Два шпиля

Анатолий Анатольевич Новгородцев, 2018

Он родился рабом, она – принцессой. Всё изменится – и наоборот. И вновь… Они встретят свирепых гигантов и таинственных карликов, Морскую Деву и Призрачную Всадницу, будут сражаться в степи и на море, в замке и на гладиаторской арене, изведают ярость боя и боль ран, чудо любви и ужас тяжких потерь. Главное – не потерять себя. Потому, что рано или поздно они должны встретиться. Ведь не зря к ним с детства проявляют внимание сверхъестественные силы, не напрасно даны от рождения замечательные способности. И недаром обеим снится один и тот же сон о двух гигантских шпилях, между которыми им однажды суждено встать – и изменить мир…

Часть 2

Глава 1

Стрельчатые башни дворца, сверкающие листовым золотом, соперничали высотой с шестигранными пиками алебастрово-белых минаретов и вонзались в синеву неба. Пушистые облака плыли на запад, и на их фоне казалось, что величественные здания качаются над сочной зеленью буйных древесных крон.

Каменные пруды были любимым местом Дели в саду. Она обожала по колено в воде носиться вместе с остальной дворцовой детворой по лабиринту мраморных каналов, спускаться с водяных горок, играть в бассейнах между скульптурными группами и причудливыми фонтанами, иллюстрирующими истории многочисленных сказок и легенд. Правда, водяные забавы позволялись детям не чаще одного раза в неделю при условии, что солнце светит по — настоящему жарко. А личная няня Дели, старуха Менке, ещё и постоянно находила предлоги, чтобы избавить любимое дитя от опасности простудиться, или, упаси Восшедший, наглотаться грязной воды…

Из-за этого Дели иногда вынуждена была скучать в одиночестве среди великолепия детского сада. А ведь она — единственная дочь госпожи Сафы-икбал, которая, в свою очередь, была первой и единственной женщиной султаната, единолично владеющей титулом «икбал».

Правду сказать, семилетнюю девчонку тонкости дворцовой иерархии занимали мало, но она обучалась вместе со всеми остальными знатными девочками дворца, и, хочешь не хочешь, постигала премудрости этикета и сложности субординации.

В султанате Гараханч понятие «гарем» имело куда более широкое значение, чем просто группа женщин для интимных утех султана. В гарем входило всё женское население дворца — от наложниц до родственниц султана, а также мужчины-евнухи, и деятельность гарема охватывала все сферы дворцовой жизни — от хозяйственно-обслуживающих до финансовых… ну и, разумеется, развлекательно-интимных. Безусловно, родственницы султана и подавляющее большинство наложниц в интимной связи с главой султаната не состояли, но первые занимали во дворце высокое положение, выполняли функции распорядителей, и в дальнейшем выдавались замуж за знатных мужчин султаната, а вторые выполняли роль обслуги и могли рассчитывать на карьерный рост и удачное замужество лишь при достижении значительных успехов в обучении, исполнении своих обязанностей и, в немалой степени, в интригах. Лишь некоторое количество наложниц получало титул «икбал», дающий право на интимную близость с султаном и рождение от него детей. Одна из них позже становилась госпожой валиде — матерью следующего султана и единовластной хозяйкой гарема…

Отец Дели, султан Мохсен-Адиль, стал первым, во всеуслышание заявившим, что желает иметь лишь одну «икбал» — женщину, которую любит всем сердцем и душой. Ею стала кроткая и нежная, словно светящаяся изнутри добротой и женственностью Сафа. И, странное дело, она не только смогла выстоять в «подковёрной» борьбе с другими членами гарема, по жестокости и накалу нередко превышающей не только политические, но и военные баталии, а сумела завоевать если и не дружбу, то уважение остальных обитателей дворца. Врождённые острый ум в сочетании со справедливостью и тактом, а также обезоруживающая доброта растопили со временем даже самые холодные сердца дворцовых интриганок.

Последняя валиде, мать султана, умерла, когда Сафа была юной рядовой наложницей; таким образом, присвоение единоличного титула «икбал» сразу сделало Сафу полноправной хозяйкой всего высшего двора. И она не только отлично справлялась с управлением огромным дворцовым хозяйством, но и стала для Мохсен-Адиля любимой и желанной женщиной, верной подругой и соратницей, мудрой советчицей и чуткой утешительницей… Вот только с детьми пока не ладилось — Дели оставалась единственным ребёнком султана, и это вовсе не было пустяком, так как власть в Гараханче передавалась, разумеется, лишь по мужской линии…

Дели както слышала разговор между нянькой и старшим евнухом Валилом.

— Вай, видит Восшедший, нехорошие дела творятся нынче, — негромко сказал евнух, думая, что Дели полностью увлечена огромной книгой с яркими картинками, — султан Мохсен-Адиль, да продлят небеса его годы, безусловно мудрый и справедливый правитель, и народ его любит — он много делает для простых людей… Но, вместе с тем, возрастает недовольство знати. Вот и опять он повысил налоги лишь для самых богатых жителей столицы. Разумеется, постройка канализации в бедных кварталах поможет избавиться от эпидемий холеры… Но наполненные жиром и золотом пузатые мешки очень неохотно расстаются с деньгами, и я всё чаще слышу очень нехорошие разговоры… А у нашего господина, к тому же, нет наследника…

— Думаешь, я не говорила? — сухая и крепкая, как кость, старая Менке скривила и без того морщинистое, тёмное лицо, закатив глаза. Раньше она была правой рукой покойной валиде, и до сих пор, не смотря на разменянный последний десяток своего столетия, сохраняла ясный ум и вполне крепкое здоровье. — Тысячу раз! И ведь Сафа всё понимает, и вовсе не против, чтобы муж имел ещё нескольких икбал… Так ведь нет — упёрся, как мул…

— Не понимаю… Почему он отказывается иметь детей от других наложниц? — задумчиво потёр гладкий пухлый подбородок евнух.

