Спецназовец. Власть закона

Андрей Воронин, 2012

В самопровозглашенной республике Верхняя Бурунда на севере Центральной Африки бесследно исчезли полтора десятка российских граждан, прибывших туда для строительства железной дороги. Один из них – бывший сослуживец генерала ФСБ Алексеева, когда-то спасший ему жизнь. Генерал обращается к своему, как он его называет, «полевому агенту с широкими полномочиями» Юрию Якушеву с просьбой о поисках и спасении пропавших россиян. Это не приказ, а только просьба, но Юрий ни минуты не раздумывает над ответом: ему ведь еще в учебке объяснили, что десант своих в беде не бросает. Вместе с двумя добровольцами – своим бывшим командиром и его (командира) женой – Юрий Якушев отправляется в далекую, полную неожиданностей и смертельных опасностей Верхнюю Бурунду…

Глава 4

Девица была вполне ничего себе — аппетитная, стройная, с симпатичной мордашкой и живыми карими глазами, а главное, остроумная, что косвенно свидетельствовало о наличии внутри ее миловидной головки энного количества серого вещества, достаточного для поддержания разговора на темы, более общие и отвлеченные, чем обсуждение последнего альбома группы «Корни». Придя к такому выводу, Юрий копнул чуточку глубже и практически сразу наткнулся на настоящий клад: на третьей минуте разговора выяснилось, что его случайная знакомая учится на философском факультете МГУ, да еще и на втором, понимаете ли, курсе — том самом, с которого в незапамятные времена студент Якушев сбежал в армию. Сделал он это как раз вовремя, чтобы пройти курс молодого бойца и успеть поучаствовать в достопамятном и не сказать чтобы славном новогоднем штурме Грозного.

Порой человеческую судьбу раз и навсегда решает сущий пустяк — невзначай оброненное слово, случайный косой взгляд, увиденный в телевизионном выпуске новостей репортаж из горячей точки или, к примеру, неразделенная юношеская любовь — этот вечный, неиссякаемый источник безумств, сплошь и рядом имеющих необратимые, роковые последствия.

Хватив еще одну стопку текилы, Юрий развил эту мысль. В клубе было чертовски шумно, и, чтобы слышать друг друга, приходилось орать во всю глотку. Опасаясь надорвать голосовые связки, так и не донеся до собеседницы всю глубину посетившей его мысли, Юрий подался к ней, ощутив мягкое прикосновение ее волос и дразнящий аромат духов. Движение получилось излишне резким, размашистым, и, чтобы не сверзиться с высокого одноногого табурета у барной стойки, Якушев схватился за первое, что подвернулось под руку. Под руку ему подвернулось обтянутое шелковистым на ощупь нейлоном стройное колено второкурсницы философского факультета МГУ; второкурсница не возражала — она вся была во внимании, и Юрий, дружески сжимая ее колено (да чего уж там — пожалуй, что уже не колено, а бедро), продолжил разговор о том, насколько неисповедимы бывают порой пути, коими ведет человека судьба.

Второкурсницу звали Таней. Затронутая Юрием тема, как выяснилось, очень ее интересовала, да и вообще, судя по всему, она была той самой девушкой, которую он искал всю свою жизнь. Таня приняла это известие вполне благосклонно; она была просто чудо, за что и надлежало как можно скорее выпить. Музыка, и до того не камерная, вдруг стала совсем уже оглушительной.

— Надо валить из этого гадючника, — сказал Юрий.

А Таня, смеясь, ответила:

— Надо так надо, чего же мы ждем?

С этими словами она вынула из сумочки и надела очки в тонюсенькой черной оправе, сразу сделавшись на два порядка умнее и на целых три привлекательнее.

— Вот это да, — сказал Юрий.

— Ничего особенного, обычная близорукость, — ответила Таня.

— Понимаю, — сказал Юрий, — приходится много читать. А что, нынешние студиозусы до сих пор вынуждены перелопачивать тонны печатных изданий или тысячелетнюю мудрость человечества уже целиком перетерли на цифру?

— Кому что нравится, — ответила Таня. — Главное, что на зрение и книги, и компьютер влияют, в общем-то, одинаково.

— Ну, не скажи, — начал Якушев, но тут у Тани зазвонил мобильник, и она, сделав извиняющийся жест, взяла трубку.

