Перстень царя Ивана

Анатолий Самсонов

Ливонская война. Штурм крепости «Вассенштайн». Иван Грозный, Малюта Скуратов, Ермак Тимофеевич, Борис Годунов, лекарь Бомелиус. Перстень Борджия попадает в Россию.

© Анатолий Самсонов, 2021

ISBN 978-5-0055-3117-9

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Перстень царя Ивана

За окном раздалось ржание лошади и послышались громкие, возбужденные голоса.

Двое мужчин: один средних лет, крепкий и ладный, кареглазый, темноволосый, с темной же густой, аккуратно подстриженной бородой и суровым лицом воина, и второй — значительно моложе, лет этак чуть за двадцать, редкобородый, с вьющимися светлыми волосами и приятным лицом, подошли к окну и увидели недалеко перед воротами крепостной стены две повозки: одну большую, груженую мешками, похоже, с репой и еще чем-то, и небольшой возок с единственным в нем небольшим сундуком с выпуклой крышкой. Из-за него то и разгорелся сыр-бор. Один из стрельцов, охраняющих Покровские ворота Александровской Слободы, передав бердыш напарнику, заставил сопровождающего открыть крышку сундука и теперь пытался засунуть внутрь руку с явным намерением что-то достать из него. Сделать это ему никак не удавалось. Мужик в распахнутом и порванном кафтане налетал как петух на стрельца, хватал его за руки и отталкивал от возка. Оба при этом кричали, но обычных слов с такого расстояния было не разобрать, отчетливо слышался только отборный мат.

Вот стрелец поймал мужика за рукав кафтана, оттащил его в сторону, развернул к себе спиной и толкнул его сапогом в задницу так, что тот пролетев пару-тройку саженей, распластался в дорожной пыли, но тут же вскочил как ванька-встанька и с криком «а-а-ах ты, с-сука, не трогай!» бросился назад. Полы его кафтана распахнулись как петушиные крылья.

— Ба, Малюта, смотри, этот петух в кафтане — это же Федя-печатник! — обратился один из зрителей к другому.

— Вижу, — Малюта высунулся из окна, вставил два пальца в рот и пронзительно свистнул. Все, и летящий Федя-петух в том числе, как по команде замерли и повернули головы на звук. Малюта сложил ладони трубой и рыкнул: — Пропустить, вашу мать! — и резко махнул рукой.

Драчливый стрелец метнулся к второму, схватил свой бердыш и оба стража приняли стойку у ворот.

Возницы щелкнули кнутами, повозки тронулись с места.

Малюта отвернулся от окна, отошел от него, сел, а потом и прилег на стоящую у стены широкую лавку: — Иди, Бориска, иди, не пустят без тебя Федю к государю, а он ждет, — поворочался устраиваясь поудобней, притворно зевнул и закончил, — потом приходи, я тебя тут подожду. Да смотри, Годунов, чтобы я тебя не год здесь ждал.

Хлопнула дверь, шаги затихли вдали. Тишина.

Апрель в этом году выдался небывало жарким. В полях трава еще не успела встать как напала эта сушь, принесенная ветром из далеких южных степей.

Малюта чертыхнулся, ругая жару, поворочался на лавке расстегивая полукафтан, устроился поудобней и задремал. Перед глазами поплыли спокойные, убаюкивающие видения: зеленый луг, ниспадающий к неширокой речке с кое-где заросшим ивняком берегом, и он — Гришка — ему лет двенадцать, охлюпкой на коне скачет к воде. И вдруг гром средь ясного неба, конь шарахнулся в сторону так, что всадник двумя руками вцепился в конскую гриву, из последних сил пытаясь удержаться на коне, но тщетно. Покрытая травой земля стремительно приблизилась и…Малюта дернулся так, что чуть не упал с лавки, открыл глаза, увидел перед собой лицо Бориса, кашлянул, прочищая горло, убрал с лавки ноги, сел и недовольно пробормотал: — Почто дверью грохаешь, не пушка чай.

— Да это не я, это сквозняк.

— Ладно, садись, садись. Ну что там?

Борис на цыпочках бесшумной тенью метнулся к двери, рывком открыл ее, убедился, что за ней никого нет, плотно закрыл дверь, вернулся и сел рядом на лавку.

— Что там, что там? — Борис вздохнул: — Государь в книжной палате с Елисейкой затворничает. Все столы завалили книгами, свитками и грамотами, и как тара.. — Борис осёкся, опасливо глянул на Малюту, и закончил, — в общем, шуршат и шепчутся.

