Слепой. Тайна Леонардо

Андрей Воронин, 2006

Спецагент Глеб Сиверов, по кличке Слепой, и его бессменный шеф, генерал ФСБ Федор Филиппович Потапчук, должны вычислить крупного афериста, а чтобы сделать это, им придется… ограбить Эрмитаж. Слепому еще не приходилось участвовать в «похищении века», да еще таком странном, когда одним крупным ограблением прикрывают другое. Преступник хитер и осторожен, он убивает всех, кто исполнил его поручение – никто не знает заказчика в лицо. Как найти того, кого никто не видел? Глебу Сиверову никогда не поручали простых дел…

Глава 2

— Что ж, Дмитрий Васильевич, — сказала Ирина Андронова, отступая на шаг от картины и убирая в сумочку увеличительное стекло, к помощи которого все еще иногда прибегала для пущей солидности, особенно когда имела дело с незнакомыми ей людьми, — вынуждена вас огорчить. Это копия, хотя и весьма совершенная, написанная не ранее чем через полтораста лет после смерти мастера. Увы, увы… Впрочем, — добавила она, чтобы собеседник не слишком огорчался, — ее рыночная стоимость тоже достаточно велика…

— Ну-ну, полноте, Ирина Константиновна, — с улыбкой произнес старик, — бог с ней, с рыночной стоимостью! Речь не о ней, а о художественной ценности данного… гм… произведения.

— Увы, — повторила Ирина.

— Ну да, ну да… — старик поправил очки в массивной роговой оправе и привычным движением огладил остроконечную седую бородку. Он чем-то неуловимо напоминал Ирине отца, покойного профессора Андронова, хотя внешнего сходства между ними не было никакого. — Какая может быть художественная ценность у копии?

— То-то, что никакой! — радостно подхватил второй старик, до этого молча сидевший на обитом зеленым плюшем диванчике и с нескрываемым удовлетворением наблюдавший за происходящим. Он был невысокий, худой, лысый, со сморщенной, как печеное яблоко, ехидной физиономией; несмотря на дорогой, идеально отутюженный костюм без единой лишней складки, шелковый платок, обвивавший морщинистую черепашью шею, сверкающие туфли и безупречные манеры, его так и подмывало назвать не стариком, а старикашкой. — Я тебе, старому дурню, сразу сказал, что это копия, а ты заладил, как ученый скворец: оригинал, оригинал… Неизвестный ранее шедевр он, видите ли, открыл! Если разобраться, так это не копия даже, а подделка. Стиль письма похож, а такая работа ни в одном каталоге не значится… Верно ведь? — обратился он за поддержкой к Ирине.

— Верно, — сдерживая улыбку, сказала та, — но лишь отчасти. Ведь мы с вами не знаем, в действительности ли здесь скопирован только стиль. А может, этот неизвестный художник копировал подлинную картину мастера, просто не дошедшую до наших дней?

— Вот именно, — с удовольствием поддакнул Дмитрий Васильевич и, переплетя пальцы рук на объемистом чреве, благодушно уставился на своего оппонента поверх очков.

— Чепуха! — отмахнулся тот. — Ни в коем случае не ставя под сомнение вашу компетентность, уважаемая Ирина Константиновна, я все-таки должен заметить, что развлекаться предположениями можно до бесконечности. Вы сейчас пытаетесь помочь этому старому толстому мошеннику увильнуть от расплаты. А между тем все ясно как божий день: это не подлинник, спор разрешен беспристрастным арбитром, и настало самое время проигравшему платить, а победителю — вкусить плоды своей виктории.

Ирина промолчала. Сморщенный старикашка во многом был прав: развлекаться предположениями она привыкла в другом месте и в другой компании, а что до плодов виктории, так это уже было и вовсе не ее дело.

— Давай-давай, старый жмот, — продолжал между тем старикашка с нескрываемым злорадством, — открывай закрома! Пробил час расплаты! Будешь знать, как хвастаться!

— Экий ты, право, грубиян, — сказал Дмитрий Васильевич. — Хоть бы при даме постеснялся…

Он с кряхтением выбрался из недр глубокого кресла с потертой плюшевой обивкой, обогнул массивный круглый стол, опиравшийся на когтистые львиные лапы, распахнул резные дверцы старинного, умело отреставрированного буфета и принялся рыться внутри, мелодично позвякивая хрусталем. Наконец на свет появилась пузатая бутылка зеленого стекла с длинным горлышком.

— Тридцать лет берег, — пожаловался он, водружая бутылку на стол, — а теперь вот приходится отдавать этому фанфарону…

— Не берег, а жилил. Я тебе еще тридцать лет назад говорил: давай ее разопьем. А ты пожадничал. Был жмотом, жмотом и состарился, — объявил старикашка, с вожделением глядя на бутылку и энергично потирая ладони.

— Представляете, — обращаясь к Ирине, сказал Дмитрий Васильевич, — какие бывают люди? Тридцать лет точить зубы на чужую бутылку коньяка! Он и спор этот затеял наверняка только для того, чтобы ее у меня выманить. Не удивлюсь, если окажется, что он сам подсунул мне эту несчастную картину…

— Гнусная клевета! — воскликнул старикашка, хватая бутылку. — Ну, что стал? Штопор давай, бокалы… Вы ведь не откажетесь разделить со мной сладкий миг торжества? — любезно улыбаясь, обратился он к Ирине. — Коньяк настоящий, теперь такого днем с огнем не найдешь.

