Двое

Анатолий Мерзлов, 2023

Социальный роман о взаимоотношениях двоих через тернии, о сложении двух людских противоположностей в одно целое. В нем есть война, счастье и несчастья – этот роман о наших русских душах. Читайте, узнавайте себя или не узнавайте. Литературные находки – это ценный клад, это сполох, это счастье, это неотъемлемые составляющие праздника души. Мы обязаны помнить: главный элемент счастья – это прежде всего культура нашей индивидуальности.

Составитель серии Елена Наливина

© Анатолий Мерзлов, 2023

© Интернациональный Союз писателей, 2023

* * *

Анатолий Александрович Мерзлов — прозаик, новеллист. Член-корреспондент Международной академии наук и искусств, Интернационального Союза писателей. Родился в Автономной Республике Аджария, г. Батуми. Густонаселенное, многонациональное поселение на окраине столицы Аджарии — Батуми не затушевало, а лишь дополнило природный литературный дар писателя Анатолия Мерзлова. Писательство в стол совершенствовалось многолетним опытом в самых разнообразных областях жизни. С 13 лет — воспитанник музыкального взвода, затем курсант мореходного училища. После окончания — судовой механик-универсал дальнего плавания и офицер запаса. В составе торгового флота участвовал в событиях во Въетнаме, на Кубе, на Ближнем Востоке. Некоторое время он работает мастером участка в судоремонте — это добрых пять лет. В перестроечный период оканчивает Высшую школу управленцев сельского хозяйства. От книги к книге мастерство автора зреет на глазах. Издательство «Советская Кубань» выпустило несколько книг: «Платановая аллея», «На пути в никуда», «Здравствуй, Геленджик», «Счастливчик». Геленджикское издательство: «Код доступности», «35-й день осени». Анатолий Александрович начинал печатать свои произведения в журнале «Орфей» при региональном отделении кубанских писателей. Издательство «Классики и современники» выпустило сборник повестей и рассказов «России ивовая ржавь», романы «Русское счастье», «Не американская трагедия», «Ностальгия, или Необъявленный визит». Все книги изданы в бумажном, электронном и аудиоформатах. Печатается Анатолий Александрович в известном журнале и альманахе «Российский колокол», журнале «Современник», «Отражение. XXI век», участвует в книжных выставках и конкурсах — получает достойные награды. Дипломант литературных конкурсов А. И. Куприна, М. Ю. Лермонтова, А. Н. Толстого, Жюля Верна, музыкально-поэтического конкурса в Ялте «Ялос-2017» в номинации «Проза». Номинант и финалист Московской литературной премии 2019 г., финалист Московской литературной премии-биеннале 2020–2022 гг., диплом 1-й степени. Награжден медалью им. Адама Мицкевича, медалью им. Петра Великого, кавалер ордена Св. Анны.

Часть 1

И снегу срок, и таянью пора,

Отчаянью и чаянью пора.

Глава 1

— Плесну-ка я нам, Матюша, по маленькой… Дружище, ты наконец осознаешь важность события: мы свободны — хошь, спать ложись, хошь, песни пой, хошь, водку из горла, а хошь — люби девочек до помрачения разума за ночью день. Слышишь, Матюха, ты не рад? Обрыдло с дешевками — хочу высокого, без трипака и патентованных стонов. Я хоть это имел за службу, а ты проматюшил год, как за мелкую кражу отсидел в тюряге, — обратился Вовчик, судя по декламации, больше не к другу-сослуживцу, а в спертую атмосферу купе.

Напарник его, с прилепленными в обе щеки мазками румянца, с белесым на них, едва тронутым бритвой пушком, отодвинул свой стакан, скользнув извиняющимся взглядом на сидящую напротив чету в годах.

— Свистун, не буду я, и тебе хватит! — смягчил тихим голосом его апломб напарник. — Что подумают о нас люди?

— Ничего, ничего, мальчики, всё понимаем, — всплеснула руками женщина в возрасте за гранью в полтинник, с изысканной претензией в одеянии. Дядечка бок о бок с ней хмыкнул, выбив желваками жесткую чечетку.

— Свистун, тормози…

— Не хошь, как хошь, а мне в масть.

Свистун клацнул зубами о стакан в одиночестве, нюхнул салку краснеющей на столике колбасы и с усердием засмоктал ее.

— Интересно, сколько мы с тобой, Матюха, кирзухи да ячневой за службу перевели на г…? Не смогу смотреть на сидящие во где продукты в штатской житухе. Колбаска твердокопченая — эт-т великое творение человечества, для закуси особливо, — резанул он ребром ладони по горлу.

— В-вы как молодые петушки на выданье, — гуднул суровым баритоном дядечка-сосед, скрипнув зубами.

— Не заводись, Вася, — одержала его за руку спутница, чувствуя с вероятностью начало его срыва.

— Вот ты, дядя, и пообщайся с другом моим, а тетя выпьет со мной. Ништяк же, выпьете?

— За окончание службы можно и поддержать, — засмущавшись, кивнула та головой.

— Красивая вы, тетя, и… понятливая. Лучший год из жизни как псу под хвост, — кивая в такт словам головой, плеснул себе в стакан Вовчик.

— Не побрезгуете после друга? Водочка — она обеззараживает.

Они чокнулись, и он хлопком вкинул в себя горячительное, блеснув миндалинами, не закусывая.

— Счастливой вам жизни на гражданке, — застеснявшись чему-то недосказанному, вытянутыми губами, сморщившись, процедила в себя водку тетушка.

Спутник ее, судя по напрягшейся мимике, остался ее действием недоволен, но в процесс не вмешался.

— Он хороший парень, — тронув колено дядечки, упредил его Матвей. А наклонившись ближе к его плечу, шепнул в ухо: — Горячо еще — девчонка не дождалась из армии, вот и бузит.

Дядечка заелозил на месте, по виду своему собираясь выдать тираду, нервно стряхнул с себя руку спутницы:

— До чего же примитивны вы… Да-да, и моя благоверная туда же. Старая идеология не позволяет нам сбросить тяжелый груз своей половины. Всё тянем, надеемся на осветление разума. Оттого и видны изъяны в наших детях. От противоречий в воспитании как разобраться маленькому существу, кто из родителей прав, если один в лес, другой по дрова? Жить в определении предела зла или принять его как аксиому? Жена моя поддержала тебя в твоем понимании?! Возгордись, но ты сиюминутный герой. Вы сегодня единомышленники, а что вас ждет в будущем? На перспективу, дорогой мой, надобно заложить усилия. Дети в своей закваске все одинаковы — предстоящий большой мир познается в раннем возрасте, в то время через примитивное игровое участие. В детском возрасте, предположим, проверенный протокол — с приходом мозгового анализа, иронии в общении, важен живой пример. И насколько мастерски и к месту приведен тот или иной, так зарождается первое сомнение. Из совокупности примеров формируется личность. Хочу к тебе обратиться по-человечески. Свистун — это что-то из подворотни.

— Ну, ты, дядя, расфилософствовался. Ближе к телу, как говаривал почитаемый мной Ги де Мопассан. Пожалте: Свистун — от фамилии Свистунов. Пока не претендую на Свистунова Владимира Борисовича. С одной соплей, — он прикоснулся одним пальцем к погону, — не тяну в уважаемые.

У спутницы дядечки от выпитого зажглось пожаром лицо. Ее безучастие никак не говорило о внутренней борьбе. Сложив руки на коленках, покачиваясь в такт вагону, она рассеянно уставилась перед собой.

Дядечка представился:

— Василий Никанорович — будем знакомы. Друг твой, Матвей, — он мне больше импонирует. Как вы догадались, моя «свойская» супруга — Маргарита Ивановна. Вопросов нет? Так, что я хотел молвить? — задумался он. — О главном: идеологии государства с правильной трансформацией в школе и семье. Слышали о Макаренко — советском стратеге-воспитателе, в его случае — беспризорников? Я хотел напомнить и о влиянии генетики на формирование личности. В учении Макаренко генетика не бралась в расчет, ставка основывалась на ярких положительных примерах. И в действительности из того отребья вырастали достойные люди — срабатывал яркий пример. На Западе фактор нездоровой генетики вкупе с болезненной наследственностью на первом месте. Там холодны в подходах, но, черт побери, в деторождении их прагматика и холодный расчет для будущности оправданны.

Матвей самозабвенно поедал глазами говорившего.

— Дорогой Вовчик, — в запале продолжал Василий Никанорович, — мое убеждение: армия и служба, жаль, что всего один год, начали складывать в аккуратную стопку твой опыт и память об этом на всю твою жизнь. Не проматюшил твой друг этот год, да и к тебе признание придет, обязательно придет, но по обстоятельствам, позже. Пока вижу одну петушиную браваду — девушка немного притупила твое мироощущение.

— Ты того, Василий Никанорович, девушку не тронь…

— Молчу-молчу. Жжет самолюбие? Оно у тебя глубинно кажущееся. Позволь лишь махонькую реплику? Случай твой банальнейший. Уверен, твоя и ее генетики совершили бы отвратное чудо в ваших детях. Всевышнего надо тебе благодарить за дарованную возможность, за лучший шанс с будущим. Говорю с тобой — не бесполезно трачу время, вижу как на рентгене: ты добрее на деле, чем в роли, которую пытаешься играть. Ты из тех многочисленных, кто негатив должен через себя отфильтровать. Надо бы таких, как я, поживших знатоков, послушать для ускорения процесса. Цацки и липовые заслуги на твоей форме я тебе прощаю. С капитаном 3-го ранга запаса дело имеешь. Для нее старался, хотел казаться ярче. Истинный свет и яркость во внешности — скромность. Правда, Матвей?

Сторонний наблюдатель обратил бы внимание на щеки противоположностей: у Маргариты Ивановны и у Матвея они горели разным содержанием. У нее — пожаром отряхающих рябин, у него — румянцем сброшенного со сковороды блина.

Недопитая бутылка с колбасной нарезкой на столике покачивались перед ними живым неуместным натюрмортом. Молчание сковало челюсти четверых, а по существу — двоих и еще двоих, таких противоречивых в проявлениях и таких одинаковых в человеческой сущности. Василий Никанорович смягчился.

— Ты меня слушаешь, не противоречишь — оно и подтверждает: не напрасный мой шаг. Нам осталось с полчаса езды. Пишу я, печатаюсь, назовете писателем, возгоржусь. Картина вашего будущего профессионально сложилась в моей голове. А реальная жизнь, она ведь выдает очень неожиданные кульбиты. Могу назвать свои предположения, но глупо сейчас выкладывать домыслы. Вот наш адрес — напишите через какое-то время, скажем, через лет десять, надеюсь до того времени дожить. Простите, азартен, как игрок, — хочу знать ваше продолжение, возможно, отличное от сложившегося в моей голове.

Маргарита Ивановна вгляделась в окно.

— На подходе мы, Вася.

Они засобирались. Матвей сместился к двери — Вовчик вжался локтями в столик, провожая глазами каждое их движение.

Щелкнула дверь купе:

— Ваша станция, господа хорошие. Стоим мало, выдвигаемся потихоньку, — пропела игриво проводница.

Вагон скрипнул тормозами — с лязгом откинулась площадка. Пара вышла. Вовчик маячил в окне растопыренной рукой, Матвей застыл в просвете двери тронувшегося поезда. Сжатым кулаком «но пасаран» он провожал сошедшую пару.

— Напишем, — крикнул он им вслед уже на ходу.

— Больше бы нам таких мальчиков, — как стон, вырвалось у Василия Никаноровича. — Пошли, дорогая, в свою нору дожевывать запасы. Мы для них как подгоревшая деталь в микросхеме: еще рабочая, но малонадежная. Писанина моя — одна возможность быть услышанным.

— Прости меня, Вася, услышала ребят, и так тоскливо сделалось на душе, захотелось поучаствовать, приободрить. Всплыло наше прошлое, наша молодость, наша необыкновенная встреча. Это ты у нас волевой, я — слабая женщина, и мне категорически не хочется стареть.

Он взял ее за руку — она была горячей и скованной.

— Слушать надо мужа. Алкоголь в малом количестве оголяет нерв, в большом — ведет к забвению и деградации. Парня он испортит, а затем весь мир станет в виновниках от его неудач.

Два километра до места их знакомых, которых хотели проведать, они решили пройти пешком, со спины так не похожие на обремененных возрастом и несовершенствами людей. Она — все еще стройная, пружиня в движении прямыми суетливыми ножками, он — в хороших спортивных формах, развернутых плечах, с гордо поднятой головой. Силуэты счастья писать с таких. Вся беда в лицах: в их глазах и мимике отпечатались все недоразумения текущего времени. Но обратись к ним со стороны, их лица разгладятся участием к собеседнику и горестный отпечаток от несовершенств мира канет в небытие.

Глава 2

В опустевшем купе воцарилось молчание. За три часа до следующей станции ни звука, ни единого комментария. Недопитая бутылка сместилась Свистуном к конвектору отопления под столик. Он лег на нижнюю полку, подсунув руку под голову, закрыл глаза. Матвей ловко подтянулся на руках, расположившись на полке над ним. Даже в убаюкивающем подстуке колес заснуть не получалось. Они оба лежали и думали, каждый о своем. В словах дядечки было обычное недовольство, слышанное и переслышанное, но в этот раз что-то в них настораживало. Неведомое, занудно прилипчивое, повернувшее мысли от бравадной эйфории дембеля в собачий невроз. Едут в один город, а никаких договоренностей на встречу. Ничего общего на гражданке — общность интересов осталась там, в армии. Отлежали по соседству на койках 380 ночей, и что? Так думал Свистун. Матвей — о предстоящей учебе. Истомился он без чтения, без хорошей литературы. К Нельке надобно зайти — всю службу писала, каждый месяц по два письма. Не любовные и без намеков — о своем писала, о текущем. Матвей понимал: держит в курсе событий. Сам отвечал без фантазий, сухо, повествовательно, без эмоций. Друзья — ничего интимного. Отсидели по соседству последние десятый и одиннадцатый класс без откровенных попыток к сближению, однако по восприятию текущих событий — в одной струе, на близких орбитах. Не было девчонки у Матвея в известном содержательном смысле — не было и попыток. Просидела Нелька рядом два года школы, отпахла ему неистощимой карамелькой, не будоража женским созреванием. Кто его знает, не будь ее, возможно, и появилась бы попытка «как у всех». Привык он к мирному, бесхитростному течению их общения. Писать стала первой. Сказать, что был равнодушен в ожидании, значит покривить душой. Ждал очередного письма без особого трепета, как информационного, и оно скрашивало армейские будни. Случалось, в нарядах перечитывал. Не забитым паинькой рос, а не ощутил тяги к близкому общению ни к одной из девушек. Даже к тем, которые еще с девятого изощрялись на провокационный макияж. В одиннадцатом глазки многих одноклассниц уже откровенно оттенились выразительностью и глубиной — не тронуло, чтобы вот так, как у Свистуна.

