Быль. Небыль. Возможно будет

Анатолий Макарович Герасимов

В книге представлены произведения автора различных жанров. Первые три рассказа – это увлекательнейшее автобиографически-приключенческое повествование, охватывающее период с 1941 по 1987 годы. Следующие четыре – мистический, научно-фантастические и фэнтези. Философское эссе является концепцией автора о сущности разума человека, коллективного видового, планетарного и вселенского разума, вероятности самоуничтожения коллективного разума человечества.

Обыкновенный остров¹

(Документальная повесть)

Все-таки интересная это штука — жизнь! Каждый рано или поздно убеждается в справедливости этих слов на собственном опыте. Вот ведь. кажется, загнала она тебя в угол, а сама точно бы с любопытством наблюдает за тобой. Плохо, если стоишь там покорно: утратит жизнь к тебе интерес, отвернется. А коли ты хоть немного, но сопротивляешься обстоятельствам, она вдруг, опять же из любопытства, возьмет и приоткроет некую таинственную дверцу — и опять смотрит, что, мол, дальше делать будешь? Ты через эту дверцу — и пошел, и пошел по жизненным коридорам, все дальше и дальше, и попадаешь совсем в незнакомые места, где быть-то и не помышлял! Оглядишься, приживешься — и вроде бы ничего особенного, все нормально, даже интересно. Только живешь-то уже по-иному…

Думал ли я, коренной москвич, что вскоре после окончания института судьба моя резко изменится! А ведь причина этого поворота была не такой уж значительной, даже не столько романтической, сколько житейской, скорее, меркантильной.

Я в ту пору только два года назад окончил московский медицинский институт и крайне нуждался в деньгах. Незадолго до события, изменившего мою жизнь, я вынужден был позорно бежать с женой и маленьким сыном из перенаселенной коммунальной квартиры, полным хозяином которой довольно часто становился некто Колька Злобин. Правда, сорок пять лет в другой ситуации давали бы ему право именоваться менее фамильярно. Однако он не был честолюбив и, игнорируя свой зрелый возраст, в моменты опьянения бегал по квартире в одних трусах и с молотком в руке, загоняя жильцов в комнаты и насыщая воздух гнусным матом. Однажды я попытался его урезонить и усовестить. Однако, решив, что этот «фраер» хочет покуситься на его авторитет в квартире, Колька попытался набросить мне на шею шарф удавкой. Остановленный ударом в скулу, Колька, размазывая кровь, в сопровождении своей столь же трезвой сподвижницы и супруги ринулся в поликлинику, где получил, кроме первой помощи, справку, в которой значилось, что ссадина появилась в результате удара тупым предметом. После этого, чуть что, Колька потрясал этим юридическим документом и обвинял меня во всех грехах смертных. Шантаж, правда, липовый, но видеть забулдыгу в роли правдоискателя было уж очень противно. К тому же и выпивать он стал не меньше, а больше прежнего, так что в квартире этой стало невыносимо. На очередь в исполкоме не ставили, так что единственным скорым выходом из сложившейся ситуации был кооператив. Идея прекрасная, но как ее реализовать, если врач с моим стажем получал совсем немного, а жена, рядовой чертежник-конструктор, и того меньше? Но тут пришла простая и ясная мысль: если у тебя нет денег, то есть близкие и друзья, у которых они есть. Следовательно, надо взять в долг.

Прямо скажем, дело это не из приятных, но кто-то сказал, что стыд не дым — глаза не выест. Через некоторое время хождения по мукам завершились: был определен кооператив, уплачен вступительный взнос, и наконец переезд молодой семьи на новую квартиру состоялся!

Не успели расположиться, как во весь рост встал призрак кредиторов. Как говорится, долг платежом красен. Однако перспектив никаких! Выручила очередная прекрасная идея, заманчивые слова «районный коэффициент». Но он существует и в Норильске, и в Красноярске, и в Магаданской области, и во многих других местах. Куда же поехать? И дрогнула романтическая струнка моей души. Сахалин! Именно Сахалин, и только Сахалин!

Этот остров рисовался мне таинственным, овеянным легендами и романтикой, огромным сказочным кораблем.

Соответствующие инстанции очень доброжелательно отнеслись к моей инициативе, и скоро у меня на руках было не только направление с Сахалинский облздравотдел, но и определенная сумма «подъемных». Эта сумма должна была поднять только меня, а жене с сыном предстояло, как Пенелопе, ждать возвращения мужа.

Честно говоря, я не ожидал, что события на новом этапе моей биографии начнут развиваться столь стремительно. Не более чем через три дня со времени моего вылета из Москвы я уже трясся в общем вагоне пассажирского поезда, который вез меня в отдаленный район острова к месту нового назначения. Изредка, словно не веря себе, я ощупывал в кармане солидную пачку денег и направление на пост замглавврача объединения по санитарно-эпидемиологической работе.

Такого предложения я не ожидал: стаж работы у меня небольшой, опыта руководящей работы совсем никакого. Почему же я согласился? Не последнюю роль тут сыграли слова главного врача облздравотдела:

— Район, конечно, тяжелый. Его у нас называют «Сахалин на Сахалине».

