Отец и сын, или Мир без границ

Анатолий Либерман, 2021

Уроженец Ленинграда, с 1975 года живущий в США, Анатолий Либерман – филолог-германист, профессор Миннесотского университета, преподававший также в Германии, Италии, Японии… Автор многочисленных книг по языкознанию, мифологии, фольклору и Золотому веку русской поэзии, мастер стихотворного перевода, историк литературы и филологии, литературный критик. «Отец и сын, или Мир без границ» – его роман, основанный на дневниковых записях, охватывающих несколько десятилетий. В формате PDF A4 сохранен издательский макет книги.

Глава вторая. Второе лето

Урожай наш, урожай, урожай высокий. Дедушка на крыше. Месяцы в деревне. Выдающиеся троечники. Bello bambino, «красивый ребенок» (ит.). Фея Карабос и птичечка. Иерархия любви. Рожденный ходить ползать не может. Война и мир. Песни без слов. Триумф без колесницы

В те годы среди неноменклатурного народа два слова определяли высшую степень зажиточности: «машина» и «дача» (номенклатура рождалась с этими благами). Машину (жуткий драндулет) не как символ роскоши, а как основное средство передвижения мы купили вскоре по приезде в Америку, а вот дача на Карельском перешейке у Никиных родителей была: домик без водопровода и канализации, но с небольшим участком, где теща героически выращивала клубнику и смородину и росло несколько неплодоносных яблонь. В то, «второе», лето я со свирепым упорством взялся за производство фруктов: перетаскал сотни ведер воды из дальнего артезианского колодца (ближний пересыхал в жару) и регулярно удобрял почву золой. В августе на дереве, выбранном для специального режима, среди густой листвы красовалось одно большое яблоко. В нем даже не завелся червь.

— Видите, — сказал я тестю, в отличие от всех нас редкому умельцу и человеку хозяйственному, — значит, можно.

— Ну, — засмеялся он, — три месяца поливать, окучивать и удобрять, чтобы выросло одно яблоко…

Я потом часто повторял эту фразу, наблюдая за дорогостоящими и трудоемкими, но бессмысленными предприятиями, которыми в равной мере полна жизнь в любой стране современного мира.

Когда родился Женя, было решено достроить второй этаж и прибавить заднее крыльцо. Денег, конечно, не хватало. Даже на жизнь и частных врачей приходилось добирать у стариков, тоже не Крёзов. Я ненавидел эти поборы, но Ника, проведшая с Женей весь год — разрешенный после родов отпуск за свой счет (что, хотя и было для него и всех нас величайшим благом, лишило семью ее заработка), совершенно серьезно называла такое состояние «жить общим котлом». Вопреки нашим планам почему-то предполагалось, что на этой даче Женя и взрослые будут проводить лето до конца своих дней, но ровно через год мы навсегда уехали из страны. Никины родители и моя мать довольно скоро присоединились к нам, осевшим на американском Среднем Западе. Там и умерли. Дачу перед отъездом продали за бесценок.

Озеро с заплеванным пляжем (жестянки, пустые коробки, апельсиновые корки, газеты, а по краям фекалии) и залив (в другой стороне) были далеко. Основной, весьма небогатый, продуктовый магазин тоже был километров за пять, и раз в несколько дней я ездил туда на велосипеде «отовариваться». Продукты (крепленые вина и консервы, то ли настоящие, то ли бутафория) в ближайший ларек завозили по плохо предсказуемому графику. Об их доставке молва разносилась мгновенно, и надо было выстоять многочасовую очередь в надежде, что вожделенного творога хватит на всех. В пятницу вечером те, кто возвращался из города, тащили пудовые сумки, а пути от станции было не меньше получаса.

Но лес начинался неподалеку; черника и особенно малина росли повсюду. В отличие от меня, довоенного, Женю не приходилось уговаривать съесть вторую ягоду. Он, конечно, не знал, что в возрасте одного месяца мы, игнорируя советы врачей, вывезли его на эту самую дачу и находились там до октября, чередуя отпуска. Как я рассказывал, его непрекращающийся крик превратил те месяцы в муку (полегчало лишь к концу), но прошел год, желудок и сон пришли в норму, и наступило второе лето.

