Рахит

Анатолий Агарков, 2023

Родился я через год после смерти Сталина. В ясли-садик не ходил, а воспитывался старшей сестрой – первой на улице драчуньей и матершинницей. Но, несмотря на такие посулы, рос примерным, скромным мальчиком. В школе учился сначала плохо, потом не очень плохо, потом совсем хорошо, и окончил её с одной тройкой. В институт поступил – мечтал стать строителем. Но поссорился с хулиганами и бежал от них в вооруженные силы. Ещё мальцом, почитывая книжки, очень порой бывал несогласным с автором. Ну, зачем Робинзон вернулся в Англию? Так мечтал о дальних странах, приключениях – что, чужбина охоту отбила? Мой герой непременно остался бы на острове, приручил дикарей, разыскал все сокровища пиратов и вообще избавил Америку от нашествия бледнолицых.В шестом классе наши литературные потуги с приятелем стали школьным бестселлером.

Забияки

Если дружишь с хромым, сам начинаешь прихрамывать.

(Плутарх)

1

Наша маленькая в двадцать дворов улочка отправила тем годом в школу четырёх новобранцев. Первый раз в первый класс пошли трое Толек и один Колька. Расскажу обо всех, а начну с Толяна Калмыкова. Потому что дом его номер один и стоит крайним на улице у самого Займища. Потому что он выше всех в нашем квартете, сильней, отважнее, благороднее. Последнее утверждение спорно — себя бы поставил на первое место. Но вот пример, и судите сами.

Встречаемся на улице жарким летним полднем.

— Куда, Толян?

— Котят топить. Пошли со мной.

— Что?! Ну-ка покажи.

Он показал. В картонной коробке тыкались слепыми мордочками, топорщили голые хвостики четверо котят.

— Топить? Ты что ли фашист?

— Не-а. Мне рупь соседка заплатила.

— А мать за рупь утопишь? За трояк?

— Отстань.

— Слышь, отдай мне их.

— Зачем?

— Выкормлю.

— Без кошки они сдохнут.

— Я из бутылочки через соску.

— Не отдам — мне заплатили.

— А если я тебе, фашисту, морду набью?

Толька спрятал коробку за спину и с любопытством посмотрел на меня.

— Набьёшь — отдам.

Желание драться с Калмыком отсутствовало напрочь.

— Ты вот что… Ты больше ко мне не приходи, и я с тобой больше не вожусь — таких друзей в гробу видал.

Мы разошлись в разные стороны.

Я не сдержал слово. Как-то сам собой забылся инцидент, а долго дуться на Толяна невозможно — слишком интересно было с ним. Прошёл, наверное, месяц. Приходит Калмык с известной уже коробкой, а в ней все четыре весёлых пушистых котёнка, вполне самостоятельных.

— Те?

— Те. Я их выкормил из соски, теперь твоя очередь заботиться — найдёшь им хозяев.

— Врёшь — поди, кошку у соседки кормил, а она их.

— Держи, Айболит, — он сунул мне коробку в руки и удалился с независимым видом.

Знаете, как я его после этого зауважал — просто кумиром стал моим, примером для подражания. Звал Толяном, а вообще-то кличек у него было предостаточно. Калмык, Калмычонок — это понятно. Сивым его звал старший брат Бориска. Волосы у моего друга были белее известки, как у ветерана-фронтовика. Дрались братовья не часто, но жестоко. Разница в три года давало старшему Калмыку преимущества в росте, силе, инициативе. Но Толян был упёртым — он поднимался и снова шёл в бой, вытирал кровь и продолжал наседать. В конце концов, избитый до полусмерти (наверное, лишка загнул), Толян терял терпение и облик поединщика: ударившись в рёв и слёзы, хватал, что под руку подворачивалось — нож, дубину, топор. Борька позорным бегством покидал усадьбу — благо ноги длинные, а вот характер слабый. Толька никогда не пользовался плодами своих побед, чтобы подчинить себе старшего брата — исправно слушался его до следующего конфликта.

Ещё его звали Рыбаком — страсть эта фамильная. Дед, работающий пенсионер, мастрячил внукам какие-то замысловатые капканы, силки, вентеря. Однажды сделал арбалет с луком из стального прутка и такими же стрелами. Толька пошёл с ним на болото, растерял все стрелы, кроме одной, которой подстрелил утку. Рыбалкой и охотой увлекался у них отец — Борис Борисович Калмыков. Только любил он эти промыслы не за азарт добытчика, не за результаты, а за возлияния у костра. Короче, алкаш был, и всё тут. Любил комфорт не только в доме, где за чистотой и уютом следили наперегонки жена и тёща, но и в полевых условиях. Сейчас поясню, в чём это выражалось.

У Борис Борисыча если лодка, то обязательно резиновая, из магазина. Такие же палатка, сапоги, гидрокостюм, удочки, сети и даже патроны. Хотя для набивки последних у него был полный набор приспособлений — калибровка, капсюлевыбивалка и вбивалка, дозатор для пороха, пыжерубка. Он мог дробь изготавливать в домашних условиях — были литейка, протяжка, дроберубка и дробекаталка. Но Борис Борисович предпочитал без хлопот приобретать в охотничьем магазине «Зорька» заряженные папковые патроны.

Отец мой за это его недолюбливал и даже презирал, во всяком случае, чурался. Зато обожали окрестные охотники. Дважды в год шумно было у него во дворе от людского наплыва. Мужики тащили свинец во всяких формах его существования, ну а мы, пацаны, довольно уже сноровато лили свинцовую проволоку, протягивали её через калибровку, рубили, катали цилиндрики в шарики, вращая тяжеленную крышку чугунной дробекаталки. Час-другой и готовы килограммов пять прокатанной в графите дроби. Мужики угощали хозяина спиртным, нас — охотничьими байками. Весело было всем.

Борис Борисыч не брал сынов на промысел. Однако эта страсть у них была в крови.

Потеряв последнюю стальную стрелу, Толян забросил на чердак арбалет. А утки, будто прознав об этом, вышли на берег, стали купаться в песке, хлопать крыльями и беспечно крякать. Такого нахальства от пугливых пернатых Рыбак уже стерпеть не мог. Стащил у отца двустволку, из которой прежде никогда не стрелял. В соучастники пригласил нас с Колькой Жвакиным, пообещав поделиться добычей. Кока встал на четвереньки — подставкой под тяжеленное ружьё. Я упёрся в Рыбакову спину, чтоб отдача — по словам мужиков, не малая — не швырнула юного охотника «к чёртовой матери».

По неопытности иль азарта охотничьего, а может от лютой ненависти к наглым лысухам Толян сдуплетел из ружья. Как мы ни готовились, выстрелы прозвучали громом небесным. Дробь вспенила воду далеко за береговой чертой. Утки всполошились и врассыпную — кто на крыло, кто бегом до камышей. Я видел, а Колька нет. Он вскрикнул, зажал ладошками уши, потом и затылок, на который обрушилось оброненное Рыбаком ружьё. Жвака драпанул домой. Следом Толян — отдача отбила ему плечо. Остался я один с брошенным ружьём и ничуть не пострадавший. А потом и утки вернулись на берег, посмеяться да покрякать над горе-охотниками.

Удивил меня Толян своим бегством, а вот Колька ни сколько. Фамилия у него была Жвакин, а кличек — хоть пруд пруди. Впрочем, чего там — улице ли фантазий занимать? Ноги у него были самой сильной стороной, не потому, что быстро бегал — хотя и этого у него не отнять — просто привык все проблемы копытами решать. Чуть небо омрачилось, Кока ноги в руки и домой. Хауз для него и двух его старших братьев был крепостью, которую в отсутствии родителей не раз пыталась взять штурмом уличная пацанва.

Они стоили друг друга, братья Жвакины. Никогда не бились за свой авторитет, не дорожили им: главное — добежать до дома. А уж оттуда, из-за высокого забора и крепких ворот, ругай, кого хочешь и как хочешь, швыряйся камнями, зелёными грушами и яблоками. Груши на нашей улице редкость, а эти поганцы настаивали их в моче и кидали в толпу. Кока сам однажды признался, а потом бросился бежать, и понятно почему.

