Золотые цикады сбрасывают кожу

Анатолий Стрикунов, 2013

Молодая актриса Александра Ланская решает отомстить мужу за измену с юной красавицей. Составлен план, кажущийся легко осуществимым. Но едва начав действовать, актриса попадает в мир криминала, в ситуацию смертельно опасную, выпутаться из которой непросто. Жизнь не кино, где вымазанные кетчупом герои легко расправляются с мерзкими негодяями. Жизнь непредсказуема: разве могла Александра предвидеть, что окажется похожа на известную бизнес-леди и что роковое сходство заставит ее метаться, как зайца, спасающегося от гончих псов. Только вместо собак Александру преследуют головорезы, получившие указание уничтожить бизнес-леди – двойника Ланской. Вынужденная противостоять насилию и цинизму, героиня открывает в окружающих «нерентабельные», «несовременные» чувства дружбы, самопожертвования, душевного благородства. В романе хватает сюжетных поворотов, криминальных коллизий, но что-то не дает быстренько приклеить к нему ярлык «сентиментальный или иронический детектив» или «женский роман». Автор балансирует на стыке жанров, словно дельтаплан, парящий в воздушных потоках, неожиданно меняющий направление и высоту. Цикада по-японски – «уцусэми», этим же словом обозначается земная жизнь. Может, здесь ключ к теме романа? «Осенью весь слух заполняют голоса цикад… И кажется, не плачут ли они об этом непрочном и пустом, как скорлупа цикады, мире?», – вольный перевод японским классиком цитаты из стихотворения Бо Цзюй-и. Знакомый с китайской и японской философской лирикой сразу понимает: автор «Цикад» обозначил систему координат романа. На одном полюсе высокомерная Вечность, перед которой одинаково ничтожны и жизнь, и смерть, равнодушная к метаморфозам мира. На другом – чудо человеческой души, ее величие, бесконечное путешествие этой светящейся песчинки в мироздании. И наступают мгновения, когда Вечность склоняет голову перед песчинкой…

Коллекционер сюжетов

Чужие неприятности — торжество высшей справедливости.

Собственные — злорадная усмешка продажной Фортуны.^[5]

Ночной визит Сандры выбил Томкинса из привычной колеи. Он до рассвета бродил по просторным холлам Дома Мод, так и не сев за компьютер. И не быки, не угроза расправы с бывшей одноклассницей взволновали Юрия Абрикосова. Приход Сандры Томкинс воспринял как своего рода черную метку, посланную небом.

Впервые написать о Ней Абрикосов решил десять лет назад. По разным причинам тема откладывалась, исчезая парусом в тумане. Поэтому, усадив Сандру в такси, он совершил марафонский забег по этажам пустынного здания, а перед самым приходом сотрудников набросал несколько строк.

«Некоторые считают меня кретином, но это не так. Объяснять, почему «не так» бессмысленно. Тут же проведут аналогию с алкоголиками — те всегда пытаются убедить близких, что являются просто пьющими людьми.

Поэтому не намерен искать аргументы в пользу своего рассудка. Он в этом не нуждается. Как и я не нуждаюсь в оправданиях поступков.

Птицы летят на юг. Весной в противоположную сторону, то есть обратно. Семга поднимается в верховья рек, чтобы метать икру.

Спросите птиц, зачем они летят на юг. Почему, занявшись аутотренингом, не закалят свой организм для зимовки в нашем климатическом поясе? Ведь столько сил и времени тратится на перелет, сопряженный с постоянной угрозой жизни?

Спросите рыб, отчего они, сдирая в кровь бока, ползут по мелководью, где по непонятной причине серебристые торпеды остановят свое движение?

«Не спрашивай и ты не услышишь лжи»^[6], — красиво сказано.

Не спрашивай меня, зачем пишу это для Тебя.

Спроси у птиц, зачем они летят на юг. И пусть Тебе ответят рыбы, зачем нужно разрывать об острые камни и без того уже окровавленные бока.

И если они ответят, то уже не станешь повторять свой вопрос: «Зачем ты пишешь?».

Мне не хочется видеть этот город, но я живу в нем. Мне не хочется жить в нем, и тогда я стараюсь видеть происходящее так, чтобы все-таки можно было дышать. Так легче».

Декларация о взаимосвязи угла зрения и дыхания стала завершающим мазком литературной кисти.

Абрикосов поздравил себя с началом работы над темой, вымыл посуду и поставил гирю в шкаф.

Инстинкт подсказывал, быки, преследующие Сандру — шестерки. Они не угомонятся и не успокоятся. Будут продолжать девушку разыскивать. Из-за чего парни так вызверились на бывшую одноклассницу непонятно. Неясно и кто отдал команду «фас». Поэтому самое разумное уничтожить все следы, указывающие на присутствие ночной гостьи. Вплоть до запаха превосходных духов.

Юрий поднял жалюзи и распахнул окна видеосалона.

Утро. Свежее и солнечное.

Еще одна причина мешала Абрикосову испытывать благодушие в связи с окончанием дежурства — сон. Юрий серьезно отнесся к нему, зная по опыту, что верное истолкование дает ключ к пониманию будущих событий.

Перед визитом ночных гостей Абрикосов банально прикорнул на диванчике, стоящем возле конторки дежурного у служебного входа. Сидя. И увидел красивую чистую речку, бегущую по лугу. А в речке — тоненькую серебряную змейку. Вначале даже не сообразил что это змея. Попросту не заметил. Но ее выдала пластика. Змейка не только плыла по течению, но, словно нежась под пронизывающими воду солнечными лучами, свивалась в колечко. И опять развивалась. И от этой вполне невинной пластики отчего-то стало жутко. Затем речка стала исчезать, а серебряная ниточка вплелась в соломенное украшение и растворилась. Исчезла. А когда это произошло, Абрикосов увидел Смерть. Но не физическим зрением. Просто абсолютно ясно осознал присутствие Смерти.

И даже успел во сне поставить диагноз, сердечная недостаточность. Не было ни врача со стетоскопом, ни замершего на мониторе сигнала, просто похолодел от страха. А страх возник от невозможности дышать. А дышать стало невозможно из-за остановившегося сердца. И он проснулся. Проснулся от ледяного ужаса, сковавшего все тело.

А потом появилась Сандра. И быки.

Примечания

5

Здесь и далее эпиграфами служат тексты из романов Б. Томкинса «Долина голубых клонов», «Синдикат Большой Гориллы», «Кудрявая Смерть в лиловатом паланкине», «Война и мир кланов Бронкса», «Тихий патологоанатом из Санта-Моники». В иных случаях дается ссылка на первоисточник.

6

Изречение китайского философа Лао-Цзы.