— И не поймёшь, дурной старый пень! — фыркнула Менке, которая была старше «пня» почти на сорок лет. — Есть понятие «любовь», тебе недоступное. Да и большинству знати султаната, включая всех бывших султанов, тоже было, видишь ли, не до любви… А Мохсен-Адиль вот не такой.

— Но султанату нужен наследник…

— Султану ещё нет и сорока лет! — категорично махнула рукой нянька. — А Сафе — двадцать пять! И со здоровьем у них всё отлично, хвала небесам.

— Но они уже семь лет не могут зачать… — развёл руками евнух.

— Да… — нехотя ответила Менке. — И это мне не нравится и настораживает. Слыхала я кое-что и кое-что замечала… Очень мне не нравиться, мать его святейшество, верховный имам…

— Между султаном и его святейшеством, верховным имамом, действительно сейчас некоторые разногласия… — осторожно протянул евнух.

— Разногласия! — возмутилась нянька. — Да султан перебирает под себя треть власти и едва ли не половину доходов имамата. И, видит Восшедший, совершенно справедливо, ибо эти зажравшиеся индюки давно позабыли, что призваны нести народу свет веры и служить Восшедшему, а не наполнять свои закрома, пьянствовать и кувыркаться с девками!

— Потише, Менке! — зашипел Валил, испуганно косясь на дверь.

— А ты будто не знаешь, что пьянство и разврат ныне — ещё и не самые тяжкие грехи верхушки имамата! — продолжала бушевать старая нянька. — А главный грешник — сам верховный имам, который вино мешает с гашишем, а девкам уже предпочитает молоденьких мальчиков!

Дели едва не прыснула. Интимная сторона взрослой жизни в гареме вовсе не была тайной за семью печатями и часто являлась предметом обсуждения среди детей, коими считались все, не достигшие четырнадцатилетнего возраста.

— Помилуйте, святые небеса! — в ужасе всплеснул руками Валил. — Замолчи, глупая старуха! Тебе за такие речи отрежут язык, а мне уши, чтоб не слушал… а затем посадят на кол, сушиться на солнце…

— Стара я уже, чтобы бояться! — отрезала нянька. — Сам знаешь, что я говорю правду. Да, по мне, пусть бы имам перетрахал всех бордельных малолеток — лишь бы не путался с проклятыми ишьяссами, пусть бы демоны утащили в преисподнюю этих черногубых!

Евнух от страха уже мог лишь мычать и протестующе трясти головой, и его можно было понять. Секту ишьяссов запретили и, фактически, уничтожили более двух веков назад за поклонение тёмным духам и ужасные обряды; однако в последнее время это религиозное течение начало понемногу возрождаться. Отличительной чертой ишьяссов были тёмные, почти чёрные губы; они утверждали, что это — следствие постоянно употребляемого ими напитка, дарующего просветление, а легенды и страшилки гласили, что губы их темнеют от человеческой крови. Впрочем, ныне ишьяссы жили практически полными отшельниками и утверждали, что от своих предшественников сохранили немногим больше от одного лишь названия, а занимаются исключительно познанием внутреннего мира человека. Но всё равно — обвинить в связях с ними верховного имама, высшую ступень религиозной ветви власти и равняющегося султану, возглавляющему власть мирскую… И за меньшее словоблудие могли медленно сварить в масле!

Дели внезапно вспомнила, что буквально неделю назад видела в саду верховного имама в сопровождении странного человека, скрытого плащом-балахоном. Они пристально смотрели на неё, и ей почудилось, что из-под капюшона на неё уставилась громадная рептилия, готовая к атаке, но, странным образом, испуганная, а оттого исходящая ненавистью…

— Эти проклятые нелюди многое умеют и знают, — продолжала распалённая Менке, — и зря султан относится к ним так терпимо. Их сила берёт истоки у древней, чёрной магии, и им ведомы как таинства зарождения жизни, так и её угасания. И вдвойне мне не нравится то, что имам в последнее время слишком близко сошёлся с Гири-Сейкалом. Братец нашего султана весь пошёл в свою покойную мать, а та была сущей ведьмой! Султан неоправданно добр к этому проходимцу. Давно надо было сослать его командовать каким-то пограничным гарнизоном — так нет, он возглавляет дворцовую гвардию! Честное слово, был смысл в действиях султанов прошлого, которые, придя к власти, умерщвляли всех своих братьев, помилуй Восшедший…

В это время увлёкшаяся Дели уронила книгу на пол и тем самым прервала разговор.

Девочка обладала пытливым умом и крепкой памятью, однако, в силу возраста, случайно услышанные речи не зацепили её глубоко и неминуемо забылись бы, но…

Сегодня день у Дели опять не задался. Небо испятнали небольшие, но многочисленные клочки рваных облачков. Ветер, гонящий их на север, время от времени дышал и на земле, шевеля перистые листья пальм. Пересекая солнечный диск, облака бросали на землю быстрые тени. Этого было достаточно, чтобы бдительная Менке не пустила девочку на пруды.

— Солнца совсем нет, — заявила она, — да и ветрюган какой! Болела давно? Скажу госпоже Сафе-икбал, что пора уже прекращать эти водяные игрища — холода наступают!

До холодной поры оставалось не менее месяца, но спорить со старухой было бесполезно. Впрочем, и обижаться на неё долго Дели не могла — нянька действительно любила и Сафу-икбал, и её дочку, и отдавала себя службе всю без остатка. К тому же, девочка и правда недавно немножко простудилась…

Чтобы не слышать заливистого смеха и задорных криков резвящейся в воде ребятни, Дели отправилась в противоположный конец Детского сада. Менке уселась на резной скамейке и взялась за любимое вышивание бисером. В саду за детьми присматривали полдюжины наложниц, да и ничего опасного здесь не было в принципе.

Скрывшись с глаз старой няньки, Дели сорвалась с места и легко, как гонимое ветром пёрышко, помчалась по усыпанным белым песком дорожкам, пересекла лужайку изумрудно-зелёной травы, на четвереньках пролезла под сплетением вьющихся роз, на ходу подхватила поздний апельсин — и, в конце концов, оказалась в укромном уголке детского сада, где любила прятаться от надзирающих глаз.