Я с величайшим недоверием отношусь к легенде, бытующей чуть ли не в каждой семье, о восторгах по поводу их детей. Дело в том, что я видел бабушку, по словам которой все восхищались «точеной фигуркой» ее двухлетней внучки (ей-то и клали гору сливок в манную кашу), слышал захлебывающиеся отзывы о школьных успехах троечников и о блистательных перспективах десятилетнего актера (его возили в Голливуд, агенты одобряли и обещали звонить). Но кое-чем могу похвастаться и я. В детстве Женя был очень красивым ребенком. Мы часто слышали вроде бы искренний комплимент: «Какой хорошенький!» Одна женщина показала его своей дочке: «Посмотри, какой прелестный ребенок». Две девчушки перестали играть и долго им восхищались. Мать соседского малыша даже сказала: «Вот едет Женя, король детей». Дедушка назвал его любимцем проезда. К сожалению, все предлагали конфетку. Я брал и обещал Жене дать ее дома. Иногда он о подарке помнил, но тогда выяснялось, что конфетку я потерял по дороге.

Ожидая американские въездные визы, мы, как было тогда положено, провели десять дней в Вене и три месяца под Римом. Нет на свете детей красивее итальянских, но даже там женщины оборачивались на нас и одобрительно говорили: «Bello bаmbino». «Вырастет у нас, — думал я, — сердцеед, Дон Жуан. Что будем делать?» Мои опасения оказались напрасными. Где бы он ни появлялся впоследствии, сверстники замечали только его слегка оттопыренные уши. Девочки в старших и даже в средних классах Жениной школы увлекались только футболистами. От них и беременели. Женя тоже числился в команде, но, насколько я помню, вся его карьера прошла на скамье запасных.

Как большинство его сверстников, Женя хорошо спал в дороге. Переезда на дачу он не заметил и удивился, обнаружив вокруг себя траву и деревья. Привезли и няню по имени Гликерия Кузьминична, чтобы помогать мне (я проводил там отпуск) и тестю, потому что Ника вышла на работу, а ее мама никогда с работы и не уходила. Г. К. была суровой дамой. Она с гордостью рассказывала нам, что в детстве наплевала в глаза своей сестренке, чтобы та испугалась, закрыла свои заплеванные очи и заснула (кажется, помогло). «Ему надо показать ремня и перевести на нормальный стол. Чем плоха консервированная свинина?» — говорила она. По ее мнению, ребенка мы избаловали и все делали неверно. Женя понемногу привык к «няне», но ни за что не хотел оставаться с ней наедине — обстоятельство, которое заметно усложняло нашу жизнь. Если рядом был кто-нибудь еще, он улыбался ей, смешно морщил нос, часто сопел (что бы это ни значило) и подчас смотрел на нее преданным взглядом, но не успевал я, например, подняться со стула, начиналась истерика.

Даже пустую комнату он предпочитал ее обществу: боялся громкого голоса и грубых манер. Она, конечно, могла без грима играть Горгону Медузу, фею Карабос и Бабу-ягу, но Женю любила, и я заметил, что в обстановке всеобщего медоточивого воркованья, утопившего ее рык, она понемногу перерождалась в Арину Родионовну, как ее изображали сладкоголосые пушкинисты; ужас, который она внушала Жене, огорчал ее. Все домогаются детской любви, но ребенка не подучишь: что он чувствует, то и выражает.

Долгое время я был у Жени на последнем месте. Если никого не было рядом, нас связывала нежная дружба. Когда Женя научился крепко стоять на ногах, его любимой игрой было открывать и закрывать дверь. Я при этом неизменно «командовал»: «Открой дверь, закрой дверь». Иногда я притворялся, что спрятался за дверью. Он знал, что я никуда не делся, и ждал. Ждал он спокойно, даже когда я говорил: «Я сейчас приду. Подожди». Еще он любил прятаться у меня за спиной, а я его искал и никак не мог найти. Внезапно он возникал передо мной, и моей радости не было конца: «Вот он где». И Женя радовался: нашелся. Это увлекательное занятие могло продолжаться как угодно долго и никогда не надоедало нам. Но стоило появиться в комнате Нике, бабушке или дедушке, как я оказывался в опале.

Я уже отмечал, что в присутствии маленьких детей взрослые непредставимо глупеют. Женю постоянно донимали просьбой показать, как он любит маму. Он клал головку ей на плечо. Той же чести удостаивались бабушка с дедушкой. Однажды его попросили показать, как он любит папу. Женя дернул меня за волосы. Больше его этим вопросом не мучили. Свою любовь ко мне он выражал тем, что постоянно пытался сдернуть с меня очки. Однажды ему это удалось. Очки упали и разбились. Это последнее место в иерархии смущало меня, а потом я махнул рукой: не вечно же, решил я, будет ему один год.