У Кольки были белые волосы, даже белее чем у Калмыка. Сивым его звали братовья, а мы — никогда, уважая Сивого-Рыбака. У него был румянец от уха до уха и белое тело, которое совершенно не поддавалось загару. Это было странным.

— Ты альбинос какой-то, — заметил однажды я.

— Альбинос, альбинос! — стали дразниться мальчишки.

Но призадумались, когда узнали, что альбиносами зовут неполосатых тигров. Сравнивать Коку Жвачковского даже с неполосатым тигром — курам на смех. И не прижилось.

Третьим в нашей компании был Толька Рыженков — парнишка с пшеничным чубчиком, лёгкой косинкой в глазах, влюбчивый до неприличия. Когда нас приняли в октябрята и дали значки с маленьким Лениным, Рыжен заявил:

— Я теперь таким же буду.

Думаете, он стал отлично учиться, слушаться родителей и учителей? И в мыслях не было — он стащил бигуди у старшей сестры и завил чубчик.

— Похож? — продемонстрировал нам.

— С Володей Ульяновым? Одно лицо, — согласились мы.

Эта страсть у Рыжена скоро прошла и появилась другая. Девочку звали Люба — пухленькая, румяная хохлушка-хохотушка. Я бы тоже в неё влюбился, если бы не…. Она училась в нашем классе, но жила в другом районе посёлка. Мальчишки там обитали злые, коварные — большие любители подраться, был бы повод. Люба — это повод. Я это понимал и даже не оглядывался в её сторону — не по Сеньке шапка. А Рыжен так не думал и, влюбившись, пошёл провожать.

Догнал он нас на самом Бугре. Мимо бы пробежал, не заметил — так его шуганули. Нос расквашен, фингал под глазом, в ранце снег вместо тетрадок. Урок да не впрок. На следующий день, зачарованный сияющими глазками и ямочками на щёчках, он взял её портфель и вновь пошёл на Голгофу. И казнь косоглазого «Христа» повторилась. И повторялась изо дня в день. Любочке что, ей весело, и перед девчонками форсит — вон как мальчишки-то из-за меня. А Рыжена били, с каждым днём всё ожесточённее.

Скажите, вот он рыцарь-романтик, настоящий герой — так страдать из-за дамы сердца. Но погодите с выводами, лучше дослушайте рассказ до конца.

Герой-романтик звал нас в телохранители, не поверите — даже зарплату обещал. Но лезть в такое пекло за пончик стоимостью четыре копейки никто не хотел. Жалко было товарища, но так били-то его не за сходство с маленьким Лениным — с девочкой из другого района хотел дружить, а это не поощрялось.

Однажды всё переменилось.

2

Чтобы покинуть школу через парадный выход, надо было пройти два маленьких коридорчика. К чему такая анфилада дверей? А кто знает — строителям было видней.

Я шёл первым и как всегда беззаботно балаболил о чём-то. Крепкая затрещина опрокинула меня в угол второго коридорчика. Успел только заметить, что бил Рыжен. И в то же мгновение град ранцев и портфелей обрушился на мою недоумевающую голову. Ботинки, валенки и сапоги вонзались в моё скрюченное тело, торопясь и мешая друг другу.

Кока шёл вторым, мгновенно оценил опасность и метнулся назад. Успел бы и Рыбак убежать, но он остался и бился в дверях один против своры одноклассников, не иначе как белены объевшихся. Впрочем, помочь мне он не сумел — вышибли его из дверного прохода, как пробку из горла бутылки.

Спас меня Илюха Иванистов. Был в нашем классе такой мальчик, жил с Любочкой на одной улице, но с тамошними ребятами не якшался — мнил себя независимым и бесстрашным. Впрочем, второе обеспечивал старший его брат Юрка Иванистов, которого, по слухам, даже милиция боялась. Был он бандитом (может хулиганом?), ходил с ножом и жестоко избивал младшего брата за любую провинность. Но попробовал бы кто посторонний тронуть Илюху — всё, кранты: возмездие наступало незамедлительно и было жестоким, даже изощрённым. Однажды он построил наш класс, достал нож и аккуратно отрезал все пуговицы, даже с ширинок брюк — положил их в карманы владельцев, пообещав в следующий раз выпустить кишки наружу. Ему верили, его боялись. Поэтому никто не хотел связываться с младшим Иванистовым. Илюха этим пользовался, бесстрашно влезал в любую заваруху, чтобы доказать свою независимость. Встрял и теперь. Продрался сквозь терзавшую меня толпу, встал над поверженным телом, и замельтешил кулаками, разбрызгивая по стенам разноцветные сопли — от зелёных до красных. Враги мои отпрянули. Выскочили из коридорчика и сгруппировались в школьном дворе. Илюха помог подняться, отряхнул от мусора.

— За что они вас?

— Не знаю. Рыжен, наверное, натравил.

Мы выглянули за дверь. Толпа одноклассников, числом не менее пятнадцати человек, томились ожиданием. Рыжен среди них за своего — руками машет, на окна указывает. Положение было фиговым. Илюха похлопал меня по плечу — держись, братан! — и смело пошёл на переговоры.

Я вернулся в школу, и с друзьями по несчастью, поднявшись на второй этаж, осмотрели двор. Увиденное не радовало. Взбесившиеся одноклассники стояли воинственной ратью, жаждали крови. Илюха томился в сторонке в гордом одиночестве. Впрочем, зная его настрой, не трудно было догадаться, что мирный исход — это не совсем то, что его устраивало. Надежды на него не было никакой. Нужно что-то делать и рассчитывать только на себя — жаловаться, кому бы то ни было, а уж учителям точно, не в школьных правилах.

Выход я предложил такой — выпрыгнуть в окно первого этажа, пока враги не оцепили школу по периметру, и драпать до дому без оглядки. План Рыбаку понравился, а про Коку что говорить — ему бы только «костыли» размотать, а там уж его ни одна собака не догонит.

Дверь класса, окна которого выходили в школьный сад, была распахнута — там гремела ведром техничка. Мы вошли.

— Давайте парты поможем перевернуть.

— Вот молодцы. Вот тимуровцы, — обрадовалась женщина.

Мы с Рыбаком за парты, а Кока шмыг к окну. Дёрнул шпингалеты и — вот она свобода!

— Ах, ироды! Ах, поганцы! Вот я вас шваброй.

Рыбак был уже на подоконнике, и швабра пришлась по мне. Впрочем, я вовремя подпрыгнул, и сырая тряпка на палке угодила в ведро. Оно опрокинулось, вода хлынула на пол. Совсем не женская ругань стеганула мою спину, но всё это было уже не важно. Потому что, взлетев на подоконник, я сиганул в распахнутое окно. Потому что, скрывшийся с глаз Кока, вдруг «вырулил» из-за школьного угла, таща за спиной свору улюлюкающих одноклассников.

— Бей! Ату их! Ату!

Мы бросились в сад, перемахнули высокий забор и поняли, что недооценили соперников. С обеих сторон улицы спешили к нам мальчишки, и не с пряниками в руках. Назад путь тоже отрезан. Мы кинулись в восьмилетку напротив — двухэтажное деревянное строение, с учениками которой перекидывались снежками на переменах.

Когда я вбежал в её двор, Кока уже хлопнул входной дверью. Впереди маячила спина Рыбака, а сзади настигало сиплое дыхание Рыжена. Не знаю, откуда у него взялась эта прыть, но летел он как ветер, вскоре догнал и поставил подножку. Рухнул я, а Рыжен, оседлав, принялся мутузить.

— Ага, попался!

Если б он не орал так истошно, мне бы опять здорово досталось. Но его вопли остановили Рыбака — он вернулся и сумкой так шандарахнул предателя, что тот кубарем покатился прочь. Толян помог мне подняться, и мы бросились бежать — захлопнули дверь перед самым носом настигавших преследователей.

Теперь оставалось только ждать и слоняться по коридорам — то пустым и гулким, то взрывающимся гулом голосов и топотом ног после звонка. Уже потемну в компании моей старшей сестры и её подруг беспрепятственно вернулись домой.