— Вишь, как у дедков?.. С недовольством он к ней, а вместе, думаю, с полтинник протянули. Сколько им? Под семьдесят? А огурцами. Ты как думаешь: топчет он ее еще? И сейчас красивая… — нарушил снизу течение мыслей Матвея севший голос Свистуна. — Задел и в моей башке был на такое. Сукой оказалась моя Галчонок. За армянчика выскочила с папочкой из ресторанного бизнеса. А какие слова пела! Раздавил бы, как улитку, без особого сожаления. Неправ дядечка в одном: не отягощен я тяжелой генетикой. Папа и мама — работяги, чаи любили, спиртного в заначках у отца не видел никогда. Винцо с беседки придомной давили — бутыля на все праздники хватало. Водка делает меня злым — выплывает из недр от далекого предка, хочется крушить и решать проблемы силой. Улиток с огорода — пакостили молодым всходам, мама просила бросить под пресс виноградный — жалел, выносил в лес и отпускал. С бабулей после разногласия родичей решил остаться. Без скандалов, однажды уведомили меня о своем решении жить порознь. Оба на родину сорвались, исправлять прошлые ошибки. И что им было не жить до старости — думал так, пока сам плюху не схлопотал. Теперь понимаю, как непросто найти свое один раз и на всю жизнь.

Матвей ссунулся головой вниз.

— Ты меня приятно удивляешь, Вовчик, — рассуждаешь с разумом. Мог бы тебе что-то из арсенала книг присоветовать, а нечего. От любви американцев холодом сквозит, прагматикой, от французской — похотью животной. Своей — не поимел, о чем речь вести? Я лично не форсирую события, даю времени и природе самим естественным образом решить эту задачку. Как-то говорил ты мне: в поллюциях просыпался одно время. Обладал, наверное, не одной в воображениях ночных?

— Тут ты погодь, Матюша, уточняю: стоял на одну Галку — символом была она у меня. Даже страшно — могу другую после нее не потянуть.

В дверь постучали.

— Мальчики, собирайте постельки, — улыбнулась им приветливо проводница, — через час прибываем в город-герой.

Вовчик подскочил:

— На минуточку, мисс, как вас?..

— Галина Александровна!

— Вас ждет дома суженый, Галина… Александровна? Вы местная?

— Да, вся наша бригада из местных. Суженый не ждет, а малышка с мамой ждут не дождутся.

— Матюша, о чем нам заливают: Галина Александровна, малышка? О возрасте я не спрошу, знаю границы, но дал бы 18 в натяг.

— Ре-бят-ки, не отвлекайте, работы у меня без напарницы невпроворот. Тридцатник не за горами, в рейсе ахнул очередной годок, вот так, для вас я — мамочка.

За окном плыл знакомый пейзаж. Поезд замедлил ход и встал. Через мгновение заскрипело металлом — медленно, очень медленно покатился дальше, набирая ход.

— Сейчас туннель — и мы дома, — с тоской произнес Вовчик.

В довершение к сказанному состав вкатился в темноту. Все минуты в туннеле они молчали. В полуприкрытую дверь купе доносился звонкий голос проводницы:

— Скоренько постельки сдавайте. Кому билетики вернуть, подходите.

Ее стройный силуэт мелькал в просвете двери.

Выходили последними. Вовчик оторвался вперед. Он спрыгнул на перрон, воздел руки к небу:

— Здравствуй, свобода!

Матвей на полпути вернулся, вспомнил о забытой под матрасом книге.

Проходя мимо служебного купе, лицо в лицо столкнулся с проводницей.

— Друг твой шебутной, а ты мне понравился, — жеманничая, с загадкой в голосе произнесла она, — чувствую — не противна, можем встретиться?!

Матвей задержался, от прямого предложения потерял самообладание. В глазах ее и выражении лица отпечаталась неуклюжая решительность. Бросила фразой и тут же отвернулась. Матвею почему-то стало жаль ее. Он свободной рукой коснулся ее плеча.

— Давайте встретимся…

— Не шути так, я ведь серьезно. Крамского, 8, для сведения.

Глава 3

В гости они не попали — друзья продали домишко и срочно укатили к детям на Алтай.

— Вот незадача, — расстроился Василий Никанорович, — десять лет дозревал за нескончаемой суетой, знал Алексея как домоседа из домоседов, на мертвом якоре сидел. Нате вам, бабушка, Юрьев день. На том краю света, где он теперь, один выход — бестелесный, если Интернет освоит.

К дому своему Василий Никанорович и Маргарита Ивановна подходили с затаенной грустью. Каждый представил так быстро вернувшийся устоявшийся однообразный быт. Четырнадцать дней санаторного лечения, без забот, в облизывании тебя доброжелательным персоналом и каждодневным воздействием датчиков медицинской аппаратуры, пролетели как один день.

— Мы дома, а ощущение раздвоенное. Приспустил веки, и ты еще там. Все кажется: сейчас постучатся в номер, попросят на ванны или еще куда на процедуры. Вокруг такая бурная, разнообразная по колориту жизнь. А пацаны-солдатики в поезде? Все у них будет — не случилось бы войны, — с ностальгическим оттенком произнес Василий Никанорович, присаживаясь на диван. — Садись, Маргуша, рядком — поговорим ладком.

Маргарита Ивановна обычно артачилась всяким его неожиданным предложениям, а тут присела, не забыв в своем репертуаре:

— А еду скатерка-самобранка сама накроет? И мне тоскливо — много-много ощущений вдруг исчезло. Хорошие люди вокруг нас, по крайней мере, их подавляюще больше, чем недобрых и злых. Одна Мария Тимофеевна чего стоит: альтруист с большой буквы.

С Марией Тимофеевной они сидели за одним столом в столовой. Где, как не за трапезой, в благостном расположении от вкусного содержимого стола, предаться откровениям.

— Из соседней области приезжает, вряд ли доведется встретиться.

Василий Никанорыч притянул Маргариту Ивановну к себе за плечи, с усмешкой потеребил наметившиеся хомячьи щечки, поцеловал за ушком.

— Две наши тоски с противоположными знаками, они не удваиваются — по закону физики взаимно притягиваются. Вдохнул запах твоих волос, мгновением улетел в то далекое далеко. Как по волшебству сознание трансформировалось на Крайний Север, в ту нашу первую встречу. Загораюсь мигом. Солдатику ты понравилась — увидел в тебе не мать, не бабушку — красивую женщину увидел. Годы, дорогуша, — понятие субъективное. Как тебя воспринимает окружение — так в тебе и рождается основа каждодневного настроя. Женщины, а уж ты в особенности, жаждут постоянной подпитки признания. С годами, толкую тебе всегда: одной нафактуренной мордочки слишком мало. Содержанием, тонким вниманием, философской глубиной, способностью к самоотвержению она сможет застолбить самое драгоценное место. В пустячных, мелочных уступках нам, мужикам, можно получить задел на вечное обожание по высшей оценке. Ходки на сторону — это поиск того, чего недобрал. К содержательным и верным всегда возвращаются. Вы не осознаете при этом: в такой конкуренции вы — Гран-при-победительница. Ты любишь слушать, соглашаться и вновь забывать, повторяя ошибки миллионов «амазонок». В вашем понимании победить — значит опрокинуть на лопатки, «искусать» самое незащищенное. Намеревался уломать тебя на постель — после моей словесной диареи знаю: вымученный получится номер. И тут вы в заблуждении: ваш главный аргумент — тело, оно не должно быть предметом условий. У вас зачастую следует обязательная отповедь, а где же учет собственного опыта и знаний нашей психологии?

Маргарита Ивановна, обычно взрывная при его обвинительной речи, не проявила нервозности и, странно, приникла к нему ближе.

— О, Маргуша, ты — само совершенство! И вот тебе еще одно противоречие: слаще плод, когда его получаешь в борьбе.

— Ты изверг, ты, ты, ты…

— А ты милая и хорошая, еще — любимая и коварная, неисправимая, всякая — тем и неотразимая.

Василий Никанорович забрался рукой ей сзади под кофточку, прошелся широким мазком по спине, еще ниже.

— Как ты у меня хороша. Да чтоб я променял тебя на какую-то там швыгалку молодую. Все на твоем теле знакомо до судороги. Со времен поросячьего гона оно участвует иначе в глубоком проникновении ощущений. Тогда не доходило, а сейчас достает до самого сердца. Одним неуловимым движением, одним мгновением ты делаешь то невероятное, чего молодка дешевым подобострастием не достигнет никогда.

— Знаешь, хватит о своих познаниях, у всех у вас кобельковая сущность, — отодвигаясь от него, в возбуждении произнесла Маргарита Ивановна.

— Но как бы мы узнавали о вашей неотразимости, не имея другого опыта? Ты помнишь наш заморыш-персик в саду? Как выяснилось, паразит точил его корни — он, из всех других саженцев, обложился не ростковыми почками, а встопорщился ежиками плодовых. Не потянул непомерную ношу — погиб, несчастный. Природа защищала вид от вымирания — отчаялась бросить в почву хотя бы один из многочисленных плодов, посеять для нового существования, а только ускорила исход. Природа насколько мудра, настолько и несовершенна. У человека в биологической основе та же задача — оставить для мира себе подобного, свою уникальную ветвь. С нынешним набором практических навыков стали бы мы рожать детей, не подумав о своих возможностях? Сейчас стыдно за себя — тот случай появил на свет нашу дочь. Глаза твои, плюс волосы с гормоном в сговоре затянули в любовный омут.

Глава 4

— Ты, я гляжу, не спешишь в родные пенаты? — гуднул басовито Вовчик, реагируя на неспешного к выходу Матвея. — Никак на проводницу запал? Пытался я подкатить к ней, разбавить свою потерю — отставку дала на все двести процентов.

— Да так, книжку забыл, — не стал Матвей раскрывать свою неопределенность.

— В разные концы города нам, — протянул ему Вовчик руку. — Не побрезгуй, ответь на звонок по случаю ностальгии по прошлому.

Матвей еще в дороге пожалел об окончании их военного содружества. При его фразе защипало в глазах. Он обжал его совсем не рабочую руку своей доставшейся по наследству фамильной крупной пятерней.

— Отвечу и позвоню, наше братство не забудется. От опеки моей уйдя — будь паинькой. Забудь ее, не выясняй ничего и не доказывай — себя надорвешь без пользы.

Они обнялись с задержкой, прильнув к плечу друг друга, и разошлись.

Матвей сел в троллейбус, Вовчик оставался в скоплении людей, ожидавших маршрутку. Провожая долгим взглядом проходящий мимо троллейбус, поднял обе руки, сцепив их в прощальном пожатии.

«Что-то раскис я девицей, — подумал Матвей, украдкой смахнул замокревшие глаза, отвлекаясь обзором салона. — Еду прежде к старикам, к сестре, переоблачиться — вечером к Нельке».

Сестра, старше на десять лет, жила в частном секторе в том же районе, в полукилометре — остановкой ниже. Матвей не уточнил времени своего приезда, хотел со стороны полюбоваться жизнью без него. Издали увидел маму, копающуюся в палисаднике под окнами, остановился, наблюдая за ее работой. Любила мама цветы, ее палисадник цвел в разные времена сезона, папа больше ударял по рыбалке. И он любил цветы, рьяно следил за техническими средствами поддержки кустов в виде всевозможных лесенок, перекладинок. Цветы с детства — неотъемлемая часть убранства стола. Мама скрупулезно подрезала ножки цветов каждодневно, меняла им воду. Так выходило, что этот процесс часто совпадал с его завтраком. Он в деталях помнил каждое движение рук мамы. Матвей любил свой дом, при случае сам приносил в него полевые цветы — не те бесформенные веники. Если ромашки, то не более пяти; случалось, веточку цветного горошка, пальчиков — всем, чем одаривала в сезон щедрая южная природа.

От прикосновения сзади Матвей вздрогнул — кто-то прикрыл ему сзади глаза. Он узнал руки отца.

— Что, босявец, не спешишь к маме? А ну покажись в красе… — Отец провернул его, щелкнул пальцами. Он был на полголовы ниже Матвея, обвил его туловище цепким кольцом. — Давай, давай, — подтолкнул он его, — обрадуй мамочку, я тут с покупками — ждали давно.

Мама засияла, увидев Матвея, выскочила из палисадника.

— Сынок мой, колючка моя, — радостно воскликнула она, прижавшись к его щеке, обняла его.

— И что это за сержанты расхаживают тут, — протянул руку Серёга-компьютерщик из соседнего подъезда, стройный и высокий, как тополь, с худощавым бескровным лицом. Армии миновал по причине хлипкости здоровья. Осмотрел Матвея с нескрываемой завистью.

— Год не виделись, сам не коротышка, а ты каланчой стал.

Мама засуетилась — сзади подстегнул отец.

— Домой, домой. Сестре позвоню. Неля заходила на днях — ей не сообщишь?

Не дождавшись ответа:

— Все, табаню — твое личное дело. Девчонка ничего, по всем параметрам умница и не «прости Господи», симпатичная к тому.

Нельку Матвей решил к семье пока не приобщать. И решился бы — не будь поездной затравки. Стронула Галочка Александровна эксцентрик в маховике его души. Отец — до мозга костей технарь, Матвея с малолетства приобщал к технике. Велосипеды, мопеды, всякую механическую утварь, как говаривал отец, своими ручками необходимо монтачить, недоработки конструкторов устранять, вторую жизнь открывать вещам. Техническими навыками Матвей овладел достаточными, но в нем уживалась и мамина лиричность, где-то даже сентиментальность.

В узком семейном кругу вечером отметили возвращение. Откупорили бутыль своего прошлогоднего красного вина. Муж сестры, Виктор Иванович, — мужчина особенный. Матвею казалась его сдержанность от большой разницы лет. Его глаза всегда таили смешинку, будто именно в тебе он видел что-то смешное. Работал Виктор Иванович в администрации города, в отделе капитального строительства. Старше сестры на пятнадцать лет, познавший до нее прелести семейной жизни. Не гнус какой-то — умный мужик в официальном разводе, имеет от первого брака сына двадцати лет, Матвея ровесника.