Это была небольшая полянка у самой ограды, разграничивающей Детский и Большой сады. Скрываясь среди зелени, Дели любила наблюдать за прогуливающимися по кипарисовым и каштановым аллеям взрослыми знатными дамами и работающими наложницами; иногда удавалось послушать разговоры об интригах и тайнах дворцового гарема.

Но сегодня внимание девочки сразу привлекли голоса, звучавшие справа, из-за буйных зарослей розмарина, и дело было даже не в том, что, несмотря на негромкий тон, в голосах явно ощущалось напряжение — просто Дели сразу их узнала. Недолго думая, она вновь упала на четвереньки и, пятная зеленью шёлк шаровар, шустро поползла вдоль ажурной золочёной ограды, раздвигая жёсткие стебли. Голоса зазвучали отчётливее, и Дели замедлила движение, опасаясь быть увиденной. Вскоре её взгляду открылась круглая лужайка с мраморным фонтаном, которой оканчивалась тенистая аллея. У фонтана стояли её мать, Сафа-икбал, и брат отца, военачальник Левого Крыла армии султаната и командир дворцовой гвардии комутан-паша Гири-Сейкал.

Дели мгновенно ощутила витающую в воздухе скрытую угрозу и затаилась, сжавшись в комочек у самой земли, как испуганный зверёк.

Гири-Сейкал был младше своего брата султана на шесть лет. От отца оба унаследовали высокий рост и атлетическое сложение, но матери у них были разными, и на фигурах сходство заканчивалось. Султан Мохсен-Адиль был спокойным, уравновешенным человеком и обладал добрым и открытым лицом с умными зеленовато-карими глазами. Черты лица Гири-Сейкала, даже когда он был в хорошем расположении духа, что случалось не так часто, оставались резкими и злыми; тонкие губы постоянно кривились то в брезгливой гримасе, то в улыбке, выражающей либо насмешку, либо надменность. Чёрные блестящие глаза всегда скрывали в себе угрозу, словно смотрела заходящая на добычу большая хищная птица.

Сафа-икбал, стройная смуглянка, передала Дели изумрудно-зелёные глаза и невероятно густые и мягкие матово-чёрные волосы. В многосотенном населении султанского дворца едва ли нашлась бы дюжина человек, отозвавшихся о ней отрицательно — да и то по причине врождённой жёлчности и упрямства. Она умела спокойно и дипломатично разрядить любую ситуацию, найти справедливый выход из всякого конфликта и подобрать слова, убеждающие самого заядлого спорщика. И столь гневные, жёсткие нотки, звучавшие сейчас в её мелодичном голосе, Дели слышала, пожалуй, впервые.

— Опомнись, комутан! — негромкий, но резкий и властный окрик ударил, как хлыст. — Опомнись, ради всего святого! Мохсен-Адиль — твой брат, он возвысил тебя, как мог…

— Возвысил… — злобно кривясь, комутан-паша потряс головой. — Разумеется! Мой братец настолько благороден и такой правильный, что меня от него тошнит! Вместо того, чтобы услать меня с глаз долой руководить богом забытой провинцией, он оставил меня в столице! Ещё и доверие оказал — я ведь командир дворцовой гвардии!

— Не понимаю твоей злой иронии, — глаза матери метали зелёные искры, — это действительно так! Мой муж доверяет тебе…

— Чихал я на его доверие! — Гири-Сейкал с силой прихлопнул ладонью богатую рукоять ятагана. — Разумеется, я должен быть ему бесконечно благодарен и лизать ноги… Какая провинция? Мог и просто приказать перерезать мне горло…

— Не гневи Восшедшего, Гири-Сейкал! Думай, что говоришь! — оборвала Сафа-икбал. — А вот оставляя тебя при дворце, султан, как я вижу, действительно ошибся в силу своей доброты и верности роду. Он просто не мог и до сих пор не может предположить, что твоё честолюбие и неблагодарность простираются столь далеко. Я знаю о твоей дружбе с верхушкой имамата. Эти кликуши, давно забывшие, в чём суть служения Восшедшему, толкают тебя на кривую дорогу. Опомнись, говорю тебе ещё раз! Неужели для тебя ничего не значат родная кровь и родовая честь?

— Ты знаешь, Сафа, что после твоего мужа я — ближайший претендент на престол султаната. — комутан-паша ступил ближе, и теперь собеседники стояли на расстоянии вытянутой руки. — Неужели ты, как и твой недальновидный благочестивый муж уверена, что его все обожают?

— Мохсен-Адиль — честный и справедливый правитель. — убеждённо и твёрдо отвечала Сафа-икбал. — Он заботится о своём народе, и народ отвечает ему если и не любовью, то уважением…

— Да кого волнуют любовь и уважение сброда, имя которому не народ, а толпа! — почти в полный голос зарычал Гири-Сейкал. — Он понизил норму добычи лазурита и цветного мрамора, треть копален вообще закрыл… В бедных провинциях султаната установил слишком низкий потолок цен, а львиную долю казны тратит на приюты и лечебницы для бедных! Вместо мечетей строит школы, и часть доходов имамата пускает на строительство дорог и прокладку канализаций в городах…

— Всё это он делает в интересах султаната и для пользы его подданных! — горячо ответила Сафа. — Цветной мрамор и лазурит — одни из основных товаров, поставляемых из Гараханча в другие государства, и султан хочет, чтобы его запасов хватило и последующим поколениям — это куда важнее сегодняшних сверхбарышей кучки купцов и чиновников. Развитие медицины и образования — прямая забота о благополучии населения и путь к дальнейшему развитию страны, а имамат не обеднеет, если часть налогов уйдёт не в его мошну, а на благоустройство городов и борьбу с эпидемиями…

— Я не о том, Сафа! — в глазах комутана пылал чёрный огонь, и он казался Дели похожим на злобного демона из сказок. — Мой брат за счёт признательности черни настраивает против себя людей, имеющих истинное влияние в Гараханче! Он оторвался от реальности, слишком погрузился в свои науки, слишком зачитывается измышлениями философов. Почти всё время разъезжает по периферии султаната или гостит в соседних странах…

— Он не просто гостит, и ты это прекрасно знаешь! — вновь повысила голос мать. — Мир между султанатом и его соседями прочен, как никогда, и торговля с другими державами достигла небывалого расцвета.