3

Это не инцидент — это было начало войны, в которой мы заранее обречены на поражение. Кока на утро сказался больным и в школу отказался идти. Заглянул к Рыбаку — тот нехотя швырял тетрадки в сумку, а настроение читалось на несчастном лице. Я поведал о наших бедах старшему Калмыку — Бориске. Тот боевым пылом не проникся, но обещал над проблемой подумать. Учился во вторую смену, и времени для размышлений у него было предостаточно. А мы пошли в школу будто на фронт, но не добровольцами.

Весь день шли переговоры — на уроках записками, на переменах визави. Мы пытались дознаться причин вдруг возникшей всеобщей к нам нелюбви. Конкретных претензий мы не услышали, но чувствовалось, что Рыжен помутил изрядно. Мы предлагали для разрешения конфликта биться с любым желающим, но только один на один, а не как вчера — толпой на троих. Нам предлагали другой вариант — каждый, того желающий, бьёт разок по морде (по моей, между прочим, и Толькиной тоже), на том и расходимся. Это было унижением — могло подойти Жвачковскому, но нам это не подходило. Однако и зайцами бегать каждый день было постыдно.

После уроков на школьный двор выходили угрюмые, как защитники Фермопил, но меж собой решили — больше не побежим, станем спиной к спине и будем биться, пока не ляжем бездыханными спартанцами Леонида.

Нас поджидали. И не только враги. Оказывается, Борька Калмыков всё-таки обдумал проблему и нашёл из неё выход. Жили на Бугре братья Ухабовы — драчуны и забияки — Колька, Витька, Саня и Женечка. Вот этот младшенький — по-уличному Пеня — парень был, про которого говорят, оторви да брось. Был он, конечно, старше нас и даже старше Борьки Калмыкова. Избалованный авторитетом братьев, лез в любую заваруху. Не главное — кто с кем и из-за чего — но всегда на стороне сильнейшего. Страсть как любил победы. Был он крупнотелым, толстогубым, косноязычным — под носом и на подбородке всегда блестело. Нерасторопным был. За то и кличку получил — Пеня. Напросился футбол погонять, а на поле стоял как пень — с места не сдвинулся. Отсюда и пошло — Пень, Пеня (вместо Женя). Учился в Челябинске, в каком-то ПТУ, но чаще находился дома, болтался по улицам, отбирая деньги у малышей. Врал о своей учёбе и жизни городской безбожно. Что, де, мусора однажды их общагу штурмом брали, а они (бравые птушники) натянули резину меж тополей и как из рогатки обстреливали стражей порядка кирпичами, урнами и прочим хламом. Одним метким выстрелом мусорскую машину перевернули. Врал ещё, что у «Фантомаса» есть продолжение — «Труп в зелёном чемодане» называется. Что Фантомасом звали корову, которую задавила на дороге машина французских мусоров, и человек в ужасной маске им за то мстил. Вообщем, враль безбожный и неумный, а тип ещё тот, от которого лучше держаться подальше. Но он теперь шёл нам на выручку с маленьким юрким помощником — первоклассником Серёжкой Щипкиным.

В этот момент мы стояли вдвоём против стены одноклассников, алчущих нашей крови, и никак не соглашались на безвозмездный мордобой.

— А что тут происходит? — удивился и быстро разобрался Пеня. — Ага, бугорских обижают. Ну-ка, Щепка, вдарь.

Щипкин вразвалочку подошёл и треснул крайнего по носу. То был Юрка Семченко, и кровь из его ноздрей брызнула на школьную стену. Юрка сел на корточки, зачерпнул в пригоршню снег и приложил к лицу. Щипкин шагнул к следующему, и процедура повторилась. Кто-то бросился бежать.

— Куда? Стоять! — рявкнул Пеня. — Поймаю, убью.

Ему поверили и остановились. Только Рыжен улепётывал без оглядки.

— Этого зарежу со всей семьёй, — пообещал младший из Ухабов.

Щипкин аккуратно, никого не пропуская, обошёл всю толпу наших врагов. Тому, кто не желал кровоточить с первого удара, он повторял ещё. Упёртым бил и по третьему разу. Впрочем, удар, как говорится, у него был поставлен, а перепуганные мальчишки не сопротивлялись, не закрывались — безропотно подставляли носы для экзекуции. После воспитательных процедур Пеня собственноручно обшарил карманы — забрал всё, что нашёл. Особенно радовался мелочи.

— Завтра я снова приду сюда в это же время. С каждого — по пять копеек. Кто не принесёт, получит от Щепки. Всем ясно? Свободны.

Домой мы шли, радуясь счастливому избавлению, и строили планы мести коварному Рыжену. Однако Пеня повёл, между прочим, такие речи:

— Мужики, я вам помог, а долг, как говорится, платежом красен. Короче, по десять копеек с каждого в день, и ни одна собака вас не тронет. Даже можете лупить одноклассников, когда захотите, как Щепка, или же это он будет проделывать с вами.

Десять копеек! Эту сумму мне давали на школьный буфет. Остаться без обеда, или Щипкин расквасит мой нос. Я покосился на юркого первоклассника. Да что он может без Пени? Прибить его щелчком — плёвое дело. Тем не менее, гривенники мы аккуратно отдавали каждый учебный день самому Пене, а в его отсутствие молокососу Щипкину. Толян спёр у деда трояк, и Пеня на месяц освободил его от податей. А я голодал, отдавая все деньги на обед. Впрочем, сильно отощать и умереть с голоду не дали мне одноклассники — вчерашние враги, а теперь собратья по несчастью. На большой перемене я собирал благодарных слушателей и рассказывал выдуманные истории, бесконечные, как сказки «Тысяча и одной ночи». Именно благодарных, потому что за красноречие получал награду — пончик, а то два или три.

Рыжена мы отметелили очень скоро. Надо отдать должное — парень не был трусом, как, скажем, Кока. Он вышел на болото играть в хоккей — заявился, как ни в чем ни бывало. На что рассчитывал? Только ему известно.

— Ну, что? — спросили мы.

— Бейте, — согласился Рыжен.

Кока отказался от экзекуции — не думаю, что пожалел, наверное, последствий боялся. Я встал напротив — Рыжен улыбался, глядя в мои глаза своими раскосыми. Он ничуть не боялся, или делал вид — и у него получалось. Ударил в его незащищённый подбородок, и Рыжен, поскользнувшись (был на коньках), хрястнулся спиной об лёд. Шапка его откатилась. Рыжен поднял её, нахлобучил, поднялся и сам — улыбка его осталась на льду. Потом ударил Рыбак и ещё пнул пару раз лежащего, срывая злость — экзекуция была закончена.

Потом его подловил Пеня и собственноручно отлупил — наложил дань в двадцать копеек. Сначала Рыжен отказывался платить, и Щепка каждый день пускал кровь из его носа. Потом где-то стал доставать деньги — наверное, крал — и жизнь его полегчала.

Пеня, не встречая сопротивления, наглел с нами день ото дня и дошёл до беспредела на новогодний праздник. В наши подарочные кулёчки он только лапу свою запустил с мерзкой ухмылкой — угощаешь? — и после этого там не осталось шоколадных конфет. А у противников наших прежних, мальчишек с Рабочей улицы, совсем отобрал кулёчки. Щипкин — упырь-малолетка — попробовал девчонок потрошить, но те такой визг подняли, что вмешался Пеня:

— Этих оставь.

Никакие дипломатичные переговоры, никакая кровавая потасовка не спаяла бы так наш классный коллектив, как эта всеобщая беда — жестокая, жадная и сопливая. Рыжен, плативший двугривенный налог, мог беспрепятственно провожать Любочку — никто его не трогал. Никто не задирался к нам. Все мучительно искали выход из создавшейся ситуации. И, кажется, он сам нашёл нас.

Однажды в класс явилась женщина в форме, сказала, что работает в детской комнате милиции. У неё, мол, есть сведения, что гражданин Ухабов Евгений отбирает карманные деньги у школьников и заставляет их красть у родителей.