— Это верно, — подтвердил Дмитрий Васильевич. — Теперь такого просто не делают.

— Благодарю вас — Ирина решительно поднялась. — Я за рулем, и вообще… Словом, мне пора. Не буду вам мешать. Если вам нужно официальное заключение…

— Что вы, что вы! — вскричал старикашка, которого, если Ирине не изменяла память, звали Петром Петровичем. — Мы верим вам на слово!

— Безусловно, — подтвердил Дмитрий Васильевич. — Мне доводилось встречаться с вашим отцом, и я, помнится, был восхищен глубиной и обширностью его познаний. Утверждают, что вы пошли в него, и мы с Петром Петровичем только что получили этому весьма убедительное и красноречивое подтверждение. Что же до официального заключения экспертизы, то оно не требуется, поскольку речь о продаже данного полотна не ведется. Все-таки, как ни крути, середина девятнадцатого века… Копия или не копия, а пускать эту вещь по рукам, чтобы уже через полгода она осела в коллекции какого-нибудь немца или, того хуже, нового русского, я не намерен. Однако, — будто спохватившись, сказал он уже другим тоном, — Петр Петрович, друг мой, соловья баснями не кормят!

— А я и не собирался, — с желчной усмешкой заверил его приятель, поднимаясь с дивана и запуская руку во внутренний карман своего дорогого твидового пиджака. При этом он иронически покосился на стоявшую посреди комнаты на треноге картину и хитро, заговорщицки подмигнул Ирине. — Это ты развел тут… антимонии. Вот, Ирина Константиновна, — продолжал он, вынимая из кармана и протягивая Ирине незапечатанный конверт, — не откажитесь получить за труды. Надеюсь, в дальнейшем мы с Дмитрием Васильевичем можем рассчитывать на вашу помощь?

Ирина заглянула в конверт. Там был ее обычный гонорар, и это ее вполне устраивало. Работа оказалась пустяковой, к тому же Ирина Андронова не любила, когда ей давали лишнее: это напоминало не то чаевые, не то плату за какие-то дополнительные секретные услуги — например, за выдачу заключения, устраивающего того, кто платит. Странно было лишь то, что платил Петр Петрович, только что с ее помощью выигравший у своего приятеля спор. За те деньги, что лежали в конверте, можно было купить сколько угодно коньяка, даже очень дорогого и старого.

— Мне доллар друг, но истина дороже, — правильно поняв ее замешательство, торжественно провозгласил Петр Петрович.

После этого Ирине оставалось только откланяться. Старики проводили ее до дверей, по очереди со старомодной галантностью поцеловали руку, и тяжелая, обшитая кожей дверь закрылась за ее спиной. Ирина услышала голос Петра Петровича, который с большим подъемом декламировал: «Сдвинем чашу с чашей дружно! Нынче пить еще досужно…»

Спортивная «хонда» Ирины ждала ее на стоянке напротив подъезда. Выйдя на крыльцо, Ирина нахмурилась: какой-то болван, приехавший позже ее, полностью загородил ей выезд, закупорив машину на стоянке, как пробку в бутылке, своим длинным черным «БМВ». Парочка старых чудаков, известных в кругах московских коллекционеров своей давней дружбой и некоторой эксцентричностью, мигом вылетела у нее из головы. Нет, в самом деле, что за хамство?! Как будто припарковаться больше негде…

Положение немного облегчалось тем, что вышеупомянутый болван — то ли сам водитель «БМВ», то ли его приятель — околачивался здесь же, у машины. Он стоял спиной к Ирине, беспечно привалившись задом к пыльному багажнику, курил и, задрав голову, разглядывал густо забрызганные осенним золотом кроны старых берез и лип, что росли во дворе.

Ирина поджала губы. Человек, чей затылок она сейчас имела сомнительное удовольствие лицезреть, явно был не стар и далеко не беден, а следовательно, почти наверняка имел какое-то отношение к криминалу — если не прямо сейчас, то в прошлом. А среди этих типов попадаются такие, кому безразлично, женщина перед ним, старик или ребенок… Впрочем, среди законопослушных россиян, не избалованных избытком денег, хамы тоже не редкость, так что…

— Послушайте, — сказала Ирина, постаравшись хотя бы поначалу скрыть одолевавшее ее раздражение.

Человек обернулся, и раздражение Ирины Андроновой многократно усилилось. Она злилась на себя за то, что, кажется, рада видеть это лицо, самой заметной деталью которого, как всегда, были темные очки. Она злилась на него за то, что он заставил ее злиться на себя, и еще за многое, многое другое — за то, например, что отыскать его не было никакой возможности, а вот он нашел ее сразу же, как только ему этого захотелось. Ну, и, разумеется, за то, что загородил выезд со стоянки, полностью лишив ее возможности избежать разговора.

«Стоп, — подумала Ирина. — Ну а если бы не загородил? Если бы просто подошел и окликнул, тогда что? Сделала бы вид, что не услышала, прошла, как мимо пустого места, села бы в машину и укатила? То-то было бы красиво, то-то хорошо! Тебе тридцать, — напомнила она себе. В этом возрасте женщина не должна вести себя как пятнадцатилетняя дура, какими бы причинами это ни было вызвано».