— Вот только от этого не становятся туже кошельки столичной знати, — зловеще усмехнулся Гири-Сейкал, — а ведь именно они — сердце султаната.

— Чего ты хочешь? — тревожно спросила Сафа. — Переворота? Власти? Почему ты говоришь со мной сейчас об этом?

— Кто говорит о перевороте? — лицо комутана изменилось, он часто и хрипло дышал, а огонь в глазах сменился масляным блеском. — Время само покажет… Может статься, что твоего мужа попросят уйти, освободив место более достойному…

— Тебе? — презрение в голосе матери заставило Гири-Сейкала мгновенно побагроветь, словно в лицо ему плеснули кипятку. — Приди в себя…

— Я полностью в своём уме! — зарычал Гири-Сейкал. Лицо его дёргалось, губы растягивались, обнажая зубы. — И я как раз хочу помочь твоему бестолковому муженьку и тебе, Сафа! Именно тебе!

— Помочь? В чём?

— Я вхож во многие высокие круги, — теперь Гири-Сейкал говорил горячечно и быстро, — и, в отличии от Мохсен-Адиля, имею с этими людьми много личных интересов. Я мог бы успокоить чиновников и купцов, поговорить с верховным имамом…

— Не думаю, что султан нуждается в твоей помощи, — холодно ответила мать, — но ты не договорил, не так ли? Ты, разумеется, чего-то хочешь за свою так называемую помощь?

— Тебя. — ответил Гири-Сейкал, и голос прозвучал, словно шелест извлекаемого из ножен клинка. — Ты же знаешь, как я отношусь к тебе, Сафа! Я хочу тебя уже много лет… А твой муж так часто отсутствует… Всего лишь в обмен на твою ласку, госпожа икбал, мой братец получит мою поддержку и безопасность под надёжной охраной дворцовой гвардии. Уверяю, ты не пожалеешь — я умею обращаться с женщинами, а мои чувства к тебе по — настоящему сильны и глубоки…

— Ты болен, — проговорила мать, — опомнись и возьми себя в руки.

Стремительно, как атакующий леопард, комутан сгрёб Сафу в обьятия, сжал, прогибая в пояснице, грубо шаря по телу, покрывая торопливыми поцелуями откинутое в сторону лицо с плотно сжатыми губами.

— Не отталкивай меня, Сафа! — хрипел он. — Всё в твоих руках, уверяю тебя! Дай мне то, о чём я мечтаю столько лет! Может, моё семя и приживётся в твоём лоне, в отличии от семени моего никчёмного брата… Ты увидишь, что я умею быть благодарным…

Опомнившись, Дели вскочила на ноги, ещё не зная, что делать… но в этот миг Гири-Сейкал внезапно замер и замолчал. Его сильные руки отпустили Сафу и медленно разошлись в стороны, кровь разом отхлынула от лица, похоть на котором сменилась страхом. Мать чуть отступила назад; лицо её было столь же смертельно бледным, но взгляд исполнен решимости, а в линии стиснутых губ Дели впервые в жизни увидела что-то, напоминающее жестокость. В опущенной руке Сафа держала кинжал; изящный, с тонким волнообразным клинком он казался золочёной игрушкой, но острое как бритва лезвие легко прорезало плотную ткань шаровар Гири-Сейкала и касалось кожи — как раз между ног.

Комутан медленно опустил взгляд вниз, открыл рот и молча его закрыл, сглотнув слюну. Рука Сафы-икбал не дрожала. Дели и не подозревала, что мать носит с собой оружие…

— Я не лишила тебя мужского достоинства лишь из уважения к роду моего мужа. — проговорила Сафа, и порыв ветра взметнул вокруг неё цветные шелка одежды. — Мохсен-Адиль слишком благороден и слишком высоко ценит родню, чтобы допустить мысль, что ты способен на такую гнусность. Я ничего ему не скажу; но берегись — если только я узнаю, что ты плетёшь с имамом какие-то шашни против него, то клянусь — пощады не жди!

Мать опустила кинжал, и Гири-Сейкал поспешно отступил назад. Дикая злоба исказила его лицо и пальцы сжали рукоять ятагана, но сзади послышался смех и несколько молодых наложниц вошли на аллею. Гири-Сейкал по-волчьи оскалился и, крутнувшись на каблуках, зашагал прочь.

Глава 2

Дели так и не решилась поговорить с матерью о странном разговоре в саду. Впрочем, немаловажной причиной стал и недостаток времени. Обременённая множеством забот в огромном дворцовом хозяйстве госпожа Сафа-икбал уделяла дочери значительно меньше внимания, чем хотелось бы им обеим. Что касается отца, то его девочка часто совсем не видела неделями, а то и месяцами…

Как раз сейчас Мохсен-Адиль вновь отсутствовал в столице, отправившись на восток султаната. Там добывали жирный чёрный камень — графит, который кузнецы использовали для изготовления острых и гибких клинков, славящихся своей узорчатой красотой далеко за пределами Гараханча.

Прошло несколько дней. Ничего примечательного не происходило, но Дели постоянно ощущала угрозу, буквально пропитавшую воздух дворца. И сегодня тревога достигла апогея. Дели отчаянно страдала, не будучи в силах объяснить кому-либо владеющие ею чувства, и заработала кучу замечаний и упрёков на занятиях по письму, этикету и танцам. День близился к концу; перед ужином детям дали немного свободного времени, причём разрешили поиграть вместе и девочкам, и мальчикам. Затеяли прятки. Случилось так, что Дели пряталась вместе с Камаем, серьёзным, большеглазым мальчиком девяти лет. Он был сыном рядовой наложницы; врождённым женским чутьём девочка чувствовала, что она ему нравится. Впрочем, ей он тоже нравился, но, разумеется, Дели скорее откусила бы себе язык, чем призналась в чём-то подобном.