— Вы не бойтесь, — убеждала она. — Вам достаточно только подписать одни общие для всех свидетельские показания, и Ухабов загремит в колонию для несовершеннолетних преступников.

— Он никогда не узнает, о нашем разговоре, — заверяла милицейская дама.

Первым вскочил из-за парты Рыжен. А потом другие. И я подписал. И Рыбак — правда, последним. А вот Кока Жвачковский состорожничал — мало ли чего. Впрочем, он не кривил душой — Пеня его не трогал: как-то незамеченным проскользнул он меж загребущих ухабовских лап.

После этого Пеня действительно куда-то исчез. Заскучал его подручник Щепка — били его в школе каждый день. Впрочем, сам виноват….

4

Появился Ухаб в конце зимы, и мы затряслись от страха. В школу боялись ходить — боялись и ходили. Месяц прошёл — Пеня никого не трогал. Щипкина перестали бить, но и он ни к кому не лез. Мы уж подумали, изменились времена — проучили мусора хулигана. Но вот однажды….

У нашей одноклассницы Любы Гайдуковой был старший брат Мишка, нигде не учившийся и не работавший переросток — дурачок, наверное, но неутомимый, как крот. Жили они на околице, где зимние метели такие наметали сугробы, что домишко их скрывало с крышей. Мишка Гайдуков целыми днями ковырялся лопатой в сугробе — рыл ходы, сооружал лабиринты, в путанице которых сам только и мог разобраться. В его подснежном королевстве, по слухам, была Палата — огромный зал с застеклёнными для света окнами. Взрослые парни устраивали там пиршества, а нам, ученикам начальной школы, дорога туда была закрыта — старшие не брали с собой, а самим страшно — заплутаешь в Лабиринте да пропадёшь. Однако влекло.

Вдруг Любочка Гайдукова передаёт нам приглашение от брата — посетить его знаменитые ходы. Сам приглашает, сам покажет. Нам бы, дуракам, задуматься — с чего это? Да откуда у третьеклассников ум? Уши да чуб, за которые удобно таскать, да лоб, которым можно стучать о школьную доску, вгоняя в тупиц знания. Нет, ума не было.

Приходим вчетвером — даже Кока, которому вдруг изменило природное чутьё опасности. Мишка улыбается, пряча глаза под цыганский чуб, за собой манит. Ползём вереницей — темно, страшно, ложных ходов с тупиками много — главное, не отстать от проводника, а то можно заблудиться. И вот, наконец, загадочная Снежная Палата. В ней светло — над головой окно, в виде стекла в снегу, и в нём мерзкая рожа Ухаба.

— Что, попались, голубчики? Мишка вылазь.

Гайдуков, как мавр, сделавший дело, молча в одну из тёмных дыр. Мы следом:

— Эй, эй, эй…!

Рыжен первым за ним кинулся, ему и прищемило в узком проходе затвором руки. Сверху Пеня сунул в щель широченную доску, и оказались мы в снежном плену — потому что ни поднять её, ни раскачать, ни вытолкнуть её не смогли. Да и не пытались, если честно — перепугались в кромешной темноте. Задом пятясь, вернулись в Палату. Рыжен хнычет, Кока подтягивает — первому руки прищемило затвором, ему больно, а второй от необоримого страха в слёзы ударился. Мы с Рыбаком в переговоры вступили.

— Жень, отпусти.

— Ага, сейчас, — радовался нашей беде и своей удаче толстогубый Ухаб. — Мусорам меня сдали, сволочи. Всё про вас знаю. Замёрзните, поганцы — я вас собакам скормлю.

Хныкать хотелось уже всем. Однако Рыжен примолк, испуганный, зато Кока за всех старался.

Мы осмотрелись. Узилище было достаточно обширным. Скрещенные доски, подпёртые столбиками в четырёх местах, удерживали белый свод, высокий настолько, что стоя рукой не дотянуться. По периметру что-то вроде скамьи из снега с какими-то тряпками, соломой. На полу «бычки», фантики конфетные, пробки от бутылок — остатки пиршества.

Холодно. Может костерок запалить? Кто предложил? А кто ж у нас глупее помёта? Конечно, Рыжен. Если от дыма не задохнёмся, то с потолка начнёт капать — промокнем, замёрзнем и окочуримся раньше времени. А что делать? Ждать, пока Пеня своей дурью натешится? Или лечь, лапки сложить и прикинуться замёрзшими — сам за нами полезет. Мысль, конечно, интересная, но попробуйте полежать недвижимыми на снегу. Нормально? То-то.

Рыжен похватал тряпки, солому сгрёб — лёг. Ну, лежи, брат, мы за тебя покричим.

— Женя, эй! Тольке Рыженкову плохо. Его в больницу надо скорей. Выпусти нас.

Кричали, кричали — в мутном окошке никого. Может, разбить его? Разбить, встать один другому на плечи, и верхний, наверное, сможет вылезти в дыру. За помощью сбегает. Я легче всех — мне и лезть.

— Надо темноты дождаться, — размышляю вслух. — Сейчас Пеня увидит и всю затею испортит.

— До темноты мы замёрзнем.

— Давайте прыгать.

— А может, он ушёл?

— А может, не ушёл.

Пеня не ушёл. Он курил с Гайдуком на лавочке у дома и напрягал свои извилины, думая, как с нами поступить. Выпустить и отлупить? Ну, отлупить — это уж точно. А вот выпускать не хотелось — когда ещё заманишь в такую ловушку? Бросить, чтоб замёрзли? На Гайдука свалить? Ему, дураку, ничего не будет. А если мусора до меня докопаются? Вот такие сомнения терзали Ухабовскую душу — даже голова заболела от умственного переутомления.

Как всегда в подобных случаях, на помощь приходит Провидение. Узкой тропинкой меж сугробов пробирался Андрей Шиляев из магазина домой. Пеню просто озарило.

— Слышь, Шиляй, рабов не надо? Бери, недорого отдам, а в хозяйстве пригодятся.

Андрей учился в седьмом классе, был человеком самолюбивым, гордым, независимым — Пени он ничуть не боялся, скорее наоборот. Андрюха мог постоять за себя и презирал уличных хулиганов, помыкающих мальцами.

— Каких рабов?

— Пойдем, покажу.

Мы встрепенулись, когда померк свет единственного окна. Готовы были напрячь голосовые связки, вымаливая прощение и свободу, но воздержались, приметив новое действующее лицо.

Одним взглядом оценив ситуацию, Андрей деловито спросил:

— Сколько?

— По полтиннику за штуку.

Покупатель вытащил из кармана монету:

— Хватит?

— На двоих, — торговался Пеня.

Андрей пожал плечами — дело хозяйское — сунул монету обратно. Ухаб забеспокоился — новенький серебряный рубль разжёг в нём алчность.

— Согласен — забирай.

Монетка вновь увидела дневной свет, но не спешила покинуть ладонь хозяина.

Шиляев кивнул Мишке:

— Открывай.

Гайдук аккуратно вытащил из щели затвор и утащил домой.

— Вылезайте.

— Андрей, мы не знаем ходов — тут лабиринт, — на правах ближайшего соседа обратился к спасителю Рыжен.

— Выведи их, — приказал Шиляев Гайдуку.

Тот покивал головой и нырнул в тёмный лаз. Через пару минут он уже был в Снежной Палате. Следуя за ним, мы, наконец, выбрались на Божий свет. Пеня завладел рублём и заторопился.

— Ставьте жопы — прощаться будем.

— По полтиннику за пинок, — сказал Андрей, холодно глядя в лупоглазые Ухабовские зенки.

— Что-о? — возмутился работорговец. — Да я их так…

— Только попробуй тронуть моё имущество, — Андрей опустил авоську на снег.

Затей они драку, мы бы без команды бросились на Пеню и возместили все накопленные обиды. Понять это не сложно, и мучитель наш побрёл прочь, кляня себя за неудачную сделку. Он вдруг подумал, сколько мог бы зарабатывать, водя нас на верёвке и позволяя каждому желающему лягнуть нам под зад копеек этак, скажем, за пятнадцать. А мы, радуясь счастливому избавлению, гуськом брели за благородным Андреем, и Рыжен захлёбывался словами, описывая наши злоключения. Возле своего дома Шиляев остановился.