В бабушке было что-то уютное, чего не было во мне, и голос у нее звучал нежнее. От дедушки, видимо, тоже исходили флюиды, отсутствовавшие у меня. Не вняв моим просьбам, он все, что мог, уменьшал: не творог, а творожок, не каша, а кашка, не печенье, а печеньице. Ручки, ножки, апельсинчики, помидорчики разумелись сами собой. В соответствии с этим словообразованием Жене бывало не холодно, а прохладненько. Нашему Гулливеру явно нравилось пребывание в стране лилипутов. Были еще и птичечки. Когда грозную Гликерию Кузьминичну сменила крошечная мгновенно завоевавшая Женино расположение Анна Петровна, я подумал, что слово «птичечка» гораздо больше подходило к ней, чем к воробьям (они же воробушки).

Дедушка постоянно брал Женю на руки, а я без нужды не брал. Зато при мне он мог довольно долго играть сам, а от остальных требовал постоянного внимания. В середине лета нашему героическому Гулливеру, измученному уходом за внуком и строительством, удалось раздобыть путевку на два срока в близлежащий дом отдыха. Мы с Никой навестили его там: старый человек неузнаваемо помолодел. За двадцать четыре дня Женя почти забыл его. Что поделаешь: и за любовь, и за отпуск надо платить.

Давно известно, как сильны детские привязанности, сколько нешуточной страсти вложено в любовь малышей. Женя по-разному, но хорошо относился ко всем нам. Однако истинная любовь его просыпавшейся души была отдана Нике. «Что ты хочешь? Источник питания», — сказала мне одна знакомая. Может быть, и так. Когда кончился отпуск, бывало, что Ника возвращалась в город не в воскресенье вечером, а ранним поездом в понедельник. Проснувшись и увидев пустую кровать, Женя гладил ее простыню и прикладывал щеку к подушке. Другие аналогичные эпизоды связаны с попытками ходить; о них я и расскажу.

В определенном возрасте ползать привычно и удобно, но инстинкт подражания заставляет ребенка сменить звериный способ передвижения на человеческий, да и взрослые поощряют его к тому же. Ничего нового мы не изобрели. Когда подошло время, я на несколько секунд ставил Женю на ковер, отнимал руки и говорил: «Стой сам!» Потом он начал ходить за ручку, а еще позже — толкая перед собой коляску. Иногда я отходил от него, и он пробегал несколько шагов, скатываясь ко мне в объятия. Интереснее всего было наблюдать не прославленные сентиментальной живописью и скульптурой первые шаги (в них, кажется, мало индивидуального), а переход от ползанья к ходьбе. Одно время я наблюдал за развитием ребенка, который никак не мог освоить нужного движения и вместо того, чтобы ползти вперед (куда он рвался), пятился, как рак, назад. Я знал детей, которые совсем не ползали: лежали, сидели, вышли на простор и пошли.

Женя ползал образцово, по дороге облизывая пол и мой перевалявшийся на всех вокзалах портфель, а иногда катая перед собой покрытое грязью обмусоленное яблоко. (Из-за этого, кстати, мы дольше, чем надо, терли ему китайские яблоки, раздобытые впрок и в товарных количествах моей мамой: редкая удача в эпоху временных затруднений и вечного дефицита.) Как-то одна из моих теток, инфекционист, увидев, что невестка пробует еду в кастрюльке, а потом сует ту же ложку в рот маленькой дочери, посоветовала ей этого не делать.

— Подумаешь, — огрызнулась невестка, — посмотрите, чего она только не облизывает, когда ползет по квартире!

— К тем бактериям у нее уже выработался иммунитет, — пояснила тетка, — а от культуры, которая у тебя во рту, она не защищена.

Кормление детей ложкой, побывавшей во рту матери, я видел во многих домах, и от этой процедуры у меня неизменно пропадал аппетит. Встречал я и человека, залезавшего своей ложкой в общую сахарницу; его понемногу перестали приглашать в гости.