— Вот, шепчутся! — Малюта рукой хлопнул себя по колену, — не нравится мне это, не нравится! Сдается мне пока я в Ливонию походом ходил Елисейка ужом в душу государеву влез.

— Еще как влез! — подхватил Борис, — ты про игумена Печерского монастыря Корнилия слышал?

— Нет, я ж намедни вернулся и окромя государя и тебя еще никого не видел. Так что там с этим игуменом?

Борис округлил глаза и шепотом начал: — Представляешь, с месяц тому назад это было, игумен Корнилий после заутрени прямо в глаза государю при всех сказал, что мол негоже царю православному — помазаннику Божию — держать при дворе колдуна аглицкого, кой зельем колдовским торгует, хулу на господа возводит, ересь множит и смятение среди православных насаждает. Так что ты думаешь? Государь так опалился на эти слова, что своим посохом царским пожаловал старого игумена по голове, да два раза, отчего тот в одночасье и отдал богу душу.

— Ай — я — яй! — воскликнул Малюта и покачал головой.

Борис еще ближе наклонил голову к Малюте и также шёпотом продолжил: — А знаешь где себе свил гнездо этот Елисейка Бомелька? В подвале прям под царскими палатами. Натаскал туда тьму плошек, горшков и сосудов, порошков каких-то, семян всяких и трав степных, лесных и болотных, и варит зелье. А зелья у него разные: кои царю готовит и сам употребляет — эти лекарские, вроде лечат, а есть и зловредные, такие, что пригубил и сразу к Церберу и апостолу Петру. — Борис еще понизил голос: — Болтают, что по приказу царя его женушку Марию Темрюковну Бомелька…. того, а Никитку Прозоровского… — Погодь, погодь, — перебил Малюта, — с Темрюковной-то не впадай в напраслину: она умерла, вспомни, за год до появления на Москве Елисейки Бомельки. Ну? То-то! А что с Никиткой Прозоровским?

— Говорят дошла до государя Никиткина крамола, что он, дескать, лучше сожжет самолично свою вотчину и все поместья, но не отдаст в опричнину. Зело возгневался на него государь за эти слова, вот и отведал на пиру Никитка елисейкиного зелья. Голову ему и снесло! Ночью после пира двух братьев своих зарезал, и как был в исподнем, так и ушел. По сю пору шатается меж двор. Ни родные, ни приказные из Разбойного приказа сыскать не могут. Да-а, дела! — Борис состроил просительный взгляд, помялся и сказал: — Слушай, Малюта, ты бы поспрошал Андрея Савина, вы же вроде с детства вместе и он тебя…э… уважает..

— Уважает? — усмехнулся Малюта.

— Ну… бздит, — быстро поправился Борис, — это сейчас всё одно, так, говорю, поспрошал бы его: где он откопал этого Бомельку, кто он такой и на кой черт он его припер сюда? А? А то болтают всякое, а толком никто ничего про него и не знает!

— Да уже спрашивал, — вздохнул Малюта, — рассказал мне Андрей, что государь, он тогда сильно хворал, отправляя его, Андрея, к бритам, наказал по ходу найти хорошего лекаря, как выразился государь: хоть с хвостом и рогами, хоть о двух головах и с тремя ногами, хоть брита, хоть немчина, хоть иудея, хоть черного басурманина, но, чтобы мог лечить. И Андрей нашел. Вернее, королева аглицкая Лизавета нашла, это она подсуропила нам. Сказала она Андрею, мол, есть у меня такой немчин — Элизиус Бомелиус — лекарскому делу у фрязинов (фрязины — итальянцы. Прим. авт.) учился по книгам Герберта Аврилакского, он же папа Сильвестр, а у себя в Германии по книгам Авиценны, Виллановы и Парацельса. И еще сказала, дескать, Бомелиус — врач от бога, а колдун и ведьмак от дьявола. Сейчас в тюрьме сидит за колдовство, ждёт петли. Представляешь, попади Андрей к Лизавете днём позже, болтался бы Бомелька в петле как миленький! Словом, Андрей его из тюрьмы вытащил, вот и скакнул Бомелька из грязи в князи, из тюремной петли в палаты царские. Что? Как это Лизавета его отдала? Да она хоть что отдала бы. Испанцы ее душить начали в морях, корсары треть аглицкого флота разграбили и сожгли, а куда им без флота на островах-то? Вот и бросилась Лизавета флот усиленно строить. Так-то лес бриты у шведов брали, да на ту беду испанцы немчинов Ганзы науськали, а те шведов, вот они, шведы, Лизавете фигу и показали. Куда ей? К нам! Наш лес понадобился, а окромя того и смола, и пенька, и лен и, особливо, черный камень — графит.