Вино повело у Матвея голову — приятное головокружение располагало к беседе. Мама и отец от второй рюмки лишь пригубили. Виктор Иванович с сестрой и Матвеем допили по третьей — кувшин наполнился по второму разу.

— Пейте, милаи, вино разгоняет кровь и оголяет чувства, — проскороговорил отец.

Виктор Иванович доминировал за столом, сыпал треп, таким Матвей его не знал за год общения до армии.

Он попросил наполнить свой бокал, встал, торжественно обвел всех взглядом, поклонился родителям.

— За двойной праздник грешно не напиться. Шампанского не взял по причине сдерживания женой. Считает преждевременным, а ваше вино торжественнее. Классное вино, с любовью сваяно, спасибо, мама, папа. Вы — великие мастера хорошего настроения. Лилечка уполномочила меня к тому. Может, сама? — повернулся он к жене.

Матвей смекнул, в чем смысл: «У них будет ребенок… Ха, я — дядя Матвей».

— Давай уж, сегодня можно, любимчик вернулся домой.

Мама нахмурилась:

— Лиля, окстись, просто ты старшая.

— Ладно, простите, уже поверила в неброскую, тихую любовь.

— Лилька, тебе порицание, чего томишь? — вмешался отец.

— Папа, мама, Матвей, вы мне дороги, но мы уезжаем за границу… ненадолго, пока на год. В Англию. Потремся, посмотрим, покумекаем — не приживемся, вернемся назад.

— Эт-та что еще за новость? — вспылил отец.

Матвей усмехнулся своей догадке.

— Я-то думал, у нас в семье будет не так, как принято у крыс. Чем вам там намазано? На экскурсию — понимаю, так и в зоопарк на экскурсию ходят.

— Заметьте, папа, не у меня — у вашей любимой дочери, — назидательно поднял палец Виктор Иванович. — Скажи слово в мое оправдание.

— Папа, это решалось в муках. Все мои институтские друзья давно там, под разным статусом. Догадываюсь, за наше счастливое будущее мы бокал не поднимем?!

Матвею после короткого экскурса в армейскую житуху хотелось помолчать, но ему вдруг сделалось тоскливо. Он обожал их совместные встречи, повышенную торжественность, расцветающие лица мамы и отца. Сменившаяся на тоску радость, их посеревшие лица портили его праздник. Зная отца поборником всего русского, Матвей помрачнел. Ему захотелось теплой материнской руки у себя на голове, вспомнил постоянно разделенную с Лилькой эту любовь и впервые понял, как далеко ушло то время. Ему нужно свое, единоличное, неразделенное, захлестывающее, бурное. Он представил реакцию Нельки на его реактивное чувство и не нашел там удовлетворения.

Глава 5

— Перехватим в бутербродах? Посиди немного рядышком.

Василий Никанорович погладил круглую коленку жены. Забрался и погладил повыше.

— У тебя неотразимые ножки. Полного глухаря поднимут — меня лично до сих пор заводят с полоборота. Ты сдержанна внешне, и, кроме меня, никто не знает твоей энергии. В тебе надо знать одну тонкость — уловить вектор мысли, и тогда… ларчик легко открывается. Такое не забыть — сметающий приличия шквал! Помнишь ураган на безлюдном перевале? И потом, в лесу, у подножия его? Эх, мужики, главный психолог, и сексопатолог, и всякий хиромант от врачевания вот здесь, в голове. Ушки слышат твой прежний, ломающийся в волнении голос, пальцы чувствуют тонкую вибрацию тела — вот они, вездесущие элементы, способные исключить все коварства времени. Ни цинизм, ни развращенность партнерши не прибавят вам долговременных возможностей. В молодом, крайне узкопрофильном состоянии, возможно, подобное и сработает, но лишь как одноразовый предохранительный клапан. Оно непременно накажет следствием, наградив фобией при частых повторах, становясь отягчающим фактором в затухающем желании.

— Ты о чем, дорогой?

— Увлекся в рассуждениях, прости, мысленно продолжил возможности своего героя. Удачно схваченный, раскрытый образ, из опыта отечественной литературы, — это ты сам. Бунин, Толстой, Куприн, Лермонтов — самое авторитетное тому подтверждение. Лучшее написано с себя.

— Начал об интимном — закончил вуалькой, сквозь нее все то же — твое лицо.

— Хм, ты же меня знаешь… скоро сто лет. Насколько давно к тебе пришло понятие моей сущности? Насколько нынешнее разнится с образцом пятидесятилетней давности? Последующее внесет коррективы в нынешнее, наложим текущее обстоятельство — при случае нелишне вспомнить все объективное. И что же отложится в чистом осадке? Вероятность трансформации очень велика. А если задаться игровой целью? Тогда совсем швах?!

— Васечка, ты меня убаюкал. Надо говорить просто о сложном, а не наоборот.

— Маргуша, улови нить: человеку заманчиво использовать спящую часть потенциала мозга. Вчера — лошадь, вожжи, тарантас, сегодня — автомобиль с АСУ, назавтра — новые открытые возможности. После аховских достижений веришь: нет им предела. А базовая основа все та же — наш мозг! Просто о сложном, согласен, — это студентам, для быстрой доступности в случаях повседневности. Надобно грузить мозг по полной. Сегодня ты лишен элементарного напряжения, например, как пройти коротко путь пешком, сберегая ресурс суставов. Вжик, самокатиком по накатанной.

— Вася, обними меня, ей-богу, я начинаю бояться, что скоро в системе совершенствования не смогу выразиться так же просто.

Василий Никанорович внимательно посмотрел на жену и отодвинулся.

— Вот видишь — не хочешь, пар в гудок вышел?

— В неглиже то, о чем я глаголил только что, а именно: о разнице в нынешнем и прошлом восприятии. Ты растешь, а нам не по двадцать.

— Пойду-ка сварганю по бутерброду. Я ушел, а ты осмысли сказанное.

— Недовольства всякого через край, — сказал себе вслух Василий Никанорович, заглядывая в холодильник, — пенсия ей маленькая, власть жирует…

Он выудил из его объемного зева натурального маслица, сливочного, топленого, из судка — малосольной форельки, сочный болгарский перчик.

На хлебушек хрусткий каравайный уложил в нужной последовательности — повторил процесс. Разбавил кипятком иван-чай из заварника, по ягоде мармеладного инжира на розеточку — всю красоту на каталочку и к понятливой, любимой, но коварной.

Маргарита Ивановна лежала, опершись головой о валик дивана, сладко посапывая. Василий Никанорович не издал ни хмыка, ни звука, а она проснулась, улыбнувшись ему.

— Провалилась, как старая лошадь, под звуки музыки твоего голоса. Привиделось мне, Васечка, в ускоренном кино: лечу я быстро-быстро, а навстречу ты, еще быстрее промелькнул с большим ломтем хлеба во рту. К чему бы это?

— А вот, держи, сон в руку. Больший твой — меньший мой. Твой сон — к прибытку. Не урони.

Глава 6

Вовчик вдавил кнопку звонка, его комариный писк не отозвался на той стороне, тогда он тихо постучал в дверь. Цепочка с той стороны звякнула — в просвет выглянуло бабуль-кино лицо: верить своим глазам или это сон? Он с детства звал ее Сергеевной, копируя большинство обращений к ней.

— Не оборотень — внук твой, Сергеевна, собственной персоной.

— Да что ж ты, что ж ты, без… весточки. Пожалей мое старое сердце.

— Будет, Сергеевна, будет, жив, здоров, при параде и нос в табаке.

— Иди, наш защитник, ко мне.

Они застыли в объятии. В квартире распространялся резкий запах сердечных капель. Прошел в свою комнатку — всё на своих штатных местах. В зале — его увеличенная фотография в военной форме с текстом присяги в руках.

— Накормлю тебя с дороги, расскажешь о своих заслугах, о настроениях в армии.

— Не суетись, Сергеевна, дай отдышусь, прокачаю легкие родной атмосферой. Дома всегда лучше. Запах лекарств в доме, однако, прибаливаешь?

— Всё как у всех, Вова: ишемия, нервы. Выписывают всякое, а мне проверенный корвалол помогает. Стресс легкий с утра получила: управляющая компания счет прислала. Жары, знаешь, не терплю — все краны поперекрывала, а они за отопление половину моей пенсии, за коммуналку в целом 8500 при моих 14 000, крутись, Сергеевна…

— Не одна ты теперь, выкрутимся. Как Лизочка, сестренка твоя?

— Да где ж ты, как ты… пока с работой определишься. Лизочка была давеча: Сашу проводила в Подмосковье — будет жить у родителей жены, в примаках, значит. С трудом — обе старались оторвать от собутыльников. Добряк он, все им и пользовались, спиртным чрезмерно баловаться стал. Рада Лизочка, и я с ней. Саша хороший — будет у них толк. Ничего, ничего, продержимся, царапнем из банковского запаса, чай, без тебя не шиковала.

— Все будет обгемахт, Сергеевна.

— Надо бы какую-никакую встречу организовать? Лизочке позвоню — по-людски посидеть надобно.

— Я, да мы с тобой, да Лизочка — так и отметим.

— Ну да, святая троица, как всегда.

— Не буду просить, сама принесет винца своего изабельного — чистый нектар. Соседку, девочку — душевная, услужливая — если позволишь, приглашу.

— Это из каких? Не из сестер с первого этажа?

— Я тебе желаю лучшего будущего, мой милый, эти по рукам пошли — младшая в тринадцать уже по подвалам отирается. Губят себя, смазливые по породе, цену себе не знают. Моя девчушка из села приехала, там и родилась. Родителей нет, история печальная, с аварией самолета. Бабушка есть, в отъезде за границей. Одинешенька живет. Не совсем из глухого села, из пригородного. Училась на фельдшера в большом городе. Ха-арошая, присмотрись, Ларисой звать. В доме напротив, на пятом этаже, живет, медсестрой в больнице работает. Перекидываемся иной раз знаками с балкона на балкон. По сменам она, в графике. Как долго не зову, сама приходит — в месяц пару раз непременно. Внимательная, человечная.

— Сергеевна, не напрягайся, ты для меня большой авторитет. Помню, как распознала бывшую мою, пиявкой обозвала. Права ты оказалась… Лады, пусть приходит твоя медсестра с бабулей.

— С бабулей не получится. Та бабуля сама еще на выданье, но правил строгих. Уехала к женишку в центральную область, в Самару-городок.

— Пойду-ка я, бабуль, выскочу в город по гражданке, соскучился, моченьки нет. Что купить к столу по случаю?

— Нет, нет, отдыхай, расслабляйся, к семи вечера сбор. Справимся сами с Лизочкой. Дееспособные пока.

Глава 7

Все разошлись, мама гремела на кухне посудой.

— Не могу насмотреться на тебя, Матюша, — приник к его плечу отец, — все по местам — тот камушек, что давил в груди, ушел. Надо же, как могут мысли сковывать, до ощущения серьезной болезни доводить. Сейчас могу вдохнуть без сопротивления — вчера еще мешало вот здесь. — Он потер по кругу грудь, коротко сжал его кисть. — Отдыхай, родной, по своему усмотрению, пойду мамочке помогу.

Матвея общение с отцом расслабляло — с ним он делался маленьким мальчиком с большим основанием на надежную опору. Он сидел некоторое время без мыслей — взгляд упал на телефон.

— Позвонить Нельке? Дознается о приезде, неудобно получается.

А где-то в глубине подзуживало нанести визит Галине Александровне — прямым текстом позвала. Набрал по телефону все же Нельку. На его приветствие Нелька задохнулась в вопросах:

— Ты, ты вернулся?.. Как ты… планы?

«Волнуется», — стрельнуло в голове.

О неравнодушии к себе догадывался давно. Знаем друг друга как облупленные, но где в ней тот сучок и та задоринка?! Состояние их общения: упокоенные временем и верностью, пожившие в согласии годы и годы супруги. Как мама с папой — по виду счастливы вполне. Служба разбавила эмоции, перемешав открытые общепринятые с природными, генетически мужскими, — в армии элементы взаимосвязи мужчины и женщины не сходили с уст пацанов.

Дыхание в телефоне задержалось. «От него ждут практического хода…»

— Можно встретиться — я свободен, а ты?

— Ты этого хочешь? Я не против. Я одна, приходи.

Под сердцем екнуло: «Как быть, остаться в друзьях, не заметить ее посыла? Потом, все потом, по ходу событий. Изменился я, изменилась она — возможен любой сценарий».

— В течение часа явлюсь пред твои прелестные очи.

«Глаза у нее — действительно предмет всеобщего восхищения: родилась, удивилась и такой осталась».

Встретила Нелька в домашнем халатике. Прильнули щеками друг к другу — почувствовал запах не казармы — все тот же ее, карамельный Нелькин запах. Матвей ухмыльнулся: он из памяти выделил именно этот запах. Его подружка Нель-ка — на выданье. За год стала степеннее. От былой суетливости ни следа.

Нелька изобразила ему свое мимическое удивление.

— Армия не на словах делает из мальчиков мужчин. Не скажу, каким ты был до того, но за год ты стал значительно мужественнее.

— А ты не изменилась, почти… — Матвей потупился, — женственнее стала, пожалуй. Авантюру с пачканьем грязью стены предпринимателя не решусь теперь предложить или на стреме постоять при обнесении чужого сада.

— Это внешнее, Матюша, зарвавшемуся типу могу и сейчас грязью по свежей побелке. Там тропа была накоротке к дому под его стеной — он ее перекрыл всем. Надеюсь, помнишь причину? Мстители отыгрались за всю улицу.

Матвей хохотнул:

— Такое и в деталях не забывается.

— Присаживайся, — предложила Нелька, устраиваясь рядышком.

— Тебе сувенирчик из города, с мест, где службу проходил. Красивая провинция с древней русской историей.

Матвей протянул Нельке художественно оформленный пузырек со святой землей.

— Спасибо, Матюша. Храню о тебе память юности, — потупилась она, — твой подарочек, мимозку в гербарии, держу на почетном первом месте, достаю — пахнет тем временем, удивительные цветы.