Все это я рассказываю к тому, что Женя бойко и традиционно ползал. Но в какой-то момент его начала притягивать идея прямостояния. Правда, когда я говорил ему «стой сам», он не возражал, а услышав: «А теперь подойди ко мне», — не спешил отправляться в поход и иногда даже садился на пол с таким видом, что мысль переменить позу осенила его независимо от моей просьбы: просто есть дело, которым можно заняться только сидя. Но что-то сдвинулось в его мозгу. Вот он стоит у стола и с вожделением смотрит на книжный шкаф. Ничто не мешает ему проползти это крошечное расстояние (вся-то комната — спичечный коробок), но он скулит и ждет руки, чтобы пройти это опасное место, где не за что ухватиться: пешком все-таки страшно. Я не спешу протянуть руку; он много раз пружинит на ножках, держась за стол, в конце концов становится на четвереньки и неуклюже ползет.

А через три недели после этого эпизода мы приехали на любимую полянку; я вынул его из коляски, поставил на землю, дошел до листьев (они-то нам и нужны) и сказал: «Ну, иди сюда». Когда я пригласил его прогуляться, у него на лице появилось выражение, как будто я снял освященный веками запрет или попросил сделать что-то неприличное. Эта смесь замешательства и смущения читалась совершенно ясно: «А разве можно?» Он дошел до меня, мы нарвали листьев и так же чинно вернулись обратно: я немного впереди, а он рядом. Конечно, лопухи стоили того, чтобы добраться до них, преодолевая неровность почвы и спотыкаясь о самый маленький камень, через который не переступишь и который не обойдешь (это ведь только нам, огромным людям, он кажется маленьким). Вылезти из коляски можно было еще ради машины (они там проезжали редко, и появление каждой из них на нашем пути было событием) и ради собак, если они держались от коляски на почтительном расстоянии.

Совсем близко от нас их было четыре: благонравный черный пудель женского пола по имени Вальма, простуженный пес с тоскливым выражением на морде, дворняга Мулька и некто Рекс. Хотя всех их мы отлично знали, мне ни разу не удалось уговорить Женю погладить хотя бы одного из этих зверей. Полюбоваться издали, держась за меня, пожалуйста, но на предложение последовать моему примеру (он видит, как я глажу пуделя) раздавался такой крик, что собаки начинали серьезно волноваться. Увидев нас, все они неизменно поднимали ножку, что я рассматривал как сознательное издевательство, потому что попытки внушить Жене преимущества горшка к тому времени успехом не увенчались. Нас пугали, что у таких безвольных родителей мальчики могут быть ненадежными долгие годы, а я утешал себя тем, что все знакомые мне взрослые мужчины просятся, по крайней мере, днем. Операция «Чистые штаны» была впереди.

Однако листья, машины, собаки — это все пустяки. Я знал, в котором часу приедет Ника. Наш дом стоял на так называемом проезде, а проезд соединялся с длинной улицей. На нее-то Ника и выходила из леса. Мы караулили ее поодаль. Жене было сообщено, кого мы ждем. И вот появляется Ника. Я хватаю Женю, и мы (за ручку) пробегаем метров сто пятьдесят, не замечая ни ухабов, ни рытвин, подбадриваемые криком: «К маме, к маме!» Ника застыла на повороте с раскинутыми руками, и наконец дитя у нее. Восторг, ликование. Больше ему ничего на свете не нужно. Такая любовь.

В понедельник начинались будни. Мы с Женей спали наверху, а приготовленный дедушкой завтрак ждал Женю внизу. Женя спускался по лестнице, во все глаза рассматривая, что происходит на столе и что положено в три мисочки, прикрытые бумажными салфетками. Я сажал Женю на стул, повязывал ему нагрудник и с интонацией фокусника объявлял: «Раз, два, три!» На слове «три» салфетки сдергивались. Смех, прыжки, дрожат руки, глотается слюна. Через несколько минут только голодный плач напоминает о былом пиршестве. Уже вышла из употребления фраза: «Пора есть», — так как Женя давно и прочно усвоил все слова, связанные с едой, а еще раньше принимался скакать, услышав из кухни: «Все готово». На обеденный стол ставили мисочки с овощной закуской, с супом и с тертым яблоком. Он прекрасно усвоил, куда что положено, но, съев ложку супа, не желал брать вторую оттуда же и наклонялся к помидору: почему-то ему нужно было разнообразие, о чем нас извещал громкий крик. За ужином разыгрывался новый сценарий: там, кроме тертого яблока, полагался творог, которого Женя терпеть не мог. Подряд две миски яблока он съедал с удовольствием, а подряд две миски творога — никогда. В конечном итоге поглощалось все по принципу «не пропадать же добру». За последней ложкой следовал совсем иной по тембру голодный крик, но добавки не полагалось. Иногда он ухитрялся схватить из хлебницы кусок хлеба и запихнуть его в рот. Приходилось держать ухо востро.

