люблю тебя!

— Ещё!

— Я хочу домой… Утром жога^[53] на пляже в Амаралине… Мой брат Ошосси — раздолбай… И Шанго тоже. Мама вчера вернулась из Ресифи… Ну — видно что-нибудь?

— Пока нет. Давай дальше!

— «Минас-Жерайс» продула «Баии» в полуфинале… Огуна вчера показывали по телевизору… Ошун родила близнецов…

— Ты это уже говорил. И с ними всё в порядке.

— Конечно, в порядке, что им сде… Эвинья?!.

Волна лилово-голубого сияния внезапно ударила от Эшу так, что на миг ослепила Эву. Эта чуждый, холодный свет ошеломил её настолько, что девушка, отпрянув, зажмурилась.

— Эшу! Я поняла! Кажется… Кажется, это появляется… когда ты лжёшь!

Рядом воцарилась мёртвая тишина. Медленно-медленно Эва открыла глаза. Кухня была полна лунного света. В серебристом пятне пустая кружка и брошенный Эшу окурок казались металлическими. Самого Эшу в кухне уже не было.

— Ты в самом деле хочешь остаться дома? — в последний раз спросил Марэ, заходя в комнату брата. — Я могу отвезти тебя к матери.

— Не стоит. Ты опоздаешь на самолёт.

Марэ кинул взгляд на часы. Поморщился.

— Будь она неладна, эта конференция… Десять дней пустого трёпа и банкетов! А у меня куча проектов стоит!

— Это пиар, брат. Ошумарэ де Айока — медийная личность и гордость бразильского искусства. Поддерживай свой имидж. — Некрасивое, изуродованное оспинами лицо Обалу было совершенно серьёзным. Он говорил с братом, не отводя взгляда от монитора компьютера и скроля бесконечный поток файлов. Марэ озабоченно следил за ним.

— Ты ведь не собираешься взламывать счета Национального Банка?

— Зачем?

— Затем же, зачем и в прошлый раз! Для развлечения! Они от этого вируса не могли потом избавиться две недели!

— И не избавились бы, если бы я его не отозвал. — Обалу, не оборачиваясь, усмехнулся. — Ну-ну, успокойся. Ничего такого. У меня дела. Программу нужно дописать… И эта новая защита для «Лобос»… Ты уберёшься, наконец, из дома? Такси ждёт!

— Я попрошу Оба и Йанса зайти к тебе.

— Марэ! — Обалу резко развернул своё инвалидное кресло и сумрачно, в упор уставился на брата. — Тебе обязательно нужно со мной поссориться перед отъездом?

— Конечно же, нет! Что за чушь тебе приходит в голову! Но…

— Ну так и не присылай никого ко мне! У Йанса — школа капоэйры, у Оба — ресторан! Обе наши красотки по уши в делах! А я никогда не скучаю один: пора бы тебе привыкнуть. По крайней мере, целых десять дней мимо меня не будет бегать твой «кот» Винсенте в чём мать родила… и другие натурщики тоже.

— Перестань! — вспылил Марэ. — Мы всегда старались тебе не мешать!

Обалу, не ответив, отвернулся к монитору.

С улицы снова раздался гудок такси.

— Мне пора. — Марэ взял сумку. С минуту стоял в дверном проёме, глядя в спину брату. Тот упрямо смотрел в монитор. Марэ вздохнул, улыбнулся. Тихо напомнил:

— Ведь со дня на день к тебе приедет сестра…

— Эвинья приедет вовсе не ко мне.

Марэ только вздохнул. Его родной брат никогда не обладал лёгким характером. Но в такие дни, как сегодняшний, Обалу был просто невыносим. Единственное, что можно было сейчас сделать, — оставить его в покое. Иногда это работало. И Марэ молча шагнул за дверь.

Обалу остался один. По стеклу большого окна сбегал дождь. Снаружи метались под ветром мохнатые пальмовые лапы. Небо было безнадёжно серым. В сердце вползала привычная тоска. А до полуночи было ещё так далеко…

Скрипнула дверь. Пританцовывая, вошла молоденькая служанка-негритянка.

— Принести сеньору кофе? Гуараны? Воды? Скоро будем пить таблетки!

— Кика, пошла вон, — ровным голосом приказал Обалу. Кика, ничуть не обидевшись, положила руки Обалу на плечи, улыбнулась:

— Сеньору скучно? Сеньор хочет развлечься? Мы остались одни!

Одна рука Кики легла на жёсткие, заплетённые в короткие косички волосы Обалу. Другая скользнула под футболку. Обалу не шевелился. Минуту спустя равнодушно спросил:

— Мой брат платит тебе и за это тоже?

Рука служанки замерла. Кика выпрямилась. В её широко открывшихся глазах блеснула обида, но она не сказала ни слова. Молчал и Обалу. На экране его компьютера, как сумасшедшие, мелькали файлы.

— Может быть, отвезти сеньора в дом его матери? — справившись с собой, почти обычным голосом спросила Кика. — Дона Жанаина будет рада. Я сейчас вызову такси и…

— Ступай прочь. Запри дверь и иди домой. Если что-то будет нужно, я позвоню. А таблетки оставь на столе.

— Как прикажет сеньор. — Кика повернулась и вышла. Дверь хлопнула чуть громче, чем обычно, и Обалу хмуро улыбнулся. Чуть погодя внизу по дорожке прошлёпали сланцы. Щёлкнул, раскрываясь, зонт. И всё смолкло.

До полуночи Обалу запрещал себе даже заглядывать в Фейсбук. В доме неумолимо сгущалась темнота. Капли шуршали по крыше, бежали по стеклу. Обалу не отрывался от монитора. Его узкие чёрные глаза были внимательны, взгляд сосредоточился на бегущих по экрану значках.

Наконец, за окном совсем стемнело. Обалу откинулся на спинку кресла, прикрыл глаза. Медленно, словно боясь, взглянул в нижний правый угол монитора, где были часы. Улыбнулся. И открыл мессенджер.

Габриэла была в сети. Её сообщение ожидало уже несколько минут. Там же висело письмо от сестры Эвы, и Обалу некоторое время медлил, выбирая, с какого начать. По его лицу скользнула виноватая улыбка, когда он щёлкнул по иконке сообщения Габриэлы. В него были вложены фотографии, но их Обалу оставил на потом. Удовольствия он привык растягивать.

Письмо было длинным, и, читая его, Обалу улыбался всё шире. Как ему нравились эти порывистые, словно летящие фразы, по-мужски чёткая манера описывать людей, события, книги, картины… Габриэла писала, что она прочла те книги, которые он советовал. Что ей понравился Пратчетт, а от Фаулза сделалось грустно… Что Нил Гейман — просто киношник, и это видно из каждой его строки, особенно в «Никогде», а Пратчетт — мудрый, забавный и всё знает про людей. Что из сериала «Американские боги» ей удалось скачать лишь первую серию — и слава богу: когда кровища залила изнутри весь монитор, она выключила компьютер и после не могла уснуть полночи! Что в фавеле Росинья захватили заложников, в «А Тарде» напечатали фотографию полковника «черепов» Огуна де Айока и пишут, что начинается новая нарковойна. Что её, Габриэлы, пьесу пообещал прочесть сам Жоан Жилбейру — вообрази, мой друг, какая это честь! Что выставка её лучшей подруги в галерее «Армадиллу», к несчастью, отменяется по идиотской причине, и через неделю они вместе приедут на каникулы в Баию. Баия — родной город Эвы, она знает там все закоулки, у её тёти дом прямо на Пелоуриньо — ведь это же Старый город, туристический квартал, не правда ли? У Эвиньи куча братьев и старшая сестра, с которыми она, Габриэла, давно мечтает познакомиться…

С этого места Обалу перестал читать. По спине словно проволокли снизу вверх шершавый кусок льда. Постыдно затряслись руки. Он глубоко вздохнул. Медленно, словно через силу выдохнул. Посидел какое-то время с закрытыми глазами, унимая дрожь в пальцах. И едва заставил себя щёлкнуть мышью по фотографиям, присланным Габриэлой. Он уже знал, что увидит там. На залитом солнцем пляже обнимались, улыбаясь в объектив, две девушки — одна в лимонно-зелёном, другая — в бело-розовом купальнике. Две мулатки — золотисто-бронзовая и цвета кофе с капелькой молока. Габриэла — и его сестра Эва…

Только через час Обалу сумел заставить себя поднять голову и снова взглянуть на экран. Стояла уже глубокая ночь. В комнате было темно: лишь край стола голубел в свете мерцающего монитора. Обалу оживил компьютер. Тяжёлым, стариковским движением открыл письмо сестры.

«Обалу, я всё понимаю. Я люблю тебя, я знаю, почему ты поступил так. Мне ты можешь ничего не объяснять. Ты почти ни в чём не виноват. Я уверена, ты не хотел ничего дурного. Но Габи — моя лучшая подруга. И сегодня вечером я впервые обманула её. Я увидела фотографии Ошосси, которые послал ты. Те фотографии, который делал Марэ — на пляже, у вас дома, у тёти… Я ничего не сказала Габи. Я не смогла этого сделать, я просто не смогла! Я решила завтра отказаться от каникул в Баие. В конце концов, мне и в Рио найдётся чем развлечься! Моя выставка отменяется — значит, можно спокойно вздохнуть и заняться иллюстрациями для „Тодо ливро“: я уже месяц не могу их закончить, а ведь аванс получен! Буду ходить на Ипанему, буду видеться с Огуном, буду работать… Каникулы есть каникулы, в конце концов! Но в Баию я не приеду, а Габриэла без меня не поедет тоже. Это даст тебе время. Ты сможешь подумать и, возможно, всё исправить. Я уверена, ты не мог представить, чем обернётся твоё развлечение, — но Габи без ума от тебя. Она влюблена до полусмерти в своего знакомого из Фейсбука с ником „Обалуайе“. Не делай ей больно. Я очень её люблю.»