«Не просто пятнадцатилетняя дура, — подсказал тоненький ехидный голосок откуда-то изнутри. — Как влюбленная пятнадцатилетняя дура, так будет вернее».

«Еще чего», — сердито подумала Ирина и, собрав в кулак все свое самообладание, улыбнулась, изобразив на лице легкое удивление.

— Глеб Петрович? — произнесла она тем особенным, до отвращения светским тоном, к которому прибегала всякий раз, когда намеревалась освежевать собеседника живьем и натянуть его шкуру на барабан. — Какая неожиданная встреча!

Глеб Сиверов, который успел неплохо изучить ее характер, слегка переменился в лице: ему был известен этот тон, и он уже понял, что радостной встречи боевых товарищей не получится. Он открыл рот, явно намереваясь произнести заготовленную заранее фразу, но Ирина не дала ему такой возможности.

— С удовольствием побеседовала бы с вами, — продолжала она все тем же обманчиво дружелюбным тоном, — но, к моему огромному сожалению, не располагаю временем. Скажите, вы всегда так паркуетесь?

— Э… — Сиверов был слегка сбит с толку этим великосветским «наездом».

— Полагаю, что нет, — продолжала Ирина, обворожительно улыбаясь, — иначе вам при всех ваших неоспоримых, выдающихся талантах давно свернули бы шею. Не будете ли вы так любезны отогнать ваше корыто на два-три метра в сторону, чтобы я могла наконец выехать со стоянки?

Сиверов издал какой-то странный звук, оставивший у Ирины довольно неприятное впечатление: Глеб Петрович, некогда представившийся охотником за головами, тихонько хихикнул и, не говоря ни слова, полез в свою машину. За руль он, однако, не сел, а, выбравшись из салона и распрямившись, протянул Ирине роскошный букет поздних астр.

— Ирина Константиновна, — сказал он, всем своим видом изображая раскаянье, — ну что вы, ей-богу? Кто старое помянет…

Ирина проигнорировала букет, хотя это оказалось неожиданно трудно. Тогда Сиверов обошел свою машину и торжественно возложил цветы на крышу красной спортивной «хонды». Ирине немедленно представилось, как она, по-прежнему не замечая этого подношения, садится в машину, включает задний ход и рывком выводит машину со стоянки. Цветы сползают по гладкому металлу крыши, сыплются на ветровое стекло, а оттуда на капот. Потом она резко крутит руль, послушная машина разворачивается почти на одном месте, несколько цветов падает на асфальт, а когда она переключает передачу и одним толчком педали бросает машину в открывшийся проезд, встречный поток воздуха сдувает с капота все остальное, и мохнатые звезды астр сыплются на пыльный асфальт…

Цветов было жаль, и Ирина снова, уже не в первый раз, подумала, что воображение не такой уж ценный дар, как это кажется тем, кто его лишен. Бывает, что это не дар, а проклятье, а то и просто досадная помеха, не дающая довести до конца задуманное дело — маленькую месть, например.

Сиверов смотрел на нее, облокотившись на крышу «БМВ» и положив подбородок на кулаки. Черные очки, как всегда, мешали правильно оценить выражение его лица, и Ирине пришлось напомнить себе, что это выражение ей совершенно безразлично. Этот человек вместе со своим драгоценным генералом Потапчуком использовал ее, а когда нужда в ней отпала, исчез без предупреждения, даже толком не попрощавшись. Почти год о нем ничего не было слышно, и вот, пожалуйста, — возник! Извольте радоваться…

— Честное слово, Ирина Константиновна, — сказал он, — вы нам очень-очень нужны!

— Уберите машину, — сухо потребовала Ирина. — Или я нужна вам настолько, что вы намерены действовать силой? Опять не можете отличить Шилова от Тициана?

Сиверов растянул губы в широкой улыбке, отдавая должное этой злой остроте.

— На самом деле все еще смешнее, — сообщил он, продолжая улыбаться. Из-за того, что Ирина не видела его глаз, она не могла понять, искренняя это улыбка или просто гримаса. А если гримаса, то какая именно — вежливая или оскорбительная… — Все гораздо смешнее, Ирина Константиновна, — повторил он, — и намного, намного хуже. Впрочем, — добавил Глеб уже совсем иным, сухим и деловитым тоном, — не буду отнимать у вас время. Вы ведь страшно заняты, выступая арбитром в спорах выживших из ума стариканов, не знающих, чем себя развлечь. Вы не попробовали коньяк Дмитрия Васильевича? Напрасно, он наверняка дьявольски хорош.

Ирина задохнулась от возмущения. Оказывается, она уже успела забыть, что Глеб Петрович, когда считает это необходимым, умеет отвечать ударом на удар с силой и точностью профессионального снайпера.

— Вы… Вы что, опять за мной следили?!

— Не за вами, — коротко и, как показалось Ирине, пренебрежительно ответил Сиверов, садясь за руль.