— Вас всегда будут бить и унижать, если не научитесь себя защищать. Хотите — научу?

Мы, конечно же, хотели быть такими же сильными, храбрыми и независимыми, как он.

— Иди сюда, — поманил он Рыжена.

Тот встал напротив, улыбаясь. Резкий удар в скулу сбил его шапку. Рыжен покачнулся, но устоял.

— Молодец. Теперь ты, — Шиляевский палец нацелился в мою грудь.

Недоумевая, зачем он так быстро из героя превратился в мучителя, шагнул вперёд. Моя шапка усидела, но лопнула губа, наколовшись на краешек зуба.

— Молодец. Следующий.

Я отошёл в сторонку, уступая место Рыбаку. Плюнул на снег, и слюна имела алый цвет. Толян шагнул навстречу экзекуции, а Кока в тот же миг сорвался с места и запылил позёмкой вдоль по улице в сторону дома. Может его бегство, а может ещё какая прежняя неприязнь правила Андреевой рукой — только достался Рыбаку удар, что говорится, от души. Толян охнул от зуботычины и раскинул руки, падая. Поднялся не сразу и не на ноги. Стоял на четвереньках, мотал головой, и капли крови летели в обе стороны.

Андрей кинул взгляд на дело рук своих и зашагал домой, бросив:

— Приходите завтра в это время.

5

Наутро в школе.

— Пойдёшь? — пытал Рыбака.

— Да на фик надо. Меня Пеня ни разу не тронул, а этот…. Нет, не пойду.

Меня пытал Рыжен:

— Пойдёшь?

Я пожимал плечами. Конечно, хорошо быть гордым и независимым, уметь давать сдачи, но чтоб по морде получать каждый день…. Бр-р-р…. Какой-то спартанский способ воспитания — пренебрежение к боли, за счёт постоянного её присутствия, методом привыкания. Но есть и другой — например, индейцы никогда не наказывали своих детей, считая, что физическое воздействие унижает гордость человека, делает его трусом. И вырастают индейские мальчики в могучих и бесстрашных воинов, терпящих любые муки у столба пыток. Лично мне такой метод более по душе.

— Я лучше к Пене пойду, — помахал Рыбак трёшкой перед моим носом.

Он прав — за деньги Ухаб любого другом считать будет. А мне-то их где взять — воровать не приучен. Копить по гривеннику в день, голодая, целый месяц? А за месяц…. И решил — раз уж Судьбе угодно меня колотить, пусть она бьёт руками Шиляя. Коку Жвакина такие сомнения не терзали.

В назначенное время к известному дому пришли вдвоём с Рыженом.

— А мне не больно, — вертел головой Толька в томительном ожидании экзекуции. — Я вообще терпеливый.

Конечно, подумал я, с такой-то практикой. Но Андрей нас бить не собирался — более того, он как будто бы извинился:

— Вы за вчерашнее не дуйтесь — просто проверил, насколько ваше желание стать настоящими мужиками серьёзно. Прописные, так сказать.

Добавил, намекая на отсутствующих наших товарищей.

— Ну и видно теперь — кто есть кто.

В углу широкого Шиляевского двора была оборудована спортивная площадка — турник вкопан, на нём мешок с песком висел, помост со штангой и большим набором гантелей. Самодельную штангу Андрей один поднимал, а мы — разве только вдвоём с Рыженом. Зато испробовали все гантели и подобрали подходящие. По команде наставника мы подтягивались на турнике, отжимались от помоста, работали с гантелями, скакали через девчоночью скакалку, мутузили самодельную «грушу». И так каждый день.

Андрей заставлял нас с Рыженом боксировать между собой — и Толян косоглазый так разматывал кулаки, что я и защититься не всегда успевал, а уж сдачи дать…. Зато я легко одолевал его в борьбе — сказалась отцова выучка. Андрей наставлял нас не только премудростям поединков, но и хитростям коллективной драки. Оказывается, и тут имели место свои тонкости, дававшие преимущества умению, а не числу.

В школе, по приказу шефа, мы о тренировках ни гу-гу. Зато над нами потешались. Слух о нашем снежном пленении и необычном избавлении прокатился по классу и выплеснулся в коридоры.

— За грошик купленные, — дразнились знакомые.

Или:

— Эй, двугривенный, подь сюды…

Прикусили языки острословы, когда мы втроём отлупили десятиклассника Суслая. Суслай — это кличка такая. Может, фамилия у него Суслов, может, звали Славка — не суть важно. Был он здоровым бугаём и гордостью школы — побеждал всех в районе на физических олимпиадах. В смысле, по физике — наука такая о природе вещей. А здоровым он был не потому, что занимался спортом, а просто ел помногу. Драться совсем не умел. Но начал удачно.

Что они не поделили с Шиляем, осталось мне не известным. Только на перемене босс предупредил — после уроков будет дело. И вот мы стоим втроём плечо к плечу на школьном дворе, и все ученики пялятся на нас в окна. Суслай хлопнул дверью, подошёл небрежной походкой — куртка расстегнута, пиджак тоже, галстук на боку, край рубахи торчит из брюк. Впрочем, он всегда такой — расхлестанный. Остановился, чего-то жуя.

— Ну?

А потом вдруг бросил портфель свой полупудовый в Рыжена и кинулся на Шиляя. Схватил атамана за грудки и давай трепать. Силёнка у парня была — под его лапами затрещали Андреевы латы (в смысле — пиджак, рубашка, куртка). Суслай то рвал их остервенело, то душил противника, стягивая ворот, то просто тряс, как грушу. Андрей крушил ему рёбра тренированными кулаками, а вот в лицо попасть не мог — гордость школы расставил локти.

— Агарыч, ноги! — крикнул атаман.

Этот приём мы много раз отрабатывали на тренировках. Я бросился Суслаю под ноги. Андрей толкнул его, и они оба кувыркнулись через меня. Тут, наконец, Рыжен выбрался из-под завалившего его портфеля, подскочил и очень удачно пнул Суслая в косицу. Тот хрюкнул и затих. Напрочь — ни звука, ни движения. Мы пинали его — причём, Рыжен в лицо, Шиляй по рёбрам, я по толстым ягодицам — а он лежал, как покойник, молча и не шевелясь.

От школьной калитки мы оглянулись. Суслай неуклюже дёргал ногой, пытаясь повернуться то ли на бок, то ли на живот. Школьные окна облепили встревоженные лица.

Андрей стянул с ладони перчатку и выставил перед собой.

— Один за всех!

— И все за одного! — мы с Рыженом дружно шлёпнули по ней своими ладошками.

Ну, блин, мушкетёры!

6

Андрей учил нас не только мордобою. Он прилежно занимался в школе и желал, чтобы мы избавились от двоек. С некоторых пор наш день в Шиляевском доме стал начинаться с приготовлением уроков. Андрей проверял тетрадки, показывал, как надо решать примеры. Объяснять он умел гораздо доходчивее учительницы. По крайней мере, мне становилось всё понятным. А вот Рыжену не очень — непробиваемый тупица. Андрей, побившись с ним немного, плюнул — а со мной занимался даже с удовольствием.

Однажды мы так увлеклись, что опрокинули чернильницу на красивый полированный стол. Это я опрокинул — Андрей разве только руку мою подтолкнул нечаянно. Всё, думаю, кранты — ох и попадёт мне сейчас. От страха голову втянул, глаза закрыл — что-то будет.

— Таня! — позвал Андрей старшую сестру. — Что можно сделать?

Она вошла — красивая, опрятная, совсем-совсем не строгая.

— Как мама огорчится.

Вдвоём с Андреем они помыли стол стиральным порошком, но след пятна всё-таки проглядывался. Таня принесла клеёнку:

— Постелите от будущих конфузий.

Она была очень похожа на свою мать, а Андрей — на отца. Вот такая семья.