После таких слез отказываться было просто неловко. Он бы, наверное, счел меня трусом. Но главную роль сыграло все-таки другое. Это назначение сулило перспективы профессионального взросления и самостоятельного труда, о которых в Москве почти невозможно и мечтать.

Итак, я ехал в душном вагоне и внимательнее, чем прежде, приглядывался к людям — ведь это были сахалинцы, теперь мои земляки.

Люди с мешками, чемоданами, сумками ехали из областного центра домой. Вот тоненькая девушка, почти девочка, в теплом платке и шубке. Платок распростался по плечам, волосы сбились на одну сторону, лицо пылает румянцем, а глаза все время удивительно меняются: то они восторженные, то задумчивые, то нежно-мечтательные, отрешенные. Она вся в себе. На перроне ее провожал парнишка. В вагоне один солдатик стал было за ней ухаживать, но девочка посмотрела на него как-то просительно-огорченно, и он оставил ее в покое.

Солдатик совсем молодой, стриженый, из-под распахнутого полушубка поблескивают какие-то значки. Видно, он ими ужасно гордится: все время старается распахнуть полы пошире.

Пожилая женщина, в валенках и шерстяной фуфайке. Шубу сняла — запарилась. Удобно прилегла головой на туго набитый рюкзак, привалив ноги к огромному мешку. На лице — забота.

Поезд идет, постукивая на стыках и раскачиваясь на узкой колее. Разговор не клеится. Иногда вспыхнет, коснется чего-нибудь вроде новогодних праздников или погоды и снова затихает. Вдруг я задремал. Проснулся, когда кто-то стал дергать меня за рукав:

— К вашей станции подъезжаем, собирайтесь.

Я простился со спутниками и вышел. Здесь, в тесном зале ожидания, пришлось коротать ночь. Утром я добрался автобусом до аэродрома, а потом долго летел над сопками, большими и маленькими, пока они не сменились тайгой. Казалось, она тянулась до конца горизонта и была похожа на волнистое мохнатое одеяло с большой белой заплаткой, на которую мы и стали снижаться. Сделав круг-другой над снежным полем, самолет приземлился и подкатил к маленькому прилепившемуся у кромки тайги деревянному дому.

Я не без волнения спустился на землю, где мне предстояло провести немало времени. Большинство прилетевших остались дожидаться другого самолета, а я вышел на дорогу. Там стояли сани, запряженные гнедой приземистой лошаденкой, с бахромой сосулек на лохматой морде и заиндевелыми ресницами. Возница, казалось, не обратил на меня ни малейшего внимания, сделал только неопределенный жест в сторону саней и, когда я сел, взмахнул кнутом. Через некоторое время он все же деланно-равнодушно, даже не оборачиваясь, поинтересовался:

— Откуда же будете в наши края?

Я понял, что вопрос относится ко мне:

— Из Москвы.

Возница всем корпусом повернулся и оценивающе осмотрел меня:

— Из самой столицы, значит. И куда, ежели, конечно, не секрет?

— Какой же секрет: работать к вам в больницу.

— Это что ж, хирургом аль как терапевт?

— Да нет, санэпидслужба.

— Это что ж за зверь такая?

— Ну, в общем, это, чтобы в поселке чисто было, эпидемий чтобы не было…

— А, значит по уборным, помойкам и заразе прочей разной, — подвел он итог.

— Вроде этого, — согласился я.

Он же, словно приняв мое немногословие за пренебрежение к тому краю, где мне предстояло жить, разговорился не на шутку:

— Места у нас прекрасные, особенно весной и летом. Утки и другой дичи уйма, ондатра, даже медведи — кого здесь только нет. Вы не охотник?

— Нет, и даже не рыбак.

— Жаль, а то у нас кто не рыбачит, так с ружьишком ходит. Красота здесь! — Он сделал широкий жест рукою.

Я огляделся. Дорога петляла среди тайги. Огромные сосны, кедры, лиственницы запорошены снегом. Среди них сплошной, непроходимой стеной вставал подлесок. Зверю здесь, ясное дело, раздолье. Мы свернули на широкую, наезженную машинами дорогу. Теперь частенько нас обгоняли или шли навстречу МАЗы, КрАЗы, самосвалы, трелевочные тракторы.

— Да, места чудесные, и в то же время не глухомань — жизнь, вижу, кипит. Ну, а люди как?

— Люди?.. — задумался возница. — Разные, как и везде. Одни за этой самой романтикой едут. Только из-под мамкиного крыла — и за острыми ощущениями. А жизнь здесь суровая. Трясет частенько. Цунами на побережье бывают, — почти с гордостью сказал он. — А зимой пурга закрутит — так на несколько дней. Дома с крышами заметает — откапываем потом. Почта не поступает, продукты свежие — тоже. «Романтики» как на это посмотрят, так через год их и след простыл.

— Ну не все же такие.

— Почему все, я не сказал, что все. Но есть. А другие так и поют: «А мы едем, а мы едем за деньгами и не надо нам романтики тайги». От них, конечно, пользы больше — вкалывают на совесть. Но среди них крохоборов много, зимой снега не выпросишь. А есть и такие, которые влюбляются в эти места, и их уже отсюда силком не вытащишь, разве только в отпуск. И строят они здесь для себя, и землю берегут для себя. Вот такие люди в основном и живут. А остальные так — транзит.