Пока она разговаривала, Юрий тяпнул еще полтинничек — на этот раз уже не текилы, а для разнообразия простой русской водки — и закурил. Поднося ему зажигалку, бармен смотрел как-то странно — не то с сочувствием, не то с насмешкой, — и на протяжении долгих четырех секунд Юрий раздумывал, не начистить ли ему физиономию — чуть-чуть, без фанатизма, исключительно в воспитательно-профилактических целях, чтобы кто-нибудь другой, не столь сдержанный, рассудительный и толерантный, не оторвал дураку башку за такие взгляды.

Потом Таня, о которой он, грешным делом, уже почти забыл, тронула его за рукав и, наклонившись к самому уху, прокричала, что должна срочно ехать домой — что-то у нее там стряслось с любимой бабушкой: то ли сердце забарахлило у старушки, то ли, наоборот, взыграл радикулит.

— Я провожу, — выпятив грудь, вскинулся Якушев.

— Ни-ни, ни в коем случае, — решительно возразила Таня. — Такси уже у входа, доберусь в лучшем виде, а тебе там делать нечего: у бабули характер, она Сталина помнит, и не просто помнит — боготворит. У нее характер, у тебя язык, начатки философского образования и литр спиртного в желудке; вы обязательно сцепитесь, и получится, что вместо неотложной медицинской помощи я буквально за руку привела к любимой бабуле обширный инфаркт. Вот тебе мой телефон, позвони как-нибудь — договорим, с тобой интересно…

Потом Юрий стоял на улице, под фонарем, курил сигарету и думал, что свалял большого дурака, уйдя из клуба. Ну Таня, ну философский факультет; ну бабушка — с кем не бывает? Бабушка — это даже хорошо. Традиции, семейные рецепты, женские секреты — как оно все было на заре прошлого века… Связь поколений, так сказать. Бабушку надо беречь, но при чем тут он? Бабушка-то не его! Не получилось с Таней — получилось бы с Валей или какой-нибудь Анжеликой…

С низкого, мутного, изжелта-серо-фиолетового неба, сверкая в конусе отбрасываемого фонарем света серебристыми блестками, сыпался мелкий осенний дождик. Волосы у Юрия намокли, холодная вода тонкими извилистыми струйками текла за воротник, щекоча разгоряченную кожу, и он как-то вдруг понял, что в клуб ему возвращаться незачем, да и не больно-то хотелось. Из всего, что помнилось об этом вечере и общении с Таней, следовало, что нагрузился он сегодня сверх своей обычной меры; из осознания этого бесспорного факта, в свою очередь, следовало, что он уже протрезвел — по крайней мере, отчасти — и что убивать остаток ночи на то, чтобы опьянеть снова, мягко говоря, нецелесообразно. Рассудок вернулся, включилась логика, и Якушев понял, что пора домой.

Проверив, остались ли в бумажнике хоть какие-то деньги, он махнул рукой таксисту, который выжидательно поглядывал на него из окна припаркованной у входа в клуб машины, выбросил в лужу окурок и погрузился в салон лихо, со столичным шиком подкатившей иномарки.

— Почему один, уважаемый? — спросил, едва тронувшись с места, сидевший за рулем смуглый усач.

— У нее бабушка заболела, — ответил Юрий.

— Вай, не повезло! Эти бабушки, слушай… Где они, там никакого секса! Моя в прошлом году умерла, пусть земля ей будет пухом. Не поверишь: мне сорок, ей сто четыре, а она мне каждый вечер звонит: Ашотик, ты зубы почистил? Ара, почему нет? Уже десять часов, слушай! Сейчас почисти и в кровать! Хорошая была женщина, — добавил он, подумав.

— Верю, — сказал Якушев и, откинувшись на спинку сиденья, притворился спящим.

По дороге он и впрямь задремал и, когда таксист его разбудил, не сразу понял, где находится. Потом в глаза бросилась знакомая с детства полукруглая арка старого дома на Кутузовском и сделанная с помощью аэрозольного баллончика надпись на двери трансформаторной будки: «Юра — лох». Оставалось только надеяться, что автор надписи имел в виду какого-то другого Юру. Поймав себя на этой привычной, домашней мысли, Якушев окончательно проснулся, извинился перед таксистом, расплатился с ним и вылез из машины под дождь, который, как выяснилось, даже и не думал прекращаться.