За едой я услаждал его разговором о совершенстве поглощаемых им продуктов. Моя назидательная беседа была ему совершенно не нужна (а я вел ее «ради языка»), но он не возражал и, как я точно знал, внимательно слушал. Днем полагался так называемый полдник: заранее выжатый апельсиновый сок (он ждал нас в холодильнике) с сухариком. Сцена: гуляем. Женя в коляске, и я вижу, что пора возвращаться, и начинаю вкрадчивую речь: не о том, что он хороший мальчик, что Андрюша через дорогу — тоже хороший мальчик и что чуть дальше живет целый выводок хороших мальчиков (предмет, известный ему в мельчайших подробностях из дедушкиных рассказов). Я закручиваю искусную интригу: «Какой прекрасный сегодня день: солнце светит, птицы поют», — и так далее на несколько минут: Женя прекрасно знал, что не зря мы повернули к дому, и действительно: в конце речи я как бы между делом сообщаю: «В такой день особенно приятно выпить стакан апельсинового сока». Женя только что не опрокидывает от восторга коляску. У нас в гостях побывала одна моя знакомая и присутствовала при этой сцене. «Поразительно, — сказала она, — такой маленький, а все понимает». Что же тут удивительного? В борьбе за выживание язык не последнее оружие.

Поев, мы обычно выезжали на прогулку. У самого дома росли большие листья и лежали всякие камешки. Женя отправлялся в путь с камешком в одной руке и листом в другой. Быстро проскочив проезд, мы поворачивали направо. Там, довольно далеко от дома, лежал заветный камень, средней величины булыжник. Однажды, когда я по рассеянности поехал налево, раздался такой ор, что, опомнившись, я молниеносно изменил маршрут. Последовало много счастливых прыжков в коляске.

Камень мы встречаем радостным криком (это крик то ли вернувшегося в родные края изгнанника, то ли хозяина: вот лежит вещь — я ее видел, все про нее знаю и не боюсь) и вылезаем. Булыжник было совершенно необходимо перевернуть, но тут возникало непредвиденное тактическое осложнение: нужны руки. А они заняты, так как в одной лист, а в другой камень. Захватив же что-нибудь, Женя никогда с этим предметом по доброй воле не расставался. Сейчас он намеревался справиться с камнем, не разжимая кулачков. Чтобы избавить его от буридановых страданий, я отнимал и прятал себе за спину лист. Начинался рев. Женя лез ко мне, пытаясь вернуть отнятую собственность. К счастью, в эту минуту могла проехать машина. Мы провожали ее взглядом и о чем-то думали. Машина уезжала, и Женя возвращался к поискам лопуха (не забыл!).

Впрочем, острый момент миновал: пора взяться за булыжник (ради него и приехали), но, чтобы его перевернуть, надо сесть на корточки, толкнуть камень и подняться. Сделать это, не держась за опору, сложно. Когда накануне я учил его этому движению, он все выполнил с трудом, а назавтра садился и вставал почти без напряжения под мое подбадривающее: «Сам, сам!» Вот что значит стимул! Ради камня не жалко и постараться.

То же происходило с ходьбой. Если просто падал, то ревел в три горла (от испуга, а не от боли), а когда мы бежали к Нике, он, даже если несколько раз сваливался, вскакивал, не заметив: скорей, скорей! Камень — мой друг. Как только Женя его переворачивал, я его оттаскивал метра на два. Женя шел вслед за камнем и снова переворачивал. Я повторял свой трюк, и так чуть ли не целый час. Незаметно мы проходили метров двести, если не больше. Коляска оставалась все дальше и дальше; к ней еще предстояло вернуться, и это возвращение — целое дело.

Как ни любишь своего ребенка, трудно увидеть мир его глазами. Чтобы встретить Нику, мы пробегали всю улицу. Лишь в конце Женя иногда тоскливо смотрел назад на неосторожно брошенную коляску. Она для него, как лодка прыгнувшего в океан пловца: берега нигде нет, а лодка — дом, и страшно потерять ее из виду. До меня это дошло случайно. Однажды вечером Женя катал свой любимый камень (мы ездили туда не только после завтрака) и благодаря моей хитрости оказался на изрядном расстоянии от коляски. Он оглянулся и захныкал. Я сказал ему: «Стой. Я подкачу ее к тебе», — подошел к коляске и стал медленно двигаться по направлению к камню. Женя затопал ко мне, и на его лице расцвела такая благодарная улыбка, что я понял его отчаяние, когда он увидел себя без коляски, его страх и нежелание пускаться в опасное путешествие, из которого неизвестно, вернешься ли. Может быть, только беспомощному старику доступны эти чувства.