Дочитав последние слова, Обалу закрыл глаза. С минуту сидел неподвижно, слушая не то шум дождя, не то своё бешено колотящееся сердце. Затем придвинулся к столу. Написал в строке «ответить»:

«Эвинья, я очень хочу, чтобы ты приехала в Баию. Парни и мама ждут тебя. Твоя сестра Оба сойдёт с ума, если ты не приедешь. Ошун страшно расстроится. Эшу вообще свихнётся: он уже месяц не может говорить ни о чём другом. И своих племянников ты должна увидеть: они чудесны. Прошу тебя, не отменяй каникул. Прилетай домой, прилетай ко мне, я скучаю. И возьми с собой свою подругу, как собиралась. Обещаю, я всё решу сам.»

Обалу отправил письмо. Откинулся на спинку кресла. И, закрыв лицо руками, чуть слышно, беспомощно прошептал:

— Ма-ам…

Тишина. Тьма. Шелест дождя. Отчаяние.

За окном, заштрихованным дождём, соткалось лилово-белое пятно света. Играя холодными искрами в каплях воды, оно озарило стекло, просочилось в комнату, — и, наконец, Нана Буруку перешагнула через подоконник.

— Я здесь, Обалуайе.

Обалу развернул своё кресло. Изумлённо воззрился на гостью. Нахмурился. Медленно выговорил:

— Что ты здесь делаешь, Нана Буруку? Я звал не тебя!

— Не меня? — без удивления переспросила она. — У тебя есть другая мать, мой мальчик?

— Моя мать — Жанаина. Ты ошиблась. Уходи.

— Жанаина… — Усмехнувшись, дона Нана присела на край стола. — Ты никогда не думал о том, что моя сестра оказала тебе очень плохую услугу? Едва родив тебя, я сразу поняла, что жизнь твоя станет ужасной. У тебя злое сердце. Ты урод. Ты неизлечимый инвалид. Ты никогда не сможешь ходить. Тебя не полюбит ни одна женщина. Зачем, скажи, зачем таким жить на свете?

Обалу молчал.

— Но ты был моим сыном. И я не хотела твоих страданий. Я оставила тебя в роддоме, зная, что через несколько дней ты умрёшь. Умрёшь, не познав боли, тоски, одиночества. Младенцы, знаешь ли, не чувствуют всего этого. Они уходят в небытие с улыбкой, не понимая, что теряют. И не теряя ничего. Но Жанаина всегда была дурой! Она пришла — и унесла тебя! В полной уверенности, что совершает благодеяние, идиотка! Ты готов поблагодарить её за это? Ты был счастлив хотя бы один час в этой жизни?

— Вообрази, был, — ровным голосом отозвался Обалу.

Нана усмехнулась, саркастически подняв бровь. Несколько раз сомкнула и разомкнула ладони.

— Что ж, прекрасно, мальчик. Ты и в самом деле похож на меня. Но, видишь ли, я — Нана Буруку. Я создала из первородной глины голову первого человека. И все человеческие умы открыты мне. Тем более — мозги моих детей. Я знаю, ты научился закрывать от меня своё ори. Ты очень умён, мой малыш, этого у тебя не отнять. Но в такие моменты как недавний, — Нана непринуждённо кивнула на «спящий» компьютер, — твоя защита слабнет. И я снова легко вхожу в твою голову.

— И?.. — Протянув длинную, мускулистую руку, Обалу включил настольную лампу, прямо и холодно посмотрел в лицо Нана. — Знаешь, невежливо засиживаться ночью в доме человека, который даже не приглашал тебя в гости.

— Как тебе не стыдно говорить так с матерью?

— С матерью — было бы стыдно. А тебя я просто прошу уйти. Пока что прошу вежливо.

— Я пришла предложить тебе сделку, — сухо сказала Нана.

— От которой я не смогу отказаться? — усмехнулся Обалу.

— Отчего же? — сможешь. Я уважаю твою силу, Царь Выжженной Земли. Но мне кажется, что мы с тобой сумеем помочь друг другу.

— Что же ты можешь мне предложить?

— Ты не спрашиваешь, что должен сделать?

Обалу молчал. Две белые бабочки суматошно носились вокруг маленькой лампы, глухо ударяясь о стекло и отбрасывая на потолок мохнатые тени. Дождь за окном пошёл сильнее. Свет лампы озарял лицо Нана, делая его похожим на терракотовую маску.

— Ты правильно сделал, мой мальчик, позволив Эве приехать в Баию и привезти её… подругу. Это верное решение. Мне не составит труда сделать так, что эта девушка станет твоей.

— Тебе это не под силу, — почти безразлично отозвался Обалу.

— Не под силу? Мне?.. Не оскорбляй меня, малыш, — холодно улыбнулась Нана. — Люди так глупы! Их мозги до сих пор ничем не отличаются от той глины, из которой я их когда-то делала. Нет ничего легче, чем управлять головами людей, поверь мне! Эта кариока будет твоей, даю слово. Ты ведь можешь спать с женщиной?

— Ты знаешь, что да.

— Знаю. И это будет действительно Габриэла. Не иаба^[54] с её внешностью, нет! До таких дешёвых трюков я не опущусь! К тебе, мой мальчик, придёт она сама. И окажется в полной твоей власти. Более того — будет считать это счастьем!

— Как долго? — бесстрастно уточнил Обалу.

— Не знаю, — пожала плечами Нана Буруку. — С женщинами никогда нельзя ничего знать заранее. Но Габриэла ляжет в твою постель, причём добровольно и с радостью, — это я могу гарантировать. Тебе подходят такие условия?

— Допустим. Чего же ты хочешь взамен?

— Немногого. Ничего такого, чего ты не смог бы, мой Обалуайе. Обернись.

Недоумевая, Обалу развернул кресло. На стене над его головой рядом с илеке Обалуайе — связкой коричневых, жёлтых и белых бусин — висел сухой калебас, заткнутый соломенной пробкой. Обалу изумлённо посмотрел на него. Затем повернулся к матери.

— Мой калебас? Оспа? Но это же… Нет! Ты ведь шутишь?! Нет!

— Почему? — не меняясь в лице, спросила Нана.

— Потому что его запечатали на макумбе много лет лет назад! Так решили ориша! Даже Эшу сказал тогда «да»! И с тех пор калебас не открывали. Да никто и не может его открыть — кроме меня! — Обалу недоверчиво усмехнулся. — Ты сошла с ума, Нана Буруку. Зачем тебе понадобилось выпустить чёрную оспу и убить полгорода?

— Мальчик, ну за кого ты меня принимаешь? — слегка поморщилась Нана. — Ничего такого мне не нужно. Я пока ещё в своём уме. Болезнь, которая закрыта здесь, — она протянула руку через плечо Обалу и легонько постучала накрашенным ногтем по шероховатой стенке калебаса, — уже не та, что была когда-то. Ориша запечатали её своими заклятьями, и оспа ослабела. Она больше никого не убьёт. Ну, разве что сделает похожим на тебя. Детей она вовсе не сможет коснуться, Эшу не допустит этого^[55], и…

— Тебе не позволят так поступить! И… зачем тебе это?

— Я не нуждаюсь ни в чьём позволении. И не обязана отчитываться ни перед кем. Но отвечу: мне нужен Бротас. Пустой, очищенный от той швали, которая торгует наркотиками в переулках и крадёт всё, что видит, под покровительством твоего брата Шанго. Я не могу, видишь ли, ждать, пока эти выродки сами перестреляют друг друга! У меня на руках большой бизнес. Мне нужен этот район. Болезнь очистит фавелы в Бротасе. Кто не заболеет — тот уйдёт сам, спасаясь. Просто, не так ли?

— Но Шанго никогда не допустит тебя в Бротас! Это его место! Там повсюду его террейро! Повсюду гремят атабаке в честь Повелителя Молний!

— Шанго?.. Поверь мне, у Шанго скоро заболит голова совсем о другом. Жизнь без мозгов крайне хлопотна, знаешь ли… — Нана с гримасой отвращения развела руками. Встала, прошлась по комнате. Осторожно сняла со стены калебас и положила на колени Обалу.

— Никто, кроме тебя, не откроет этот сосуд. Помоги мне, мой мальчик, — а я помогу тебе. И никто ничего не узнает. Женщина, которую ты любишь, придёт и будет умолять тебя овладеть ею. Вы с ней будете счастливы. И это обойдётся тебе всего лишь в несколько пятнышек на коже сброда, наводнившего Бротас. Только несколько пятнышек, Обалуайе! И Габриэла будет твоя!

Обалу молчал, уставившись в пол. А когда через минуту он поднял взгляд, — Нана Буруку уже не было в комнате. Два мотылька продолжали с тупым стуком ударяться о стекло лампы. На коленях Обалу, отбрасывая на пол круглую тень, лежал заткнутый пучком соломы калебас. Обалу пристально смотрел на него. Его корявые, сильные, привыкшие к костылям руки отчаянно дрожали, и он никак не мог стиснуть их в кулаки.

Нана Буруку вышла из дома под дождь. Улыбнулась. Извлекла из сумочки маленький айфон и с минуту смотрела на его экран. Улыбнулась ещё шире. Выскользнула за калитку. Задумалась на миг — и оставила её открытой.