Ковыряясь ключом в замочной скважине, он насвистывал сложный жалобный мотивчик, подслушанный когда-то в горах Кавказа. Рука слушалась плохо, глаза так и норовили разъехаться в разные стороны, а ноги — подогнуться, но в целом настроение у него было ровное, спокойное — в самый раз почистить зубы и лечь спать, как советовала покойная бабушка разговорчивого таксиста.

Войдя в прихожую, он перестал насвистывать. Хмель волшебным образом улетучился, ноги пружинисто согнулись в коленях, плечи опустились, а руки, наоборот, приподнялись на уровень груди — тело само, не дожидаясь команды, приняло боевую стойку, потому что в квартире отчетливо и сильно пахло кофе, а из гостиной в прихожую пробивался слабый, приглушенный электрический свет. Юрий сделал беззвучный скользящий шаг вправо, чтобы не маячить на фоне освещенного дверного проема, поддев левой пяткой и потянув на себя, захлопнул дверь и сразу же, выбросив в сторону правую руку, нащупал на вешалке старую куртку, во внутреннем кармане которой на всякий пожарный случай всегда лежал заряженный пистолет.

Пистолета на месте не было.

— Давай-ка без нервов, — послышался из гостиной глубокий, прямо-таки оперный, хорошо знакомый Юрию бас. — Между прочим, за такое хранение оружия тебя следовало бы разжаловать, отдать под суд и загнать, куда Макар телят не гонял, годков эдак на десять.

— Сядем все, — скидывая туфли, устало процитировал героя культовой комедии Юрий. — Проникновение со взломом или как там это трактуется в Уголовном кодексе… Ай-ай-ай, а еще генерал!

Разувшись, он прошел в гостиную. Здесь горел торшер, в свете которого презентабельно и заманчиво поблескивали расставленные на журнальном столике фарфоровые чашки, блюдца и кофейник из нержавеющей стали, который при некотором напряжении фантазии можно было счесть серебряным. Помимо этих причиндалов, под торшером поблескивал еще один предмет, а именно голая, как колено первоклассницы, глянцевитая, изуродованная страшным, бугристым многоконечным шрамом плешь. Ниже плеши располагались темные солнцезащитные очки, которые тоже обладали светоотражающими свойствами и, как следствие, тоже поблескивали. Еще ниже, грозя развалить сработанное по старинке, на совесть, кресло, помещалось плотное, не толстое, но неправдоподобно широкое, почти кубическое, налитое нечеловеческой силой, упакованное в недорогой серый костюм тело его превосходительства.

— Здра’жла, — вяло поздоровался Якушев и повалился в свободное кресло. — О, кофеек!

— Угощайся, сынок, — разрешил генерал Алексеев.

— С удовольствием, — сказал Юрий. — Обожаю, когда меня угощают в моем доме моим же кофе!

— Экий ты, брат, мелочный, — нейтральным тоном заметил генерал.

Якушев неопределенно хмыкнул и взялся за ручку кофейника. Кофейник был горячий — не теплый и даже не очень теплый, а вот именно горячий — что называется, с пылу с жару. «Совпадение, случайность», — подумал Юрий и едва сдержал нервный смешок, поскольку совпадение, случайность и генерал ФСБ Алексеев сочетались так же плохо, как селедка, парное молоко и ананасный джем.

— Сколько лет, сколько зим, — нараспев продекламировал Якушев и шумно отхлебнул из чашки. — Чему обязан, господин товарищ генерал?

— Что ты, ей-богу, как маленький, — с оттенком раздражения и досады пробасил Алексеев. — Что за обиды? Я сто раз говорил, что тебе с твоим… э… творческим подходом к работе в строю не место. Ты прирожденный оперативник в самом широком, прямом и изначальном смысле этого слова. Ты же по природе своей одиночка, а тебе подавай погоны, берцы и строгую субординацию! В солдатики не наигрался?

— А играть в специалиста по тайным ликвидациям я даже начинать не хочу, — сообщил Юрий и снова с шумом хлебнул кофе. — Зачем мне такая жизнь? Вот, взять для примера хотя бы и сегодняшний вечер…

— Лучше не надо, — наливая себе кофе, посоветовал генерал.

— Почему же нет? Ну выпил…

— Это заметно.