Солнце уже опустилось за деревья, и в саду быстро сгущались тени. Дети убежали в один из самых отдалённых уголков сада и затаились среди папоротников. Тогда и услышали голоса.

Дели, не раздумывая, поползла на четвереньках, стараясь не тревожить опахала листьев, Камай вынужден был последовать за ней. Вскоре девочка достигла ажурного сплетения золочёных прутиков ограды, разделяющей сады. Камай, переводя дыхание, остановился рядом, и дети уставились на трёх мужчин в дюжине шагов перед ними.

Один из них, стоящий к ним спиной, был никто иной, как Гири-Сейкал. Дели услышала, как резко втянул в себя воздух Камай — однажды комутан приказал выпороть его за какой-то ничтожный проступок и лично проконтролировал исполнение экзекуции. Другого, стоящего в пол-оборота толстяка, почти одинакового в высоту, ширину и толщину, Дели тоже знала — верховный имам. А вот третьего, сидящего на гранитном валуне к ним лицом, узнать не смогла. Всю фигуру незнакомца скрывал тёмно-лиловый плащ с глубоким, низко опущенным капюшоном.

— Мне кажется, мы неоправданно рискуем, — недовольно проговорил Гири-Сейкал, — всё уже вроде решено — к чему встречаться прямо накануне решающего дня? На худой конец, можно было увидеться где-нибудь в укромном месте, а не в самом дворце!

— Это пожелание нашего… союзника, — кивнул головой имам на незнакомца в капюшоне, — он заявил, что ему необходимо именно накануне решающего дня попасть во дворец и увидеться с нами. Это необходимо для исполнения замысла и нашей безопасности.

— Итак, всё готово? — спросил Гири-Сейкал, нервно покачиваясь на носках. — Завтра?

Он явно обращался к сидящему незнакомцу, но ответил имам.

— Да. Мы сделали всё, от нас зависящее, теперь дело за тобой. Ты уверен, что контролируешь дворцовую гвардию и сумеешь заставить повиноваться большую часть армии? Всё ли ты для этого сделал? Смотри — авторитет Мохсен-Адиля среди простого народа и солдат очень высок, да и многие офицеры ему верны…

— Многие, да не все! — презрительно фыркнул Гири-Сейкал. — К тому же, если я не ошибаюсь, наши таинственные друзья как раз и должны помочь избавиться от союзников Мохсен-Адиля на высоких государственных постах… Да и в любом случае — ошибка брата состоит как раз в том, что он слишком прислушивается к мнению черни и обращает мало внимания на облечённых властью, желающих сладко есть и пить, иметь больше золота в мошне, юных наложниц в гареме и породистых скакунов в конюшне. Я не терял даром времени и нашёл достаточно единомышленников среди высших военачальников. Не волнуйся — армия будет на моей стороне!

— На нашей, комутан, — толстяк улыбался, и голос его звучал слащаво, но глаза кололи, как стрелы, — на нашей стороне.

— Разумеется, — нетерпеливо махнул рукой Гири-Сейкал, — разумеется, на нашей. Но я спрошу в свою очередь: не будет ли ошибки? Ведь наш план — не совершить банальный переворот. Всё же у моего брата много сторонников, и нам грозят множественные бунты…

— Никакого переворота, — покрутил головой имам, — всё свершится исключительно по воле Восшедшего, на величие которого покусился султан, обижая его верных служителей и лишая имамат законных средств на существование.

— Звучит красиво, — осклабился Гири-Сейкал, — но мне, наконец, хотелось бы уточнений. Наш уважаемый союзник в основном молчит, хотя, клянусь небом, я уже отвалил его… сообществу столько золота, что хватило бы купить красноречие и голоса всех ораторов и певцов султаната разом, причём на многие годы вперёд.

Молчаливый собеседник поднял голову. Уже ощутимо стемнело, и лицо проявлялось под капюшоном бледным пятном, на котором неожиданно резко выделялись угольной чернотой глаза и странно темнели губы.

— Это же ишьясс! — зашипел Камай, вцепившись в плечо Дели. — Черногубый!

Девочка и сама поняла, кем был третий в компании заговорщиков, более того — она странным образом мгновенно почувствовала ничем не объяснимую, но твёрдую уверенность в том, что это был именно тот самый незнакомец, которого она видела с имамом несколько раньше, и который так странно на неё тогда смотрел…

— Не волнуйтесь. — заговорил сектант. Голос его имел неприятный, странно шелестящий оттенок, вызывающий в сознании образ скользящей в палой листве змеи.

— Наша община выполнит свою часть договорённости. В эту ночь случится всё, что вам нужно.

— Хотелось бы верить. — дёрнул углом рта Гири-Сейкал. — Странно, что при таких возможностях ваша секта… то бишь община до сих пор прозябает в неизвестности.

Ишьясс перевёл на него мрачно горящий взор, чёрные губы тронула презрительная усмешка. Комутан-паша осёкся, отвёл глаза, неловко переступил с ноги на ногу.

— Наши цели ведомы лишь нашим предводителям, — прошелестел сектант, — нас не интересует мышиная возня людей вокруг богатства и власти. Радуйтесь, что сейчас наши цели совпали, и вы, благодаря нам, получите то, что вам нужно.

— Не даром. — буркнул, не желая уступать, Гири-Сейкал, но ишьясс уже смотрел на имама.

— Ты помнишь о моей просьбе? — на этих словах Дели внезапно ощутила, как незримая ледяная рука стиснула ей горло.

— Ты о девчонке? — переспросил имам. — Конечно… Комутан-паша о ней позаботится, это будет несложно в поднявшейся суматохе…

— Не забудьте! — ишьясс, пригнув голову, переводил взгляд с одного на другого. — Она должна умереть!

— Да с удовольствием. — пожал плечами Гири-Сейкал. — Хотя, признаюсь, с куда большим удовольствием я побеседую с её мамашей…

— Меня интересует девочка! — ишьясс встал, как принявшая боевую стойку кобра, и собеседники невольно отступили назад. — Она не должна остаться живой, запомните. Это наше непременное условие!