Возница хлопнул вожжами и прикрикнул на лошадь. Впереди открылась долина, в центре которой грудились покрытые снегом крыши домов. Над ними вертикально поднимались султаны дыма и, достигнув какой-то невидимой черты, все сразу размазывались и исчезали.

Вскоре мы въехали в поселок. Миновав ряды деревянных одно — и двухэтажных домов, остановились возле низкого П-образного строения.

— Райбольница здесь, — сказал мой спутник. — Вот и приехали.

Я слез, распрощался с возницей, и сани, поскрипывая, укатили.

Главный врач принял меня приветливо. Пока он изучал мое направление, я рассматривал своего нового шефа. Высокий, крепко сложенный, лет сорока пяти, с большой круглой головой и пышной шевелюрой. Лицо уверенного в себе человека, усиливают это впечатление темные большие очки. Движения главного плавны и слегка расслабленны. Кабинет обставлен тяжелой, самоуверенной, как и его хозяин, мебелью. На стене карта района, границы которого очерчивают почти ровный полуэллипс, опирающийся на Охотское море.

Посмотрев мои документы, Аркадий Ильич удовлетворенно произнес:

— Ну что ж. как будто вес в порядке, а практика, будем считать, — дело наживное. Надеюсь, сработаемся. Как вы насчет этого дела? — внезапно спросил он, щелкнув себя пальцем по шее.

— Средне, — ответил я.

Очевидно, вид у меня был при этом несколько растерянный, потому что Борисов взглянул недоверчиво:

— Будем надеяться… А то здесь недолго и того, особенно без семьи. Как ваш предшественник. Но я это так, в порядке профилактики.

И Борисов повел меня осматривать больницу и знакомиться с коллегами. Вначале он показал мой кабинет — маленькую комнатенку со столом, двумя стульями и сейфом — и пригласил туда моих непосредственных сотрудников. Пять человек, и все женщины.

Познакомившись с ними, пошли дальше. В предоперационной размывался после операции хирург — парень моих лет.

— Вадим Степанович, — представил его Борисов, — ведущий хирург района. Тоже москвич.

— Фомин, — быстро отрекомендовался он, — очень приятно. Где вы разместились?

Я неопределенно пожал плечами.

— Коллега будет пока жить в семнадцатой, — внес ясность главный.

— Так я забегу вечерком?

— Буду очень рад, — искренне ответил я.

Часа за два я со всеми познакомился и все посмотрел, включая котельную и дровяной склад. Врачебный персонал почти сплошь молодой, вчерашние выпускники московских, ленинградских, новосибирских и других институтов. Одни приехали по распределению, другие — по собственному желанию.

Наконец мы вошли в маленькую комнату, на двери которой значилось «Дежурный врач» и стоял номер «17».

— Свободных квартир сейчас, к сожалению, нет, так что поживите пока здесь, а там досмотрим. Можно, конечно, на частной квартире устроиться, у нас так многие живут, но осмотритесь — решите сами.

Аркадий Ильич, сославшись на дела, распрощался, а я, оставшись один, оглядел свое неуютное владение.

Комнатенка была кукольная, пять шагов в длину и два с половиной в ширину, заставленная вещами, которые здесь казались излишне громоздкими: больничная койка под серым одеялом, вплотную к ней письменный стол, заваленный какими-то бумагами, огромный шкаф, набитый пыльными связками историй болезни, тумбочка со стулом — занимали почти все свободное пространство. Тесновато, конечно, но все же хоть что-то для начала. Пленник жилищных проблем, я надеялся на лучшее будущее.

Первые месяцы работы давались мне трудно. Надо было подробно уяснить для себя обстановку в районе, в деталях изучить, чем занимаются сотрудники; осмыслить, а может быть, переосмыслить характер работы санэпидотдела. Я должен был интересоваться буквально всем: жилыми домами, общежитиями, детскими учреждениями, заводами, столовыми, магазинами, коммунальными предприятиями и самой больницей; заниматься очисткой территорий, выявлять инфекционных больных и не допускать новых заболеваний. Конечно, все это я должен был делать не один, а вместе со своими сотрудниками, и ясно, что далеко не на пустом месте. Но все же новая работа есть новая работа. И на первых порах не все удавалось. Не очень любезно приняла меня Вера Ивановна, эпидемиолог, исполнявшая до того обязанности замглавного. Передавая дела, сухо и официально перечислила, над чем работает сейчас отдел, с размаху положила ключи от сейфа и кабинета на стол и сразу вышла, громко хлопнув дверью. Пришлось ее окликнуть и терпеливо разъяснить, что я не хотел ее обидеть, приехав сюда, что ее знания и опыт будут весьма кстати и что мирное сосуществование — залог плодотворной работы. Она сделала вид, что все поняла и в принципе согласна, и, нервным жестом согнав непрошеную слезинку, значительно тише закрыла за собой дверь. Затем пришли молодые симпатичные дезинфекторы Майя и Кира и попросили меня выяснить, почему им не дают молоко за вредность.

Пошел к главному.