К тому времени, как мы заканчивали готовить уроки и собирались выйти во двор, Таня приносила поднос с чашками чая и сушками в вазе. Надо ли говорить, что я по уши был в неё влюблён? Тем более, что и она иногда принимала участие в совершенствовании нашего с Рыженом образования. Когда Таня за моей спиной склонялась, заглядывая в тетрадку, её светлые длинные локоны щекотали мне шею и ухо. Я был в те мгновения на вершине горы, под названием Счастьем.

С подачи сестры и брата Шиляевых успеваемость моя поползла вверх. По итогам года в ударники выбился — тёзки на осень остались. А вот Кока остался на второй год в третьем классе. Но это я в будущее заглянул.

7

Сначала была весна, и снег на поляне растаял. По воскресеньям мы бегали кросс до леса и обратно. Это очень далеко — наверное, несколько километров. И после такой пробежки у меня неделю болели ноги, но ликовала душа. Под ногами шуршала прошлогодняя трава, похрустывал ледок над следами луж, грудь наполнял исключительной чистоты и свежести воздух. На опушке мы отжимались от пахнувшей прелостью, стылой ещё земли, подтягивались на ветке берёзы. Мнили себя спартанцами и презирали тех, кто в такие часы дома сидит.

После проводов Николая Томшина в армию, ватага Лермонтовская распалась. Теперь мы уже не собирались такой толпой, как было прежде. По двое, по трое ходили в кино и получали там от забияк с других улиц. Старших ребят били на танцах. Андрей решил вернуть нашей улице утраченный авторитет. По приказу наставника мы с Рыженом обошли весь Бугор и оповестили ребят — Первого мая выступаем. Собрались и выступили целой колонной. Пристроились в конце первомайской, где учащиеся и трудящиеся демонстрировали свою солидарность со всем угнетённым миром, и прошли за ними до самой площади. Пели блатные песни, кричали «ура!», махая ветками и флажками, отобранными у школьников. У нас даже собственный транспарант был, написанный Андреем на куске картона — «Бугор сила». На площадь, понятно, мы не пошли, но на улице прохожие на нас таращились, указывали пальцами, махали руками, приветствуя. Ну, а мы ликовали — Да здравствует Первое мая, праздник соединивший бугорских ребят!

После демонстрации встали в круг, прикидывая финансовые возможности. Думали в лес пойти и решали, что прикупить — вино, закуску, сигареты. Борька Калмыков вылетает из-за угла на своих худых и длинных, следом Олег Духович, друг и одноклассник. Наехали на них Красноармейские пацаны — фотик Барыгин им понравился. Борька вырвался и побежал, следом Дух, а за ним уже вся Красноармейская ватага.

Натолкнулись на нас. Перед Андреем их атаман начал кульбиты выделывать.

— Знаешь кто я?

— Знаю, — говорит Андрей спокойно. — Ты — Колчак.

— Верно. А знаешь….

И дальше полилась неположенная на музыку песня — эх, сколько я зарезал, сколько перерезал, сколько душ невинных загубил….

— Что мне до твоей арифметики, — говорит Андрей презрительно. — Придёт время — и тебя прикончат.

— Может, попробуешь? — встрепенулся Колчак.

— Сам сдохнешь.

Красноармейский атаман затруднился с ответом. Все муки — бить или отступить, а если отступить, то как, не потеряв престижа — отразились на его отвратительном лице. Подсунулся подручный — шу-шу-шу на ухо. Колчак тревожно зыркнул по сторонам, махнул рукой своим, и, огибая наш строй, красноармейцы бегом покинули несостоявшееся битвы поле. Причину такого их поведения узнали поздно вечером, когда уставшие и навеселе вернулись из леса. Бориска-то наш, Калмыков-старший, не поверил, что устоим против красноармейских, и драпанул под шумок. Заметил это кто-то из врагов, и бросились колчаковцы в погоню. Догнали, накостыляли, фотик отняли — а мы и не ведали, а то разве б дали.

Потом был случай на летних каникулах — собрались на карьер рыбку удить. Вообще-то это вотчина красноармейских — но где наша не пропадала? Пошли толпой. По дороге Пушкарь пристал — парень из больничной ватаги, а стало быть, тоже бугорский. Только на карьере красноармейский бандюган Шаман — ух, и здоровый же лоб! — признал в Пушкаре давнего своего обидчика и принялся его лупить. Избил, в воду сбросил. Пушкарь переплыл на противоположный берег — тут как тут Пеня Ухабов, пинает, не даёт ослабевшему, истекающему кровью пацану выбраться на сушу. Пушкарь обратно поплыл. И началась драматическая гонка — избитый плывёт от берега к берегу, теряя силы, а Пеня посуху бегает, не даёт ему выйти и ещё камнями кидается.

Шаман, будто Наполеон на Поклонной горе, стоит, скрестив на груди руки, и смотрит с суровой печалью. Вид его трезвил наши буйные головы. Да и Андрюха предупредил — не рыпайтесь. Пене накостылять — плёвое дело, но против Шамана нельзя — он взрослый, здоровый, в тюрьме отсидел. Соберёт дружков и подвесит нас всех за причинное место. И, в конце концов, это его, Пушкарёвское дело — пусть выкручивается, раз напроказил. Короче, не до рыбалки нам — стоим, смотрим, зубами скрипим. А Пеня увлёкся — залез в воду и оскользнулся. Да и Пушкарь его за руку дёрнул. Упал Ухаб в воду и орать. Вот тут-то мы узнали его сокровенную тайну — не умеет Пеня плавать. Такой здоровый, уж в армию скоро, а воды боится. Любой карапуз с нашей улицы, только ходить научится, а уж бултыхается на Песке (пляж на Займище — подарок Природы). Глядишь, и поплыл. А этот урод-переросток орёт и тонет. Ну и фик с ним.

Пеня бултыхается на месте, голос до сипа сорвал, воду хлебает, а мы потешаемся и спорим — утонет или нет. Камни бросаем — хватайся, Пеня! В какой-то момент истошные ухабовские вопли вдруг перешли в утробный рык погибающего зверя. Мы примолкли, но никто и не подумал к Пене на выручку идти. Красиво, головой вниз с крутого обрыва, одетым и обутым прыгнул в воду Шаман. Треснул Пеню кулаком по башке, чтоб не царапался, а потом оглушённого и нахлебавшегося вытащил на сушу. Ухаб встал на четвереньки и начал рыгать — вода хлынула потоком из носа и рта.

Под шумок Пушкарь выбрался на берег и дал дёру в сторону дома. Мы тоже отчалили, так и не размотав удочек — притихшие, подавленные увиденным.

Андрей поучал:

— Повезло вам, ребята, что в посёлке живёте: в городе правила жёстче — бьют толпой, бьют без жалости, бьют, пока не убьют.

Жутко становилось от его слов. Мои школьные успехи радовали отца:

— В институт поедешь учиться — поплавок для жизни зарабатывать.

А меня что-то не перспективило — может, стоит подумать о двойках?

8

Следующей зимой произошёл случай, положивший конец мушкетёрскому братству нашему. Отец атамана, Андрей Андреевич Шиляев работал водителем в райисполкоме, поэтому ходил на работу в костюме и при галстуке — водил легковой автомобиль, на котором приезжал домой обедать. Больше своей работы любил он якшаться с мильтонами — дружинником каким-то числился: ездил с ними в рейды, дежурил на дорогах. Когда после охоты или рыбалки попадались такой заставе, Андрей Андреевич хлопал по плечу моего отца:

— О, сосед! С этим, ребятки, всё в порядке, — говорил он ментам. — Я его знаю и ручаюсь — добропорядочный гражданин.

Отец тоже улыбался, пожимал протянутую руку, и говорил: «Шакал!», как только проезжали милицейский пост.

И вдруг наша улица…. да что там, Увелка вся всколыхнулась от новости — Шиляев с двумя мильтонами ограбил и пытался убить заезжего «чебурека». Смаковались подробности. На южноуральском базаре кривоносый уроженец Кавказа подошёл к служебной шиляевской «Волге»:

— Продаёшь, дорогой? Беру, не торгуясь.