Негр Зе Джинга стоял под фонарём и, зажав под мышкой беримбау, пересчитывал на мокрой от дождя ладони монеты. Мулат Секо смотрел через плечо Зе и, шевеля толстыми губами, тоже считал. Как ни старались друзья, у них раз за разом получалось восемь реалов. Восемь реалов! На двоих! Зе и Секо переглянулись. Они были обитателями Бротаса, на двоих им приходилось тридцать шесть лет, и оба были глубоко несчастны.

— Ясмина убьёт меня, если я не принесу денег, — шёпотом признался Зе. — С утра она сказала: доставай где хочешь, мы третий месяц не платим за свет, а малышу нужно лекарство…

— Эта сучка морочит тебе голову, брат, — убеждённо заявил Секо. Зе насупился:

— Никогда не говори так про мою женщину!

— Но бабы все такие, поверь мне! Где это видано — лекарство для чёрного пацана? Само должно всё пройти! Кроме того, это её сын, а не твой, пусть сама и ищет деньги! Дала же она тебе вчера что-то?

Джинга лишь виновато поморщился. Ясмина в свои семнадцать лет была вовсе не глупа. Зе стоило больших трудов убедить её в том, что у него в Ондине есть друг, который владеет аптекой и, конечно, продаст своему приятелю нужное лекарство за полцены! Ясмина посмотрела недоверчиво, но всё-таки дала сорок реалов. И все их Зе проиграл час назад на углу улиц Пираитинга и Убиратан! Надо же было додуматься — сесть за карты с Эшу!

— Я тебе говорил, но ты ничего не слушал, — уныло напомнил Секо. — Я сам должен Эшу третью неделю. Если не верну долг — сам понимаешь…

О да, Зе понимал.

— Может, сыграем с кем-нибудь ещё?

— На восемь реалов? Смешить людей?!

Положение было отчаянным. С чёрного неба лил дождь. Восемь реалов оставались восемью реалами. Животы приятелей были пусты, будущее не сулило добра. Они брели сквозь дождь по пустому ночному городу, не разбирая дороги и ёжась от ветра. И каждый отчаянно желал помочь другому.

— Спустимся в Амаралину, — помолчав, предложил Зе. — Сегодня там большая жога. Я всё равно должен вернуть местре беримбау: его наконец-то починили. Может, удастся что-то одолжить у ребят… У Ошосси всегда есть деньги! Эх, была бы у меня такая же сладкая рожа, как у нашего Охотника, — а не этот горелый блин! Все гринги с их долларами были бы мои!

Секо только махнул рукой:

— Ошосси я не могу вернуть сотню с прошлого Рождества. Куда тут просить ещё… Может, хотя бы поиграем? Капоэйра — такая вещь, самое тяжёлое настроение поднимется! Я так и не понял, как делать ту подсечку, местре покажет ещё раз…

— Не могу играть, когда жрать хочется, — тоскливо сознался Зе. — Зайдём к твоей матери?

Теперь уже на физиономии Секо появилось смущённое выражение.

— Мать сказала, чтобы я дома и не появлялся! Понимаешь, когда Теа поступила в колледж, наша старуха как с ума сошла! «Теа выучится, она станет человеком, она успокоит мою старость, а вы все копия ваш пьяница-папаша, убирайтесь вон из кухни!» Хоть вовсе домой не приходи теперь!

— Несправедливо, — посочувствовал Зе. — Чего плохого ты сделал, чтобы выкидывать тебя из дома?

Чего плохого, мрачно подумал Секо. Всего-навсего забрал из тайника за посудным ящиком деньги, которыми Теа собиралась заплатить за своё ученье. Конечно, она их заработала, и всё такое… Но могла бы и сама поделиться с родным братом!

— Ваша Теа вообще-то неплохая девчонка, — осторожно заметил Зе.

— Знаю, — буркнул Секо. — Поэтому чтоб и духу твоего возле неё не было! Ты — семейный человек, запомни это, брат! А Теа нужен порядочный мужчина!

Приятели остановились. Мрачно посмотрели друг на друга. Одновременно вздохнули и зашагали дальше сквозь дождь.

— Можно пойти к ресторану доны Оба, — подумал вслух Зе. — После полуночи она всегда выставляет на заднее крыльцо то, что осталось от ужина…

Негодующим жестом Секо дал понять, что так низко он ещё не пал.

— Впору в самом деле возвращаться к «Молниям Шанго»… — проворчал он. — Золотые были денёчки, а?

Зе только тяжело вздохнул. Он и сам частенько вспоминал о пакетах с героином в карманах куртки, о сигаретах с маконьей и о том, какой недурной доход приносил этот бизнес.

Вслух же он напомнил:

— Мы же дали слово местре Йанса. Это слышала вся школа.

— Ну, дали… И оказались дураками! — вспылил Секо. — Что толку подыхать с голоду? Капоэйра не кормит, брат, это ведь просто игра! С чего-то же надо жить? Если бы я мог принести матери хоть пару сотен…

— Подожди, — изменившимся голосом перебил его друг, останавливаясь посреди дороги так резко, что Секо налетел на его плечо. — Взгляни на это! И скажи, что я не сошёл с ума!

Секо недоумённо осмотрелся. Он сам не заметил, как они поднялись на холм и оказались в богатой части Ондины. Вдоль улицы тянулись высокие заборы с электрической проволокой наверху. Прочные ворота были заперты. Мертвенный свет фонарей освещал их металлические надёжные запоры. Но Зе указывал на калитку в двух шагах. Она была открыта. И чуть слышно скрипела под порывами ветра.

— Ничего себе… — одними губами обалдело выговорил Зе. — Какие идиоты здесь живут? В таком доме — и не запирать вход?!.

Приятели переглянулись — и в мгновение ока оказались возле калитки, за которой шелестел мокрый сад. Две чёрные тени скользнули под отяжелевшие от дождя ветви питангейр.

— Послушай, брат, может, не станем? Здесь какой-то подвох, клянусь тебе… Даже собаки нет!

— Да брось ты! Хозяин наверняка приехал пьяным, забыл запереть калитку и храпит сейчас вовсю! Будем дураками, если упустим случай!

— В таких домах калитку запирает прислуга, а не хозяева.

— Но ведь никого нет… Зе! Мы ведь обещали местре…

— Секо! — Зе остановился. Дождь сбегал по его чёрной физиономии, белки глаз угрожающе светились. Кабаса беримбау в его руках мокро блестела под дождём. — Мы обещали не связываться с наркотой! И держим своё слово, не так ли?

— Но…

— Послушай, у меня семья! Мои женщина и ребёнок умирают с голоду — а я буду думать о данном слове?!. Если трусишь — иди, не держу! Сиди и дальше на шее у сестры!

Секо оскорблённо засопел, сжал кулаки — но крыть было нечем.

Вскоре оба приятеля крадучись поднимались по крыльцу к неприкрытой двери особняка. Секо на всякий случай вытащил из-под куртки пистолет, — но тёмный холл был пуст.

— Дьявол, сколько же здесь дверей! Не знаешь, откуда и начинать… Посвети, брат! Да положи ты беримбау, ещё зацепишь им что-нибудь!

— Не могу! Это беримбау местре! Не дай бог потерять…

Зажёгся голубой экран дешёвой «нокии».

— Смотри — картины! У-у, сколько их тут — на всех стенах… Красивые! Как думаешь, если…

— Будешь тащиться с ней через весь квартал, придурок? Здесь повсюду полицейские патрули! Надо искать цацки, золото, деньги! То, что можно рассовать по карманам! Пошли наверх! Только не топочи как мул! Гаси телефон, могут увидеть с улицы!

В доме было тихо. Не слышалось ни храпа, ни разговора, ни бормотания телевизора. Наугад Секо толкнул одну из дверей — и попятился, поднимая оружие.

В этой комнате было так же темно, как и в остальных. Но от сквозняка неожиданно вспыхнул яркой голубизной огромный экран компьютера на столе, и в его свете Секо увидел разворачивающуюся к нему странную бесформенную фигуру. Мулат чуть не заорал от страха, но вовремя сообразил, что перед ним — инвалид в кресле. И на столе рядом с ним — ни телефона, ни сигнальной кнопки.

От сердца разом отлегло. Сжимая пистолет, Секо медленно поднял другую руку в успокаивающем жесте.

— Тихо, сеньор. Не беспокойтесь. Мы не убийцы. Мы только возьмём кое-что — и уйдём. Но если вы поднимете крик — клянусь, я выстрелю! Не будем шуметь, да?

За его плечом шумно дышал Зе. Он тоже на всякий случай достал оружие. Но мулат в инвалидном кресле, казалось, ничуть не был напуган. Свет монитора освещал сбоку его лицо: плоское, с резкими чертами, обезображенное крупными рябинами. Короткие косички делали его голову похожей на морского ежа. Глаза — длинно разрезанные, блестящие, умные, смотрели на растерянных грабителей спокойно и, казалось, с лёгкой насмешкой. В руках инвалида был странный вытянутый сосуд, похожий на бутыль.

«Может, он уже успел вызвать полицию? — со страхом подумал Секо. — Пожалуй, лучше уходить…»

— Парни, убирайтесь, — негромким, скрипучим голосом посоветовал хозяин дома. — Здесь нечего взять. Моего брата нет дома, а все банковские карточки и наличные деньги — у него. Я — развалина и нигде не бываю один. У меня нет ни реала. Женщины здесь не живут, поэтому драгоценностей в доме нет. Дорогой посуды — тоже. Можете, правда, забрать мой телефон и ноутбук, но это — старьё. Самое дорогое здесь — мой рабочий «МАК», но он огромный. Вас с ним повяжут на первом же перекрёстке.