— Странно, — проговорил комутан-паша, — вы собираетесь единовременно уничтожить около сотни человек в разных уголках султаната, а сами просите меня убить сопливую девчонку… Не понимаю, почему бы не угробить и её заодно?

— Тебе не надо понимать! — казалось, в глазах сектанта бушует тёмный огонь преисподней. — Она — не обычный ребёнок, мы не можем сейчас вступать в противостояние… Впрочем, неважно. Убейте её, вот и всё!

Дели казалось, что ей не хватает воздуха. Это ведь о ней… точно о ней…

Ишьясс вдруг пригнулся, странно подав вперёд голову и верхнюю часть туловища; в движении было что-то нечеловеческое, мерзкое и хищное.

— Там кто-то есть! — прошипел ишьясс. — За оградой!

Имам с комутаном одновременно обернулись. Дети замерли, парализованные ужасом.

— Где? — спросил Гири-Сейкал.

— Прямо перед тобой, в папоротнике, идиот! — в голосе ишьясса бурлила ярость. — Быстро, ну!

Комутан-паша двинулся вперёд, извлекая из-за поясницы небольшую двулезвийную секиру — отличительное оружие дворцовой гвардии. Дели глядела, как мужчина упругой походкой тренированного бойца идёт прямо к ним, на большие руки, удобнее перехватывающие украшенную серебряной чеканкой железную рукоять, на золочёные полумесяцы лезвий… внезапно Камай схватил её за руку.

— Не шевелись! — одними губами прошептал он, вскочил на ноги и бросился бежать, с шумом и треском разбрасывая ломкие опахала перистых листьев.

На миг все замерли. Сектант очнулся первым; полы его чёрного плаща взвихрились, когда он с невероятной быстротой сорвался с места. Камай бежал наискось от ограды, стремясь скрыться за кустами ближайшей аллеи. Ишьясс остановился у ограды в нескольких шагах от скорчившейся у земли Дели, протянув руки с растопыренными пальцами сквозь решётку.

— И-а-а-а-х-х-а-а-а-а! — с невероятным напряжением не то выдохнул, не то простонал он. Дели на миг показалось, что она увидела, как тёмная тень скользнула от ишьясса вслед за бегущим мальчиком, петляя между деревьями и вытягивая чёрные лапы…

— Чего стоишь, кретин? — повернулся к Гири-Сейкалу сектант. — За ним, он уже мёртв! Спрячь тело, чтобы не поднимать шум раньше времени!

Комутан злобно скривился, но послушно бросился вперёд, несколькими ударами разрубил декоративную ограду и побежал туда, где между кустов скрылась маленькая фигурка.

— Шайтан и демоны! — простонал, держась за сердце, святейший имам. — Что мог услышать этот проклятый мальчишка? Благие небеса…

— Оставь богов и демонов в покое, — прошелестел ишьясс, — всё будет, как мы запланировали. Пошли, у тебя ещё много дел. Завтра вы с Гири-Сейкалом откроете новую страницу истории Гараханча.

Глава 3

Ветер редко утихал на просторах Каракчаевской степи. Здесь ему было где гулять над стелящимися безбрежными коврами буйных трав, скользить по склонам холмов, прятаться в оврагах и балках, волновать кроны врезающихся в степь лесных массивов и гладь озёр и рек. Ласковый шепот ветра, равно как и его разбойничий свист, были такой же неотъемлемой частью этих громадных открытых просторов, как и необъятное небо над ними, днём поражающее глаз густотой синевы, а ночью подмигивающее мириадами звёзд, большими и яркими, словно хрустальные светильники дивной работы…

Красоты степи проходили перед глазами Дели, но не радовали душу, так как созерцала их девочка через деревянные прутья грубой решётки. Шестерых детей везли на большом зарешеченном возу; к нему крепилась верёвка, к которой по очереди были привязаны дюжина женщин и девушек, идущих пешком. Сафа шла третьей, и Дели имела возможность встречаться с ней взглядом, но слишком переглядываться, тем более, разговаривать было нельзя — любой из сопровождавших караван степняков мог ткнуть провинившуюся древком копья, а то и стегануть с плеча плетью.

Глаза Сафы — бывшей икбал! оставались сухими. Происшедшие события были столь страшными, что разум отказывался их признавать, но женщина отлично понимала, что ещё больший удар обрушился на хрупкое детское сознание Дели, и старалась поддержать её улыбкой и мысленным посылом.

Всё, случившееся с ними и в самом деле казалось девочке страшным сном. Ещё несколько дней назад — хозяйка султанского дворца, единственная икбал, жемчужина Гараханча, и её дочь, любимица всемогущего султана, с которой обращались, как с прекрасной бабочкой, опасаясь повредить пыльцу на крыльях… И ныне — бесправные пленницы. Вернее, рабыни…

Секта ишьяссов сделала своё чёрное дело. Испуганная Дели в тот же вечер всё, как могла, пересказала няньке, та бросилась к Сафе — но уже ничего нельзя было успеть сделать. Во дворце — разумеется, не случайно — в тот день дежурили лишь те гвардейцы, которых сумел склонить на свою сторону Гири-Сейкал. А связаться с преданными султану командирами у Сафы быстрой возможности не было — а затем не было возможности вообще… В ту страшную ночь султан Гараханча Мохсен-Адиль умер, как и десятки самых верных его сторонников, занимающих высокое положение в государстве, и ближайшие родственники-мужчины. Они умерли все одновременно страшной, непонятной смертью, корчась в невыносимых муках, задыхаясь, покрываясь пурпурными пятнами, на глазах превращающимися в обнажающие кости зловонные язвы. И с утра следующего дня по всей стране имамы и муллы кричали на папертях о божьей казни, постигшей неправедного правителя и его сподвижников за грехи против святого неба и его служителей. И славили нового великого султана, угодного Восшедшему — Гири-Сейкала…

Если бы остался хоть один законный наследник престола султаната, то наверняка отыскались бы влиятельные люди, бросившие на дворец часть армии или поднявшие на восстание народ… Но наследника не было, а для простого люда свершившееся действительно выглядело, как высшая воля. И расправы над немногочисленными повстанцами и недовольными с помощью клинков и плетей были уже наказанием мятежников, выступивших против законного владыки Гараханча.