И деньгами помахал.

— Продаю, — сказал Андрей Андреевич. — Но не эту. Другую. Дома стоит.

Поехали в Увелку лесной дорогой. Шиляев за рулём, покупатель рядом, сзади два мента в форме. Кто-то из них вдарил «чебуреку» по кумполу. Деньги вытащили, поделили, а их незадачливого владельца выбросили в снег, аккурат напротив кладбища — не помер от удара, так замёрзнет на морозе. А этот смуглолицый любитель дорогих машин не замёрз и не помер — оклемался, добрёл до Южноуральска и в милицию. Начальник построил своих — никого не признал пострадавший. Вспомнили, что Увелка такая есть — поехали туда. Там тоже общее построение, и вот они, голубчики — хватай, вяжи! Задержали, допросили — менты Шиляева вложили. Того тоже к ответу.

И началась борьба: прокурор хочет посадить преступников, а начальник милиции заступается — мол, так и так, мусор из дома, честь мундира. Райком партии молчит, приглядывается — последние слово за ним останется. Потянулись дни томительного ожидания. Менты под домашним арестом сидят. Шиляев А. А. на работу ходит, улыбается, здоровается — как ни в чём не бывало. У обеих Тань — мамы и дочки — глаза на мокром месте. Младший А. А. мрачнее тучи, даже с нами здоровается сквозь зубы. Новый учебный год развёл нас в разные смены. Тренировки прекратились, но мы с Рыженом по-прежнему тянулись к нашему наставнику и готовы были выполнить любое задание.

Однажды он приказал:

— Вечером подтягивайтесь к школе — дело будет.

Пришли — Андрюха одноклассницу показал:

— Вон ту козу отлупить надо. Вдвоём справитесь?

Рыжен кивает, а я нет. Это я на словах девчат презираю, а в душе мне их очень жалко — они же не виноваты, что не умеют писать стоя. За что их лупить? И ещё сказалось влияние сестры — с малых лет таскала меня в свои девчоночьи компании. А также отцово воспитание — громкоголосый матершинник он и пальцем не трогал маму. Других женщин тоже. Был такой случай — однажды в застолье соседка Мария Васильевна Томшина закатила отцу пощёчину. Стакан с брагой лопнул в его руке. Показалось, убьет её сейчас — по стенке размажет, голову снесёт, если ударит. А он не ударил — ушёл из-за стола и до конца застолья играл с малышами.

Почему соседка-красавица приложилась ладонью к щеке отца? Теперь, обременённый жизненным опытом, думаю, что любила она его. Отец был видным — лицом чист, грудь гвардейская, силёнка в руках. Как ей было не влюбиться? Год с небольшим — пока не отстроились — ютились они в пустующей нашей землянке. Только напрасно Маруся Томшина вздыхала по моему отцу — строгих моральных правил был человек. Ну и получил за холодность свою….

Думаю, это у меня от отца — рыцарское отношение к женщинам. А Андрей — морду набейте.

— Не буду, — говорю, — с девчонкой драться.

Не до философий в то время было наставнику нашему — взглянул мельком, толкнул в снег:

— Да пошёл ты!

Я ушёл, и больше не ходил к Андрею, в их дом — не водил, как говорят на нашей улице, с ним дружбы.

Ту криминальную историю, если интересно, доскажу. Покончили с собой менты-разбойники — от стыда и позора наложили на себя руки. Один повесился, другой застрелился, будто сговорившись, в один день. Шиляева тут же под стражу. Потом суд — и первый зек на нашей небольшой, в двадцать дворов улочке.

9

Как-то Рыжен пригласил меня на Рабочую улицу. Распри наши кончились — шёл я без опаски и с любопытством. Ребята в чьём-то огороде у сарайной стены окоп в снегу вырыли, строчат из самодельных автоматов синюшными от мороза губами:

Тр-р-р-р-….

Швыряются деревянными гранатами в условного противника:

— Бух! Бух!

Падают ранеными, их уносят на носилках в сарай. Вобщем война не на жизнь, а на смерть.

Все попадали. Рыжен последним. Тащить некому — сам заковылял, постанывая. Следом я. В сарае лазарет — лежат на досках герои раненые, чаёк попивают. Две одноклассницы Люба и Света их перевязывают. Мне место нашлось.

— Куда ранили? — спрашивает Светка.

Я на лоб показал. Она замотала его бинтом, а Люба чай несёт. Лучше бы она перевязывала — нравится мне эта девочка, что тут поделаешь? Теперь, после замирения общеклассного, стала доступней её красота. Могу смотреть, сколько хочу, а она мне улыбается — ведь я лучше всех мальчишек в классе учусь. Хотя нет, Вовку Матвеева забыл. Этот отличник, как начал с первого класса пятёрки домой таскать, так до сего года ни одной четвёрочки в четверти не было. Только он ещё и в музыкальную школу ходит, на баяне играет — ему драться нельзя: не дай Бог, пальчик сломает. Поэтому его никто и за мальчишку не считает — так, паинька в штанишках. А Любочку я бы до дома провожал и портфель нёс — лишь бы позволила.

— Ну, как? — спрашивают парни с Рабочей улицы: Рыжен-то примелькался здесь давно — моё, свежего и неглупого человека, мнение интересует.

— Примитив, — говорю. — Мы этим до школы переболели.

Любочка слушает, улыбается, вторую кружку мне несёт. И меня несёт.

— Если хотите настоящим делом заняться, могу предложить следующее. У нас на Бугре такие сугробы намело, что не пройти, не проехать. А когда дороги бульдозером чистили, такие горы нагребли, что не сразу и заберёшься. Мы — нас числом меньше — крепость построим, а вы попробуйте её взять. Сабель с копьями наделаем — сражаться будем. Снежки — вместо гранат.

Моё предложение всем понравилось.

Рыжен решил брать быка за рога — очень ему хотелось выбиться в командиры. На следующий вечер собрал у себя дома всех бугорских одноклассников и мальчишек помладше — старшими-то не с руки командовать. Себя объявил командиром, меня назначил начальником штаба, и приказал карту изладить — я тут же взялся за дело.

С Толькиной старшей сестрой Люсей, вдруг заинтересовавшейся нашей вознёй и объявившей себя начальницей медсанбата, склеили несколько чистых листов, и я принялся чертить карту окрестности. Лучше меня, её никто не знал: всю исходил — и лес, и болото. Карта получилась — загляденье. Лес обозначен до самой свалки, поделён на бор и рощицы. Кружочком помечен заброшенный сад, бывший когда-то фруктовым питомником. Жирной линией канал нарисован, которая теряется в лесу, беря начало от болота. Займище будто на ладони — берега, камыши, плёсы и проходы к ним. Крестиками обозначил пару мест и подписал «Шт» и «Ск».

— Что это? — ткнул пальцем косоглазый командир.

— Штаб и склад. Для секретности, — я подмигнул. — Вдруг карта врагу попадёт — пусть ищут и копаются.

Моё творение всем понравилась. Заминка вышла с названием отряда. Что только не предлагалось — и «Смерть фашистам», и «Болотная братва», и…. ещё чёрте что. Моё первое предложение было «Гёзы». Так называли себя восставшие против владычества Мадридского престола жители Нидерландов. С испанского это переводилось, как «оборванцы». Слово Рыжену понравилось, а суть его нет.

— Какие же мы оборванцы? — командир полюбовался на себя в зеркало. — Нет и нет. Думайте дальше.

Тогда предложил назвать отряд «Береговое братство» и объяснил его суть — так называли себя пираты с острова Тортуга в Карибском море. Это понравилось всем, и командиру тоже. Во-первых, живём мы на берегу Займища. Во-вторых, пиратом быть куда как хорошо: грабишь себе да пируешь — никаких забот. Закончив формальности, мы сговорились собраться в воскресенье строить снежную крепость.