Он включил двигатель. Ирина стояла в полуметре от машины, не столько думая, сколько чувствуя, что нанесенный Сиверовым ответный удар угодил в больное место. После событий, связанных с ограблением Третьяковки, обычная, нормальная жизнь, к которой она вернулась, казалась ей чересчур пресной. Ирина не хотела себе в этом признаваться, но бешеные гонки на спортивном автомобиле по запруженным транспортом московским улицам служили далеко не равноценной заменой тому, чем она занималась в компании Сиверова и Потапчука. Наверное, на Глеба она злилась больше всего именно из-за этого ощущения потери, хотя и понимала, конечно, что у него наверняка есть веские причины не давать о себе знать. Кто знает, где он был, что делал, скольких смертей избежал за то время, что они не виделись? Только он сам, да еще, может быть, его драгоценный Федор Филиппович, генерал ФСБ Потапчук…

Сквозь открытое окно машины было видно, как Сиверов неторопливо закурил и положил правую ладонь на рычаг автоматической коробки передач. Кажется, он действительно собирался уехать, так и не объяснив, зачем, собственно, приезжал. Ирина поняла, что ничего иного ждать просто не приходится: она ясно дала понять, что не желает с ним разговаривать, а Глеб Петрович Сиверов был не из тех, кто валяется в ногах, умоляя его выслушать, уж это-то Ирина поняла давно и усвоила крепко.

— Постойте, — хмуря брови, сказала она, и Сиверов повернул к ней непроницаемо спокойное лицо с блестящими черными стеклами вместо глаз. — Вы что же, так и уедете?

— Ну да, — ответил он. — А что?

— А может, все-таки объясните, что вам от меня нужно?

Слепой пожал плечами.

— Помощь, — просто сказал он. — Разве я вам этого не говорил?

Он снова взялся за рычаг. Положительно, этот тип был невыносим.

— Какая помощь? — спросила Ирина. — Что произошло?

Сиверов снял руку с рычага и почесал переносицу под дужкой очков.

— Видите ли, Ирина Константиновна, — сказал он, — ответить на ваш вопрос я могу только после того, как получу ваше согласие снова работать с нами. Не обижайтесь, такова специфика данного дела.

— Пропади она пропадом, ваша специфика! — в сердцах воскликнула Ирина. — Разводите секреты на каждом шагу… В конце концов, если это дело по моей части, я и без вас узнаю, что произошло!

— Сомневаюсь, — сказал Сиверов. — Суть дела такова, что лица, к нему причастные, вряд ли станут откровенничать с кем бы то ни было. Даже с вами.

Он сунул дымящуюся сигарету в зубы и опять, черт бы его побрал, потянулся к рычагу, делая вид, что собирается уехать. Во всяком случае, Ирина была уверена, что он только делает вид… ну или почти уверена.

— Собственно, вы правы, — не выпуская изо рта сигареты, снова заговорил Глеб. — Помощь, которую вы могли бы нам оказать, носит сугубо консультативный характер, а проконсультироваться, в конце-то концов, мы с Федором Филипповичем можем у кого угодно. Правда, придется говорить обиняками во избежание утечки информации, газетной шумихи и крупного скандала, но с этим мы как-нибудь справимся. Я сразу ему сказал, что вы откажетесь, но он почему-то вбил себе в голову, что с некоторых пор мы с вами, видите ли, коллеги. Кстати, вам от него привет.

— Спасибо, — машинально поблагодарила Ирина.

— Словом, вот вам его контактный телефон, — продолжал Глеб, протягивая ей белую карточку, на которой не было ничего, кроме номера мобильника. — Если передумаете — позвоните. На размышления у вас часа полтора, после этого ни его, ни меня уже не будет в городе. Счастливо оставаться, Ирина Константиновна!

Он наконец передвинул рычаг. Ирина отступила, держа в руке карточку, тонированное оконное стекло поднялось, скрыв от нее сидящего за рулем Сиверова, и длинный черный «БМВ», мягко тронувшись с места, почти беззвучно покатился по усеянному опавшей листвой асфальту.

Проводив его взглядом, Ирина подошла к своей машине, взяла лежавший на крыше букет и, не удержавшись, погрузила лицо в душистую прохладу фиолетовых, белых и розовых лепестков.

* * *

Владимир Яковлевич Дружинин остановил машину в условленном месте и огляделся. Двигатель едва слышно шелестел на холостом ходу, к серебристому капоту пристал желтый кленовый лист. На тротуаре, отделенном от проезжей части вытоптанным газоном, царила обычная для этого места толчея; чуть поодаль, у ларьков, торговавших пивом и хот-догами, гомонили перемазанные майонезом и кетчупом любители жрать с газеты. Владимир Яковлевич закурил и посмотрел на часы. Было без минуты шесть, к городу уже начали исподволь подкрадываться ранние осенние сумерки; после трех проведенных сегодня операций хотелось расслабиться, отдохнуть, но доктору Дружинину предстояло еще одно дело, отложить которое он не мог.

Ровно в восемнадцать ноль-ноль, не раньше и не позже, через металлическое ограждение проезжей части рядом с машиной Дружинина перелез мальчишка лет восьми или девяти. Он был низкорослый, щуплый, одет в мешковатую куртку размера на четыре больше, чем ему требовалось, просторные, сильно потертые джинсы и замызганные белые кроссовки. Козырек бейсболки был надвинут на лоб, из-под козырька поблескивали большие солнцезащитные очки, а нижнюю часть лица он прятал в поднятом воротнике куртки, так что наружу торчал только короткий, нахально вздернутый нос. Глядя на него, можно было подумать, что пацан либо играет в шпиона, либо просто прячет от глаз прохожих полученные в какой-нибудь потасовке синяки.