Всего этого Сафа не видела, но сценарий переворота в красках расписал явившийся к ним под утро Гири-Сейкал.

— Видишь, Сафа, — под конец, по волчьи скалясь, сказал он, — ты могла бы остаться повелительницей дворца, если бы приняла моё предложение вовремя… Но и сейчас у тебя есть шанс неплохо устроить своё будущее. Если будешь благосклонна ко мне — останешься моей наложницей. Но тебе придётся постараться ублажить меня как следует!

Дели в мельчайших подробностях помнила, как мать бросилась на него с кинжалом — отчаяние и ярость до неузнаваемости исказили её обычно столь милое и кроткое лицо. Но комутан, опытный воин, был уже начеку — и миг спустя кинжал улетел в угол. Затрещала разрываемая одежда; Сафа вцепилась братоубийце зубами в руку, и он, грязно выругавшись, коротко ударил её в висок и бросил обмякшее тело на ковёр.

И тогда Дели тоже впервые познала ярость — испепеляющую разум, наполняющую голову звенящими ударами пульса, тело — жидким пламенем, а душу — непреодолимым желанием убивать…

Разумеется, она была слишком маленькой, и мужчина одним небрежным движением руки швырнул её через всю комнату. Дели ударилась о стену лопатками и затылком — и голову расколола такая боль, что всё перед глазами рассыпалось и завертелось, как цветные стекляшки в недавно подаренной отцом новой игрушке со сложным названием. Пытаясь глотнуть хоть немного воздуха, она могла лишь усилиями воли отчаянно отгонять дурманящую голову темноту и смотреть…

Смотреть, как Гири-Сейкал неторопливо срывает одежду с бесчувственной матери. Как Менке, неподвижно и отрешённо сидевшая всё это время в углу, вдруг взвивается с быстротой, невероятной для её старческого, почти векового тела, и лишь отточенная годами воинских тренировок реакция спасает комутана. Длинная спица, нацеленная в глаз, лишь насквозь пронзает ухо, и вновь Дели беспомощно глядит, как старая нянька падает от сокрушительного удара, как Гири-Сейкал, морщась, вытаскивает из уха спицу, вынимает короткий ятаган и дважды вонзает в живот Менке, проворачивая лезвие. А затем, подмигнув Дели, вновь возвращается к распростёртой, обнажённой Сафе и, расстегнув богато украшенный пояс, спускает штаны…

Сейчас Дели очень хотелось бы всё забыть. Но тогда она, борясь с тошнотой и беспамятством, неотрывно глядела, как мужчина с хаканьем качается взад-вперёд, как дёргается на ковре голова матери в ореоле разметавшихся волос, как насильник рычит, запрокинув вверх голову и закатив глаза…

Дели была уверена, что правильно поняла смысл слов ишьясса — он действительно требовал от Гири-Сейкала, чтобы тот убил именно её, Дели, намекая на какие-то скрытые в ней силы… Сектант ошибся — никакие силы не пришли ей на помощь. А вот почему Гири-Сейкал не выполнил требование своего союзника, она не знала. Зато знала Сафа: отнюдь не жалость руководила братоубийцей. Желая как можно сильнее наказать и унизить отвергшую его давние поползновения женщину, комутан — теперь уже султан! не стал её убивать, а продал в рабство кочевникам Каракчаевской степи, раскинувшейся за северными границами султаната. Если бы он при этом лишил жизни её дочь — Сафа ни минуты не стала бы жить. Нашла бы способ, вены бы порвала зубами… А теперь она не могла бросить свою девочку, и ей предстояло сполна изведать горечь рабства, и при этом ещё видеть и знать, что и дочери с самого детства уготована та же участь.

Через три недели жестокого перехода по степи отряд кочевников, ходивший за рабами, достиг становища своего племени. Улькуллы были немногочисленны, но свирепы и воинственны — впрочем, как и все степняки-каракчаи. Испокон веков племена степи яростно воевали между собой за пастбища, воду, скот и лошадей, заключая лишь временные союзы. Но когда степь окружили расцветающие и крепнущие державы, стало очевидно, что вскоре одна из них приберёт воинственные, но разрозненные племена к рукам. Однако этого не случилось.

Уже более пятисот лет на острове между двумя рукавами реки Имчат проживал Красный род степняков, отказавшийся от извечного занятия предков — кочевого скотоводства и коневодства. Они основали единственный каракчаевский город — Цакдал-Мират, Обитель Звезды, а хана своего провозгласили Степной Звездой, Спустившейся С Небес. В жестоких войнах с племенами карачаев, благодаря тонкой игре с вождями они сумели со временем подчинить себе всю степь. И объединённое войско степняков несколько раз наносило сокрушительные поражения вышколенным и организованным армиям цивилизованных государств, посягнувших на Каракчаевскую степь.

В результате все племена каракчаев продолжили независимую кочевую жизнь, продолжая разводить коров, овец и лошадей и сражаться друг с другом. Но ежегодно от четверти до трети стад, отар и табунов отгонялись в Цакдал-Мират, и по требованию хана каждый третий воин степи должен был немедленно явиться под его знамя. Впрочем, и хан не раз по своей воле спасал племена, находящиеся на грани вымирания по той или иной причине, снабдив их лошадьми, скотом и рабами.

Цакдал-Мират расцвёл, в нём развивались и процветали торговля, ремёсла и даже наука и искусство; к нему, через наведённые через реки мосты и паромные переправы тянулись караваны из всех близлежащих стран, на его благо трудились сотни тысяч рабов, а покой охраняли опоясывающие вокруг исполинские земляные валы, патрулируемые всадниками Красного рода, теперь потомственно занимающихся лишь воинским делом.