Глава 8

Вовчик достал джинсики, пуловерчик — из шкафа дохнуло своим невыветрившимся родным духом. Изощрился, с подогревом спичкой растопил скомковавшийся предвоенный крем, наблистил туфли, глянул в зеркало: «Сексуально озабоченный тип, да и только, всё на лице. А вот так?»

Вовчик кисло улыбнулся.

«Еще хуже — вылитый сексуальный маньяк. Ничо, воздух городской подлечит».

— Сер-геев-на, ко времени буду.

Он ловко сбежал с этажа. Вниз — всегда пешочком. Лифтом — в крайних случаях. Вышел из подъезда, сфокусировал в просвете многоэтажек пятно небосвода. Высокий ярус чешуйчатых облаков соответствовал его неопределенности. Скосил глаза на проходивших: «Одет кто в чем. Растворюсь в массе без ярких особенностей. Формой бы сейчас форсануть. Баста, форма отныне для потомков. Жахнуть хотя бы крохотульку для полной материализации в пространстве».

Постарался ссутулиться — прямая спина не для штатского контингента.

Побрел праздным шагом через придорожный сквер к центру прошлых тусовок — туда, где обосновались поисковики острых ощущений. В том протяженном сквере существовала условная разбивка на секторы по интересам. Эдакий легальный распределитель, диспетчерский пункт: мамочки с детками — ближе к игровым местам, алконавты — с обозрением на злачную точку, бл… и честные давалки, то есть ищущие утех девочки, — в укромненьком затененном пространстве.

Увлекся еще в школе собирательством-коллекционированием, прошел через фантики, спичечные коробки, коммерческую филателию — эти всегда у почтамта, в центре сквера. Неспешным шагом дохилял к началу расположения скамеек. Мамочки молодые с младенцами в колясочках. Идиллия — читающие, деловые, ухоженные, определившиеся. Четко по местам, все как прежде. «Они жили, влюблялись, рассасывались по интересам, а ты маршировал свое, нате, вот я — проигнорированный и пока никому не интересный подарок. Ссыкушки-хохотушки, не рано ли прибились к облюбованным ищущими гражданами местам?!» Проводил неопределенным рассеянным взглядом группу девчонок-подростков. «Ха, алконавты по своим штатным дислокациям: одни — успокоенные принятым и ориентированные на повтор, другие — в поиске складчины. Ни-че-го в этом мире не изменилось — изменился я. Рассудительный стал, аналитический. Матюша нарыл во мне столько достоинств. Нудноват Матюша местами, но умен и памятлив. Сколько прочитал и все помнит — божий дар у него, далеко должен пойти. Пока с его решенными задачками в свет, а дальше? А дальше без поводыря, своим мозжечком следить по миру. А лист зеленый… Осень не вступила в свои права.

А что мне осень? Форма одежды свободная: хошь, в шапке парься, хошь, стынь без нее, хошь, в берцах кросс, а хошь, в кроссовочках щеголяй».

Вовчик шел сквозь ряды кустарников и клумбовых композиций, пересекая границы сложившихся временем разграничений.

«Ментиков здесь днем с огнем никогда не бывало: все сложилось, все довольны, все в дозволенных рамках. Не все удовлетворены? Эт-т следующая задачка.

А вот и местечко, откуда пошагал дальше целованным. Не там искал, парниша.

Мой город живет — не теряет приоритеты. А я их, похоже, потерял».

Присел на лавочку, раскинул ноги корабликом — условный знак поисковика. Неподалеку — две перестарки ключиками позвякивают.

«Облажаюсь после моей-то красавицы. Любовь мне нужна, доступные вы мои. Это Лёха-черпак, тому хоть в замочную скважину. Дорвался уже, шпилит свою довоенную пухлышку, оператора машинного доения.

Ножки, как у козы рожки, не крути ключиками, ни с изощрениями, ни без них не подходишь. Любови… любви, любви, конечно, мне надо, можно с Любовью. Поддатенькие две — сейчас упадут рядом, точняк».

Две матрешки расписные сплющили окладные попы с другого краю скамейки. Мельком оценили соседство.

«Вот оно, бутылец — и на хату. Ша, девочки… Да еще и ничего с фейсом?! Не-е, Матюша сказал: кочумаем — затянет, засосет такое болото. Точка».

Поднялся, сделал маневр в сторону матрешек — стали в стойку. Важно, с чувством победителя, продефилировал мимо. Взглянул в телефон:

«Рановато домой, но все понятно — жизнь бьет ключом, и как славно, что не по темечку. Тете Лизе шоколадку, и домой, на троллибасе».

Тетя Лиза, не сдерживая эмоций, расцеловала его.

— Да какой же ты, Вовочка, красивый, да какой ты ладный…

— Ты его в форме не видела, — довершила ее восхищение с гордостью бабуля. — Практически стол готов. Лизуня еле отколупала сургуч с твоего баллончика — смотри, какая прелесть вино, в бутылках магазинных в сравнении — пойло. Рюмочки, рюмочки… А цвет! Не обрадую с Ларисочкой — не будет ее, на смене бессменной она. Какой она души челове-ек!

Всем потакает, за кого-то больничные дыры затыкает.

Глава 9

— Чем живешь, кроме школьной памяти? — спросил Матвей, разглядывая стопку пластинок. — Помню, коллекционируешь?

— Живу, хлеб жую, второй курс в архитектурном дотягиваю. На втором перевелась на вечерний, не хочу никого напрягать — у мамы своих проблем выше крыши, для себя не жила еще. Подрабатываю в бюро сдельно, график свободный — вполне устраивает. Строится-перестраивается город, заказами не обделена, работаю на компьютере по индивидуальным заказам. Из задумок заказчика создаю их мечту. Заодно обретаю практические навыки. Пластинки — мое хобби, бабушка еще начинала, знаешь, истории читать не надо, из разных эпох возьмешь, и вся подноготная поколений, в том числе своего рода, — все налицо. Их там много в шкафу — на виду яркие представители временных веяний.

«Штампами отбивается, боится открыться?» — подумал Матвей.

— Помню, ты приносила из коллекции в выпускном классе. Хампердинка точно помню.

— Правда помнишь Энгельберта, ты был так отвлечен тогда. И Элвиса Пресли вспомнишь? Я через них обращалась к тебе. 11-й класс — немногие остались на месте. От кого ждали высокого полета, детишками обзавелись, работают на стройке. Валентин в стекольщики пошел, Димка-отличник пластиковыми окнами занимается. Не все в армию почему-то попали. Крепкие ребята, уж качок Валентин — явно.

— Обращалась через музыку ко мне? Все так просто: подошла и сказала? — внешне удивленно спросил Матвей.

— Сейчас могу и подойти, и сказать, соображалкой другого уровня. На новом уровне она, соображалка, может задать вопрос себе, себя же и уберечь от бесполезной попытки. А тогда жила, лелеяла сомнения, а вдруг…

Матвею стало стыдно за свою холодность к ней, ведь понимал смысл. Получается, держал за отдушину? Ее слова — почти прямым текстом признание.

«Не лезь дальше, остановись», — предостерегало в подсознании, а тщеславие гнало на амбразуру.

— Положим, помню и звучание Элвиса, но о чем? Лирик внутри меня борется с технократом — второе чаще побеждает. В каждом человеке есть слабые гены, не в лаборатории по мензуркам собирались качества.

— А пел он, Матюша, о моих чувствах — «оунли ю», Хампердинк — о том же: «хау ай лав», — бросила она ему прямо в лицо. Нелегко далось ей признание — глаза ее из вечно удивленных сделались беспутно-победоносными.

Матвея словно окатило холодной волной: вот она, протяни руку, и Нелька твоя. Как аксиома застряли в сознании слова отца: «Судьба — злодейка, второго шанса может не дать, а даст — потеряешься в двух соснах». «Только ты», «Как я люблю», перевел про себя Матвей слова песен. Или сейчас, или никогда. Она ждет его действий, если он не сделает этот шаг, она должна возненавидеть его окончательно.

Нелька опустила глаза, скрестила на коленях руки, ее грудь вздымалась волнением. Она сделала резкое движение, отобрала у него пластинку.

— Послушаем? Увы, не в цифровом качестве. Во времена жизни и творчества Валерия Ободзинского главным считалось качество чувств.

Как же быть, как быть,

запретить себе тебя любить —

не могу я это сделать, не могу…

Отчаивался с надрывным страданием певец из прошлого. Валерий допел, а Матвей встал, притянул своей рукой пахнущую карамелькой ее ручку и поцеловал. Он никогда до сей поры этого не делал, много позже узнал: по этикету, если уж взял высокий уровень общения, надо наклоняться к ручке дамы самому. В тот раз для него явилось важным не доставить близкому человеку боль. И дальше совсем лишнее: Матвей щелкнул каблуками, развернувшись по-военному, вышел, ничего не сказав, обагрив пространство пунцовым румянцем своих щек.

Глава 10

Близилась круглая дата — пятидесятилетие совместной жизни. Для протокола почетно, для сознания — не очень. В сгущающейся от даты к дате последовательности все волнительней перелистывался слежавшийся пресс закрытых навсегда страниц. Чтобы не лукавить в реальности, в режиме яркого дня, не этот отягчающий фактор заставил изменить ритм его сердца. Мысль пронзило физической стрелой: «Застолье, спиртное…». Напоминание о недуге жены тревожило сердце Василия Никаноровича перед каждым праздником. Дьявольское наваждение жены побороть не удавалось все эти промелькнувшие как сон пятьдесят лет. Василий Никанорович, как, впрочем, и все, много лет прожившие под одной крышей, знал ее недостатки. Самый упрощенный вариант — уйти от нее, всего одно действие, и ты лишаешь себя постоянных стрессов. Кажется — так просто. Но на стороне полноценной жизни все равно не срастется?! К привязанности подключалось чувство ответственности. Живо представляя, как он будет жить, наблюдая за спившейся его Маргариткой. Он оставлял себе тернистый путь, все еще надеялся, жил прошлым, не терял надежды на остатки ее здравого рассудка. Испробовал все доступные методы. Жаловалась жена на отсутствие внимания — делал шаг к подаркам, к неожиданным приятным сюрпризам. Кому тогда в стране, с противоположно изменившимся вектором идеологии, жилось без забот? Далеко не всяк вырулил в нужную колею. Сам он пошел вопреки осознанию трудностей по целине. Дивидендов от прошлой жизни не оставалось — все уходило на какое-никакое существование, на подъем детей, на заботу о родителях, разбалансированных в хитросплетениях сомнительной идеологии, потерявших подчистую все скромные банковские запасы. Приходилось лавировать в специфических потребностях жены, забывая в суете дней о них, однако понимая: ее век короче. Ты с сединой в висках, но с природным потенциалом и непотерянной перспективой. Она уязвимее. На опережение не получалось — остаться бы в то время на плаву. Впору понять бы, оценить его усилия слабому полу, не физически — морально помочь: заглянуть в блуждающие в потолке глаза, просто тепло обнять. Куце, неуклюже — этот шаг делался, не совсем был брошен вниманием. Всяк уловит разницу в понятиях «гореть» и «тлеть». И все же вырулил по целине, не пускал, подобно большинству, пьяные пузыри о потерянном. К разбору учений под названием «перестройка» пришел с результатом: свое дело, достойное жилье, определившаяся перспектива. А ведь тому не предшествовал бизнес-ликбез, и начиналось неизведанное не в том задорном возрасте, когда по силам горы сворачивать. Новые познания шли с колес, с унижений, с побитой морды, по ходу реставрируя арсенал знаний из военно-морского и торгового флота. Это же такие несовместимые в практике противоположности! Разве что сухие термины — стратегия и тактика, да к ним дисциплинарный устав. Увы и ах — сельское хозяйство — случился подобный казус в совсем уж отчаянное время. Сторонний наблюдатель, что сидел сверчком в доставшейся, да еще по чистому везению, от родителей однокомнатной квартирке, переживший все прошлые тяготы, «лишь бы на хлебушек хватило», задохнется чувством, больше похожим на зависть, чем на признание своего фиаско: «Все это — да, достижения, но, наверное, шельмовал?». От чистой зависти тот наблюдатель, от отсутствия трудолюбия выводы делал. Чисто до мелочей на одном пупке вылез. Не будь сопутствующего внутрисемейного лавирования, мог гораздо дальше пойти. Где-нибудь на знойном берегу в роли рантье за океаном затерялся бы давно, что естественно самосохранению. «Вы нас, а мы как можем». «Бы» не прошло по многим причинам, сие не столь актуально, но для знатоков-исследователей всегда архиважно. Врожденный посыл, подкрепленный сильной идеологией, правильным воспитанием дома и в школе, засевает проклюнувшееся семя. В таком случае дождь метаний и противоречий проливается редко, семя готово дать всходы и после скудной росы. Под мотив «Не нужен нам берег турецкий, и Африка нам не нужна!» прервал Василий Никанорович ход нелегких, но отрезвляющих мыслей.

Глава 11

День спустя случился очумительный по погодному и прочим качествам день. Вовчик не нашел в своем лексиконе иную степень превосходства. Поблекшую синеву осеннего неба подновляло яркое солнце. С утра он наладил контакты с прежним местом занятости — через неделю выход на работу в составе строительной бригады. Мероприятие уложилось в два часа — «пивка бы шлепнуть за радость». Сдерживали наставления Матвея. «Случись не Матвей на моем пути, как бы он сам повел своего друга, будучи первым номером? Увы, недотянул по знаниям, лучшее время для книг упущено. Улица, ранняя любовь исказили мою сущность. На выходе — ни любви, ни знаний». Сунулся на балкон — беспорядок, оставленный им же год назад. «Эт-та работенка займет большую часть свободного дня. Бездарно, но бабуля похвалит! С Лизочкой где-то тусят».

После обеда, когда солнце повернуло на закат, вышел на обновленный балкон. «Великая китайская стена» противоположного дома бликовала зайчиками. Пятый этаж, строго напротив — квартира Ларисы. Мгновением раскрылась балконная дверь, девушка в ночнушке в спешке освободила веревочки с бельем. Вовчик с интересом наблюдал за ее действиями. Собрав все, она посмотрела в его сторону. Помня о бабушкином семафоре, Вовчик поприветствовал ее рукой. Понимая, что уличена в интимном, она быстро нырнула за дверь. «Наблюдает за мной, небось, из-за занавесок?»

— Ох, какой ты у меня умник, сама все не решалась на уборку, не знала, что из твоего сохранить. С кем ты общаешься? — вздрогнул Вовчик от прикосновения бабули.