— А камень-то зачем?

— Э-э! Если в графитовых формах пушечные ядра отливать, то они гладкие и ровные получаются и много дальше летят при стрельбе.

Сам в Ливонии на войне видел.

А для корабельных пушек понимаешь, что это такое? Тебя враг достать не может, а ты его из пушек ядрами крушишь и крушишь, садишь и садишь! Вот! То-то!

А чтобы окончательно договориться Лизавета с Андреем и Бомелькой своего посла Горсея к нам отправила, чтобы он от ее имени государю челом бил и бумагу с государевой печатью получил.

Да-а. Вот тебе Елисейкина история от Андрея. А теперь я хочу тебя спросить.

— Спрашивай, — смиренно ответил Борис.

— В сундуке-то Федя — печатник что привез?

— Книги, грамоты, письма, всё из Посольского приказа, Федя — то к нему приписан. Как только сундук в книжную палату занесли, государь опись посмотрел, вернул в сундук и сказал мне: — Завтра посмотрим, — и на ключ закрыл.

— Интересно, — обронил Малюта и тихо, и проникновенно, но с легкой напругой начал:

— Слушай, Борис, ты постельничий, ты сродственник царю и близкий государю человек, не можешь ты не знать, что всё это означает: эти «шептания и шуршания», а ну, — Малюта чуть повысил голос, — говори, не скрытничай!

Борис опешил: — Да бог с тобой, Малюта! Чтобы я да перед тобой скрытничал? Да вот те крест! — Борис перекрестился, — не знаю я! Могу только о своем разумении сказать!

— Так говори!

Борис помялся, не зная с чего начать, вздохнул и решился: — Ну слушай. Задолго до отъезда Савина к бритам это было. Я тогда только-только к государеву двору был взят. Так вот, скоро, очень скоро я понял, что только внешне батюшка наш крепок телом и духом, а на самом деле давно недужит, телесным и душевным мукам зело подвержен и обречен на страдания. Слышал я не раз как государь в сердцах пенял, мол, там у меня война, голова кругом идет от забот где людей взять потребных, где денег раздобыть на огневые и кормовые припасы, на кошт ратникам, а меня иной раз так ломает, что я к заутрени встать не могу, а пока разойдусь, так полдня уж и прошло. Время утекает, а сколько еще городов на Руси поставить надо, сколько земель обиходить, а сколько еще и вернуть. Киев! Наш Киев у поляков! Это как? А сил, сил нет! Слышал бы ты как ругался государь! — А эти кровопийцы и бесовские отродья, твари жадные и безмозглые, — так батюшка верхних бояр со зла величает, — только и ждут, когда я слягу, чтобы по своим вотчинам и норам всё растащить, а там хоть трава не расти.

В общем, скажу так: все время государь пребывал в поиске и надежде найти хорошего лекаря. Сколько их в палатах перебывало не счесть, одних позорных шарлатанов сраной метлой выметали, этим можно сказать свезло, а иных, нечистых на руку и лукавых умом, и к медведям, и к собакам на потеху выгоняли. Да, к чему это я? Вот! Третий год уже Бомелька при государе, третий год его зельями потчует, а разве окреп государь здоровьем? Ты посмотри, разве окреп? Нет, не окреп! Здоровьем не окреп, а вот в ярости и гневе окреп, да, окреп! До белого каления, до ослепления доводит себя, безумства творит немыслимые, до морока души доводящие…. ну, ты сам знаешь! Господи, помилуй! — Борис истово перекрестился и понизил голос: — На прошлой неделе дело было. Подъячий Земского приказа вместе с другими бумагами челобитную на опричников зачитывал, государь слушал и головой покачивал, ну чтец воодушевился и от себя добавил, что, мол, опричники иной раз такое творят, что кровь в жилах леденеет. «Леденеет, говоришь», — переспросил государь и приказал свести подъячего в баню и согреть как следует. Ну и грели его в бане пока бедолага не кончился. А Висковатый Иван? На куски его порубили топором! А за что? Будто Псков хотел рыцарям сдать! Навет, чистый навет, а Ивана на плаху!

И такие бессмысленные и страшные сказки я могу тебе долго сказывать.

Борис передохнул: — Ушли мы от Бомелия, вернемся. А помнишь, Малюта, о прошлом годе, когда ты в поход собирался, — Борис наморщил лоб вспоминая, — в ноябре это было, точно, сразу после филиппова заговенья — на Москву хворь напала: почти все тогда и кашляли, и чихали, и сопли метали? И государь хворал, и Бомелька тоже. Да ты сам весь в соплях тогда и ушел! Помнишь?