В полном отчаянии Секо понял, что проклятый калека не врёт. И что радужный, сказочный случай, который выпадает раз в сто лет, — открытый и пустой богатый дом, — оказался пшиком. Не тащиться же, в самом деле, по кварталу, полному полицейских, с тяжеленной техникой в руках… Дьявол, дьявол! От ярости и разочарования у Секо потемнело в глазах. А с монитора компьютера на него с улыбкой, словно издеваясь, смотрела золотистая красавица-мулатка в лимонно-жёлтом бикини. В другое время Секо не отказался бы подольше потаращиться на такую, но сейчас горло переклинило от ненависти.

— Нет женщин, говоришь? — хрипло переспросил Секо, глядя на монитор. — А эта гатинья^[56] тогда кто же? Твоя подружка? У-у-у… Порно онлайн, мой красавчик? Развлекаешься, пока дома никого? И что, твой бананчик работает? Впрочем, с твоей рожей и этим креслом ни банан, ни бабки не помогут, да-да… Слушай, как такие, как ты, живут без баб? Этак всю жизнь продрочишь на чужие фотки и сдохнешь как…

Отчаянный тычок в спину от Зе заставил Секо замолчать. В лице инвалида больше не было насмешливого спокойствия. Некрасивые черты исказились таким бешенством, что Секо отшатнулся. Страх шершавыми мурашками скользнул по спине. Что-то странное, нечеловеческое засветилось в глазах урода. Его огромные корявые руки стиснули сосуд на коленях, и Секо, наконец, разглядел, что это — старый тыквенный калебас, заткнутый соломенной пробкой. А за спиной вдруг раздался грохот: это выпал беримбау из рук Зе. Боясь выпустить из виду руки инвалида (а вдруг под этой бутылкой у него пушка?), Секо нервно обернулся:

— Ты сдурел?!

Физиономия друга была искажена ужасом, губы дрожали. Зе смотрел куда-то в сторону и вверх. Секо проследил за его взглядом — и увидел на стене илеке. Коричневые, белые, жёлтые бусины, чередуемые с пучками соломы.

— Обалуайе? — недоверчиво переспросил он. И встретившись взглядом с узкими, беспощадными глазами человека в инвалидном кресле, шарахнулся в сторону. Рядом с ним повалился на пол Зе, и Секо, почти теряя сознание от страха, понял, что это — не галлюцинации и друг видит то же самое: бесформенную, укутанную в солому фигуру, поднимающуюся из кресла, растущую вверх, вверх…

— Обалуайе, антото арере… — срывающимся голосом бормотал за спиной Секо негр, простёршись на полу. Секо упал на колени, хотел было поднять руки в ритуальном жесте — и не смог… В воздухе запахло палёным. Как в кошмарном сне, мулат смотрел на то, как из-под пучков соломы поднимается чёрная, мускулистая, покрытая отвратительными язвами рука. Запятнанные гноящимися болячками пальцы сжали соломенную пробку калебаса — и с силой выдернули её. Секо отбросило к стене, — и улыбающееся лицо мулатки на мониторе померкло.

… — Секо! Секо, вставай! Секо, брат, ты жив? Секо, ради Мадонны, открой глаза!

Морщась, мулат разлепил веки, сел. Под его задом был мокрый асфальт. Небо над крышами города уже светало. Дождь больше не шёл.

— Зе… Какого чёрта? Что случилось?

— Нам конец, — лаконично сообщил негр. И, глядя в его расширенные, полные слёз глаза, Секо понял, что ему ничего не приснилось и не почудилось.

— В чей дом мы залезли, брат? Кто был этот малый в кресле? Я видел то же, что и ты? Мы оскорбили ориша Обалуайе?!

По щеке Зе скатилась тяжёлая слеза. Губы его тряслись, негр не мог даже кивнуть.

— Пойдём к доне Кармеле! — торопливо, стараясь скрыть панику в голосе, сказал Секо. — Идём прямо сейчас, у неё всё равно утренняя смена в отеле! Дона Кармела — Мать Святого, она скажет, что делать! Мы ведь не хотели, мы не знали… Обалуайе должен понять! Можно сделать эбо^[57], и…

— Поздно. — Зе вытянул руку.

Сначала Секо показалось, что друга просто искусали москиты. Но, приглядевшись, он увидел у пятнышек, вздувшихся на чёрной коже Джинги, желтоватые головки. Ледяной ужас окатил мулата с головой. Он перевёл взгляд на собственное предплечье. И, зажмурившись, выругался — страшно, отчаянно, безнадёжно.

До рассвета Обалу неподвижно сидел в своём кресле. Пустой калебас валялся у его ног. На полу у порога комнаты лежали два пистолета и беримбау. В раскрытую дверь несло сквозняком. Экран компьютера давно погас.

Дождь перестал и через подоконник осторожно перебрался первый, ещё слабый луч солнца, когда Обалу поднял голову. Протянул руку, оживил компьютер, нашёл вызов такси онлайн и перечислил деньги за поездку в один конец. Затем достал из-за стола костыли и тяжело, с трудом начал подниматься из кресла.

Через полчаса у калитки остановилась машина. Шофёр вышел, помог парню-инвалиду усесться на переднее сиденье, убрал в багажник его костыли и вернулся за руль. Вскоре машина вынеслась на автостраду и ориша Обалуайе покинул Чёрный Город Всех Святых.

До старой фермы, в ворота которой упиралась лесная дорога, такси добралось через час. Обалу отпустил машину, дождался, пока автомобиль развернётся и скроется за поворотом на шоссе. Опираясь на костыли, прошёл в рассохшуюся калитку. Осмотрелся.

Здесь, на ферме бабушки Энграсии, всё было так же, как всегда: тихо, спокойно, наполнено солнечными лучами, летучими тенями, писком птиц, мельканием бабочек над полузаросшим ручьём, монотонным журчанием воды… На листьях питангейр и старого мангового дерева ещё искрились капли ночного дождя. В пёстрых зарослях кротонов копошилось, бранясь резкими голосами, семейство туканов. Целая стайка радужно-зелёных колибри мельтешила в воздухе над пластиковой поилкой, прибитой к столбу веранды. По крыше, цепляясь клювами за черепицу, лазили жёлтые жандайя^[58]: птицы здесь совсем не боялись людей. Когда Обалу подошёл к дому, попугаи нехотя взмыли вверх — и тут же опустились на место.

К изумлению Обалу, в старом доме кто-то был. Бабушка умерла несколько лет назад, и в те дни, когда на ферме не проводилась макумба, здесь мог оказаться только один человек. И Обалу, хлопнув в ладоши, позвал:

— Дон Осаин!

Ему ответили не сразу. Но через несколько минут с веранды послышались шаги и на крыльцо, спугнув колибри, вышел чернокожий старик в шортах цвета хаки, с обнажённым худым торсом. Лицо его, поросшее короткой курчавой бородой, было удручённым и усталым. При виде Обалу он поднял брови, недоверчиво почесал в затылке — и вдруг широко улыбнулся, блеснув крепкими, как у молодого, зубами:

— Малыш Обалуайе! Тебя мне сам Господь послал! Иди скорей сюда!

Обалу знал дона Осаина столько же, сколько помнил себя. Бабушкин сосед жил на заброшенной табачной плантации у самой кромки каатинги^[59], далеко от автострады и больших городов, в двух шагах от фермы доны Энграсии. Семьи у старика не было. Но дня не проходило, чтобы к разваливающимся воротам его дома не подъехала городская машина. Из автомобиля мать выносила на руках больного ребёнка, или взрослые дети выводили старика-отца, или муж помогал выбраться беременной жене. В хижину на краю леса являлись с гниющими ранами, с непроходящими болями, с безнадёжными опухолями и старыми ноющими шрамами. Иногда к дону Осаину приезжали дипломированные врачи из Баии и Сан-Паулу. Оставив свои дорогие автомобили у ворот, светила медицины босиком проходили на просторную, открытую воздуху и солнечному свету веранду и подолгу толковали с чёрным стариком в линялых шортах и рваной футболке. В нескольких штатах люди знали: дон Осаин поможет там, где в самых дорогих клиниках только разведут руками.