В том, как он двигался, было что-то странное, но никто не обращал на это внимания. Люди предпочитают не замечать вот таких, скверно одетых, прячущих лицо детей до тех пор, пока эти дети не делают попытки забраться к ним в карман, особенно в больших городах с их многотысячными армиями беспризорников. Поэтому прохожие не замечали мальчишку; Владимир Яковлевич, который разглядывал мальчика в упор сквозь тонированное стекло своего «доджа», тоже не особенно его разглядывал, поскольку точно знал, кто перед ним.

Мальчик приблизился к машине, без колебаний открыл переднюю дверь и, не спросив разрешения, даже не поздоровавшись, уселся на сиденье рядом с водителем. Дружинин сразу же тронул машину с места, набрал скорость и свернул за угол.

— Все в порядке? — спросил он.

— Да, — ответил мальчик.

Голос у него тоже был странный — не детский, но и не взрослый, какой-то писклявый и дребезжащий, как на граммофонной пластинке, пущенной со слишком высокой скоростью.

— А ты уверен, что за тобой не было хвоста?

Мальчик блеснул в его сторону темными стеклами очков.

— Не учи отца детишек делать, — непочтительно заявил он своим странным голосом. — У тебя своя работа, а у меня своя. То, что я до сих пор на свободе, означает, что я свою работу делаю хорошо. Поэтому не лезь ко мне с дурацкими вопросами, подумай лучше, как тебе выполнить свою.

Эта резкая отповедь немного успокоила доктора Дружинина.

— Плохо, что место людное, — проворчал он, перестраиваясь в левый ряд. — Сто человек видели, как ты садился ко мне в машину…

— Не парься, Айболит, — сказал ему мальчик. — Никто ничего не видел, а если и видел, то подумал, что ты из этих… — он тоненько, неестественно захихикал. — Ну, ты понимаешь. Из педофилов, которые по мальчикам… Черт, курить до смерти охота! Ты не возражаешь?

— Кури, — рассеянно разрешил Владимир Яковлевич, напряженно следя за светофором.

Под размеренное щелканье реле указателя поворота мальчик раздернул молнию куртки и снял темные очки. Лицо у него было маленькое, пухлое и бледное, с преждевременными морщинками вокруг не по-детски тусклых глаз и тонкими бледно-лиловыми губами. Рука, которая была детской разве что по размеру, но никак не по пропорциям, сунула в эти бледные губы казавшуюся непомерно большой сигарету и чиркнула колесиком дорогой золоченой зажигалки.

— Жалко, что ты мне не можешь сантиметров семьдесят роста прибавить, — окутываясь облачком дыма, заявил лилипут и поудобнее расположился на слишком просторном для него сиденье. — Тогда лицо можно было бы даже и не трогать. А может, твоя медицина может меня немного растянуть? Ну, сантиметров на пятьдесят хотя бы, пусть даже на сорок… А?

— Ты соображаешь, что несешь? — сказал Дружинин. На светофоре зажегся желтый, и рычащая, окутанная ядовитым облаком выхлопных газов стальная лавина сорвалась с места, на ходу разделяясь на три потока — направо, налево и прямо. Владимир Яковлевич повернул налево. — Какие сорок сантиметров?! Сантиметров десять-пятнадцать, не больше, и только за счет увеличения длины ног. Это будет очень долго, больно и жутко дорого. А главное, бессмысленно. Ты все равно останешься лилипутом с неестественно длинными ногами.

— При моем росте даже десять сантиметров — это уже плюс, — заметил пассажир, грызя фильтр сигареты. Зубы у него были мелкие, прокуренные и испорченные. — Но ты прав, для дела это значения не имеет. Надо менять вывеску.

— Уезжать тебе надо, — сказал Дружинин. — За границу. А не вывеску менять…

— За границей Интерпол, — возразил лилипут. — Ради такого дела они весь мир на уши поставят. Что же мне теперь, абонировать сейф в швейцарском банке, залезть туда, запереться изнутри и сидеть до конца жизни?

— Это было бы неплохо, — не удержавшись, заметил Владимир Яковлевич.

— Тебе, может, и неплохо, а вот у меня на этот счет другая точка зрения. Кроме того, согласись, при моей внешности отказываться от бесплатной пластической операции глупо.

Владимиру Яковлевичу удалось не поморщиться при слове «бесплатная». Потом он вспомнил, где бывает бесплатный сыр, но легче ему от этого не стало: одно другого стоило…

Он свернул в боковой проезд, чтобы объехать пробку. Здесь было посвободнее, и он увеличил скорость.

Лилипут наконец заметил, что они едут куда-то не туда.

— Эй, ты куда меня везешь? — спросил он, беспокойно вертя головой и вытягивая шею, чтобы лучше видеть.

— А ты куда хотел? — хладнокровно поинтересовался Дружинин.

— Как «куда»? В клинику!

— А может, сразу в следственный изолятор? Ты подумал, сколько в клинике лишних глаз? Прости, конечно, но мне как-то не хочется, чтобы нас видели вместе.