— Конечно, помню! И что?

— Бомелька тогда в государеву опочивальню кубок с серебряной водой поставил, мол, от простуды лечит. (Серебряной водой в средние века называли ртуть. Прим. авт.) А себе не поставил, нет, не поставил! Ключника Григория Тынова я подговорил проверить, он и подтвердил, а потом еще и привел меня к Бомельке, пока тот в своем подвале колдовал, и показал, чтобы я сам убедился, что нету у него серебряной воды, нету!

— И что? — заинтересовано спросил Малюта.

— Да, что, что! Собрался я духом и в удобный момент рассказал всё государю, — Борис вздохнул и замолчал, словно не зная стоит ли продолжать дальше.

— Да говори же, не тяни кота за хвост! — повысил голос Малюта.

— Проверил государь, не поленился, и убедился, точно — нет серебряной воды у Бомельки, значит, у царя в изголовье ложа есть, а у лекаря нет. Призвал государь к себе Бомелиуса и мягко, почти ласково, спросил: — Как же так, Бомелиус? Ты ведь тоже болеешь, даром что лекарь, а вон нос красный, мне серебряную воду ты поставил, а себе нет?

— Ну? — нетерпеливо подтолкнул Малюта.

— Выкрутился, подлец! Сказал, что серебряная вода вещь дорогая и редкая, мало ее оказалось, и потому, мол, всё тебе — государю — и отдали на излечение.

Потом по приказу царя ключник Тынов обыскал всё, но серебряной воды кроме той, что была в царской опочивальне, больше нигде не нашел. Выкрутился Бомелиус!

— Тем и закончилось? — разочарованно спросил Малюта.

— Для Бомельки — да, тем и закончилось. А мне, мне, государь пожаловал венецианскую парсуну за рвение в службе царёвой, а хребет мой тут же, не отвлекаясь, без милости попотчевал царским посохом, мол, мог бы и сам разобраться и не отвлекать царя по мелочи от дел государевых.

Малюта рассмеялся: — Ха-ха-ха! Да, государю служить — не мед с брагой пить. Обидно, поди, за хребтину?

— Нет, не обидно. Больно, но не обидно. Я же вижу сколько у государя забот: с Ливонским орденом война нескончаемая, на юге надо постоянно отбиваться от Девлет Гирея. Ну, там, слава Богу, Миша Воротынский и Никита Юрьев как следует взялись за дело и государя радуют. Не дают поганому Гирею по выражению государя «искрадывать русскую украйну разбойными набегами». Людей дельных находят, пашенные заимки, зверопромысловые угодья и градки крепостные где надо ставят и так постепенно продвигаются на юг.

Но мало таких людей, сетует государь, мало! Больше тех, кто за спинами других прячется, да родословными своими бессмысленно кичится, мол, не по чину мне служить ни в земщине, ни в опричнине, ни в войске, мне, дескать, держава по чину и скипетр. Иные еще хуже! Вон Андрей Курбский! Государь ему как брату доверял, войско и казну вверил, так нет же — сбежал! Мало того — сбежал, на службу нанялся к ворогам! Сучьим панам теперь служит.

Оттого и недоверчив государь, и подозрителен!

А Каменный Пояс? Хан Кучум там безобразничает сверх всякой меры! На строгановские заводы зарится, государевых людей да черемисов наших полонит басурманин!

Великая мысль есть у государя! Казань и Астрахань — это первый шаг!

Второй — ступить за Каменный Пояс, крепкой ногой ступить, обосноваться там прочно и навсегда обезопасить Русь с востока!

А север? Намерен государь город-порт поставить на поморском Русском Севере, чтобы аглицкие и наши, когда будут, торговые суда не ходили промеж датчан, норвегов, шведов, немчинов, полячишек и балтов, от которых никогда не знаешь какой пакости ждать, а шли Северным прямым путем!

Так что нет, Малюта, не обидно мне, не обидно! Наоборот, благодарен я батюшке, он как отец хоть и через боль, но ума мне дал! — заключил Борис.

Малюта внимательно выслушал, одобрительно похлопал Бориса по плечу: — Хорошо и ладно ты сказал. Но ты, это, Борис, давай к твоему разумению поближе.

— Да, к разумению. Так вот, уже почти три года Бомелька при царе, а результат где? Нету результата, нету! И, верно, не один я так думаю! И потому, я разумею, придумал Бомелька перстень.

— Что за перстень еще? Причем здесь перстень? — удивился Малюта.

— А-а! Чудесный перстень! Он вроде как и тело лечит, и голову правит! Белого металла, с печаткой желтого камня и черным крестом. Так его Бомелиус расписал и описал. От фрязинов и немчинов вроде как перстень к нам попал.