Обалу любил бывать у старика. Когда ты с детства ковыляешь на костылях, футбол, любовь и капоэйра — не для тебя. Приезжая на ферму бабушки, Обалу обычно на весь день уходил к соседу: слишком тяжело было смотреть, как братья носятся, вопят, дерутся и заигрывают с девчонками. У Осаина же было тихо и спокойно. В ветвях пикуи и манго щебетали птицы. Под домом жила чета броненосцев. На глиняной куче грелись игуаны и зелёные черепахи с длинными шеями, а в дупле старого какаового дерева обитало семейство енотов. Из мебели в доме старика была лишь старая, скрипящая на все лады железная кровать, ящик из-под кокосов, заменявший тумбочку, на котором высился древний телевизор с несносным характером, да полки с книгами. Целые дни старик и мальчик-инвалид проводили под тростниковым навесом, где в тени сохли пучки трав и листьев. Там же Осаин готовил свои снадобья. Обалу никогда не бывал в тягость старому знахарю: напротив, им всегда находилось о чём поговорить. К двенадцати годам Обалу знал названия всех трав и корешков, висящих на прочных «табачных» нитях под навесом, помнил, как и для чего их использовать, из каких растений делаются отвары, из каких — порошки, что нужно пить, что — вдыхать через нос, чем смазывать кожу, а что ни под каким видом не пробовать даже кончиком языка. Сам Обалу рассказывал старику о прочитанных книгах, о кино, о компьютерных программах, о квантовой физике, о своём новом айфоне, о выставке картин в Рио, о последних иллюстрациях Марэ… Дон Осаин слушал, кивал, задавал серьёзные вопросы и выслушивал пространные ответы, — а чёрные узловатые руки старика при этом не переставали перетирать, толочь, нарезать, разминать, отмерять, всыпать в кипяток, размешивать, процеживать… Обалу слушал, смотрел и учился. Несколько лет назад он даже решился было совсем переехать к Осаину, но Марэ так всерьёз расстроился… Да и о том, чтобы провести в дом старика Интернет, не могло быть и речи: там регулярно гасло даже обычное электричество…

Сейчас Обалу понял, что ему сказочно повезло: дон Осаин оказался чем-то настолько занят, что ему и в голову не пришло спросить, с какой стати внук Энграсии приехал на рассвете, один, без братьев… Стало быть, здесь пока можно остаться. Хотя бы до тех пор, пока дон Осаин не начнёт задавать вопросы. Что будет после, Обалу не знал и мучительно не хотел об этом думать. Перед его глазами до сих пор стояло перекошенное от ужаса лицо чёрного парня, который, выронив пистолет, рухнул перед ним на колени. В пальцах по-прежнему ощущалась шероховатая соломенная пробка, в ушах звучал глухой стук упавшего на пол пустого калебаса.

«Я не хотел этого… Матерь божья, я же не хотел этого! Если бы только этот болван с пистолетом не оскорбил Габриэлу!.. Мою Габриэлу… Я сделал то, что нужно Нана Буруку… Что же теперь?..»

Вслух же Обалу спросил:

— Что случилось, дон Осаин? Я не вовремя? У вас гости?

— Ты всегда вовремя, малыш. — Старик торопливо поднимался по крыльцу. — Ума не приложу, что делать: он совсем плох… Он шёл ко мне, но упал здесь, у ворот дома Энграсии. К счастью, я пришёл проверить дом после ливня и увидел…

Тот, о ком говорил Осаин, лежал у стены веранды, на полу, на старой тростниковой циновке, запрокинув голову и хрипло, тяжело дыша. Это был чёрный человек лет пятидесяти — огромный, кряжистый, как ствол старого дерева. Даже кожа его напоминала потрескавшуюся кору, сплошь покрытую татуировками. Курчавые волосы были наполовину седыми. Некрасивое, грубое лицо с плоским носом и крупными, потрескавшимися от жара губами показалось Обалу смутно знакомым. Но вспомнить, где он мог видеть этого человека, Обалу не мог.

— Даже не открывает глаз! — озабоченно говорил за его плечом дон Осаин. — Ничего не ест, весь горит! Я приготовил снадобье, но он нипочём не хочет пить! Ты можешь что-нибудь сделать, малыш?

— Конечно. — Обалу, отставив один костыль и держась рукой за перила веранды, неловко опустился на пол. Получилось плохо, он всё-таки упал, но, предвидя это, успел ухватиться за протянутую руку Осаина и не грохнулся на спину. Осторожно провёл ладонями по лицу больного. Сосредоточился.

— Ничего страшного, — сказал он через минуту. — Сердце как у молодого. Простая лихорадка. Нервное истощение. Очень тяжёлые мысли. И, кажется, ещё и… Нет, я ошибся, этого нет. Это очень сильный человек. У него отменное здоровье. Но то, что творится в его голове, хуже любой болезни. Я ничего не могу с этим сделать. Я не работаю с чужим ори, дон Осаин! Нельзя лазить в мозги человека без его разрешения!

— Но лихорадку же можно снять? Это ведь не проклятье и не сглаз? — обеспокоенно спросил Осаин. — Я не почувствовал ничего такого…

— Я тоже не чувствую. Значит, сейчас уберём. — Обалу закрыл глаза и пожалел, что рядом нет Эвы с её ласковой, тёплой аше. При мысли о том, что он долго ещё не посмеет показаться на глаза сестре, у Обалу снова болезненно сжалось сердце. Но сейчас не было времени думать об этом. Он собрался с силами — и его аше цвета стали, колючая, искрящаяся холодными бликами, вошла заточенным лезвием в облако боли, окутывавшее незнакомца. Тот вздрогнул, хрипло выругался сквозь зубы — и затих.

— Кто это такой, дон Осаин? — спросил Обалу час спустя, когда они со стариком сидели на тёплых от солнца ступенях веранды, пили кофе и смотрели, как птицы скачут по ветвям мангового дерева. — Ваш друг?

Старик, помедлив, кивнул.

— У него такие же наколки, как у нашего Ошосси. Он пришёл из тюрьмы?

И снова молчаливый кивок. Плод манго мягко шлёпнулся в мокрую от росы траву возле крыльца. Обалу протянул за ним руку.

— Кто займётся его ори? Я не понимаю, как он может со всем этим спокойно жить.

— Он и не может, — отозвался дон Осаин, допивая кофе. — Но это после… после. Сейчас Рокки просто надо спать.

— Его зовут Рокки? — усмехнулся Обалу. — Как в старом кино со Сталлоне? Тюремная кличка?

Осаин не успел ответить: за калиткой послышался приближающийся рокот мотора. Машина остановилась. Хлопнула дверца. Открылась калитка — и во двор ввалился Шанго. За поясом его торчал пистолет. Футболка была почему-то насквозь мокрой.

— Ты?.. — ошалело спросил Обалу, ожидавший увидеть кого угодно — но не своего старшего брата. — Здесь? Что стряслось?

Шанго покачнулся, неловко ухватившись за перекладину калитки, — и Обалу понял, что брат смертельно пьян. Мобильный телефон вылетел из заднего кармана джинсов Шанго и упал на сухие листья рядом со шлёпанцем Обалу.

— Ты вёл машину в таком состоянии? От самой Баии? В чём дело, Шанго? Что-то дома? С Ошун, с детьми? Я могу помочь? Может, позвонить маме?

Шанго уставился на брата в упор, словно не узнавая. Нахмурился. Сипло выругался, снова качнулся — но на ногах удержался. В этот миг разразился звоном телефон на земле. С его экранчика призывно улыбалась совершенно обнажённая Ошун, и против воли Обалу ощутил испарину на спине.

— Шанго! Тебе звонит твоя жена! Ответь ей!

— Жена?.. — со странной ухмылкой переспросил Шанго. Выдернул из-за ремня пистолет — и три раза подряд выстрелил в телефон. От грохота с деревьев, панически крича, сорвались птицы. Обалу, потеряв равновесие, повалился на землю. Шанго, шагнув к брату, одним рывком вздёрнул его на ноги, сунул Обалу в руки его костыль, пнул ногой дымящиеся останки телефона, пробормотал сквозь зубы: «Прошу прощения, дон Осаин» — и, тяжело ступая, прошёл мимо ошеломлённого старика к дому. Дверь за Шанго захлопнулась. Чуть погодя послышался отчаянный скрип старой кровати, на которую рухнул центнер живого веса. И стало тихо.

— И тут дождь! — огорчённо сказала Габриэла, когда они с Эвой вышли из аэропорта Баии в душный декабрьский полдень. — Что же это такое? Я-то думала, плохая погода останется в Рио… А в Интернете опять пишут про какую-то эпидемию в Баии! И что людей насильно увозят в больницы!

— Глупости, — рассеянно отозвалась Эва, оглядываясь. — Про эпидемию я бы знала… Где же Ошосси? Он обещал встретить нас! Габи, приготовься, ты сейчас увидишь моего брата своими глазами. И поймёшь, что я не лгу тебе. Что твой Обалуайе, — который, между прочим, уже целую неделю тебе не пишет! — вовсе не тот, за кого выдавал себя. Интернет переполнен такими врунами, ты же знаешь это!

— Я знаю, дорогая, что ты мне не лжёшь. Только это я и знаю. — Габриэла не отрываясь смотрела на серые тучки, которые уползали за терминал аэропорта, очищая влажный, синий лоскут неба. — Но, может быть… Может, ты сама чего-то не знаешь о своём брате? Обалуайе… то есть, Ошосси — взрослый мужчина. У него своя жизнь. Большие мальчики, знаешь ли, не всегда рассказывают о своих делах сёстрам! Тем более, младшим!

— Возможно, — помолчав, согласилась Эва. За минувшую неделю она убедилась, что не спорить и соглашаться — лучше всего. Все влюблённые женщины похожи одна на другую…

— Да вон же он! Ошосси! Ошосси, эй, мы здесь! — И Эва, кинувшись к брату, повисла у него на шее.

Ошосси, рассмеявшись, подхватил сестру на руки, стиснул в объятиях, поцеловал.

— Эвинья! Наконец-то ты приехала! Сколько можно учиться, слушай, малышка? Это вредно для мозгов! Того гляди, сделаешься сушёной гусеницей в очках, и даже твоя шикарная попка тебе не поможет… Сеньорита?..

— Познакомься — это Габи! — с некоторой запинкой проговорила Эва. — Габриэла Эмедиату, моя подруга из Рио! Габи, это мой брат, Ошосси де Айока.

Габриэла шагнула вперёд — и в упор уставилась на Ошосси.

Тот растерялся лишь в первое мгновение. Затем, смерив Габриэлу ответным взглядом, неторопливо, широко улыбнулся. Расправил крепкие плечи цвета молочного шоколада. Солнечный свет, пробившись сквозь тучи, заиграл в зелёных, чуть раскосых, ласковых и наглых глазах Охотника. Десятки белых туристок, возвращаясь домой из Баии, увозили в сердце эту медленную, ленивую улыбку и дерзкую зелень глаз. У многих также в памяти оставались опустевшая на рассвете постель и пустое же портмоне, — но разве это не мелочи?