— А оперировать меня ты в подворотне собираешься?

— А оперировать тебя, — ответил ему Владимир Яковлевич, — я собираюсь на даче. Я там уже все оборудовал. Не так, как в клинике, конечно, ничего лишнего там нет, но для дела вполне достаточно.

— Вот почему ты так долго тянул с операцией, — понимающе произнес лилипут. — Ну, ты перестраховщик!

— Береженого Бог бережет, — возразил Владимир Яковлевич. — Не хотелось бы лишний раз задевать твое самолюбие, но ты чересчур заметен. Прооперировать тебя в клинике — так весь персонал еще десять лет будет вспоминать, как лилипуту новое лицо делали, и трепаться об этом по всему Питеру. Тебе это надо? Мне — нет.

— Мне тоже, — согласился лилипут. — Это не та слава, о которой стоит мечтать.

Доктор Дружинин повернулся к нему и некоторое время внимательно вглядывался в маленькое, пухлое и сморщенное личико, затененное засаленным козырьком ярко-красной бейсбольной кепки.

— А ты мечтаешь о славе? — спросил он, снова переводя взгляд на дорогу.

— А кто о ней не мечтает? — спокойно произнес лилипут своим дребезжащим голоском. — Славы, как и денег, никогда не бывает достаточно. Вот ты, к примеру. Тебя вся Россия знает, за бугром твое имя тоже не пустой звук, а тебе все неймется…

— Неймется, это ты правильно заметил, — вздохнул Дружинин. — Я и сам думаю иногда: ну чего мне неймется? За каким дьяволом мне понадобилось ввязываться в это дело?

— Потому что ты жадный, — сообщил ему лилипут.

— Допустим, — не стал спорить Владимир Яковлевич, с некоторым удивлением отметив про себя, что этот разговор его заинтересовал. — Со мной мы разобрались. Ну а ты? Если тебе так нужна слава, так чего тебе в твоем цирке не сиделось? Афиши, аплодисменты, цветы… Насколько мне известно, цирк лилипутов всегда собирает аншлаги.

Лилипут старательно затушил в пепельнице окурок и сразу же закурил опять. Когда он заговорил, голос его уже не дребезжал, а скрипел, как несмазанная дверная петля.

— Аншлаги, — произнес он с горечью и отвращением. — Аплодисменты… Ты ходил когда-нибудь на эти представления?

— Нет, — честно признался Владимир Яковлевич. — Я вообще не люблю цирк. Есть в нем что-то противоестественное…

— Верно, — подтвердил его собеседник. — А цирк лилипутов вдвойне. Никаких особенных чудес силы и ловкости там не увидишь, там только одно чудо — мы сами. И люди идут в цирк лилипутов затем же, зачем они приходят в Кунсткамеру, — поглазеть на забавных уродцев, на шутов, которые валяют дурака на арене просто потому, что забыли стыд и за деньги готовы на любое унижение.

Доктор Дружинин с трудом сдержал ухмылку. «Ишь ты, — подумал он. Надо же, какое кипение страстей!»

— Ну, не знаю, — сказал он вслух. — Ты ведь, насколько мне известно, не просто ездил по сцене на трехколесном велосипеде. Ты же профессиональный акробат! И, говорят, очень неплохой.

— Знал бы ты, чего мне стоило им стать, — с прежней горечью произнес лилипут. — Думал, сделаю номер, чтоб не стыдно было на люди показаться… А людям моя акробатика до лампочки, они пришли на урода посмотреть, пальцем в него потыкать, посмеяться… Им все равно, стишки я рассказываю, катаюсь на трехколесном велосипеде или кручу тройное сальто-мортале… Чем такая слава, лучше удавиться!

За окнами машины быстро темнело, вдоль улиц редкими цепочками зажглись фонари, и Владимир Яковлевич включил фары.

— Ну, хорошо, — сказал он. — Раз у нас с тобой пошел такой разговор, объясни мне, пожалуйста, что ты получил взамен. Твои теперешние коллеги — народ грубый, в выражениях они не стесняются…

— А я тоже грубый, — заявил лилипут. В его маленькой руке неожиданно появился пружинный нож, тусклое, сточенное лезвие со щелчком выскочило из рукоятки, и даже со стороны, на глаз, было видно, какое оно острое. — Если кому охота посмеяться над уродом, я это в два счета могу устроить. Чик — и ты обеспечен весельем на всю оставшуюся жизнь. Как глянешь в зеркало, так и засмеешься. Уродами не только рождаются, иногда ими становятся. Кто-то становится живым уродом, кто-то — мертвым. Тут уж кому как повезет.

Снова послышался металлический щелчок, и нож исчез, словно его и не было.

— Так мы с тобой, оказывается, коллеги, — усмехнулся доктор Дружинин. — Ты у нас, выходит, тоже пластический хирург, только наоборот…

— Ага, — подтвердил лилипут. — Так что ты уж постарайся сделать все как надо. А то, если что, я тебя тоже прооперирую.

— Уймись, — посоветовал Дружинин. — Если я берусь за работу, я делаю ее на всю катушку, что называется, до упора. Просто не умею по-другому… Алена Делона из тебя, конечно, все равно не получится, но… В общем, я там, у себя, смоделировал на компьютере что-то вроде твоего будущего портрета… Не желаешь взглянуть?