— И государь поверил ему? — изумился Малюта.

— Да, поверил! Скажу тебе больше: при мне и Бомелиусе однажды государь в задумчивости сказал: — Да, припоминаю, говорила мне мамка, что дед мой с этим перстнем долгую жизнь прожил и не болел, а отец мой, как только вернул перстень немчинам, так хворать стал и вскоре помер.

— Допустим! Но откуда Бомелька мог узнать про перстень?

— Говорит от кардинала фрязинского, коего когда-то врачевал в Риме, но я думаю врет. Скорее всего что-то разнюхал у наших из Посольского приказа, уж больно крепко он там дружит с некоторыми. Дядька мой Дмитрий из Посольского приказа сказывал, что некоторых подъчих Бомелька на Кузнецкий мост водит и там разными серебряными штучками от местных мастеров одаривает и ублажает, а иных в торговых рядах крепким монастырским пивом опаивает и по ходу разные истории выведывает и тем забавляется. А там — в приказе — сто-олько историй! — Борис воодушевился, его глаза загорелись. Малюта с удивлением смотрел на Бориса, а тот продолжил: — Вот послушай какие есть истории: и про трубу Александра Невского, коей он в апреле, представляешь, в апреле заманил рыцарей на лед Чудского озера да и утопил их там; и про пропавший золотой ратный пояс Дмитрия Донского, который Софья — прабабка государя — чудом разыскала и вернула сыну, и про кинжал князя Василия, которым ослепляли его врагов и которым потом был ослеплен он сам, отчего и получил прозвище Тёмный, и про победный Честный крест Андрея Боголюбского, и про меч Пересвета..,

— Погодь, погодь, — перебил его Малюта, — так, значит, по-твоему разумению, Бомелий среди этих сказок и разведал у посольских про этот перстень чудотворный?

— Ну да, он им особливо интересовался, — подтвердил Борис, — а другие истории, я думаю, так — для отвода глаз.

— Ага! А потом, — продолжил Малюта, — значит, переложился Бомелиус от бесполезных зелий к этому целебному перстню, так что ли?

— Нет, не совсем так, так слишком просто. Бомелий, я думаю, преподносит государю дело так, что его зелья целебны, но действуют медленно, но есть секрет как усилить снадобья и открыть новые, а для этого нужен перстень. И дело за малым — всего-то нужно добыть его, то бишь вернуть утраченное, вернуть своё. СВОЁ! Понимаешь, Малюта, какой это манок для государя?

— Понимаю! Ага, ага! Думаю, запал на это батюшка наш Иван Васильевич! Да-а. А песня эта долгая! Война! И чёрт знает где искать его, этот перстень, и как добыть! И это время — его, Бомельки, время! Пока суд да дело, он как сыр в масле будет кататься. Хитер, сукин сын Бомелька, хитер!

— Еще как! И хитер, и умен! Когда он только появился при дворе великого государя, я по молодости и душевной простоте своей поделился с ним некоторыми своими наблюдениями. Какими? Ну вот, к примеру, если государь идет к первой заутрени легко и посох свой царский несет на весу и не опирается на него, значит, это светлое утро, значит, государь хорошо спал, чувствует себя хорошо и добро настроен. Если же посох в правой руке, государь через шаг опирается на него и голова наклонена вправо, значит, и состояние государя, и настроение, скажем так, не очень, а если посох в левой руке, государь идет медленно и опирается на него, а локоть правой руки прижат к боку, значит, государь страдает печенью, наполнен желчью и лучше на глаза ему лишний раз не попадаться. Ну и всякое другое, к примеру, наклон головы, как почесывает нос, как держит посох, когда сидит и так далее.

— Ух ты! Так, так и что? — недоуменно спросил Малюта.

— А то! Выслушал Бомелька и впечатлился. Долго думал, ходил и бормотал под нос что-то вроде «когницио ад мотус, когницио ад мотус». Спросил я у него, мол, что он там бормочет? Отмахнулся! Сказал, что это по-латыни вроде как познание через движение. В общем подхватил мою методу Бомелька и, надо отдать ему должное, довел до совершенства. Не раз потом он своими догадками государя удивлял. А мне впору провалиться от злости и каждый раз так хочется садануть его чем-нибудь тяжелым, когда я слышу, как он говорит: «Феликий госсюдарь, вижу у тебья фот здес больит». Тьфу! — Борис в сердцах плюнул, помолчал, подождал пока улыбка сойдет с лица Малюты и спросил: — Ну, и что делать будем?

Конец ознакомительного фрагмента.