— Что там у вас горит? — встретил он меня вопросом.

Я изложил просьбу дезинфекторов, добавив, что они имеют на это право по закону. Главврач удивленно посмотрел на меня:

— И все, в чем вы разобрались за это время?

— Почему? Это только первый вопрос.

— Давайте лучше сразу к делу. Вошли в курс?

— Я просил бы вас сначала рассмотреть первый вопрос, — упрямо сказал я.

Борисов укоризненно и как бы с сожалением посмотрел на меня:

— Не с того начинаете, коллега. В районе эпидемия. Дизентерия. Детские сады наполовину пустуют. На днях с вашего склада, где хранятся средства для дезинфекции, мальчишки несколько шашек препарата стащили и в колодец бросили. Случайно прохожие заметили. Куда ваши дезинфекторы смотрели? О молоке думали?

— Аркадий Ильич, мой предшественник к вам несколько раз обращался, просил починить склад. Я видел его докладные. Склад же от ветра трясется, промокает насквозь, доски гнилые вываливаются. Вы отказали: говорили, нет пиломатериалов. А гараж вон ремонтируют.

Главный резко встал:

— Послушайте, коллега. У меня складывается такое впечатление, что ваш отдел э… несколько распустился, простите за резкость. Смотрят, что у других делается, а у себя под носом ничего не видят. Мне нужна не демагогия, а твердая гарантия, что с вашего склада больше не будут пропадать химикаты. Вы отвечаете за это, а не я. Что сделано конкретно?

Чувствуя, что готов сорваться и надерзить, я медленно, с расстановкой ответил:

— Склад уже отремонтировали мужья Киры и Майи. И железом изнутри обили.

Борисов перестал ходить по кабинету. Сел. Повертел в руках очки.

— Ну, это уже другое дело. Еще что?

— Аркадий Ильич, дезинфекторам положено выдавать молоко.

Борисов досадливо поморщился:

— Ладно, ладно, напишите докладную, я распоряжусь. У вас все?

— Нет, теперь по поводу эпидемии. Меня очень волнует обстановка в районе. Аркадии Ильич усмехнулся.

— Да? Меня она, представьте, тоже волнует. В конце концов, инфекционные больные у меня в больнице лежат. Отделение переполнено. На бюро райкома мне все время этим в глаза тычут. А вот ваш отдел мало что здесь делает. Где данные о контактах дизентерийных больных? Где обследования на бациллоносительство? Нет их.

— Это еще один мой вопрос.

Борисов посмотрел на часы.

— Только быстрее. Мне скоро на исполком ехать.

— Я коротко. При нашем отделе существует бактериологическая лаборатория. Вернее, должна существовать.

— То есть как?

— Есть она только на бумаге. Выявлять контакты дизентерийных больных, делать обследования должна эта лаборатория вместе с эпидемиологом. На деле же лаборатория полностью работает на больницу. Я пробовал разговаривать на эту тему с заведующей Ольгой Ивановной, вашей женой, однако она посоветовала решать все вопросы с вами.

Борисов встал, подошел к окну, закрыл форточку. Замкнул сейф и спрятал ключ в карман. Затем, собрав все бумаги, сложил их в ящик стола. Выпрямился, пристально посмотрел на меня:

— Вы напрасно подчеркнули, что Ольга Ивановна — моя жена. Это к делу не относится. Больница перегружена больными, наша лаборатория не справляется. Что ж я, по-вашему, должен выписывать больных без анализов? Не надо подходить столь узковедомственно! А теперь — прошу прощения, но мне на исполком.

За следующие дни я исходил поселок вдоль и поперек. Положение было серьезней, чем я предполагал. Особенно настораживал новый микрорайон. Двухэтажные деревянные дома были уже порядком запущены, лестницы грязные. Груды мусора, политые помоями, леденели, превращались сначала в бугры, потом в холмы, а затем в горы. Как говорится, не дай бог, оттепель.

Я пошел в райкомхоз и, составив акт, предложил немедленно начать вывоз мусора из поселка. Заведующий подписал акт, но безнадежно развел руками:

— Рад бы все выполнить, что вы здесь написали, но у меня, голуба моя,, людей нет. Там ведь все промерзло насквозь, скалывать надо, а это такой труд, я тебе скажу! Машины сейчас дрова и уголь возят. Опять же люди на этом деле заняты. Так что погоди малость. Будут возможности — сделаем.

Прошла неделя, но ничего не изменилось. Я оштрафовал заведующего райкомхозом и составил новый акт. Опять безрезультатно. Надо было что-то предпринимать посерьезней. Но что?

Как-то вечером ко мне в кабинет зашла Любовь Андреевна, эпидемиолог. В отличие от Веры Ивановны она встретила мое назначение внешне почти безразлично, но я чувствовал, что она внимательно приглядывается, оценивает мои действия. Однако пока оставалась в стороне, ничего не говорила. И вот пришла, свободно, по-хозяйски уселась на стуле, со вкусом закурила и, резанув острым, внимательным взглядом как отрубила:

— Хотите откровенно?

— Безусловно, а как же иначе?

— А можно никак. — Она выпустила из уголка плотно сжатых губ тонкую струйку дыма. — Я почему к вам пришла? Извините, но я не слепая. Вижу, не клеится пока у вас.