Он вынул из внутреннего кармана пиджака сложенный вчетверо лист компьютерной распечатки и протянул лилипуту. Тот недоверчиво хмыкнул, развернул бумагу и стал с любопытством разглядывать изображенное на ней лицо, по которому пробегали полосы света и тени от уличных фонарей и фар встречных автомобилей.

— Действительно, не Ален Делон, — сказал он наконец, возвращая бумагу Дружинину.

— Оставь себе, — сказал тот, — потом сравнишь… Не красавец, конечно, зато ни малейшего сходства с твоей теперешней физиономией. Обрати внимание, я даже форму ушей немного изменил, так что никакой компьютер тебя не узнает, не говоря уж о родной маме.

К загородному дому доктора Дружинина они подъехали уже в полной темноте. Фары осветили железные ворота в высоком кирпичном заборе, верхний край которого сверкал и переливался острым бутылочным блеском. Порывшись в бардачке, Владимир Яковлевич отыскал пульт дистанционного управления, и тяжелые створки с негромким рокотом начали расходиться в стороны, открывая проезд.

— Ого, — оценил это новшество лилипут. — К черту славу, когда есть такие бабки!

— У налоговой полиции ко мне претензий нет, если ты это имеешь в виду, — сказал доктор Дружинин, загоняя машину во двор.

— Они просто не знают об операциях, которые ты проводишь здесь, — заметил лилипут.

— Ну, мы же их за это простим, правда? — улыбнулся Владимир Яковлевич. — Невозможно знать все на свете.

Через темный двор вела гладкая, выложенная цементной плиткой дорожка, упиравшаяся в запертые ворота гаража. Как только машина, шурша опавшей листвой, покатилась к гаражу, по обеим сторонам дорожки зажглись неяркие матовые плафоны, а гаражные ворота плавно поползли вверх. В гараже вспыхнул свет, и сейчас же на первом этаже мягко озарились окна гостиной.

— Ого, — повторил лилипут. — Это что, тоже автоматически?

— Я мог бы сказать «да», — с улыбкой ответил Дружинин, — но это была бы просто шутка. На самом деле нас встречают.

— Кто? — насторожился лилипут.

— Ты же не рассчитываешь, что я стану делать такую сложную операцию один, без помощника? — довольно туманно ответил Владимир Яковлевич, загоняя машину в гараж.

Он заглушил двигатель, вышел из машины и повернул установленный на стене переключатель. Зажужжал невидимый электромотор, и пластинчатые ворота начали опускаться.

— Есть хочешь? — спросил Дружинин у своего пациента, позвякивая связкой ключей, возникшей из кармана брюк.

— Нет.

— Это хорошо, потому что тебе сейчас нельзя.

— Это еще почему? — удивился лилипут. — Ты же не собираешься копаться у меня в кишках?

— Не собираюсь, — признал Владимир Яковлевич. — Но выгребать из-под тебя дерьмо и следить, чтобы ты не захлебнулся собственной блевотиной, я тоже не намерен. Общий наркоз — это, брат, такая штука… Короче, если ты не против, я хотел бы начать прямо сейчас. Операцию придется делать в несколько этапов, так что, как говорят твои коллеги, раньше сядешь — раньше выйдешь.

— Согласен, — решительно сказал лилипут. Было видно, что он с трудом преодолевает волнение. — Только садиться я не собираюсь. В зоне мне, сам понимаешь, делать нечего.

— Да уж, — согласился Дружинин, — такому, как ты, в зоне не позавидуешь.

Он наконец выбрал из связки нужный ключ, отодвинул стоявшую на полке в углу пластмассовую банку с моторным маслом и сунул ключ в спрятанную за ней замочную скважину. Что-то щелкнуло, и битком набитая полка легко и беззвучно повернулась на скрытых шарнирах, открыв узкий наклонный проход с бетонным перекрытием и стенами, грубо и неряшливо сложенными из красного кирпича.

Владимир Яковлевич повернул выключатель, и на потайной лестнице стало светло.

— Ну и ну, — сказал лилипут. — Прямо как в приключенческом романе! Темная ночь, потайные ходы…

— А как же ты хотел? — пожав плечами, откликнулся Владимир Яковлевич. — Обычно такие операции на дому не проводят. Минздрав не одобряет, и вообще… Тебе придется провести здесь месяца два, если не все полгода, и, повторяю, я вовсе не хочу, чтобы тебя кто-то увидел. Не волнуйся, там у меня уютно, есть все, что надо, кроме разве что окон.

— Полгода? — лилипут остановился на верхней ступеньке лестницы. — Что значит «полгода»?

Дружинин тоже остановился и посмотрел на него снизу вверх.

— Послушай, — сказал он. — Мне придется в буквальном смысле разобрать твое лицо на куски, а потом снова собрать. Я буду резать хрящи, ломать и по-новому сращивать кости… Ты думаешь, с такой работой можно справиться за час? Ты думаешь, что через день после операции будешь как новенький? Медицина умеет творить чудеса, но не так, — он щелкнул пальцами, — а постепенно… Слушай, какой-то ты дерганый… Может, передумал?