— Ошосси! — с нажимом произнесла Эва. — Габи — моя ЛУЧШАЯ подруга! Прекрати немедленно!

— Вы… Ты меня не узнаёшь? — тихо спросила Габриэла.

В глазах Ошосси мелькнуло беспокойство. Он перестал улыбаться.

— Прости, гатинья, нет. Где же мы виделись? Я никогда не был в Рио!

— Нил Гейман — просто киношник, а сэр Теренс всё знает о людях…

— Нилгейман?.. — окончательно утратив почву под ногами, Ошосси покосился на сестру. — Он кто? Какой-то гринго, да? Делает кино? Я снимался как-то в сериале, но это было давно, да и то потом всё вырезали…

Но Габриэла уже всё поняла. И на миг закрыла глаза. А когда подняла ресницы снова, то лицо её уже было спокойным, весёлым и мило смущённым:

— Ох, прости, ради бога… Я такая глупая! Спутала тебя с… с одним знакомым. Из… Сан-Паулу… Теперь я вижу, что ты — не он. Извини, пожалуйста, это так нелепо вышло! — Она протянула руку. — Я очень рада познакомиться!

— Ничего страшного! — ухмыльнулся Ошосси. — Я всегда к услугам подруг своей сестрёнки! Особенно таких прекрасных… Эвинья, ай… ну что такое? Я же прилично себя веду! Что обо мне подумает сеньорита?

— Теперь ты видишь? — тихо спросила Эва, когда старый «пежо» Ошосси выехал с территории аэропорта и понёсся по трассе. — Твой… Обалуайе просто использовал чужие фотографии, только и всего.

— Да… я вижу, — безжизненным голосом отозвалась Габриэла, и Эве захотелось немедленно застрелить Обалу. Или, по крайней мере, надавать этому паршивцу полновесных подзатыльников…

— Твой брат в самом деле ужасно красив.

— И хорошо знает об этом, — заверила Эва. — Так что, если начнёт приставать к тебе со всякой чепухой — сразу врежь ему в нос! Клянусь, Ошосси поймёт это правильно!

— Мастеру капоэйры — в нос? — грустно усмехнулась Габриэла, вынимая смартфон. — Я не смогу даже дотянуться до него! Но послушай… Если Обалуайе смог найти фотографии Ошосси… Не пляжные, а домашние… Значит, они с ним хорошо знакомы?

— Ошосси хорошо знаком с половиной Баии, — напомнила Эва, чувствуя себя отвратительно. — У него очень много друзей. Я ведь уже говорила тебе…

— Да… Да, конечно. Прости, что я снова спрашиваю. — Габриэла проверяла сообщения, и Эве не нужно было даже смотреть на неё, чтобы понять: опять ничего…

— Опять ничего! Целую неделю! Обалуайе как сквозь землю провалился! Что же такое случилось, боже мой? Неужели я его чем-то обидела? Или разочаровала? Или… напугала? Господи, Эвинья! Наверное, я успела ему наскучить своей болтовнёй! Взгляни, его даже в сети нет! Всю неделю Обалуайе нет в сети! Он пропал после моего последнего письма!

И об этом Эва тоже знала. И сама уже не на шутку тревожилась.

Вслух же она сказала:

— Думаю, дело тут не в тебе. Если ему надоел ваш ро… ваше общение, он мог бы просто тебя забанить.

— Ты права… Но, значит, случилось что-то серьёзное! — Габриэла с коротким нервным вздохом выключила смартфон. — Мадонна… Я ведь даже не знаю его настоящего имени!

Эва вздохнула, понимая, что ведёт себя как последняя предательница и что после того, как истина вскроется, подруга её никогда не простит. Но кто бы мог подумать, что Габи воспримет всё так серьёзно! Что она будет сходить с ума из-за парня, которого никогда не видела! Лучше бы, ей-богу, ей понравился Ошосси…

А старый «пежо» уже петлял по узким, кривым улочкам Пелоуриньо. Вот замелькали по сторонам разноцветные дома знакомого квартала, пронеслась за окном голубая церковь Розарио-дос-Претос, ресторан «Бринкеду», кинотеатр, кафе-мороженое, фруктовый киоск старика Тадеу… Ещё поворот — и покажется дом тёти с облупившейся краской на стенах и всегда открытыми окнами, выгоревшая на солнце вывеска магазинчика «Мать Всех Вод», распахнутая настежь дверь, смеющиеся туристы у входа, кто-нибудь из братьев, сидящий на ступеньках с неизменной сигаретой…

— Мат-терь божья! — Ошосси внезапно ударил по тормозам так, что обеих пассажирок швырнуло вперёд и чудом не расплющило о передние сиденья. — Это ещё что такое?..

Возле дверей магазина стояло такси с распахнутыми дверцами. Рядом на мостовой в беспорядке валялись три туго набитые сумки и сложенная детская коляска. Из одной сумки свешивалось золотистое вечернее платье. Из другой — скомканные ползунки. Тут же лежал на боку пакет-майка из супермаркета, полный скомканных, мокрых детских пелёнок. Рядом с вещами стоял Эшу в сбитой на затылок бейсболке и держал на руках голого чёрного младенца с таким видом, словно это была граната с выдернутой чекой. Второго ребёнка, заливающегося криком на всю площадь Пелоуриньо, держала соседка, дона Аурелия, и на её коричневом, сморщенном, как сушёный плод, личике застыло выражение сокрушительного любопытства. А мать Божественных близнецов, жена Шанго — Повелителя Молний, красавица Ошун, самозабвенно выла на груди своей свекрови. Сквозь её рыдания прорывались самые головокружительные ругательства Города Всех Святых, над которыми, впрочем, всецело доминировало одно:

— Сукин сын! Ах, он сукин сын! Ну что же за сукин сын, Святая дева! Дона Жанаина, дона Жанаина, он просто последний сукин сы-ы-ы-ын… Он бросил меня! Он ушёл от своих собственных детей! Он… он… Он не любит меня больше!

— Девочка моя, девочка моя! Моя драгоценная девочка! — В голосе доны Жанаины нарастало гневное крещендо. — Погоди минутку… Не плачь же, Ошунинья… Ты же знаешь своего мужа! Когда это у Шанго была голова на плечах? Почему ты не позвонила мне сразу? Зачем терпела целую неделю?! Погоди, вот я ему задам, дай только дотянуться до телефона! Он у меня узнает, как издеваться над женой! Этот бандит заплатит за каждую твою слезинку, или я ему не мать!

Ошосси осторожно присвистнул. Эшу повернул голову. Увидел Эву — и на миг в его широко раскрывшихся глазах вспыхнула радость. Но сразу же взгляд Эшу метнулся в сторону. Младенец в его руках спокойно спал — зато тот, которого держала дона Аурелия, завопил вдруг так надсадно и отчаянно, что на миг не стало слышно даже Ошун.

— Мам, Эвинья приехала! — вклинившись между женскими и младенческими воплями, сообщил Ошосси. Ошун и Жанаина мгновенно умолкли, повернулись… и Эва чуть не лишилась чувств.

Ошун, красавицы Ошун, появление которой на перекрёстке города легко могло спровоцировать дорожную аварию, сейчас нельзя было узнать. Правая её щека была рассечена царапиной, на скуле красовался синяк. Как ни была ошеломлена Эва, она всё же определила, что царапина — старая, поджившая, а синяк уже сходит. Волосы Ошун висели всклокоченной массой, измученное лицо было немилосердно зарёвано. Но гораздо более этого Эву напугало то, что над головой Ошун блёклыми газовыми огоньками стояло голубое свечение. Такое же, которое неделю назад она увидела у Эшу. Сияние, говорящее о лжи.

Всего один миг Эва и Ошун смотрели друг на дружку — но Эва успела заметить в глазах подруги отчаяние, мгновенно перешедшее в панический ужас. А затем Ошун ахнула, всплеснула руками, хрипло закричала: «Дона Жанаина, ради всего святого, я не могу, не хочу её видеть, не пускайте Эву ко мне!» — и, закрывая лицо руками, кинулась в дом.

Эва остолбенела. Ошун не хочет её видеть?..

Едва оказавшись с освобождёнными руками, Жанаина выхватила из кармана платья древний мобильный телефон и принялась тыкать в кнопки, от волнения то и дело попадая не туда и яростно чертыхаясь.

— Эшу! — воспользовался Ошосси моментом. — Что стряслось? Ошун ушла от Шанго?!

— Ушла? — Эшу взмахнул племянником так, словно намеревался запустить его в витрину магазина. — Да это Шанго её бросил! Вместе с детьми! Неделю назад свалил из города неизвестно куда! Нашёл время, засранец! Он ещё и вмазал Ошун — ты видел её лицо?

— Твою ж мать… — Ошосси даже присел. — Что Ошун могла такого сделать? Они же четвёртый год живут! И Шанго даже пальцем её не тронул никогда! Он что — был пьян? Или под маконьей?

— Что ты ко мне пристал? — огрызнулся Эшу. Исподлобья взглянув на Эву, невесело ухмыльнулся. — Видишь, какие дела творятся, малышка… И не смотри на меня так: я знать ничего не знаю! Чёрт бы драл всех младенцев… Чем его заткнуть?!