— Почему только у меня, а не у нас?

— Верно, у нас, но больше все-таки у вас. Объясню. У нас и до вас не клеилось. Спросите — почему? Да просто наши заботы дальше нас не идут. Глупо, но, как ни странно, так оно и есть. Вот вы за баклабораторию хлопочете. Правильно делаете. Ведь она, по существу, наша. Обидно, что забрали. Я эпидемиолог, она мне вот как нужна. — Она провела ребром ладони по шее. — Может, сама виновата, что так вышло, а может, нет. Что я одна-то могла сделать? Контактных выявить? Очаг локализовать? А дальше что? Очаги-то при такой грязи сами, как микробы, плодятся. Вот вы тронули коммунхоз — ну и что? С директора как с гуся вода. Тут драться надо. А кто будет драться? Я, что ли? У меня все-таки начальство свое есть. Рыпнулась пару-тройку раз и с носом похуже, извините, чем вы, осталась. Не верят в нас, понимаете, не верят! Да и как верить? Ваш предшественник больше спиртиком увлекался. Уважения к нему ни на грош не было. Вера Ивановна человек хороший, но ей до пенсии рукой подать, какой она боец. Вот так все и шло. Так что, если вы, как говорится, хотите всерьез и надолго, так вот вам моя рука.

Через день я вернулся к разговору о лаборатории с Аркадием Ильичом, но, к сожалению, опять безрезультатно. Что делать? Не жаловаться же в область. Правда, я был готов и к этому, но случай помог уладить все гораздо проще и быстрее.

Как-то у дверей своего кабинета я услышал голос Борисова. Шеф явно направлялся ко мне. И тут мелькнула мысль… А почему бы не попробовать? Схватил телефонную трубку, набрал одну цифру, чтобы не было слышно гудка, и сделал вид, что всецело занят разговором:

— Но вы сами поймите, — говорил я, слыша, как отворяется дверь и входит Борисов, — у вас в Южно-Сахалинске все проще, а здесь я такие кадры не найду. Лаборатория простаивает. Этим шутить нельзя! Борисов? Что Борисов? У него своих забот хватает. Так, значит, обещаете помочь? Ну, спасибо… На следующей неделе? Договорились. — Я положил трубку и повернулся. Кабинет был пуст.

Вечером зашла Ольга Ивановна:

— Забирайте нас назад. Главврач распорядился.

— А как же больница? Он говорил, что без нашей лаборатории там не обойтись.

— Незаменимых людей нет, — рассмеялась она. — Так что берите, пока дают.

— Беру, беру, еще как беру, и передайте большое, нет, огромное, спасибо Аркадию Ильичу.

Я пригласил Веру Ивановну и, поделившись с ней радостной новостью, стал развивать планы на ближайшее будущее. Она вначале скептически молчала, затем начала понемногу оттаивать и постепенно увлеклась сама. Мы позвали Любовь Андреевну и допоздна намечали, что надо сделать. С лица Веры Ивановны давно исчезло постное выражение. Оаа раскраснелась, спорила, не соглашалась, предлагала. В конце концов мы все утрясли и, довольные, посмотрели друг на друга.

— А что, у нас так, пожалуй, может что-нибудь получиться! — задумчиво сказала Любовь Андреевна.

— Получится, непременно получится, — подхватила Вера Ивановна, но вдруг виновато поглядела на меня: — Вы не думайте, что я справиться с работой не могла или зависть у меня какая. Просто привыкли мы здесь к тому, что было. У самих-то под носом что делается: больница без очистки свою сточную воду в ручей сбрасывает. Если бы сейчас темно не было, вы бы посмотрели.

Мы оделись и вышли, решив посмотреть. Стояла крепкая морозная ночь. Луна, подернутая желтоватой дымкой, тускло освещала дорогу. Миновали больничные постройки и свернули к небольшому овражку. Сюда выходил больничный коллектор, из которого бежал мутный ручей и, пройдя несколько метров, уходил под ледяные наросты, покрытые смрадным паром.

— Сапожники без сапог, — вырвалось у меня.

— Вот-вот, — откликнулась Вера Ивановна, — другим предписания даем, а у самих… — Она махнула рукой.

Следующие недели мои эпидемиологи были загружены до предела — наверстывали упущенное. К сожалению, не все, далеко не все, выполняли наши предписания. И была на это масса объективных причин. Основная из них — нехватка рабочих рук. Больше всего беспокоила очистка территории поселка и, конечно, больничная канализация. На днях к этому добавился еще рыбозавод. Правда, в полном смысле заводом его назвать было нельзя — так, заводик в два-три цеха. Но продукцию он выдавал. И шла эта продукция в магазины и столовые района. Значит, санитарный режим должен там соблюдаться абсолютный. Но вот как раз он и не соблюдался. Маялся я с этим заводиком долго. Выговаривал директору, штрафовал. Да все без толку. Тогда мы опечатали один цех. Но что значит закрыть один цех? Сразу остановился весь завод — такова здесь технология. Меня сразу вызвали в райисполком, к заведующему одного из отделов. Разговор получился неприятный. Я попытался объяснить, что эта мера вынужденная, другого выхода не было. Тогда заведующий спросил:

— Вы знаете, как снабжается наш район продуктами?