— Ларису твою, кажется, видел…

— Я сейчас, — засуетилась бабуля, — звякну ей.

На звонок ответил располагающий голос с той стороны:

— Видела, видела вашего внука. Рада за вас. Спокойнее нынче заживете, жену приведет в дом, необходимость во мне отпадает.

Вовчик затаив дыхание слушал их диалог.

— Ларочка, не то говоришь. Достойней тебя невесты я не вижу, — и, понизив голос, — я так ждала тебя на встречу…

— Сергеевна, работала я, извините, да и неудобно навязываться, дайте ему самому разобраться, небось, девушка ждала из армии? — ворковал в трубке успокаивающий голос Ларисы.

Понижая голос до шепота, бабуля продолжала:

— Сыро у них в голове пока. Была до призыва одна, да сплыла — нет у него никого. Рекомендую — ой, плохого не посоветую.

Вовчик слышал все, дальше как-то неприлично, и ушел к себе, прикрыв за собой дверь. «Пусть бабуля потешит себя». Еще несколько минут из соседней комнаты доносились отрывочные возгласы.

Вовчик сидел у себя, склонив голову, собирая разрозненные мысли о прошлом: «Прошлого нет, амбец, волю в кулак, дорогой, без слюней — в другую жизнь».

Глава 12

Матвей вышел во двор. Сомнения одолевали его, вспомнил напутствие отца. «Можно еще вернуться. Нет, против воли своей не пойду. Хороший друг, да и только, жаль ее. И отчаяния никакого, значит, честно поступаю».

В следующее мгновение Матвей знал, куда устремится сию минуту. «Где у нас район художников? Крамского, 8…» Этот адрес не выходил из головы. После уточнения дорога из петляющей превратилась в прямолинейную. Город внизу — Матвей поднимался все выше на местные достопримечательные бугры. На самом верху обернулся. Далеко свечками труб курили цемзаводы, на рейде бухты застыли торговые суда, слева — порт, впереди — унылая горная цепь. Рабочий город, сезонный шквальный ветер — ничего романтического для разгоревшегося внутри пожара. Непонятная, неотвратная, зловещая тяга увлекала Матвея вперед. Ощути он в это время малейшие сомнения или угрызения совести, он смог бы остановиться и на этом этапе. Матвей по природе не был ни бесшабашным, ни скоропалительным — окончательные решения принимались им обдуманно и трезво. Данное решение шло вопреки, не подтверждалось элементарным анализом в деталях — оно сковало все действующие клетки его существа. Подобно кролику, парализованному гипнозом кобры, он делал то, что не было свойством стойкой, а сейчас покинувшей его воли. В памяти остановились серые просящие глаза. Неведомое Что-то из влекущего его ощущения толкало ускориться, получить скорый ответ на разрастающееся возбуждение. В нужном дворике, наклонившись к будке с собакой, вытряхивала содержимое миски знакомая фигурка. Она собралась уходить, но вдруг резко повернулась.

— Я почувствовала тебя! — почти вскричала она.

Матвей застыл у изгороди, ударившись лицом в свою заклятую краску. Губы сложились в развязный самозащитный тон, а вымолвили другое, невнятное:

— Г-галина Александровна… здрасьте.

— Вид, как на подвиг? А я ждала. Проходи, думала о тебе, не часто такие, как ты, встречаются на пути.

С рук приятной женщины, догадался — бабушки, сползла девочка лет трех — пухленькая, ухоженная.

— Ты мой папа, да?

Палец в рот подсказывал девчушке следующее действие. Молчание затянулось. Все остолбенели в ожидании развязки так спонтанно возникшей паузы. Мысли схватились в сознании, но он удерживал их от крайности.

— Какие игрушки ты любишь, у тебя есть любимая? — присел на корточки рядом с ребенком Матвей.

Девочка засеменила в угол, зашуршала там, вернувшись ни с чем.

— Папа обещал мине кукоку, стобы говоила…

— Прости, куколка спала, и я не стал будить ее, завтра привезу обязательно, если назовешь свое имя, — мысленно ругая себя за нерешительность в предложенной аксиоме.

— Маинка я. Пьявда пивезешь?

— Иди к бабушке, — вмешалась Галина, — взрослые не обманывают, — сказала как отрезала она.

— Присаживайся. Вот так нехитро мы и живем, — повела она по сторонам пространным жестом. В Галине не осталось и грамма того официоза, и Матвею показалось: он уже был здесь, жил когда-то и ему здесь было уютно.

Галина присела на диван, разбросав руки, Матвей, скинув верхнее, сел рядом.

Бабушка понимающе взяла девочку за руку:

— Пошли, Маринка, к дедушке Мише, посмотрим кроличков.

Они ушли. Едва за ними закрылась дверь, Галина одной рукой обвила его шею, другой взяла его руку и положила себе на грудь.

— Я хочу быть твоей сию минуту, здесь и сейчас. Ведь нравлюсь тебе, ты меня хочешь, покажи мне это.

Она увлекла Матвея в другую комнату, по пути нетерпеливыми руками судорожно расстегивая халат.

— Бери меня, я уже плыву. Ну что ты медлишь? Бери скорей, мой милый.

Казалось, все длилось мгновение, меж тем пролетел час.

За дверью послышались голоса вернувшихся.

— Прошу тебя, — жарко прошептала Галина, — не уходи быстро. С тобой хочу умереть еще много-много раз. Я так долго тебя ждала. Подари мне хорошую память о себе.

Матвей вопреки своей природной сдержанности говорил все время, вспоминая потом слова восхищения и ее глазами, и ее руками. Он удивлялся, откуда взялось в нем столько эпитетов — они рождались из его ощущений, — это не было повторением чужих мыслей. Проявись те места, куда коснулись его губы, ее тело повторило бы карту звездного ночного небосвода.

Галина самозабвенно, с яростной ожесточенностью задавала тон. Матвей хотел ее без сокрытия, целовал ответно, но пересилить ее сметающую доминанту не мог. Теперь он понимал, чего ему не хватало до этих счастливых мгновений. Откровенной страсти и ураганной, без глупых прелюдий, откровенной близости без стеснения. Находясь в этом отрешенном состоянии, он и подумать не мог: откроется дверь, и кто-то увидит его интимно-отвязное безрассудство. Галина накинула халат, впилась в него задохнувшимся поцелуем:

— Я вернусь. Не смей вставать, сегодня ты мой.

В едва прикрытую дверь донеслось:

— Я не узнаю тебя, моя дочь.

— Мама, погуляй немножко с Маришкой. Прости, прости, прости. Я потеряла голову. Такое со мной в первый раз в жизни. Больше этого не повторится никогда, обещаю.

Глава 13

Василий Никанорович обычно гулял в одиночестве, так сложилось. Маргарита Ивановна прогулки игнорировала, предпочитая им шопинг. Хождение по магазинам в поисках неизвестно чего раздражало Василия Никаноровича. Так и жили, обходя острые углы несоответствий. В этот раз, гуляя по бульвару, он решился подойти к женщине, которая, подобно ему, прогуливалась всегда одна.

— Мы с вами как две планеты в Галактике, — обратился он к ней, — которые никогда не пересекаются. Вам уютнее одной или, простите, в этом безысходность? К вам обращается человек по имени Василий Никанорович.

Женщина учтиво повернулась к нему, доброжелательно улыбнувшись.

— Человек по имени Василий Никанорович избрал не самый удачный вариант. Человек по имени Василиса Петровна не от безысходности выбрала одиночные прогулки. Так лучше видится, думается, мечтается.

— Ирония нечасто говорит о присутствии большого интеллекта, но абсолютно всегда убеждает в отсутствии глупости, — улыбнулся ей в ответ Василий Никанорович. — Вы разбудили во мне нездоровый интерес, а давайте угадаю, кем оказалась моя тезка? Нахмурились… Покой — он важнее пустых демонстраций.

— Я сосредоточилась — не нахмурилась вовсе, и удивительно, мгновением нашла рифму, мучающую меня с начала прогулки.

— Не поверите, я давно приклеил к вам ярлык поэтессы. Как видно, угадал?

— Иногда балуюсь рифмой, не угадали — не профессионально, в помощь внучке.

— Такое одухотворение в лице я встречал у поэтесс. Дайте мне шанс, ведь я близок был?

Она посмотрела на него:

— Вы не любите проигрывать? Я давно хотела пообщаться с вами. Но статус женщины не позволял сделать первый шаг. Одиночество не всех вгоняет в уныние. Есть люди, считающие одиночество благом. Я отношусь к этой категории людей. Это более честное состояние. Человек — существо не стадное, человек по сути одиночка. Благо, когда молодость уходит и уже не надо думать о продолжении рода, благо, когда род обеспечен всем необходимым, благо, когда есть время заниматься любимым делом.

— Ваши рассуждения как прописная истина. Но с ответом полегчало — я не отщепенец.

— Осмелюсь применить свои житейские познания. Вы — тот яркий представитель от поэзии? — осторожно спросила Василиса Петровна.

— Та же мучительная потребность в удовлетворении себя. Скорее, демонстратор девиантного поведения в мейнстриме литературы. Яркое представительство в существе каждого мыслящего человека. Не хочется прописаться в плеяду приспешников.

— Более года мы видим друг друга в этом неизменном месте. Здесь красиво, необычайно обзорно, но подавляющему большинству подавай разнообразие, пустой звон в другой колокольчик, и только.

— Посмотрите, вот мы и вышли, не заметив того, из сферы своего влияния. Не выношу закольцованности, прохожу свой маршрут один раз, без повторов. Разговор, как случайность, незаметно избавил нас от порочного круга — мы попали в детский мир. Что-то взбрыкнулось прокатиться вон с той горочки, да боюсь распугать детей, — кивнул головой Василий Никанорович в сторону детской площадки, принимая в поведении спутницы решимость к окончанию их аудиенции.

Глава 14

Болью пронзило в боку, выгнулся, защищаясь, кольнуло второй раз. Лег на диван — бросило в испарину, боль растекалась по всему животу. «Смешно, но мне нужна помощь». Вовчик менял положение тела, не понимая происхождения недуга. Похожий приступ забылся: незадолго до призыва в армию ноющая боль в боку застала на работе при монтаже конструкции на высоте. Отсидел с полчаса — отпустило. «Набрать ”Скорую“ — испугаю бабулю». Согнувшись, с трудом вышел из комнаты.

— Сергеевна, что-то мне ай-я-яй, больно. Дай мне какую-нибудь обезболивающую пилюлю.

Сергеевна засуетилась.

— Где, где болит? Да что ж такое?!

Вовчик показал место опоясывающей боли.

— Скорую, сейчас…

Трясущимися руками она мяла в руках телефон.

— Спазм, слышала, бывает, — может, такая ерунда? Молод ты для серьезного.

— Сергеевна, давай «Скорую» отставим. Спроси у Ларисы, она ведь медик.

— Верно, звоню, звоню. Да что ты телефон не берешь, милая?

Гудки уходили без ответа. Упершись руками в пол, Вовчик поймал удачное положение.

— Так легче, притухло немного, — он изогнулся, откинувшись назад, — кажется, отпускает.

Раздался звонок. На том конце возбужденный голос Ларисы спросил:

— Я только зашла, Сергеевна, слушаю вас.

Выслушав жалобу, изменила тон на приказной.

— Никаких грелок, никаких примочек. Ждите, бегу к вам.

Вовчик вернулся к постели:

— Ноет, но терпимо. Уф-ф, идет на убыль. Перемогнусь и в этот раз. После доармейского случая в армии такие кроссы закидывал. Несерьезно все это. У одного мамочкиного сынка селезенка хватала, гнулся в три погибели — хотел дембеля — не получил. Комбат, помню, все приговаривал: «Вырастешь, сынок, все наладится, поверь мне. Есть такое понятие в медицине — акселерация».

Донеслось комариное жужжание звонка. К нему прошла с ироничным прищуром стройная девушка.

— Поднимай рубашку, солдат.

Уточнила место боли. Прохладные пальцы коснулись живота.

— Так больно, а вот так?

Лариса ловко скользила пальцами по животу.

Боль отпустила, и Вовчику захотелось игры. В каком-то месте он театрально закатил глаза.

— Ой, ой, болит в груди, там, где сердце.

— Сердцу требуется нежная рука любимой, — пошутила Лариса, — а живот твой мне не нравится. Звоним в «Скорую» и к хирургу, солдатик.

— У солдатика есть имя.

— Имя? Да знаю я, Вовчик ты, слышала от Сергеевны.

— В благодарность хочу ручку поцеловать спасительнице.

Вовчик приподнялся к руке — его бросило назад, жаром окатило с ног до головы, боль с новой силой опоясала его.

— Все проходит штатно, терпи. Аппендикс у тебя, думаю, не ошибусь. Покой, покой, не пытайся вставать. У тебя ведь не в первый раз… такое?

Вовчик оценил, как она умело обошла страшное слово приступ. Лариса взяла его руку в свою, накрыла другой. Ее волосы, собранные в хвостик на голове, впереди выбились милыми русыми кудряшками. Прохладные руки казались ему сейчас лучшим лекарством. Боль приходила и уходила, его бренное тело лежало, а он, Вовчик, порхал махаоном у ее головы. Он готов был остановить время. Аналогом пронеслась мысль о той ласке, плотской, сродни звериной, и этой — успокаивающей, переводящей во взвесь. Он вспомнил слова Матвея: настоящая любовь — это полет, это умиротворение, это сказка, это жажда к добру.

В сопровождении врачей вошла Сергеевна — она встречала их перед подъездом.

Глава 15

Галина вернулась контрастно другой. Она устроилась на бочок с ним рядом. Халат, оголивший ее красивые ножки, она запахнула, поймав в его лице усмешку.

— Какая я на самом деле, тебе может подсказать время. После мужа ты у меня первый. Скажешь, проводница — сама доступность. Жила, работала в грезах и мечтах. Два года прошло. Ты необыкновенный, в каждом твоем взгляде содержание, переворачивающее душу. Случайный пассажир — ведь ты мог раствориться в этом огромном мире бесследно. Я вынужденно пошла на отчаянный шаг. С тобой я захотела любви. Я понимаю все: твоя девушка и много других — дай повод, каждая почтет за счастье остаться с тобой.

Матвей прижался к ней, погладил по щеке, поцеловал в ушко.

— Твое прекрасное ушко услышало от меня много всего. Все это правда. На самом деле чувствую я больше, чем могу выразить. Девушки, в понятии серьезных намерений, у меня нет.