Эва отвернулась, не в силах видеть голубых просверков над головой Эшу. Паника поднималась в ней стремительно, как рвотный позыв. Она посмотрела на тётю, — та, не замечая ничего вокруг, остервенело тыкала в кнопки телефона. Скосила глаза на Ошосси, — тот, уставившись в мостовую, мрачно дымил сигаретой. Было очевидно, что ни брат, ни тётка не видят этого мерзкого синеватого сияния.

«Что же это такое? — с ужасом думала Эва. — Эшу лжёт, но что с него возьмёшь, он всю жизнь такой… Но Ошун?!. Почему, что случилось? Ведь мы же подруги! Для чего ей обманывать меня?»

— Эвинья, мне, наверное, лучше поехать в гостиницу, — вполголоса сказала стоящая за её спиной Габриэла. — Когда в семье неприятности, чужим людям лучше не…

— Перестань, пожалуйста! — сердито отозвалась Эва. — Я не знаю, что произошло, но…

— И телефон молчит! — простонала Жанаина. Её синие глаза от слёз сделались ещё ярче, грудь гневно вздымалась под платьем. Встретившись взглядом с матерью, Ошосси в панике шагнул за спину сестры.

— Мам! Я ничего не знаю! Ей-богу! Я ни с какого боку!..

Эва немедленно уставилась на него. Никакого голубого света над дредами Ошосси и в помине не было.

— Эвинья! — Дона Жанаина, не замечая попятившегося от неё сына, как фрегат под всеми парусами, двинулась через улицу к перепуганной племяннице. И с каждым шагом её лицо менялось, и, когда тётя заключила Эву в свои объятия, она уже широко и счастливо улыбалась:

— Эвинья, девочка моя, моё утешение, моя радость! Ты приехала, наконец-то! Я так счастлива, ты целуешь моё сердце! Но хоть бы раз, хоть бы один раз ты приехала в семью на каникулы — а тут всё было в порядке!

— Почему Ошун не хочет меня видеть, тётя? — взволнованно допытывалась Эва. — Ведь я ни в чём не могу быть перед ней виновата! Меня полгода не было в Баие! Разрешите, я поднимусь и сама поговорю с ней?

— Нет, моя Эвинья. — Жанаина, слегка отстранив племянницу, посмотрела ей прямо в лицо большими, мокрыми от слёз, нестерпимо синими глазами, и Эва невольно подумала: как мог отец уйти от такой красоты?..

— Прости меня, малышка. Но наша Ошун сейчас в таком состоянии, что с ней лучше не спорить. Не дай бог, у неё начнётся настоящая истерика, пропадёт молоко, и что я тогда смогу сделать со своими голодными внуками? Поверь мне, когда всё это разрешится, Ошун придёт в себя и вы поговорите, но сейчас… Сейчас ей можно только плакать.

Эва тяжело вздохнула.

— А кто эта сеньорита? Твоя подруга? Та самая Габи? — Жанаина выпустила из объятий племянницу и протянула обе руки Габриэле. — Доброе утро, девочка моя! Мне нет прощения за то, что моя семья вот так встречает вас!

— Ни о чём не беспокойтесь, сеньора де Айока. — Габриэла с улыбкой пожала ладонь Жанаины. — У меня самой четыре брата и две сестры, так что я всё понимаю, честное слово! Вы бы видели, что творилось у нас в доме, когда мой брат Антонио собрался жениться, а невест оказалось две! Причём одна — на сносях!

Ахнув, Жанаина всплеснула руками и покачала головой.

— Но вы приехали отдохнуть, а тут — такое! Мне так стыдно, девочка моя…

— О-о, я отдохну любой ценой! — с улыбкой заверила её Габриэла. — Баия — моя мечта, я не была здесь десять лет! Я уверена, мы с вами ещё найдём о чём поболтать, а сейчас — я еду в гостиницу.

— Ни за что на свете! — снова всполошилась Жанаина. — Только этого не хватало — в гостиницу! Подруга нашей Эвиньи! Какой позор! Эва, объясни, сколько сейчас стоит номер в отеле, и…

— Мы вместе поедем в Бротас, к Оба. — Эва не сводила глаз с занавески на втором этаже дома, которая чуть заметно покачивалась. Девушка знала — там сейчас, прячась, стоит и смотрит на неё Ошун. — Габи, даже не вздумай спорить! Сестра будет счастлива, что мы остановились у неё! Бротас — это, конечно, не Пелоуриньо… Но тебя никто не тронет: там все знают, ЧЬЯ я сестра! Сможешь даже, если хочешь, гулять по району с фотоаппаратом на животе и пачкой долларов в руке, как гринга! Пойдём в школу Йанса, посмотришь потрясающую капоэйру! И там — террейро доны Кармелы! Увидишь настоящую макумбу, а не шоу для туристов! Думаю, Оба сможет договориться, чтобы тебя туда пустили. Ошосси! Грузи наши сумки обратно, мы едем в Бротас!

— Обинья, честное слово, я больше не могу! — простонала Эва, из последних сил откусив от кокосового бригадейру^[60]. — Всё очень-очень вкусно, но… в меня больше не войдёт!

— Вот так всегда! — провозгласила Оба, воздевая к потолку руки. — Девочка приезжает из своего университета худая, как палка, — и ничего не хочет есть! Что от тебя скоро останется? Один чёрненький кудрявый скелетик?!

— Обинья! Я же съела фейжоаду^[61], сарапател^[62], мунгунзу^[63], акараже, наверное, десять штук…

— Три!!!

— Зато каких! — Эва обессиленно указала на тарелку с акараже, каждым — размером с кулак Шанго. — Да ещё и бригадейру!

— Просто смешно! — гневно подытожила Оба. — Только не говори мне, что ты села на диету! Как все эти чокнутые кариоки!

— Ещё не хватало! — фыркнула Эва.

Оба недоверчиво посмотрела на младшую сестрёнку. Со вздохом положила недоеденный бригадейру обратно на блюдо. Покосилась на оплетённый фиолетовыми, розовыми и белыми ипомеями балкон, где в широком индейском гамаке, свернувшись в клубок, мёртвым сном спала Габриэла. Улыбнулась.

— Какая чудная девчушка! Говоришь, она — художник? Критик? Пишет в журналы про всякое ваше искусство? Подумать только, а по ней нипочём такого не скажешь! Управлялась сегодня у меня на кухне, как последняя негритянка с холмов! Я бы просто пропала без вас обеих!

Эва улыбнулась. Когда утром они с Габриэлой вышли из «пежо» Ошосси перед рестораном «Тихая вода», из распахнутых окон заведения доносились отчаянный грохот и ругань. Не успела Эва испугаться — а ей навстречу уже вылетела старшая сестра — запыхавшаяся, растрёпанная, в залитом маслом платье и, к ужасу Эвы, тоже зарёванная.

— Обинья! Святая дева, что ещё случилось?

— Ой! Эвинья! Моя маленькая, ты приехала, слава богу, наконец-то! Что случилось, спрашиваешь ты?! Две мои вертихвостки, Теа и Ясмина! Вдвоём свалились с этой непонятной хворью! Обе в волдырях с головы до пят и со страшной температурой валяются дома! Ясмину заразил муж, этот раздолбай Зе Джинга! А Теа — брат! И что, вот что мне теперь делать?! У меня вечером должны отмечать помолвку, сняли зал за неделю, — а я совсем одна! Слава богу, хотя бы успела купить продукты, но ведь я ничего теперь не успею и… Кто эта сеньорита, Эвинья?

— Добрый день, дона Оба, я — Габриэла Эмедиату, — в который раз за день представилась Габриэла, бросая в угол сумку и деловито увязывая в хвост свои золотисто-пушистые волосы. — Мне приходилось работать на кухне. Покажите, где можно помыть руки, — и я к вашим услугам!

Растерявшаяся Оба не нашлась что возразить. Ошосси потащил сумки Эвы и Габриэлы наверх, а сами девушки ринулись на кухню. Работа закипела. Эва успела только простонать: «Боже, Габи, я испортила тебе каникулы…», получить в ответ свирепое: «Не выдумывай, моя радость!» — и Габриэла накинулась на кучу неочищенных креветок. Кухня наполнилась клубами пара, грохотом посуды, энергичной бранью Оба, стуком ножей и шумом воды: для вечернего ужина требовалось перемыть целую гору овощей и фруктов. Эва плохо умела готовить, но помогать старшей сестре любила: Оба творила еду на кухне так, что наблюдать за ней можно было лишь затаив дыхание от восторга. От острых, пряных, сладких и крепких запахов можно было сойти с ума! Булькало в огромной кастрюле кокосовое молоко. Лилось в сковороду тёмно-янтарное дендэ^[64], летели следом розовые, похожие на кораллы, креветки, вскрывались моллюски, чистилась рыба. Варилась и растиралась в плотное тесто для аракаже фасоль. Обжаривались орехи кажу, сыпались к ним креветки и имбирь, и семена киабу^[65], варясь в кастрюле, становились из белых — розовыми… И, как всегда, в тот самый миг, когда, казалось, ещё ничего не было готово, — с улицы раздался пронзительный автомобильный сигнал и сразу четыре машины запарковались у края тротуара: прибыли гости. Оба, ахнув, чуть не опрокинула на пол миску с ватапой^[66]. Эва уронила нож. Габриэла смахнула со лба пот, дёрнула резинку, распуская свои фантастические кудри, сорвала с талии заляпанный маслом и рыбьей чешуёй фартук, улыбнулась, как королева самбы, — и, схватив блюдо с салатом из морепродуктов, кинулась в зал. Опомнившись, Эва помчалась за ней с бутылками гуараны и вина. Следом принеслась Оба со стопкой белоснежных тарелок, — и праздник начался.