Я ответил утвердительно.

— Тогда вам, конечно, известно, — продолжал он, — что они доставляются самолетами или судами во время навигации. И, значит, вы можете предполагать, в какие деньги это обходится.

— Предполагаю.

— А если знаете и предполагаете, то легко можно усвоить и другое — продукция этого завода входит в общий план снабжения района продуктами питания. Ясно?

Я промолчал.

— Но коль это так, то, закрыв завод, вы лишили все население района рыбы. Ведь фонды нам никто не добавит. Надеюсь, вы меня понимаете?

— Это все я понимаю, но изменить свое решение не могу, — ответил я.

— Почему?

— Здесь все изложено. Могу оставить копию акта.

Я вынул ее из папки и положил на стол.

— Вы что же, людей актами кормить будете?

— Зачем актами? Там работы на неделю, может, полторы. А рисковать здоровьем людей нельзя.

Заведующий искоса посмотрел на меня:

— Вы знаете, сколько на вашем месте людей работало? Не знаете? А я знаю. В лицо не успевали запомнить. И вас так можно не запомнить.

Тут выдержка мне изменила:

— Не вы меня сюда ставили, не вам и снимать. И не лучше ли, чем заниматься демагогией, распорядиться, чтобы цех побыстрее привели в порядок! Всего хорошего.

Я вышел, оставив заведующего онемевшим и слегка растерянным.

Надо сказать, что этот разговор о рыбозаводе был не последним. Пришлось встречаться и с другими людьми, и повыше рангом. Были звонки и из области. Но я решил стоять, как говорится, насмерть, и в конце концов добился своего. Откуда-то прилетела бригада специалистов и рабочих, доставили оборудование, и через некоторое время цех и завод преобразились.

Это была одна из первых наших побед, оттого казалась она особенно дорогой.

А в основном большими успехами я не мог похвастать. Часто приходилось бросать все дела в райцентре и ездить по району, — например, проводить профилактические осмотры охотников и оленеводов. Однако, хоть работа и прерывалась, я с любопытством москвича отправлялся в поездки. Все-таки практического опыта я набирался в этих рейдах немало, да и просто интересно было. В одну из таких поездок отправились мы под вечер на специальном мотовозе с одним вагоном. Вагон этот — обычная теплушка с сиденьями по бокам и печкой-буржуйкой посередине. В потолке дыра для печной трубы. Вагон страшно качался из стороны в сторону, просто удивительно,. как он не падал, особенно на поворотах.

Мы болтали, пытались играть в карты, а потом перешли в мотовоз. Вот отсюда зрелище открывалось великолепное! Черная и густая, как вар, ночь. Мощный прожектор мотовоза высвечивал в ней круглый коридор, яркий до нереальности. Узкоколейка, будто ослепленная и испуганная грохотом и аппетитом мотовоза, который жадно ее заглатывал, билась, изгибалась и стремительно рвалась вперед, в бесконечность ночи. По сторонам сплошной стеной — глухая тайга. Кажется, исчезли свет и грохот, и тайга в союзе с ночью тут же наползет на тебя, засосет, растворит.

Вдруг в освещенном пространстве впереди нас появился один олень, затем сразу несколько. Мы только ахнули от неожиданности. Олени, конечно, вышли из тайги, но казалось, что они возникают в свете просто ниоткуда. Одно мгновение они, ослепленные, смотрели на мотовоз, затем несколькими прыжками вырвались. на насыпь и стали медленно переходить путь. Мотовоз затормозил, остановился, давая им дорогу. Но тут показались еще олени, еще и еше. Они скользили по насыпи, толкались,.падали. Головные изменили направление и пошли по путям. Широкая серая лента животных потянулась перед нами. Их здесь были многие сотни. Огромный, теряющийся далеко во мраке лес из колышущихся рогов. Машинист повернулся к нам:

— Ну, все, теперь застряли намертво.

Он пробовал давать сирену, однако только ближние к нам животные испуганно оборачивались на звук, таращили огромные глаза, но дороги не уступали.

— Их сейчас хоть дави — ничего не поможет, — усмехнулся машинист. — Будем ждать.

Когда через час последние животные вышли из тайги и пошли впереди, нахально показывая нам свои кургузые зады, мотовоз медленно двинулся за ними; только к утру мы добрались до поселка. В основном жители были здоровы, но кое у кого обнаружились хронические болезни. Им раздали лекарства, выписали рецепты, направления на дополнительные исследования. К вечеру осмотр практически закончился. Тогда местный фельдшер повел меня посмотреть, как живут нивхи.

Мы зашли в один из бревенчатых, построенных на среднерусский манер домов. Скуластая, круглолицая хозяйка средних лет, широко улыбаясь, предложила нам табуреты.

— А я к васим тохторам летиться хотиля, — ткнула она себя пальцем в круглое бедро. — Вот полело, згло, а тут и срасу перестало. Панку какую-то тали, коворят, масать нато. А засем она мне, если поль усла? Мозеть, возьмете, труким кому татите?

Я посоветовал ей на всякий случай оставить растирание себе.