А вот интермедия из серии «Ребенок и соска». Соска — ведь тоже якорь спасения. Вечер. Ребенок стоит в кроватке с соской во рту. Настроение превосходное. Взрослый: «Дай мне соску». Ребенок (протестуя): «М-м-м», — и громко чавкает, закрепляя свои права и утверждая со всей определенностью, что только последний дурак отдаст соску перед тем, как идти спать. Взрослый, передразнивая: «Чав-чав-чав» (губами). Ребенок смеется, понимая, что никто не собирается отнимать его сокровище: «М-м-м, чав-чав-чав». Взрослый: «Чав-чав-чав; дай мне соску», — и так двадцать раз. Оба хохочут. Утро. Ребенок стоит в кроватке с соской во рту. Взрослый: «Дай мне соску». Ребенок равнодушно выплевывает ее в ладонь взрослому: «Очень мне нужна твоя соска». Игра для младшего дошкольного возраста. Год и два месяца. А еще через несколько недель я за один слезный вечер отучил его от соски.

Победы даются с трудом, и военная хитрость никогда не мешает. Еще одна сцена. Во время прогулки Женя быстро, не спотыкаясь, идет за коляской. Но интереснее ходить не сзади, а вдоль, откуда все видно, и он на ходу передвигается от запяток к бокам. Я останавливаюсь чуть впереди, отхожу и начинаю звать: «Иди сюда». Тогда, лукаво улыбнувшись, он возвращается к задней спинке и, толкая коляску, доходит до меня: велено подойти, а как именно, не оговорено. И на лице выражение нескрываемого торжества: обманул! Я без спора признаю поражение. Схитрить можно и за обедом. На столе мясо и хлеб, но хлеб он ест только из приличия. Ему говорят: «Ешь с хлебом». Он сует корочку в рот, лизнет ее и скорее вынимает, чтобы быть готовым для очередной ложки.

Во всех книгах рассказано о неустойчивости нервной системы ребенка. Насмотревшись на изрядное количество истеричных, бессмысленно обидчивых и вспыльчивых людей обоего пола, я спокойно (или, как мы говорили, по Споку) относился к перепадам Жениного настроения и знал, что мир без всякой причины может нарушиться закидыванием головы и злобным криком. Я лишь настороженно ждал, когда у этого ангелоподобного дитяти вдруг возникнет в глазах хищный блеск, будто проснулся в его нутре первобытный охотник, и он со всей силой дернет меня за волосы. И это ребенок, никогда не знавший ничего, кроме ласки!

Но не нам судить. Мы не отдаем себе отчета в том, что природа и взрослые постоянно совершают над малышом насилие, толкая его в пугающий мир и приучая к порядку. И насилие это жестоко. Становись на неокрепшие ножки, потому что все вокруг ходят прямо; вылезай из коляски; обходись без соски; не облизывай проигрыватель, не рви книги; ешь, когда не хочется (или не ешь, когда хочется: сырники то навязывают, то отнимают); встречай страшных хвостатых зверей, и так изо дня в день. И все же пугали неожиданные, вроде бы ничем не спровоцированные приступы бешенства. Они как стихийные бедствия. К ним нельзя подготовиться, и с ними почти невозможно справиться. Я видел беснующихся умственно отсталых детей, но не застрахован от катастроф никто.

Иерархия Жениной любви была не совсем постоянной. Лишь первое место прочно занимала Ника. Остальные трое распределялись в соответствии с неведомыми нам капризами. Дедушку, возившегося с ним очень много времени, он предпочитал бабушке и мне (хотя во время отпуска я следовал за ним, как тень), но охотно оставался с любым из нас, а когда однажды все были в отъезде и я провел с ним три дня и три ночи, он и потом недолго лез ко мне больше, чем к Нике. «Я боялась, что он так привыкнет к тебе, что никого из нас не признает», — доверилась мне, вернувшись, Никина мама. Страхи оказались беспочвенными: я вскоре отодвинулся на предназначенное мне место.