Галина прижалась к нему, став с ним единым целым.

— От твоих слов я захотела тебя еще.

Дыхание ее сбивалось, она дышала как человек, достигший высшей точки неприступной скалы. Галина была самим естеством. Матвею она не показалась ни вульгарной, ни легкодоступной. Все же он сознавал: женщина, старше его на пять лет, способна обладать знаниями и коварством бо́льшим, чем он может предположить. От ее шальной страсти он потерял возможность управлять собой.

Он раздел ее донага, в который раз обласкал глазами, прошел губами по ее телу сверху донизу и упокоился верхом блаженства в разломе горячих грудей.

— Возьми меня, мой милый, я так боюсь тебя больше не увидеть… Никаких обязательств, просто люби меня…

Потом они уснули. В три часа ночи Матвей проснулся в объятии от петушиного крика. Он не удержался, чтобы не поцеловать ее по-детски оттопыренную нижнюю губку. Она открыла глаза, судорожно прижалась к нему.

— Милый, ты со мной?

За стеной прокричал петух.

— Этот паршивец разбудил тебя? Мы вырастили его в комнате — больненький, некондиционный цыпленок — такие погибают. Не хочет сидеть в курятнике. Малейший недогляд, как прошмыгивает на кухню. Интеллект не меньше кошачьего. С нами по соседству и ночевал.

Матвею не хотелось разговаривать, он боялся звуком своего голоса нарушить сложившийся вокруг ее уютного дома дух сказки без конца. Галина почувствовала это, закрыв глаза, бесстыдно сбросила с себя покрывало. В утренней неге она была особенно прекрасна. Он гладил ее тело как завороженный. В эти чудесные мгновения Матвей не хотел думать о будущем. «Все женщины прекрасны, но красоту им все-таки придает любовь мужчины».

Глава 16

Простившись с Василисой, Василий Никанорович не сразу поспешил домой — он вернулся назад, присел на свободную лавочку, вдохнул всей грудью, до головокружения, смесь воздуха, насыщенного ароматом смолы и морских водорослей. Хвойная роща повторяла конфигурацию морского берега, образовавшего Толстый мыс. Это место не ограничивалось замкнутым пространством, тем и нравилось ему. Он предположил свой полет с оконечности мыса над просторами моря стремительностью чайки. В этом месте его не посещали мысли о тленности всего земного, именно в этом месте он почувствовал противовес сущности человеческого века. В этом единственном месте он забывал о возрасте. В крайней точке мыса барашки волн ласкали его твердь, здесь Василий Никанорович видел себя на баке боевого корабля в лейтенантских погонах. Нынешние удобства и неудобства быта, решенные и нерешенные проблемы повторялись в природе в тех же контрастах: то в красоте, дремлющей в состоянии полного покоя, и следующей неопределенности, то преобразившись в грубую силу набегающих волн, грызущую в свирепом отчаянии скалистый берег.

Василий Никанорович провожал глазами людей, внешне беспечных к окружению, «скандинавцев» со своими палками, в иллюзорной попытке пытающихся вернуть осанку молодости, редких кроссовиков — проносились самокатчики и велосипедисты. «У каждого из них свое настоящее и свое будущее, своя степень потребности к пониманию окружающей красоты. Далеко не каждый удручен катастрофическим настоящим, если есть я, значит, есть и другой, и десятый — у них все в себе, и лишь редкий с отчаяния делает тот последний шаг.

Не думать о будущем, — сказал он себе, — все и у всех так, и ты не самый одинокий в своих тревогах. Есть лучшие варианты, есть худшие — живи тем, что отпущено свыше. Встретилась цивильная женщина: увлечена стихами, не глупа, встречу еще не раз, возможно, услышу те же терзания, возможно, найду в ней отдушину. У каждого свое предначертание. Там, наверху, знают «сколько», «когда и как» кому отпущено. В незнании покоится надежда всякого. В этом месте был просто одухотворенный свет, теперь появилась чья-то живая тайна. Она есть у всякого, и у каждого она значимее других. Чужая боль — это ненастье, проходящее стороной. А вот когда больно нам, мы произносим все одно и то же: “Почему, именно мне и так больно?!”»

Сидел Василий Никанорович еще час и не хотел идти домой. Каждый раз, возвращаясь, он ждал худшего для себя: потухшие глаза жены, в подобострастной суете примитивно скрывающей очередное свое падение. Поднялся, заставляя себя думать о чем угодно другом, умышленно выбирая длинный маршрут. Опасения оказались ненапрасны. Хорошо изучив Маргариту, он с первого же взгляда понял: очередное ее обещание «не употреблять» в миллион первый раз сорвано. Его окатило волной дикого одиночества, сердце ускорило ритм, но он дал себе установку: «Держать все в себе, делать вид, что обман ей удался». Хотя в Маргарите Ивановне и происходила очевидная внутренняя борьба, скажи он ей об этом, она, не таясь, каким-то невероятным образом из известных ей одной закоулочков изощрится довести себя до худшего состояния, сделается грубой, агрессивной — в том состоянии ее хочется растоптать ногами, даже ударить, отвернуть в сторону бесстыжие, пустые глаза. И, слава богу, с годами он закалился: научился удерживать в себе первый порыв, а в следующий — хотелось от безысходности плакать. Случалось, и плакал, и катились слезы, а облегчения не наступало. Он смотрел на нее в эти минуты и не понимал, почему может любить ее, сохраняя в памяти лучшее, — она же забывает обо всем.

«Забытье придет когда-то неизбежно, оно, как всякое плохое, свалится на голову нежданно, так зачем ускорять, нарушать естественное течение искусственно?!» В эти часы Василий Никанорович, из опыта мужского сословия, ругал себя, жалея об отсутствии на стороне той самой отдушины. Наивно быть таким избирательным. Он принимал за основу союза мужчины и женщины в первую голову любовь!

Психологи твердят: «Нормально, когда происходит плавное угасание страсти, перерастая в существование иного качества, хорошо, если с уважением». Василий Никанорович не принимал и не желал себе подобного исхода, он считал его примитивным конгломератом общественно-политической установки. Такому при его жизни не бывать. Никогда! В его основе заложилась вечная жизнь, вечная молодость души. Грела душу летучая фраза: «Любви все возрасты покорны». Остальные толкования — не что иное, как напоминание о грядущей неизбежности: глубокой яме, полному мраку — твоему концу.

Глава 17

— Владимир Борисович, просыпай-те-сь, Влади-мир, — доносился невидимый из-за высокого травостоя женский голос.

Вовчик шел по бескрайнему лугу, пытаясь поймать в обзор, поднимаясь на цыпочки, зовущий его голос. По животу секли жесткие стебли травы, лицо щекотали огромные ромашки. А невидимый голос настойчиво звал: Влади-ими-ир. Вовчик с усилием разлепил тяжелые веки — в лицо ему улыбалась Лариса.

— Вот мы и проснулись, как ваше самочувствие?

— В первое мгновение мне захотелось назад — там яркое солнышко, там цветущий луг, — прошептал он.

Лариса его услышала.

— Доктор сделал все, чтобы вы увидели тот луг наяву. Операция прошла успешно, однако полежать некоторое время придется. Укольчик, пожалуйста. Осторожно, я сама, меньше двигайтесь.

Игла неслышно вошла в руку.

— Я просила Сергеевну пока не приходить. Через три денечка — пожалуйста.

— Что стряслось в моем организме? Сознание в тумане, где быль, а где небыль? Мы разве с вами на «вы»?

— Вы — выздоравливающий пациент, я — обслуживающий персонал. Так положено. Все трудности позади, у вас элементарный аппендицит, слегка усложненный. Все по-за-ди! Вы теперь не только внук моей несравненной Сергеевны, вы мой подопечный. Случится попасть после больницы на реальный луг, могу предположить некоторую фамильярность.

Лариса заступила на смену и в течение всего дня, занимаясь работой, со стороны наблюдала за Вовчиком. После операции он температурил — червеобразный отросток лопнул под руками хирурга. Промывка брюшной полости затянулась — операция проходила три часа. С перитонитом шутки так же плохи, как плохи песни соловья в когтях у кошки. Спасло Вовчика везение и чудо с именем Лариса. Останься он без помощи до утра, его молодая жизнь могла на этом завершиться. Засомневайся Лариса в диагнозе, не прими быстрого и кардинального решения, Вовчику пришлось бы скверно. Под воздействием препаратов Вовчик дремал. Персонала не хватало, приходилось частенько брать чужие смены — назавтра выход в ночь. Отколов препараты по назначениям, Лариса присела в сестринской. В дверь заглянул оперировавший хирург, тридцатилетний Виктор Андреевич.

— Управилась, расслабон ловишь, — кинул он, заглядывая в дверь. — Ты в курсе, надеюсь, телевизор не игнорируешь? Написал заявление на бессрочный отпуск, хочу пустить в кровь адреналинчик, решил ехать на Донбасс. Зайди, покалякаем. Я — в процедурке.

Они общались на короткой ноге, по-дружески, в коллективе ничего не скроешь. После планерок медсестры шепотком все ставили по своим местам. Кто-то случайно узрел, кто-то догадался. Виктор общался с медсестрой из терапии, практически не скрываясь. По настроению — заточен на флирт. Девочка яркая и не самых строгих правил.

«Черствеешь душой», — думала Лариса, будучи приглашенной в рамках отделения на «по пятьдесят капель». Закусывали, имея в памяти раскрытую незадолго до мероприятия брюшную полость. У Ларисы не получалось исключить из сознания виденное недавно — она крепилась. Не сопереживать не получалось, каждый тяжелый случай она дожевывала дома, порой старалась не замечать небрежности хирургов. Виктор родился хирургом, руки у него росли из нужного места, и она прощала ему заигрывания с каждой мало-мальски смазливой девочкой. «Черт побери, Виктор с хорошей генетикой, а не родить ли для себя от него, в конце концов. Если подкатит по этой части, можно и согласиться. Через два года тридцатник бахнет, где мой герой? Сергеевна наивна: зачем я, старуха, двадцатилетнему мальчику? Для нее, как для всех возрастных, такой плюс-минус неощутим».

Лариса помнила о приглашении, встала, мельком заглянув в палату Вовчика, — тот безмятежно спал.

Глава 18

Отец встретил Матвея настороженно.

— Понимаю, не маленький, мог в любом случае микрозвоночек какой в общении выкроить. Под утро ведь пришел? Матюша, ты сам не свой!

— Ты прав, папа, — я сам не свой. Разберусь, расскажу как-нибудь. Звонок впредь обещаю. Получилось так, сам не ожидал, спонтанно все вышло.

— Лишь намекни, без мамы, мне лично. Мужик мужика более чем поймет. У Нелли пропадал? Вижу, замешана женщина. Тогда все ладно.

— Папа, ты у нас психолог от бога, в точку попал, но это не Нелька.

— Бывало, на улицу не выгонишь. Армия и возраст вносят коррективы. Догонишь еще свое, не проморгай большое, светлое, настоящее. Судьбина может только однажды нужное подкинуть — дуракам случается и дважды. Не буду изгаляться, прочитал ты поболее меня, чай, знания не отскочили брызгой от раскаленной сковороды.

Матвей прошел к своей этажерке, достал стопку пособий, перелистал «Технологию металлов» — остановился на «Теоретической механике». Законы по жидкостям подтянуть, задачки порешать — все в голове свежо. Решил с учебой не откладывать, завтра же посетить улицу Свободы, 36, — два года отучился в филиале индустриального института. Мысли лились автоматом следствием от попадавшихся на глаза предметов, а надо всем довлел образ Галины. Матвей передернул плечами, упал руками на пол, отжавшись тридцать раз. До сих пор его жизнь протекала в мирном размеренном русле, он любил предположить что-то, взвесить и обозначить время исполнения. От своих действий у Матвея всегда оставалось удовлетворение. В новых обстоятельствах в нем проявилась нервозность, неуверенность, что же обозначить главным. Он схитрил сам над собой: главное завтра — сходить в институт, есть и заглавное — купить обещанную говорящую куклу. Матвей запечатлел в памяти возврат Маришки ни с чем. Ее детское милое разочарование стояло перед глазами живым напоминанием.

Глава 19

Маргарита Ивановна не любила прогулок в избитые места. Редко, очень редко соглашалась на уговоры Василия Никаноровича, проходила с ним по его излюбленным уголкам. В ней не заложилось природой и со временем не развилось потребности к сезонным, исподволь наступающим переменам. Ее прагматизм воспринимал окружающий мир штампами времен года: зима, весна, лето, осень. Ни медленное, чувствительное для Василия Никаноровича угасание природы осенью, ни едва ощутимое дыхание весны в последней фазе зимы ее не трогали. И так было всегда, и вовсе не от естественного следствия приходящих в полоне зрелых лет недугов и настроений оно обозначилось клеймом — проявлением, свойственным ей с юных лет. Такие разные, они прожили много совместных лет. Те годы, что сейчас становилось явным, напоминали два параллельно идущих конвейера. В той жизни не просматривалось жертв, благоприятия складывались исключительно сочетанием идеологических приверженностей, вовсе не усилий навстречу друг другу. Жили, растили детей, так бывает обычно, так сложилось и у них, за исключением планов на будущее. Она никогда не принимала планы мужа на ура, правда, и не отрицала их категорически, но той нужной, одухотворяющей помощи он от нее не получал никогда. В существе Маргариты Ивановны утвердилось стойкое убеждение в своем особом предназначении, другом месте, в каждодневном празднике жизни. В русском языке есть меткое сравнение — «тянуть лямку», по ее убеждению, она ощущала ее непомерное физическое давление. Она не могла принять как реальность занимаемое место на этой земле. Ее удел, ее стиль — веселье, обожание со стороны партнера, подарки. И от доставшейся ей, с ее точки зрения, нелегкой участи она пыталась удовлетворить себя в застольях, в поиске своих единомышленников. И находила, вначале изощрялась приобщить к своим понятиям мужа, а когда поняла бесполезность потраченных усилий, от случая к случаю напивалась. Приходило отрезвление, и она сопротивлялась сама себе, в какой-то момент сознавая свое падение, но на долгое время ее не хватало. Василий Никанорович по молодости свирепел: как можно не понимать очевидного; со временем если не мирился, то забывался в новом устремлении. Умудрялся достигать чего-то рядом с ней, но без нее, и все еще любил, помня за реальным образом ту далекую Маргаритку.