— А я и не прячусь, потому что не от кого! Отстранен от несения службы — слыхали?

— Не без того.

— Ну вот видите…

— Ты еще поплачь. А генералов по мордасам хлестать — это тебе семечки?

— Да пусть сажают! — сказал Юрий. — От этого ведь ничего не изменится: как был он дубиной, так дубиной и останется. Тот осел, что меня подстрелил и едва одним махом не отправил к праотцам девять живых душ, действовал по его приказу. Господину генералу, судя по всему, было обидно, что операция заканчивается без единого выстрела с нашей стороны, вот он и подсуетился… Что ему за это — в ножки поклониться?

— Нормальный строевой офицер поклонился бы, — заметил генерал Алексеев. — Причем с удовольствием. С подобающим, я бы сказал, пиететом.

— Офицер или холуй?

Генерал вздохнул и пригубил кофе.

— Могу только повторить, — сказал он, — что строевая служба — не твоя стезя. Ты худо-бедно укладывался в рамки, пока ходил в сержантах, а майорские погоны для тебя — непосильный груз. Сам ты в том, чтоб тебе в ножки кланялись, не нуждаешься — прямо скажем, невелика честь, — а перед баранами, у которых на погонах звезды крупнее, чем у тебя, спину гнуть тоже не хочешь — гордый. И что дальше: охранником в супермаркет?

— Идея, — сказал Якушев. — Как это я сам не сообразил? Ведь лафа же! Отработал смену и свободен. Нет, вы сами подумайте! Вот был бы я, как вы предлагаете, киллером…

— Да не киллером! Терпеть не могу это слово!

— Так дело ведь не в слове, а в сути…

— А суть — полевой агент с широкими полномочиями.

— Ну, предположим. Идет, стало быть, полевой агент с широкими полномочиями в клуб, встречает там девушку — мало того что красавицу, так еще и родственную душу, студентку родного факультета… И что в итоге? У красавицы внезапно заболевает любимая бабушка, полевой агент в расстроенных чувствах возвращается домой и застает там постороннего гражданина…

— Так уж и постороннего, — вставил генерал.

— А откуда ему, полевому агенту с широкими полномочиями, знать? Свет тусклый, в кресле сидит какой-то хрен… простите, человек и нагло сосет его, полевого агента, кофе. А он же не кто попало, он — агент! С широкими, как вы помните, полномочиями. То есть ствол у него не в сейфе и даже не в куртке, что в прихожей на вешалке висит, а при себе. Вынимает он этот ствол и, не задавая вопросов, — шарах! За не сложившуюся личную жизнь. С досады, в общем. Следующий кадр — траурная процессия, палисандровый гроб и ордена на бархатной подушечке…

— На палисандровый я не заработал, — признался генерал.

— Сочувствую.

— А родственная душа — это кто? Темненькая такая, смазливенькая, с точеной фигуркой? Обычно называется Таней, а в кульминационный момент, когда клиент уже, считай, созрел, вдруг берет и надевает очки… Две трети мужиков от этого буквально с ума сходят…

— Че-го-о?!

— Чего слышал. Эту клофелинщицу весь Центральный административный округ в лицо знает. Я, когда к тебе шел, обратил внимание на трансформаторную будку. Не помнишь, что там на двери написано?

Изогнувшись в кресле, Юрий достал из заднего кармана джинсов расплющенную в блин пачку, выковырял оттуда сморщенную кривую сигарету и прикурил от одноразовой зажигалки. Ему вдруг вспомнилось, как он закуривал там, в клубе, — грохочущая музыка, чередование ослепительного света и тьмы, услужливо поднесенная барменом зажигалка и его взгляд — полунасмешливый, полусочувственный…

Юрий несколько раз подряд глубоко затянулся горьким дымом. Времени, чтобы подумать, хватило.

— Здравствуйте, бабушка, — сказал он. — Как самочувствие?

— Спасибо, немного полегчало, — хладнокровно ответил генерал Алексеев. — А ты, внучок, впредь будь хоть чуточку осторожнее. В твоем возрасте уже пора научиться отличать порядочных женщин от… гм…

Непечатный эпитет господин генерал проглотил, из чего следовало, что настроение у него нормальное и никакого форсмажора в его жизни на данный момент не наблюдается. «И то хлеб», — подумал Юрий, чередуя затяжки с глотками. Протрезвел он уже давным-давно, но демонстрировать это пока не торопился.