Вот несколько страниц из детского альбома. Жене год и два месяца. Он, конечно, спал днем. Однажды в обычное для него время я взялся его укладывать, но он спать не хотел, выплевывал соску и буянил. Нет так нет. Я вынул его из кровати, и вдруг он заорал, стал извиваться и рваться у меня из рук. Я, по обыкновению, начал увещевать его, но эффект получился обратный. Женя полностью вышел из-под моего контроля, и я в бессильном удивлении наблюдал захлебывающегося от крика, корчащегося младенца. К счастью, дома я оказался не один, и дедушка быстро его успокоил. Следующий срыв был тоже связан с укладыванием, теперь уже вечерним, и жертвой пала бабушка. Женя так же внезапно разразился криком, и я услышал снизу, что она не может с ним справиться. Мы (то есть дедушка и я) поспешили наверх, и вопреки протестам я настоял, что постараюсь сам ликвидировать кризис.

У меня были на этот счет свои соображения. Когда-то мы с матерью снимали дачу, на которой через стенку жила наша родственница с четырехлетней дочерью, прелестным ребенком. Мы с ней были большими друзьями, а мать она обожала, и та могла сделать с ней что угодно. Однажды, возвращаясь из леса, я услышал дикие вопли. Девочка билась в истерике. Моя кузина, покрытая багровыми пятнами, успела крикнуть мне: «Постучи громко в дверь!» Мой стук возымел магическое действие. Ор захлебнулся, будто чья-то рука схватила ураган за горло. По изложенной мне версии, подобная вспышка произошла впервые, но я не поверил: откуда же было известно, что поможет стук?

Я запомнил тот инцидент и решил, что в такие минуты спасает новое лицо или резкая смена впечатлений, и хотел узнать, могу ли я справиться с сорвавшимся с цепи Женей (истерика-то началась не при мне). Кроме того, я боялся возникновения легенды о дедушке, единственном человеке, на которого можно положиться в страшные минуты. Такая ситуация сделала бы меня беспомощным при повторении истерик. Все произошло, как я и предполагал: мне удалось в несколько минут утихомирить Женю.

А еще через несколько дней Женя разыграл ту же сцену с дедушкой. В воскресенье, в восемь часов, я пошел провожать Нику на станцию, а когда вернулся, издалека услышал крик и, вбежав наверх, увидел тестя, трясущего кровать. Что-то, возможно, болело у Жени, и он, как мне показалось, кричал сквозь сон. Хотя едва ли он узнал меня (глаза были закрыты), новый голос подействовал успокаивающе или отвлекающе, и он скоро заснул. И назавтра вечером начался очередной бунт при тех же обстоятельствах. Снизу, где я занимался хозяйственными делами, я слышал дедушкину бесконечно повторяющуюся фразу: «Положи головку на подушку, ты ведь хороший мальчик», — не выдержал и послал их в неурочное время гулять. Прогулка прошла неважно, но все же в коляске он вел себя лучше, чем в кровати. Дома Женя покрутился на веранде, всячески выказывая мне свое расположение (в тот день я почему-то был в фаворе), потом стал зевать, и дедушка повел его наверх. Уже на лестнице раздался крик, а наверху укладывание и вовсе пошло прахом. Но, поскольку любовь ко мне еще сохраняла инерцию, я, не встретив сопротивления, переодел и уложил его. Через пять минут Женя заснул, а назавтра сиял, будто грозы и не бывало.

Уже после первого скандала начались разговоры на знакомую тему, что я перегружаю ребенка, ввожу слишком много новых слов (!) и прочее. «Бог ты мой, — думал я, — если с Женей что-нибудь случится, как они все будут танцевать на моих костях! И семейный совет во главе с Кассандрой (синклит незамужних теток и доброхотов из молодежи), и теща, и преданный мне тесть. Ведь они говорили, они предупреждали, пока было еще не поздно, они обращали мое внимание и приводили примеры. Моя мать сохранит молчание, выдерживая нейтралитет. А что скажет Ника? А сам я что скажу?» Однако истерики как вспыхнули, так и угасли. Ребенка я не загубил. Остались только редкие обиды. Однажды я рассердился. Он пребольно дернул меня за волосы, и я сказал: «Ах ты несносный мальчишка», — и легонько щелкнул его по лбу. И вдруг у него оттопырилась нижняя губа и он заплакал. Ника рассказала, что подобная сцена разыгралась между ними.