Маргарита Ивановна выглянула с высоты балкона на мир — огромный, но не свой, он простерся перед ней пустотой. Василий ушел на свою прогулку-размагничивание. Вечерело. Ей вдруг сейчас, сию минуту, сию секунду захотелось устранить накрывающую ее тоску. Тоска, как зуд, как потребность смахнуть с лица досаждающее насекомое, толкнула ее к сиюминутному действию. Она попыталась остановить себя и не смогла, пока еще понимая, как будет нелегко объясняться с мужем. Пыталась отвлечь себя домашними перестановками, но тщетно, пересилить себя не смогла. Она подошла к заветному хранилищу, припала к бутылке на глоток, а когда спрятала, покатились из глаз слезы: «Как просто убить тоску. Глоток — и от тоски осталась половинка, еще глоток — и ее нет». После двух глотков вернулась назад, сделала еще один. В груди зажглось счастье, и она сделала ровно столько глотков, сколько смогла выжать из стекла. Маргарита Ивановна не была сволочью, ее глодали угрызения совести, но до поры, пока не вступал в свои права другой мир.

Алкоголь подействовал мгновенно. Ее качнуло на дверной косяк — она ударилась бровью — на щеку скатилась капелька крови. Когда вернулась на кухню, в дальних закоулках памяти еще отчаивалась отсутствию воли. Алкоголь извращал ход мысли: «Ей хорошо, и цель достигнута, а Этот пусть тешит себя работой. Жизнь так коротка». Она не могла в этот миг сопоставить с собой опускающегося в пьянке сына, о своей возможной в этом вине. Она сидела в наступившей темноте — слезы ручьем катились из глаз. Теперь она плакала не от угрызений совести, не в ожидании последствий семейного скандала — Маргарита Ивановна плакала от жалости к себе, от прожитой не своей жизни.

Глава 20

Виктор Андреевич сидел нога на ногу. Лариса вошла и присела рядом.

— Поражаюсь твоей энергии, Лариса. Вижу тебя каждую смену, из всех выделил тебя как идеальную для кого-то жену.

— Поступило предложение? Чью кандидатуру предлагаете рассмотреть?

— Ценю шутки, в каждой из них есть своя истина. Романтики в нашей работе мало, в основном это благотворительность. Если не питать себя красками, превращаешься в робота. Есть желание, есть объект — ищи синхронизацию.

— Виктор Андреевич, при полной синхронизации должны рождаться дети. Состаритесь, начнут дрожать руки, кто вам на смену?

— Ла-ри-са, ты не факир — я не змея. У тебя красивая грудь, она меня будоражит, и я не хочу предполагать, что будет завтра. Кто знает, возможно, твои борщи перетянут мои эмоции в сторону сопливых детей. А пока… мы могли бы провести вместе вечер у меня.

Он смотрел на нее немигающим взглядом, до циничности прямолинейный. Лариса улыбнулась — в их среде все обходились без сантиментов. Безобидный врачебный цинизм в своем кругу — ничего из ряда вон. Она не скривила в неудовольствии лицо, но посмотрела на него не менее пронзительно.

— Вас понял, осуждаете либо резюмируете?! Извините, я приверженец решительных к страсти женщин. Мы мудреем с каждым новым шагом. Будем жить дальше, не обязывая друг друга ничем. Я не слукавил, иногда действительно хочется домашнего уюта. Самобичевания не будет — я использовал свой шанс. Пошли на перевязку…

Лариса проделывала свою работу почти автоматически. Перед ними лежал натужно улыбающийся Вовчик. Ему было больно. Лариса отрывала прилипшие тампоны, терпеливо размачивая их раствором. Она делала это медленно, на что Виктор Андреевич нервно переминался с ноги на ногу.

— Занимайся, я зайду позже, — отрывисто бросил он, уходя за дверь.

Глава 21

Завтра наступало дольше, чем того хотелось. В шесть утра Матвей проснулся, попытался закрыть глаза. Поменяв несколько раз положение тела, так и не смог отделаться от навязчивой мысли. Он помнил о своем обещании, и посещение Галины не должно стать чрезмерно назойливым. Будь позывом чистая страсть, он смог бы пересилить с визитом. Матвей удивлялся себе: он влюбился в маленькую девочку?! Ее печальные глазешки никак не выходили из памяти. Карусель детских просящих глаз всю ночь в невероятных сочетаниях преследовала его. «Да нет же, здесь жалость и моя возможность. Он может и хочет осчастливить ребенка, и он сделает так». Вместе с тем и объятия Галины не остались в стороне. Матвей менял ход мыслей — все равно оторопью зудело в воспаленном сознании: через пять дней у нее очередная вахта. На десять дней потеряется всякая возможность видеть ее, десять дней ее будут ласкать чужие глаза. Матвей, пытаясь избавиться от наваждения, сел на кровати. Наваждение отодвинулось, продолжая импульсами просекать грудь под надуманными, до смешного изощренными подходами. Он вслух повторял ее шальное признание — Матвей жил в нем. Как легко он одерживал Свистуна, объясняя его тягу обидным — «дорвался». Безоглядность в выборе не составляла свойства его характера. Прагматизм, выверенность в собственных действиях его порой даже раздражали. Он хотел пересилить в себе эти доминирующие качества, пытался доискаться карамазовского безрассудства. Вместе с тем Матвей понимал: «Борьба бесполезна — в этом он весь. Тогда отчего понесло?» Вопросы оставались без равноценных ответов, и он решил: «Сегодня оторвусь еще раз, а там осмотрюсь. Дорвался… нетушки: чем меньше женщину мы любим, тем больше нравимся мы ей. Осчастливлю Маришку — и без задержек по своим делам». Не спеша он привел себя в порядок, когда вышел, почувствовал мамин внимательный взгляд.

— Папа встал ни свет ни заря, и ты туда же. У папы уважительная причина: друг не может завести машину — поехал прикурить. Мне непонятно, папа ведь не курит? Как можно так бепардонно в пять утра названивать по такой чепухе?

— Мама, я догадываюсь. У дяди Жени, скорее всего, сел аккумулятор. От папиного аккумулятора запустят двигатель, — улыбнулся Матвей, обнял за плечи маму и поцеловал. — Что замышляешь на завтрак? Я совсем не хочу есть — кофейка хлебну — и ноги в руки.

— Куда ты спозаранок, Матюша?

Матвей не стал раскрывать всю подноготную своих планов, сказал лишь об институте. Выпив по чашечке кофе, они расстались.

Подошел к магазину «Детский мир» — двери оказались закрытыми. За спиной послышался возглас ребенка:

— Мамочка, закрыто, мы подождем, да?

Молодая женщина держала за руку мальчика лет пяти, улыбнувшись Матвею, ответила:

— Откроется в десять, полтора часа убивать время. Видишь, и дядя пришел за подарком, и он подождет.

— Мамочка, а самолетик летать сможет сам?

Матвей потрепал мальчугана по плечу:

— Наберись терпения, насколько я знаю, есть и вертолеты летающие. Джойстик к нему продается — устройство для управления, — и тихо, для мамы ребенка, наблюдая простоту их одеяния: — Стоить будет немалых денег…

Женщина неестественно отвернулась, достав платочек, утерла глаза.

— Вы плачете, я виноват? — посочувствовал ей Матвей.

Женщина приложила палец к губам, показав на сына, во все глаза поедающего витрину игрушек.

— Не знает он, держу от него правду — его папа погиб в Сирии. Летал как раз на вертолете. С деньгами у нас все в порядке — желания нет жить дальше. — Она кивнула в сторону мальчика. — Ради него держусь.

Матвей стоял, понурив голову, внутренне ругая себя за вмешательство.

— Пойдем, сыночек, прогуляемся. Зайдем на рынок и вернемся.

Женщина с чувством сожаления посмотрела на Матвея.

— Давай ручку, — протянула она руку сыну. — Вы так молоды, кто у вас?

— А у нас девочка, Мариша, — я за говорящей куклой пришел. Вам ведь все равно возвращаться, можно пойти на рынок вместе?!

Матвей протянул руку мальчику:

— Давай свою мужественную руку.

Они шли, растянувшись на весь тротуар. Встречные люди понимающе уступали дорогу, улыбаясь их идиллии. По дороге познакомились.

Глава 22

По усердию Маргариты на кухне, не повернувшейся к нему лицом, по тому, как она его встретила, не задав обычного вопроса «как погулялось?», Василий Никанорович понял страшное для себя. В груди разрастался дискомфорт.

«Господи, дай мне поддержку, — стучало молоточком ускоряющееся сердце. — Смолчать — значит дать очередной повод, допустить свое смирение».

Он как можно спокойнее урезонил ее:

— Какой повод у тебя сегодня?

Она повернула к нему покрасневшее лицо, глаза ее излучали ненависть.

Плохо акцентируя слова, она прожгла его сердце избитой в каждом подобном случае фразой:

— Ты, проклятый трудоголик, ты… ты, пошел ты…

От сжатых желваков у Василия Никаноровича хрустнуло в ушах, заныло в подреберье.

— О, небо, я грешен — все мы грешны, дай мне понять, Господи, за что мне такое испытание, чтобы вот так, из месяца в месяц, пытать, из года в год, изощренно, по-садистски? Господи, лучше убей меня сразу, — шептали его губы.

В голове закрутилась каша из услышанного в разных источниках. Василий Никанорович почувствовал себя в какой уже раз одним-одинешеньким на всем белом свете. Он вспомнил свою несчастную маму, вырастившую его без отца, их несладкую жизнь. Отец, участник Великой Отечественной войны, летчик истребительной авиации, после демобилизации не смог найти свое место в штатском обличье, запил горькую — не дрался, он никогда не поднял руки на мать, он просто регулярно пил, пил и молчал. Несмываемым тавром сохранились в памяти его слова при прощании. Васечка учился тогда в первом классе — отец вызвал его с урока, крепко прижал к себе, пахнущий военным обмундированием, и тихо произнес:

— Я желаю вам с мамой счастья, не поминайте лихом… — подтолкнул его к двери. — Учись, дружок, хорошо и не повторяй моих ошибок.

Эти слова остались его последним воспитательным воздействием для ушей Василия. Никто из мужчин отныне не участвовал в его воспитании. Именем своим он остался обязан сыну Сталина, в честь которого отец и назвал его. Много позже, будучи взрослым, Василий Никанорович виделся с отцом: в кепочке, в сером пиджачке, он явился ему жалким, бесполезно доживающим свой век. Зла Василий Никанорович к нему не держал, да и любовь проявлялась состраданием — в нем жила благодарность этому родному, но очень далекому человеку за дарованную ему жизнь, за возможность трудиться и достигать. Знать бы, какой стороной судьба-злодейка повернулась к нему, не дай ему отец природного самоотвержения, не подтолкни в безотцовщине к борьбе за место под солнцем, в полосе моральных унижений от стоптанных ботинок, от застиранных брюк и рубашек.

Василий Никанорович слушал обидные, не заслуженные им слова жены — хотелось от бессилия плакать, но очищающие слезы оставались внутри, раздирая грудь все усиливающейся болью. Он вышел во двор, вобрал грудью воздух — голова просветлела, боль скомкалась в одном участке груди.

Посмотрел на небо, зажмурился от заходящего солнца. «За закатом всегда приходит рассвет. Ты всей-то красоты земной за работой пока и не видел. Надо жить, и в страдании жить!» В такие, трудные для него, минуты его вдохновлял великий библейский пример — мученическая смерть Иисуса Христа. Иисус принял муку, несовместимую с его страданиями, в искупление чужих грехов, во имя и его, Василия Никаноровича, независимой жизни.

Глава 23

Вовчик не спускал глаз с Ларисы — он не издал ни звука, хотя моментами боль пронзала до мозжечка, в следующее мгновение пальцы приятно щекотали тело. В эти промежутки он изучал ее, проваливался в странные для него самого аналогии. Он пытался сравнить ее сосредоточенное лицо с лицом Галины, отказавшейся от него в пользу богатства, и начинал понимать, здесь, распластанный на перевязочном столе: «Страсть и любовь неравноценны в одной упряжке. Страсть рванула на опережение и выдохлась, а любовь без рывков продолжает идти в ней, не считаясь ни с каким усилием».

Вошел врач, прервав несвойственные Вовчику рассуждения. Низко наклонившись, осмотрел рану, поправил отводящую трубку.

— Не все мне здесь нравится. Однако могло закончиться гораздо хуже. Не напрягайся, парень, вся жизнь впереди, не с такими болячками справлялись.

Обращаясь к Ларисе, он вполголоса дал указания и вышел. Вовчик остался наедине с ней.

Между ее размеренными манипуляциями он поймал ее руку.

— Один вопрос, позволите? С отрывом от производства.

Лариса застыла с поднятыми руками, глядя ему в глаза. «Сергеевна с точностью описала своего внука. В самом деле приятное мужественное лицо — понятен содержанием без купюр. Хотелось бы поболе культуры». Итак, на ее горизонте замаячили две реальные фигуры, остальные — временщики. Из своего небольшого опыта она остановилась на этих мужчинах.

Сомнения быть не могло — она знала свои качественные возможности, достаточно хорошо изучила психологию летунов-ухажеров. Лариса ловила себя на возобладавшем в ней прагматизме — пыталась противодействовать, а с годами он все настойчивее пер из нее. Время романтики безнадежно ушло. А сердце все еще хотело ее основ — любви. В обоих случаях вариант не срастался. Виктор Андреевич — ловелас со стажем, если и остепенится годам к пятидесяти — не лучшая перспектива. Второй — по сути мальчик, у него, как голос у юношей: пройдет ломка, через каких-то пару лет наступит зрелая переоценка. Она в себе так и решила: ее выбор — либо ответственный держатель семейства, либо флирт с хорошим генетическим материалом и одиночество во имя ребенка. Зрелость ее мысли вылилась не в ожидание чуда — вокруг масса примеров. Чем таким необыкновенным обладает она, чтобы суметь повернуть вспять текущую веками реку? Да, она не игрок и не ловец фартового подарка судьбы. В приоритете остается Виктор Андреевич — стоит ответить на его недвусмысленный намек: «Тебе сегодня хорошо — мне тоже, а назавтра — будем посмотреть». Эти мысли безобидным ройком освежились в голове — рождение их совершалось по ночам в муках, как тому и положено быть.

Лариса смотрела на Вовчика, стараясь придать своей мимике рабочей сосредоточенности.