А улькуллы и прочие племена продолжали жить, как и их предки тысячелетия назад. Сейчас племя насчитывало около трёхсот воинов, полтысячи женщин, втрое больше детей и несколько десятков стариков. Относительно детей и стариков-мужчин у каракчаев существовали свои законы. Мужчины продолжали оставаться членами племени, пока в состоянии были самостоятельно садиться в седло и ехать верхом; старики, чувствуя, что близок день, когда это им не удастся, садились на коня и уезжали прочь, чтобы вдали от соплеменников на скаку пронзить своё сердце ножом и отдать своё тело степным хищникам, а душу — ветру, продолжающему бег коня. Что касается детей, то до тех пор, пока ребёнок ростом не достигал колеса телеги, он считался маленьким и жил праздно под опёкой всего племени. Достигнув макушкой высоты колеса, мальчики становились молодыми всадниками, и начинали, коневодству, скотоводству, охоте и воинскому мастерству, а девочки — молодыми хозяйками, и учились рукоделию, шитью, готовке и прочим мудростям ведения домашнего хозяйства. В семнадцать лет юноши проходили посвящение в воины, а девушки в пятнадцать — в невесты.

Табуны, стада и отары принадлежали всему племени. Распоряжался всем вождь — тенг, опирающийся на совет из уважаемых стариков и авторитетных воинов. Рабы, как и животные, тоже были общим достоянием. У улькуллов было около двух сотен рабов, вернее — рабынь. Рабов-мужчин степняки покупали мало, и это были хорошие мастеровые — кузнецы, плотники, кожевники. С ними обращались достаточно уважительно и бережно, только при покупке рассекали подошвы ног и зашивали в раны пучки конского волоса, после чего раб мог лишь потихоньку ковылять, не помышляя о побеге.

Женщины-рабыни жили в больших общих юртах и под руководством старух-каракчаек выполняли всю домашнюю тяжёлую и черновую работу, а кроме того, ночами ублажали воинов…

В память Дели врезалось выражение глаз матери, когда старуха-чагаз, то-есть надзирающая за рабынями, объясняла ей ночные обязанности. Если бы уязвлённые гордость и достоинство могли воплотиться в жизнь — Сафа просто исчезла бы из этого мира, испепелив вместе с собой Гири-Сейкала и его сообщников.

— Вечером и утром будешь выпивать по глотку. — старуха показала тёмную пузатую бутыль. — Это ослабит попавшее в тебя мужское семя и не даст ему прижиться в утробе.

— Я не буду этого делать. — сказала Сафа, и голос её прозвучал неестественно спокойно. — Ни пить эту гадость, ни спать с вашими мужчинами я не буду. Можете убить меня сразу.

Старуха ощерила в улыбке редкие кривые зубы.

— Рабыню, отказавшуюся от чести ублажать воинов-каракчаев не убивают. Зачем? У нас в степи есть муравейники, высотой в рост человека, и по тропам к ним и от них огненно-красные насекомые движутся потоками, шириною в ладонь. Тебя голую привяжут на муравьиной тропе к вбитым в землю колышкам с раздвинутыми ногами, а причинное место смажут мёдом… Очень быстро все строптивицы приходят к выводу, что ласки наших мужчин будут куда приятнее поцелуев муравьёв.

Дрожь сотрясла тело матери, но ни лицо её, ни голос не изменились.

— Что ж — в конце концов, муравьи меня убьют — и всё закончиться. Но подстилкой для ваших воинов я не буду.

Чагаз некоторое время молчала, наклонившись вперёд. Её темное, изборождённое морщинами лицо почти касалось Сафы. Дели казалось, что жёсткие седые патлы старухи шевелятся, как щупальца, и тянутся, желая вцепиться в шелковистые волосы матери. Затем чагаз выпрямилась, звякнув многочисленными медными и латунными медальонами, и вздохнула.

— Я вижу… ты действительно готова умереть даже столь страшной смертью. В тебе есть мужество… но что ты скажешь, когда на муравьиной тропе вместо тебя окажется твоя дочь?!

И тогда впервые за всё ужасное время слёзы наполнили глаза матери и беззвучно покатились вниз мимо застывших губ…

Вместе с дюжиной других девочек-рабынь Дели под присмотром старших невольниц обучалась нехитрым обязанностям — мыть и драить медные и бронзовые котлы, миски и блюда, готовить, шить, вязать, чинить одежду и обувь. Сафа, постоянно занятая тяжким трудом, каждый день находила хоть минутку, чтобы приласкать дочку, одарить частицей материнского тепла. Силу её любви Дели ощущала, как незримое присутствие самой матери, даже когда её не было рядом. Это помогало девочке пережить столь разительные перемены в жизни. К счастью, она обладала отличным здоровьем, и тяготы кочевой жизни в сочетании с непривычным физическим трудом не сказались отрицательно на её организме. От природы любознательная и увлекающаяся, Дели с интересом впитывала новизну обстановки и, спустя некоторое время смогла даже полюбить эту землю — с зелёными волнами перекатывающегося под ветром ковыля, молочными туманами, заливающими сонные берега утренних рек, тысяченогим топотом табунов и резкими криками орлов, точками висящих в солнечных небесах… Но она не могла простить ни Гири-Сейкалу, ни мужчинам-степнякам того, что они делали с её матерью.

— Не смотри! — резко приказывала Сафа всякий раз, когда очередной кочевник уводил её в угол юрты, символично отгороженный плетёной из полосок кожи занавеской. Но девочка, до крови прикусив губу, каждый раз украдкой упрямо продолжала глядеть, как ритмично движется голова матери над бёдрами мужчин, часто лишь приспускающих пропахшие лошадиным потом штаны, как степняки грубыми лапами мнут нежную грудь и упругие полушария ягодиц, впиваются в волосы, переворачивая покорное тело то так, то эдак. Хриплое мужское сопение и удовлетворённое хрюканье стали для Дели самым отвратительным, что могло быть в этом мире. Мать, возвращаясь из угла, не подавала никакого виду, что только что с ней случилось что-то плохое — но Дели явственно ощущала, как каждый раз в ней умирает частица души…