— А где же ваш хозяин?

— Тайка. Охота. Тавно усол, узе мноко тней.

Я огляделся. За простым деревянным столом, ловко орудуя ножом, разделывала рыбу круглолицая старуха. На огромной плите большой котел. Разделав рыбу, старуха бросала ее в котел и мешала деревянным черпаком. На меховом наборном коврике сидел, не спуская с нас раскосых черных глаз, малыш лет трех, в простой полотняной рубахе и торбасах.

— А разве вы его в ясли не водите?

— Засем не вотим? Конесно, котим. Но сейтяс тохтора приехали, и мы не посли.

Я вопросительно посмотрел на фельдшера, который, словно бы извиняясь, пояснил:

— Что поделаешь! Бригады к нам каждый год приезжают — пора бы и привыкнуть, а для них это вроде праздника.

Я обратил внимание на фотографию на стене. Молодой нивх в темном костюме, в белой рубашке, при галстуке.

— Алексей это, сын нас польсой, — с гордостью объяснила хозяйка. — Фторой курс института в Хапаровске контяет. Утителем путет. Отень он у нас умный. Польсой теловек путет. — Она достала пачку писем. — Вот письма писет. Летом приехать опешал.

Старуха отбросила рыбу, тщательно вытерла руки полотенцем, выбрала из стопки одно письмо, надела очки и, расправив листок на коленях, стала медленно водить пальцем по строчкам. Из глаз-щелок показались слезинки.

— А вы сами работаете? — спросил я хозяйку.

— Конесно, рапотаю, затем не рапотать. На ферме рапотаю, с олесками. — И, предупреждая возможный вопрос, добавила: — Сейтяс не рапотаю — тохтора приехали.

Мы сердечно распрощались с хозяевами, и перед уходом я подарил малышу шариковую авторучку, которую он крепко схватил своими ручонками.

Возвращаясь из таких вот командировок, в которых я чувствовал себя деловым, полезным, необходимым человеком, я особенно остро воспринимал свою беспомощность в райцентре. Методика просьб, уговоров, даже угроз себя не оправдывала. Порою я начинал терять веру в себя и в смысл своих действий. В самом деле, не позакрываешь же все, как цех на рыбозаводе! Иногда хотелось просто плюнуть или выкинуть что-нибудь этакое, после чего ни райкомхоз, ни рыбозавод, ни другие учреждения не могли бы по-прежнему отмахиваться от меня. Вспоминал даже «Цитадель» Кронина и готов был уподобиться Эндрью Мейсону, взорвавшему канализацию, отравлявшую городской водопровод. Не взорвать ли и мне больничный коллектор? К счастью, до этого я не дошел.

Одну свою идею, правда, осуществил…

В одно субботнее утро в разных, особо неблагополучных местах поселка около гор смерзшегося мусора появились высокие шесты с деревянными щитами. На них ярко, броско написано: «Внимание! Здесь возможный очаг инфекции! Виновный — райкомхоз!» И так везде, с вариациями текста, с указанием виновных.

Около щитов останавливались люди, читали, сначала смеялись, а потом задумывались, соглашались. Субботу и воскресенье — нерабочие дни — щиты простояли нетронутыми. В понедельник они исчезли. Но во вторник утром появились опять и простояли до полудня. В среду тоже. В больнице на меня стали поглядывать с любопытством. Атмосфера накалялась. В четверг Борисов объявил, что меня вызывают на бюро райкома партии, и ядовито добавил, чтобы я подготовил достаточно убедительную аргументацию для объяснения своей партизанщины. Потом суховато сказал:

— Я пытаюсь вашими глазами взглянуть на все. У вас впечатления-то свежие. И что же получается? Приезжаете вы, столичный житель, к нам, на глухую, глуше не бывает, периферию. И видите — грязь кругом, канализации нет, помойки не убираются… И вы во многом правы. Но все-таки старайтесь подходить к тому или иному вопросу с пониманием, а не только с блокнотом для актов и предписаний. Вам надо стать не судьей, а участником общего дела. — Он потянулся рукой к моей пачке и вынул сигарету. — Приму грех на душу. Два года не курю, а вот потянуло. Да с вами не только закуришь, а и запьешь, пожалуй. — С удовольствием затянувшись, продолжил: — А ведь, когда я сюда приехал, что здесь творилось! И дизентерия была, и брюшной тиф. Дома черт знает какие. Больницы практически не было — так, барак с койками и два врача. А теперь, не для хвастовства скажу, больница наша одной из лучших в области считается. Вот только канализация подвела. Но ничего, исправим. Смотрите, вскрывайте недостатки, без этого нам нельзя. Но только не будьте посторонним, не увлекайтесь администрированием. Может, этот поселок для вас на долгие годы родным станет. Поэтому и относитесь ко всему, как в своей собственной семье, в своем хозяйстве…

Потом я долго раздумывал над словами главного и постепенно пришел к мысли, что он прав. Нельзя было ограничиваться в работе только узковедомственными рамками. Поселок небольшой, все люди на виду, знакомы друг с другом. Надо вливаться в эту большую семью: не только поучать, но и помогать. Может, тогда стану не занудливым и мешающим другим «штрафователем», а по-настоящему нужным человеком.