— Не надо иметь семь пядей во лбу, чтобы не понять, кто мой спаситель.

Лариса улыбнулась, он так понятен ей в продолжении.

— Долг человека никого ни к чему не обязывает.

— Не то, не то я хотел сказать. Нить, или как там, — канва моей мысли сбита.

— У тебя будет еще не один день восстановить ее. Полежи без эмоций… Я заканчиваю…

Глава 24

Матвей видел счастливого мальчика, ощущал его цепкую теплую ручку и не давал себе отчета, почему вызвался пойти с ними. Желание родилось мгновением. Он не смог бы обозначить главный позыв, спроси его внезапно об этом. Хотя, зная некоторые свойства его характера, мы сами сможем сделать то определяющее заключение: включилась природная потребность в помощи всем обиженным мира. Они шли среди торговых рядов, оказалось, мальчуган давно освободился от маминой опеки и держал за руку одного Матвея.

— Папа, — увлек он его к восточным сладостям, — папа, купи пастилку, я люблю абрикосовую.

Сзади вмешалась его мама:

— Негодник, когда ты все успеваешь? Мы как раз и шли за ней. Не надо конфет, дай ему рахат-лукум и пастилу.

У Матвея перехватило дыхание от просьбы мальчугана. Он жестом отстранил вмешательство мамы.

— Мы разберемся сами, что и как…

Почувствовав поддержку, мальчуган стал перед прилавком на носочки.

— Вот эту, оранжевую.

— Угощай, Ванюша… и доброго дядю угости.

— Мамочка, ты что, не понимаешь? Он мой папа!

Возвращались к магазину без скованности в общении, удовлетворенные вкусом необыкновенного лакомства.

В магазине Эльвира, мама мальчика, шепнула Матвею:

— Выбирайте с ним, так и быть, я потом рассчитаюсь сама. Не будем портить праздник малышу.

Выходили с огромными коробками: в оконце одной застыло счастливое лицо куклы, в другой — звездастый, в цветах маскировки вертолет.

Ванюша позволил Матвею себе помочь. Спотыкаясь, он цепко придерживал коробку.

— Пап, а запускать вертолет сегодня будем?

Эльвира с отчаянием закрыла глаза, затем, подняв в недоумении плечи, посмотрела вопросительно на Матвея. Матвей попал впросак, он не знал, как ему ответить.

Эльвира ринулась на выручку.

— А куклу ты видел, дорогой мой? Дочка Матвея тоже ждет подарка.

— У папы есть дочка?.. — мальчик в немом удивлении дернул Матвея за рукав. — Что мама говорит?

— Не дочка вовсе, — поспешил успокоить его Матвей, — на самом деле знакомая девочка.

Эльвира опустила глаза. Матвею показалось, что напряжение в ее лице уменьшилось.

— Да, именно так, — уточнил он.

Запускали вертолет на полянке перед их домом. Собралось зрелищное представительство из других детей. Ванюша ревностно охранял их дистанцию к вертолету.

А когда управление полностью передали в его владение, мальчишки и девчонки начали давать деловые наставления. Под возгласы детей и стрекот вертолета Матвей почувствовал прикосновение к своей руке.

— Я вам безмерно благодарна, Матвей. Впервые за этот год я почувствовала отчетливо так нужную моему сыну мужскую опеку. Жизнь все-таки продолжается. Вас ждут, наверное?

Мысли Матвея метались в двух крайностях: он понимал, что, если его пригласят на чай, он не откажется. У Мариши другое — к ней успеется.

Глава 25

Больше часа просидел Василий Никанорович в беседке. Проходили мимо сосредоточенные люди. Незаметно для себя он переключился на них. При наличии лиц, озадаченных своим насущным, все же преобладали раскрепощенные и счастливые — безразличных не встречалось. Подобные стычки с женой происходили с периодичностью в месяц. К исходу этого срока у Василия Никаноровича включался режим ожидания, приходила нервозность, и всякая работа не шла впрок, превращаясь в механическое отвлечение. В прошлое время революционных праздников периодичность происходила в простом календарном исчислении, в праздники. В нынешнее — количество провокационных случаев увеличилось кратно, и закономерность нарушалась, превращаясь в беспорядочность. Сколько раз он пытался не акцентировать внимания на данном факте — в любом случае в противодействие следовала добавка, превращаясь, если смотреть глазами стороннего безразличного человека, в некую игровую сцену. Основная причинная потребность Маргариты Ивановны в это время — известить каждого знакомого абонента о своем выросшем к нему почтении. Вытаскивались из недр телефона все малоактивные номера. На той стороне, естественно, подыгрывали, понимая ее состояние. Действо могло продолжаться два-три часа, до снижения градуса алкогольного воздействия. Тому самому стороннему толкователю могла показаться исключительная безобидность происходящего, она могла оставаться таковой и для Василия Никаноровича, если бы ему не было так грустно от впустую уходящего времени. Отказаться от замечаний он и смог бы, с его-то выдержкой, не происходи устоявшаяся закономерность из года в год вот уже три десятилетия да не случайся у Маргариты Ивановны падений с коварными ссадинами на лице и теле. После крайностей возлияний наступало отрезвление, четко на срок влечения к новой подпитке крови спиртосодержащим напитком. Под стандартную категорию алкоголизма, в классике, состояние не подпадало, но вызывало достигшую апогея неприязнь с ощущением близкого трагического конца. Построив свой быт на основах морали советского прошлого, где жена — скромная умелая домохозяйка, он — добытчик и защитник ячейки семьи, остальные члены — послушные и праведные почитатели фамильного начала, Василий Никанорович, даже в силу своего отходчивого нрава, принять свершившийся факт не смог. Упорядочив мысли, он полез в карман, где на случай недомогания в груди носил валидол. Растворяясь под языком, препарат приносил некоторое облегчение. Когда собрался вернуться домой, следующая мысль пронзила грудь: «Как можно не понимать его состояния? Она действует злоумышленно? Останется одна, а дальше? Таких две жизни за одну, но только полную тревог, я променяла бы, если б смогла?» Не углубляясь в рассуждения, поднялся в дом, на третий этаж своего детища. Маргарита Ивановна лежала на кровати, нервно подергивая закрытыми веками. Можно предположить, какие страсти рождались в ее воспаленной голове.

Глава 26

В Сергеевне Лариса нашла выход своей природной потребности. Отдавать стало ее органической частью, в этом одном она находила удовлетворение, возможность чувствовать себя нужной. С возвращением внука Сергеевны Ларисе взгрустнулсь. На работе она выкладывалась по полной — дом и уединенность становились пыткой. Она соглашалась на все подмены.

Закончив перевязку, Лариса проводила Владимира до палаты. «Что может дать ей этот мальчик?»

Ей хотелось мужского преобладания. «И черт с ним, с его полигамностью! Пусть будет Виктор Андреевич!»

Лариса прошла по отделению — Виктора Андреевича не нашла. От обуявшего ее отчаяния она решилась на встречу с ним вне больницы. «Попытка — не пытка. Позвал открытым текстом, значит, что-то в нем проснулось к ней. А вдруг…» Она стояла у витража с видом на еловый подлесок. Огромная сосна сравнялась верхушкой с ее лицом. Там всегда копошилось воробьиное семейство. Лариса вернулась в сестринскую — вспомнила о пачке дежурных крекеров в сумке. Открыла окно и раскрошила лакомство на подоконнике. Совершенно не остерегаясь ее, дружная стайка, чуть ли не касаясь ее рук, приступила к трапезе. Она закрыла окно, наблюдая за возней пернатых. От голоса сзади вздрогнула.

— Мы скучаем? Первый признак начинающейся депрессии. Приходи, Лариса, вечерком, цивилизованную официальную часть гарантирую, — произнес, остановившись в метре от нее, Виктор Андреевич.

Лариса ухмыльнулась.

— Возможен и неофициальный сценарий?

— Лариса, ты мне небезразлична, могу я использовать во благо свалившуюся на мою голову благодать?

— А ты знаешь, — переходя в первый раз с ним на «ты», — приду, и непременно сегодня. Крепость сдалась без борьбы. Циничной делаешься с вами, хирургами. Попробуем, как у грузина в анекдоте: «Одевайся и сопротивляйся».

— Полноте, Лариса, без цинизма, больше чувств. Ты способна взбудоражить, и данный факт должен стимулировать тебя.

Внешне он ей нравился: образован, опрятно одет, слышала, в каком-то медцентре подрабатывает, ироничен. Виктор Андреевич легонько коснулся ее локтя.

— До вечера, Ла-ри-са…

Собираясь в гости, Лариса волновалась. Больше года у нее не было связи с мужчиной. «Как вести себя? Изображать недотрогу? Вспугну ведь, не для того позвал. С опытным мужчиной надо быть пораскованнее».

Белье надела из запасника — все новое. Оглядела себя в зеркало: «Попочка круглая, слегка вздернута, грудь в нормативе отличной. Что они находят в огромной груди? Буду самой собой, все, что есть, перед вами в неглиже». Она видела его пассию: штукатурки больше, чем натуры, и грудь сверх меры, небось, силиконовая, в тщедушном тельце. Молоденькая — один плюс, правда, большой. Такие интересными собеседницами не бывают, а гонки ночные быстро оскомину набивают. Хотя глазки его шаловливые так и раздевают. Что-то он заслужил по своим внешним данным, а заслуженным редко кто не воспользуется. Юбку по моде, укороченную, сиреневую кофточку. «Слегка оттенить глаза, губы навазюкать рубином, знаю свое достоинство — пухлые губы, пусть усиливает эффект. Так-так, лицо пока не поехало». Осмотрелась в зеркало — явных изъянов не обнаружилось. «Забыла надухняриться. Пожалте самый что ни на есть чуток. И вот здесь, в разломе грудей». Обтянула юбку, озирнулась в зеркало напоследок. «Черт, а сердчишко-то не на месте?!» Достала парочку таблеток валерианы — всухую проглотила, подержала в руках третью и, подумав, вернула назад. С убойными средствами Лариса не дружила, даже при бессоннице — старалась самоубеждением.

На улице стемнело. Такси всегда игнорировала, общественный отвергла. «Время нелимитировано. 19:30, какая разница? Как раз время взять себя в руки». Стараясь о больнице не думать, напрягла память на лирику. О!

…Бренчат кавалергарда шпоры;

Летают ножки милых дам;

По их пленительным следам

Летают пламенные взоры…

Лирическое отступление из «Евгения Онегина» помнила со школы наизусть. Прочитала на уроке, тем и прославилась. Медленно, несвойственно себе, Лариса вышагивала павой в нужном направлении. Стало весело. «Отчего, собственно, волнение?» Пушкинский блок крутился в голове, все больше веселя.

Я помню море пред грозою…

«Еще бы Штрауса подключить, зажечься ”Прощанием с Петербургом“. А почему ”Прощанием“? Потому что в унисон состоянию: резво, задорно, но грустно…

Таб-леточ-ки, начинайте тормозить. Надо было третью присовокупить и водой запить для ускорения».

Глава 27

— Пап, мам, а вертолетик не хочет лететь, — кричал им Ванюша.

Матвей подошел и развел руками.

— Все, Ванечка, моторесурс закончился, вертолет устал. Подзарядим и снова полетаем.

Эльвира согласно кивнула головой.

— Хорошего понемножку, и ужинать пора. Вы к нам на чашечку чая не откажетесь? — спросила она у Матвея.

— Папе не предлагают, папа сам идет, — пошутил Матвей. — Назовите квартиру, сбегаю за выпечкой и вернусь.

— Вы не держите меня совсем уж бесхозяйственной. Не далее как вчера налепила «картошку», ждет нас в морозилке. Сладость моего детства — вам понравится.

— Тогда пас. Пошли, малыш, отведаем маминой картошки, любимой сладости и моего детства, а кукла вздремнет пока.

Поднялись на третий этаж — вошли в квартиру. Ванюша деловито указал на место Матвею в шкафу.

— Вешай на свое место, мамочка не любит, когда одежду бросают.

Сам он по-хозяйски повесил свою курточку на нижний крючок.

— Туфли ставь сюда, рядом с моими, запомни свое место. Ты долго не был у нас, мог забыть наши порядки. Пошли мыть ручки.

Эльвира стояла у двери, опустив руки.

— Такой он у нас хозяин. Не удивляйтесь.

— Мой ручки первым, а я уложу спать куколку.

Матвей онемел, не без спрятанной в губах улыбки, покорно исполнил все его указания.

Вернувшись из своей спальни, Ванюша поинтересовался, какое полотенце выделили Матвею, и остался неудовлетворен выбором.

— Мамочка, почему ты не дала папе его большое мягкое полотенце?

— Сынок, оно для бани. Я повесила среднее, для рук и лица.

Но Ванюша уже не слушал, он вскарабкался на высокий стульчик с подушкой.

— Иди, иди, мама на твое место никого не пускала, даже дядю Женю.

— Красивая у тебя кашка, с чем она? — спросил Матвей, увидев что-то необычное у него в тарелке.

— И вам положить? Манная каша с тыквой. Только в таком сочетании можно заставить его есть эту кашу. Манную едят дети, а Ванюша у нас ушел от того возраста.

Мальчик с аппетитом орудовал в тарелке.

— Картошку есть будем с вами, — улыбнулась Эльвира, — с утренним чаем он возьмет свое, нам жидкость на ночь противопоказана. Извиняюсь, спит как убитый.

Ванюша обихаживал свой вертолет в зале, Матвей и Эльвира, прихлебывая чай, болтали о всяком. Ее раскованность и желание много говорить напоминали человека, пережившего тяжелое время, когда самое страшное миновало, а впереди светлая дорога в полноценную жизнь. Ей хотелось открыться, почувствовать свое место в будущем продолжении. Матвей, всегда не по годам умудренный, и в общении со школьными друзьями, и в армии играл роль наставника. За природный дар наставлять с подачи острослова к нему приклеилась кличка «Папочка». Все сомнительные делишки, коими славился армейский контингент, от него скрывались. За добрый нрав его оберегали, не хотели подставлять пред карающей десницей комроты. В последние три месяца его повысили до сержанта и назначили заместителем командира взвода.

Матвей, кивая, не мешал Эльвире излиться.

Лицо ее раскраснелось возбуждением. Вдруг она спохватилась.

— Подозрительная тишина в зале. Пойду погляжу на Ванюшу.

Матвей пошел за ней. Обняв вертолет, скрючившись на полу, Ванюша сладко посапывал.