Довольно долго из потока слов не вылуплялись осмысленные слова ни на каком языке. Иногда, катая машинку, он приговаривал кя-кя-кя; нет уверенности, что имелось в виду английское car. С окружающими он общался посредством интонации, и его репертуар был разнообразен, даже богат. Грудничком он во время кормления пел, как никто из знакомых мне детей. Удовлетворение, испытываемое от каждого глотка; радость насыщения; инстинктивное чувство (еще не понимание, а только чувство) того, что глотки, хотя похожи, но разные; упоение — все отражалось в переливающихся интервалах, а регистр охватывал не меньше квинты. Но то были предчеловеческие звуки, а интонация годовалого ребенка — настоящая речь, только без слов.

Наблюдая из коляски картины мелькающего мира, он ничего не пропускал и удивлял прохожих тем, что встречал их вскриком, как старых и очень интересных знакомых. Ту же реакцию вызывал заветный камень. Несколько другой вскрик сопровождал ответ на легкий вопрос типа: «Где мама?» Услышав его, он поворачивался к Нике, смотрел на нее и говорил довольный: «А!..» Все дело было в интонации: на улице трубный глас, а в разговоре нежный всплеск («Нашел, о чем спрашивать, — это же кто угодно знает»).

Иная ситуация возникала в начале прогулки. Однажды утром мы выехали переворачивать камень. Справа от нас, как всегда, осталась плантация больших листьев. Женя выразил желание на ней попастись и выразил его криком «про себя», то есть не открывая рта. Я угадал, что ему надо, и он залился характерным для него смехом, а если бы не угадал, крик бы продолжался — немой погонщик послушного раба. Интонация порой заменяла действие. Обычно, когда я его спрашивал, где тот или иной предмет, он искал его глазами, находил и выдавал изумительную распевную гамму сверху вниз, но бывало, что, заслышав вопрос, он ничего не искал, а ограничивался гаммой. Она, наверно, означала: «Я понял твой вопрос, а нужные тебе вещи разыскивай сам». Познакомившись с малиновыми кустами и вполне оценив их, Женя никогда не давал мне ни проехать мимо них, ни пройти без сердитого, даже возмущенного: «А!..», то есть «Куда? А ягоды?»

Лето закончилось триумфально. Наступил конец августа. Как-то утром мы отправились ворочать камень, ибо операция «Сизиф» не могла наскучить. Следуя за камнем, мы дошли до улочки, параллельной нашей. Там мы встретили годовалую девочку Олю, которая гуляла с мамой, папой и красно-черным мячом. Жене понравился мяч. Он недолго поиграл с ним, а потом отказался вернуться туда, где нас ждала коляска, и пошел вперед. Шел да шел, как будто нет ничего проще, и дошел бы до нашего проезда и даже до дома, если бы не мое беспокойство за коляску. Я взял его на руки, вернулся за коляской, донес его до того места, где было прервано наше путешествие, а остаток улицы он опять протопал своим ходом. После обеда я впервые вышел с ним просто за ручку. Мы прогулялись до лужайки, поели случайно уцелевшую малину и вернулись домой, чрезвычайно довольные друг другом. Кто сказал, что Сизифов труд бесполезен?

Вскоре мы уехали с дачи. Между вокзалом и нашим городским домом была длинная трамвайная остановка. Мы — Женя, Ника и я — почти всю ее прошли пешком. Я удивлялся: неужели никто не замечает, что я веду такого большого, умного и красивого мальчика, а нагруженная скарбом коляска едет рядом? Но народ торопился по своим делам. Шумный город — это боковая деревенская улица с копошащейся на ней детворой. Как я гордился Женей! Я и впоследствии всегда гордился им, кроме тех случаев, когда он делал очевидные и непоправимые глупости.

Спокойной ночи, мой родной,

Спокойной ночи.

Из недоступных средоточий

Спустился мрак ночной.

Не плачь. Пройдет он стороной.

Спокойной ночи.

Сон тебе залепит глазки,

И исчезнет сумрак вязкий.

Спокойной ночи, мой родной,

Спокойной ночи.

Дни в феврале ночей короче,

Но пахнет в воздухе весной:

Уже не снег, еще не зной.

Спокойной ночи.

Летом нет февральских тягот,

И набегаешься за год.

Спокойной ночи, мой родной,

Спокойной ночи.

Да, буки до детей охочи,

Но ты не бойся: ты со мной.

Лишь в сказках страшен царь лесной.

Спокойной ночи.

Спи, мой мальчик, спи скорей —

В мире больше нет царей.