— Хрен дождешься, — сказал лилипут, и эта грубость, произнесенная дребезжащим голосом пущенной на слишком большой скорости грампластинки, прозвучала неуместно и жалко.

Внизу лилипут придирчиво осмотрел отведенные ему апартаменты, недовольно пожевал губами, но от комментариев воздержался. Зато импровизированная операционная привела его в явное замешательство.

— Это что? — спросил он, обводя беспокойным взглядом комнату с низким бетонным потолком и грубо оштукатуренными стенами, посреди которой стоял обыкновенный кухонный стол, накрытый зеленой больничной клеенкой. Над столом с потолка свисала архаичная бестеневая лампа, явно унесенная с какого-то склада списанного медицинского оборудования, рядом стоял накрытый белой крахмальной салфеткой хирургический столик для инструментов, а в углу приткнулась ветхая больничная кушетка, тоже клеенчатая, но не зеленая, а коричневая. — Это и есть операционная?

— Бедновато, да? — усмехнулся Дружинин. — Чудак ты, ей-богу. Главное оборудование — вот, — он показал лилипуту свои руки с длинными и чуткими, как у пианиста, пальцами. — А все остальное — антураж, приманка для толстосумов, цирковой реквизит. Снимай свое тряпье, клади на кушетку. Выпить хочешь?

— А разве можно? — спросил лилипут, расстегивая куртку. Он выглядел испуганным и подавленным, как всякий человек, столкнувшийся с необходимостью прямо сию минуту, не откладывая, лечь под нож хирурга.

— Вообще-то, не рекомендуется, но тебе не помешает. Просто для успокоения… А то в твоем теперешнем состоянии тебя никакой наркоз не возьмет.

Он вышел в соседнюю комнату и вернулся со стаканом.

— Это что? — спросил лилипут, подозрительно нюхая коричневую жидкость.

— Не бойся, не касторка. Коньяк, и притом отменного качества.

— Лучше бы водки принес, — проворчал лилипут и залпом осушил стакан.

Глаза у него заблестели, на бледных щеках вспыхнул лихорадочный румянец, лиловые губы порозовели и увлажнились. Для такого малыша доза была великовата, зато он прямо на глазах расслабился и перестал озираться, как дикий зверь в клетке.

— Раздевайся, — предложил Дружинин. — Тут тепло, не бойся… Я сейчас.

Он вышел и через некоторое время вернулся в зеленом хирургическом балахоне, держа на отлете обтянутые латексом ладони с растопыренными пальцами. Лилипут сидел на краю кушетки в одних трусах, и Владимиру Яковлевичу пришлось сделать над собой усилие, чтобы не отвести взгляда: если его пациент даже в одежде выглядел странно, то без одежды разительное несоответствие между взрослыми пропорциями и детским ростом буквально резало глаз.

Вслед за Дружининым в помещение бесшумно вплыла еще одна фигура в бесформенном хирургическом балахоне и марлевой маске.

— Познакомься, это Анна Карловна, — сказал Владимир Яковлевич. — Она будет мне ассистировать. Не волнуйся, ей можно доверять.

Несмотря на выпитый коньяк и необычность обстановки, лилипут заметил, что Дружинин в присутствии своей ассистентки говорит о ней, как о домашнем животном. Да и взгляд, брошенный Анной Карловной на доктора поверх марлевого намордника, был полон собачьей преданности.

Пациента уложили на покрытый холодной клеенкой стол. Он невольно поежился, его сероватая кожа покрылась пупырышками. Анна Карловна туго перетянула резиновым жгутом его левую руку повыше локтевого сгиба и, откинув салфетку, взяла с инструментального столика заранее наполненный шприц.

— Что это? — забеспокоился лилипут.

— Наркоз, — ответил Дружинин. Голос его прозвучал как-то непривычно глухо — возможно, из-за марлевой повязки. — А ты думал, мы тебя хлороформом душить станем? Нет уж, оставим это варварство для районных больниц. Не волнуйся, на иглу ты у нас не подсядешь, это я тебе гарантирую.

Пациент расслабленно откинул голову на жесткий клеенчатый валик и вдруг резким движением приподнялся на локтях, заставив уже нацелившуюся иглой в вену Анну Карловну едва заметно вздрогнуть и отступить.

— К черту славу, — сказал он Дружинину. — Знаешь, чего я на самом деле хочу? Купить домик где-нибудь на берегу Ла-Манша, поселиться там и ни о чем не думать…

— А почему именно Ла-Манша? — спросил Дружинин, перебирая лязгающие инструменты, которые отсвечивали ярким серебром в свете бестеневой хирургической лампы. — Учти, там климат отвратительный. Сыро, промозгло…

— Плевать, — сказал лилипут. Под воздействием алкоголя язык у него слегка заплетался, глаза лихорадочно поблескивали. — Зато спокойно, и никому ни до кого нет дела.

— Хозяин — барин, — согласился Владимир Яковлевич. — Ла-Манш так Ла-Манш, хотя я предпочитаю Калифорнию или хотя бы Апеннины… Ты давай ложись, не тяни время.

Лилипут покорно улегся, щуря глаза от режущего света. Доктор Дружинин кивнул, и Анна Карловна, склонившись над маленьким, по грудь укрытым простыней тельцем, аккуратно и точно ввела в набухшую вену холодное острие иглы.