Для подготовки доклада на бюро райкома пришлось еще раз встретиться и побеседовать со всеми людьми, затронутыми в материалах, переданных мною Воропаеву, первому секретарю райкома. Было расписано все, что должны сделать организации, начиная от районных и кончая главками и министерствами. К докладу были приложены проекты писем, сообщений и ходатайств в разные инстанции.

Заседание бюро райкома проводилось расширенное. На него были приглашены почти все члены райисполкома, ответственные работники районных организаций.

Выслушав мой доклад и просмотрев все приложенные материалы, Воропаев сказал:

— Вопросы к докладчику есть?

Поднялся маленький сухой старичок — заместитель директора райкомхоза:

— Молодой человек, видимо, забывает, что здесь не Москва. Теплых туалетов у нас, к сожалению, нет, а помойки — что ж, они на морозе, бывает, и льдом покрываются. На то и мороз.

Воропаев прервал его:

— Товарищ Седой, я спросил, есть ли вопросы?

— Извините. — Старичок сел.

— Так есть вопросы?

Все молчали. Из задних рядов кто-то бросил: «Да все ясно. Нет вопросов». Андрей Игнатьевич тяжело оглядел собравшихся:

— Так, значит, вопросов нет. Ну и правильно, какие могут быть здесь вопросы. Верно же все сказано. — И вдруг взорвался: — А я вас всех спрашиваю: неужели для того, чтобы вам это здесь все рассказать, должен был приехать сюда товарищ из Москвы? У нас у всех, что, глаз не было? И мне стыдно сейчас все это слушать. За вас, за себя стыдно. Если хотите, стыдно перед новым человеком. Мы здесь за эти два-три года столько всего сделали и, извините, дерьмо вывезти не можем. И вам, Аркадий Ильич, стыдно в первую очередь. Главный врач района. Куда вы смотрели? Мало того, какую-то клоаку вокруг больницы развели. Короче, райкомхозу даю срок три дня. Если за это время поселок не очистите, разговор другой будет, предупреждаю.

— Да у нас, Андрей Игнатьевич, машин и людей нет.

— Людей дадим. Машин сколько надо?

— Хотя бы штуки три и бульдозеров пару.

Воропаев посмотрел на директора лесозавода:

— Павел Спиридонович, выручишь коммунхоз техникой?

— Придется, — вздохнул тот и добавил: — Как всегда.

— Ну, вот так, на этом точка. И чтобы мы больше к этому вопросу не возвращались. Теперь больница. Доложите, товарищ Борисов.

— Вы же знаете, Андрей Игнатьевич, — встал Борисов, — этот вопрос с бородой. Денег, денег, нам, к сожалению, не дают.

— Вы что, разве не слышали проект письма, который нам зачитал Ваш зам.?

— Слышал.

— Не согласны с ним?

— Согласен, только мы таких писем уже сколько писали.

— Еще одно напишете. К тому же, к письмам надо ноги приделывать. Вот это мы вместе с вами и сделаем. Через два месяца, записываю, доложите мне, как идут дела.

Через три дня после заседания бюро райкома все изменилось, территория поселка была очищена. А еще через некоторое время Борисов на общем собрании в больнице сообщил, что медобъединению выделены средства на строительство больничных очистных сооружений.

Выходило, что зря я столько времени бился, мучился, что всего этого можно было добиться гораздо раньше. И в самом деле, почему я не обратился к Воропаеву сразу же? Ведь не раз слышал отзывы о нем как о внимательном руководителе. Нет, тянул… Были ведь мысли попросить помощи в райкоме партии, были! А все-таки не пошел. И сейчас, когда проблемы многих месяцев разрешились в течение дней, максимум — недель, я, кроме радости, испытывал некоторую толику огорчения. Что-то вроде ущемленного тщеславия угнетало меня: значит, сам бы я ничего не добился? Да годен ли я вообще для того дела, за которое взялся? Не лучше ли было остаться в Южно-Сахалинске или другом городе, не забираться в этот «Сахалин на Сахалине», сидеть в поликлинике, ничем не рисковать, не думать о помойках, очистных сооружениях, о контактах дизентерийных больных…

Мучимый противоречивыми чувствами, я начинал почти презирать себя. А может, напрасно? Может, и не было ничего стыдного в моих попытках самоутверждения? Может, я просто избавлялся от затянувшейся инфантильности, свойственной многим моим ровесникам? Пытался повзрослеть, приближаясь к третьему десятку? Что же, лучше поздно, чем никогда.

А за окном набирала силу весна, которая здесь начиналась словно бы исподтишка, украдкой…

Приближались майские праздники. Подготовка к ним шла полным ходом. Но почему-то именно в этой веселой и деловитой суете я стал чувствовать себя еще более одиноким, несмотря на несколько праздничных приглашений. Я был лишним среди жен, мужей и детей, приглашенным разве только из чувства солидарности. Может быть, я ошибался, но одинокий мужчина, затерявшийся среди супружеских пар на празднике, представлялся мне если не жалким, то смешным.

Конец ознакомительного фрагмента.

Примечания

1

Повесть опубликована в журнале «Дальний Восток» №3, 1985 г.