Ресторан опустел заполночь. Измученная Габриэла, даже не приняв душа, рухнула в гамак и уснула. Сёстры остались вдвоём на опустевшей веранде. Над Бротасом раскинулось тёмное, забросанное звёздами небо. Воздух был напоен запахами фруктов и цветущей табебуйи. Лунный свет дрожал на тёмно-красной, как вино, гуаране^[67] в высоком стакане. И в сердце Эвы постепенно, тёплыми волнами, входил покой. Несмотря ни на что, она была дома! Дома, в Чёрном городе Всех Святых, спящем в мягких ладонях холмов, под бархатным небом баиянской ночи. Дома — в своей семье…

— Откуда оно взялось? — сонно спросила Эва, кивая на молодое деревце, раскинувшее крону у самого порога ресторана. Ветви дерева были сплошь увешаны цветными тряпочками, шнурками, браслетами из бусин, амулетами из раковин, камешков и перьев и просто перекрученными записочками. — Полгода назад его не было! Это ведь гамелейра, да? Она же очень медленно растёт! Ты купила готовое дерево в кадке?

— Платить деньги за деревья? — фыркнула Оба. — Я пока ещё в своём уме!

Прихлёбывая гуарану, она рассказала сестре о том, как они с Йанса взяли приступом старый шкаф на чердаке. Эва, слушая, только качала головой — ничему, впрочем, не удивляясь.

— Говоришь, тебя просила об этом наша бабушка?

— Именно она. Могла ли я ей отказать? — Оба вздохнула, задумавшись. Смахнула со стола богомола, штурмовавшего недоеденный Эвой бригадейру, и откусила от пирожного сама. — Уф… Этак я скоро перестану пролезать в двери ресторана! Надо почаще заниматься любовью, вот что! Самый надёжный способ похудеть!

Конец ознакомительного фрагмента.

Примечания

1

Йеманжа (Жанаина) — ориша моря в афро-бразильской религии кандомбле, корни которой — в мифологии западноафриканских народностей йоруба, наго и других. Ориша — божества кандомбле — олицетворяют различные явления природы, виды деятельности людей и духовные сущности. Йеманжа символизирует женское и материнское начало.

2

Аратинги — попугаи средних размеров (25–30 см) северо-востока Бразилии. Распространены также в большинстве стран Южной и Центральной Америки.

3

Ироко — ориша Священного Дерева (как правило, гамелейры). Считается, что дерево Ироко появилось с началом времён и соединяет недра земли с небесами. Символизирует непрерывное течение и воссоздание жизни.

4

Илеке — амулет, обычно из бусин, означающий принадлежность к культу какого-либо ориша.

5

Огун — мужское божество, ориша войны и металла, сын Йеманжи.

6

Карандиру — тюрьма в Сан-Паулу. 2 октября 1992 года в Карандиру произошёл бунт заключённых. Подавление бунта было поручено военной полиции и закончилось бойней, в результате которой погибло 111 заключённых, не оказывавших сопротивления: большинство из них было убито выстрелами в затылок и в лицо. Расстрел заключённых в Карандиру вызвал огромный общественный резонанс, в результате которого прошло несколько громких судебных процессов над ответственными лицами. В 2002 году тюрьма Карандиру была закрыта и снесена.

7

Гимараеш Убиратан (19 апреля 1943 г. — 9 сентября 2006 г.) — полковник военной полиции Сан-Паулу. Был ответственным за произвол войск спецназа в тюрьме Карандиру. Был убит при невыясненных обстоятельствах в своей квартире в Сан-Паулу четырнадцать лет спустя после кровавых событий в Карандиру. Ответственность за убийство взяла на себя мафиозно-тюремная группировка Сан-Паулу Primeiro Comando da Capital («Первая столичная команда»), существующая и по сей день.

8

Оба — ориша «неспокойной воды», олицетворение мужского начала в женщинах, женской физической силы. Одна из жён Шанго.

9

Бротас — район в Баии (Сан-Салвадор-да-Баия), один из самых криминальных в городе.

10

Жойябада — джем из гуявы.

11

Йанса — ориша ветров и ураганов, также хозяйка эгунов — духов мёртвых. Одна из жён Шанго.

12

Терере — бусинки для украшения афрокосичек.

13

Аше — внутренняя энергия, динамическая сила, аналог душевной мощи в кандомбле.

14

Ори — сознание и подсознание, мышление, внутренний мир человека в кандомбле.

15

Эгуны — духи предков.

16

Капоэйра — борьба-танец с элементами акробатики, популярный в Бразилии.

17

Нана Буруку — древнейшая ориша, божество разума и знания. Согласно мифологии, владеет глиной и водой, из которых были сотворены первые люди. Мать ориша Оба, Эуа, Ошумарэ и Обалуайе.

18

Шанго — ориша грома и молний, а также возмездия и справедливости. Сын Йеманжи, первый муж Оба.

19

Эшу — ориша-трикстер, хозяин замков, дорог и перекрёстков, «возмутитель спокойствия». Приёмный сын Йеманжи.

20

Макумба — богослужение в кандомбле. Обряд, во время которого ориша спускаются к людям и воплощаются в Дочерях Святых, входящих в транс.

21

Осаин — ориша растений и лекарского дела, покровитель врачей.

22

Огун — единственный из пантеона ориша, способный противостоять Нана Буруку. Согласно мифологии, он запретил железным ножам участвовать в жертвоприношении для Нана, и поэтому все обряды в честь Нана Буруку совершаются керамическими или деревянными ножами.

23

Болиньос — печенье с бананами и пряностями.

24

Мать Святого — старшая жрица в кандомбле.

25

Ошун — ориша речной воды. Символизирует женскую любовь и красоту. Одна из жён Шанго.

26

Ошала (Обатала) — старейшее божество кандомбле, согласно мифологии — отец всех ориша, олицетворение мудрости, добра и справедливости. Муж Йеманжи, затем — Нана Буруку.

27

Эуа (Эва) — женское божество пограничных состояний, превращений, любых трансформаций, а также дождя. Считается покровительницей творческих профессий.

28

Атабаке, агого — традиционные инструменты, большой барабан и вид погремушки, использующиеся на макумбе.

29

Каруру — бразильское блюдо из лука, бамии, креветок, пальмового масла и поджаренных орехов. Популярно в штате Салвадор (Баия).

30

Ошосси — ориша охоты, преследования, тайных путей и мест.

31

Обалуайе — ориша болезней.

32

Ошумарэ — ориша радуги, божество-андрогин. Согласно мифологии — брат Эуа и Обалуайе.

33

Бузиос — раковины-каури, используемые в гадании Ифа.

34

ВОРЕ («Batalhao de Operacoes Policiais Especialis») — специальное подразделение военной полиции штата Рио-де-Жанейро, бразильский спецназ. Специализируется на операциях в фавелах, освобождении заложников, захвате наркоторговцев и т. п.

35

Сеу — просторечное сокращение от «сеньор».

36

«Черепа» («Сaveiras») — неофициальное название бойцов ВОРЕ. Происходит от эмблемы батальона: череп на фоне перекрещённых пистолетов.

37

Кашаса — тростниковая водка, популярный дешёвый алкоголь в Бразилии.

38

Маконья (maconha) — марихуана.

39

Божественные близнецы Ибежи — ориша-двойняшки, Таэбо и Каинде, дети Шанго и Ошун. Олицетворяют всё двойственное в природе, начало жизни, беззаботное детство, игры и шалости.

40

Кешада — удар верхнего уровня в капоэйре, обычно в голову или челюсть.

41

Барра-да-Тижука — фешенебельный квартал в Рио-де-Жанейро.

42

Чибунго (chibungo) — педераст (баиянский жаргон).

43

Люциан — вид лучепёрых рыб, «рифовый окунь».

44

Дендэ — пальмовое масло.

45

Мокека — острое блюдо из рыбы или морепродуктов с кокосовым молоком.

46

Аджогуны — демоны в мифологии йоруба. В кандомбле зачастую означают тёмное, сумеречное начало в человеке, все негативные стороны личности. По традиции, аджогуны подчиняются Эшу.

47

Либелула (libelula) — Стрекоза.

48

Местре — учитель, основатель школы.

49

Беримбау — музыкальный инструмент для аккомпанемента в капоэйре. Состоит из палки-верги со струной-араме (по принципу лука) и тыквы (кабасы), дающей резонанс.

50

Рода — круг, в который становятся участники капоэйры.

51

«Чудеса» — здесь: статуэтки ориша.

52

Кариоки (сariocas) — жители Рио-де-Жанейро.

53

Жога — игра. Здесь: капоэйра.

54

Иаба — в мифологии кандомбле демонесса, дьяволица. Может принять любой желаемый облик.

55

Ориша Эшу считается покровителем всех маленьких детей.

56

Гатинья (gatinha) — киска.

57

Эбо — подношение ориша в кандомбле.

58

Жандайя — вид попугаев-аратинг.

59

Каатинга — тропическое редколесье на северо-востоке Бразилии. Здесь: лес.

60

Бригадейру — пирожные из масла, сахара и какао.

61

Фейжоада — очень популярное в Бразилии блюдо из чёрной фасоли и мяса.

62

Сарапател — блюдо из свиной крови и субпродуктов.

63

Мунгунза — сладкое блюдо из кукурузных зёрен, сахара и (или) мёда.

64

Дендэ — пальмовое масло.

65

Киабу — бамия.

66

Ватапа — паста из креветок, арахиса, кешью, кокосового молока и масла дендэ. Используется как намазка для бутербродов, как начинка для акараже и как отдельный продукт.

67

Гуарана — безалкогольный напиток из одноимённых плодов.