Карта осталась у командира. Она просто зачаровала его. Этот придурок всерьёз думал, что, если найти место обозначенное «Ск», то отроется целая куча необходимых ему вещей. Он принёс карту в школу и похвастался Любочке. Та дальше — и пошла цепная реакция. Короче, после уроков меня похитили — захватили в плен и силой утащили в известный сарай. Бить не били, но допытывались, что я знаю по сути дела. А я молчал, стойко перенося пытки (щипки и щекотку), мужественно слушая угрозы. Правда, случился момент, поколебавший моё упорство.

На щеке зияла царапина — от ручки ранца в момент моего захвата. Любочка не запаслась аптечкой и просто поцеловала рану. Вот тут-то дрогнуло моё сердце. И когда Любочка просила:

— Ну, расскажи.

Не сказал решительно «нет», не мотал, отрицая, головой. Если бы в следующую минуту она предложила — а хочешь меня поцеловать? — и подставила губы, я, наверное, и Родину продал. Но она не догадалась, а я, повременив, справился с желанием стать предателем. Ну, чего там — ну чмокнула в щёку, я и не почувствовал ничего. Вот если б в губы…. И продолжал упорствовать. В конце концов, меня напоили чаем и отпустили с миром. Сказали, что я настоящий партизан — такого врага следует уважать. И они уважают.

Нож в спину «Береговому братству» вонзил сам наш раскосый командир. Не знаю, что за наваждение на него нашло — ни есть, ни пить, не спать уже не мог спокойно — так овладело им желание найти то место, которое так, смеха ради, обозначил я на карте «Ск». Один он боялся идти в лес. С нами…? Не знаю, почему он не позвал верный ему отряд, а взял и показал карту врагам с Рабочей улицы. Может, думал, что те тоже его командиром изберут. И станет он, объединив два отряда, классным лидером. А может даже школьным. А может….

Не знаю, чем он там руководствовался, но пошёл на сделку с врагом. В воскресенье все собрались, а он не пришёл. В понедельник в школе всё выяснилось, и наш отряд тут же распался — кто-то перешёл к Рабочим, кто-то остался сам по себе, неорганизованным. А я затаил обиду.

На следующий выходной, когда эти идиоты, вооружившись самодельными автоматами, пошли откапывать несуществующий склад, я подговорил Халву с Грицаем пужануть ораву. Валерка с Вовкой — здоровяки, их издали легко за мужиков принять можно. На это я и рассчитывал, собираясь разогнать два десятка скдадоискателей.

Следить за ними не стали: мне было известно место, куда они, в конце концов, притопают, если не конченные идиоты — не заплутают в лесу или не разберутся в такой прекрасной карте. Добрались до заброшенного сада и принялись уплетать побитые морозом ранетки. Вкуснотища! Увлеклись и чуть не засветились. Слышим вдруг — голоса. Я крадучись на опушку поляны, из-за сосёнки выглядываю — они. Идут и карта в руках.

Друзья мои без особой фантазии выскакивают из кустов, чуть меня не стоптав, и навстречу:

— Ага! Попались! Вот мы вас!

— Убью! Зарежу! Изнасилую! — входя в раж, орал Халва.

И Вовка вторил ему матом.

Здорово всё получилось! Горе-вояки сыпанули прочь. Рыжен, конечно, впереди. А вот Любочка со Светкой отстают, понятное дело — девчонки бегать не умеют. Чешем — они от нас, а мы за ними. Впереди канал, когда-то вырытый для осушения болота, да так и брошенный у береговой черты. Преследуемые стекли в него, и пропали с глаз — с той стороны не показались. Головой верчу: жарят каналом, где-то выскочат — слева, справа.

Подбегаем — навстречу деревянная граната летит, кувыркается. Точно Вовке в лоб — везёт же парню на стандартные ситуации. Он упал сначала, а потом вскочил, буйволом взревел и в канал. Следом Халва. Когда я поднялся на высокий берег — внизу шло месиво. Приятели мои крушили всех подряд, не жалея и девчонок.

Минут пять происходило что-то похожее на драку — одноклассники защищались и даже сдачи пытались дать. Но вскоре сопротивление было подавлено, и искатели склада снова ударились в бега. Мне было жаль девочек, а про ребят подумал, пусть побегают — лишним не будет. В сердце, правда, закралась тревога — что-то будет теперь в школе, ведь только-только замирились. Но всё обошлось — жив, как видите.

10

Можно ставить точку в повествовании, но хочется рассказать ещё один эпизод. Он произошёл следующим летом. После суда над отцом Андрей Шиляев стал раздражительным, нелюдимым. Последнему зима способствует. А вот лето нет: хочешь, не хочешь, а надо идти на улицу — без купанья и футбола разве проживёшь? И Андрей вернулся в общество. Постепенно растворилась его отчуждённость, вернулись лидерские замашки. Однажды заявляет мне:

— Катись отсюда, а то в ухо дам.

Я хорошо его знал: сказал — даст. Готов был подняться и уйти, но пришла неожиданная поддержка. Ближайший сосед и друг детства Мишка Мамаев голос подал:

— А рискни.

С Андреем они были ровесники. Шиляев ростом выше, но у Мишки очень сильные руки и вятская упёртость. Только вчера он дрался с Колькой Брезгиным. Этот мордвин старше Мишки и здоровше. За что наскочил на него — не знаю. Поначалу Михаилу здорово досталось — кровь бежала изо рта и носа. Но он терпел, и бил, бил, бил…. В конце концов, Брезгин не выдержал и ударился в бега. Вернулся обратно со старшим братом — этот вообще взросляк, после армии.

У Мишки было время убежать, но он взял дубину и заявил мордвинам:

— Убью, если не обоих, то одного.

И братья отступили.

Может, в упоении этой победой Мишка давал мне теперь поддержку — встал на пути мрачного, алчущего крови Шиляя и смело глянул ему в глаза:

— Только попробуй.

Андрей взвесил все «за» и «против», плюнул в мою сторону и отступил. Так закончилась моя старая дружба и началась новая. Хотя не совсем точно сказал — с Шиляем мы ещё зимой разбежались, а с Мишкой давно (сколько помню себя) знакомы и дружим. Только после этого случая отношения наши стали ещё тесней.

Мальчишкам нужны наставники. Не отцы — этого нельзя, то не смей! — а старшие ребята, в отношениях с которыми узаконены правила: пошли со мной, делай как я, попробуй лучше моего. Так и получилось — окончив начальную школу, входили мы в подростковую жизнь, имея свой собственный пример подражания.

Кока Жвакин остался на второй год и откололся от нас. Да ему кроме братьев никто и не нужен.

Толян Калмыков, задружив с Пеней, пристрастился к куреву и воровству. Крал деньги дома, в магазине с прилавка, шоколадки с витрины. Собирал «бычки» на остановках. Вобщем катился вниз. Отец пытался его воспитывать. Центром их дома была большая русская печь, а вокруг неё три комнаты и кухня, сообщающиеся дверями. Борис Борисович и в минуты воспитания не изменял сибаритским привычкам.

— Так, — объявлял он. — Сейчас я тебя выпорю.

Вставал и начал освобождать ремень из брюк. Толька занимал исходную позицию, и начиналась потеха. Рыбак бегал по комнатам вокруг печи с криками:

— Папочка, не надо! Больше не буду!

Бориска ликовал на печи — забирался, чтобы под ноги или горячую руку не попасть. Женщины — мать и бабка — забивались в угол и переживали за наказуемого, боясь гнева главы семьи. Отец и сын наматывали круги. Правила были справедливыми — иногда, умаявшись, Борис Борисыч отступал, другой раз Тольке не везло. Однажды мне не посчастливилось явиться к другу в такую минуту. Увидав открытую дверь, Рыбак решил сжульничать — ринулся на свободу. Меня сшиб на пороге, а потом и ремень прошёлся по спине — пока Борис Борисыч разобрался….

Рыжен тянулся за Шиляем. Только Андрей после неприятности с отцом становился день ото дня всё хуже — пристрастился к куреву, спиртному, запустил школьные дела. Словом, погружался в пучину грехов и тянул за собой Рыжена.

Ну, а мне исключительно повезло с наставником — Мишка Мамаев был и остаётся правильным человеком. Он никогда не учил меня драться — он учил меня мужеству и справедливости.