— Значит, вы меня пасли, — сказал он. — А зачем, если не секрет?

— Хочешь честно? — проникновенно произнес генерал. — Я пока и сам толком не знаю.

Якушев демонстративно зевнул и посмотрел на часы.

— Ух ты, уже два! — ужаснулся он. — Метро давно закрылось… Как же вы домой-то доберетесь, Ростислав Гаврилович?

— Не паясничай, — строго одернул его Алексеев. — Если мне не по чину палисандровый гроб, это не значит, что я не могу позволить себе поездку на такси. И вообще… Вообще, сынок, ты сильно-то не ершись. Я действительно пока не могу сказать тебе ничего определенного, это все скорее из области предчувствий… Но что-то мне подсказывает, что у нас вот-вот образуется дело как раз по твоему профилю.

— То есть?..

— Это трудно объяснить, н-но… Ну, ты же помнишь этого своего террориста, из-за которого у тебя вышла… гм… размолвка с Копытиным?

— Как не помнить!

— Его фамилия Орешин. Орешин Станислав Степанович. По образованию геолог, последние три года работал в представительстве независимой коммерческой экспертной компании, занятой в основном оценкой запасов полезных ископаемых в различных месторождениях по всему шарику…

— И?..

— Да не знаю я! — раздраженно пробасил Ростислав Гаврилович. — Не знаю, но чувствую тут какую-то подлянку. Понимаешь, видимых причин для того фортеля, что он выкинул, у него не было. Хорошая работа, приличный даже по московским меркам доход, чудесная семья — мудрая да вдобавок еще и красивая жена, две любимые дочки, великолепные характеристики, безупречная медицинская карта — хоть ты в космос его посылай. А вместо космоса он оказался — сам знаешь где… В ходе вскрытия в его крови обнаружили лошадиную дозу некоего психотропного препарата, каковой факт, по-моему, многое объясняет.

— Да, — подумав, согласился Юрий. — Водкой от него не пахло, а трезвый, психически нормальный человек такие требования выдвигать не станет. Президента ему подавай! Да еще и с премьером. Да. Ну, и что, собственно?..

— Не знаю, — в третий раз повторил Алексеев. — Но чувствую что-то такое… по нашей части.

— Вот, — сказал Якушев. — А вы говорите: зачем, мол, генерала по морде? Да его убить мало! Если б ему не так сильно хотелось скомандовать «Огонь!», я бы благополучно взял этого клоуна с гранатой живьем, он бы со временем очухался и рассказал бы, кто и почему напичкал его отравой, сунул в руки наган и лимонку и отправил умирать на глазах у пораженной публики…

— Я все время поражаюсь, какой ты чертовски умный, — сказал Ростислав Гаврилович. — Одного не пойму: почему при таком уме ты до сих пор не генерал?

— Тьфу, — непочтительно отреагировал Якушев. — Делать-то мне что?

— Ждать и быть наготове.

— А трибунал?

— Трибу… что? Я тебя умоляю! Усвой наконец, что статус полевого агента с широкими полномочиями дает не только полномочия, но и… ну, в общем, некоторые льготы.

— Правда? Пистолетик, пожалуйста, верните!

Ростислав Гаврилович молча протянул ему пистолет рукояткой вперед. Якушев залпом допил кофе, сунул зашипевший окурок в остатки гущи на дне, принял пистолет, пропеллером закрутил его на продетом под предохранительную скобу указательном пальце, отчетливым движением остановил вращение, дунул в ствол, засунул пистолет под мышку и с достоинством представился:

— Бонд. Джеймс Бонд.

— Тьфу, — в свою очередь сказал его превосходительство.

* * *

В салоне полицейского «БМВ» было накурено, как в театральном сортире во время антракта. Снаружи стыл сырой, дождливый октябрьский вечер, по стеклам лениво ползли, дробя свет фар пролетающих мимо автомобилей, струйки воды. Стекла все время норовили запотеть, и, чтобы не тратить казенный бензин на обдув и обогрев, окна приходилось держать приоткрытыми. Это способствовало частичному удалению из салона табачного дыма, но, увы, не добавляло комфорта: в щели тянуло знобкой, пробирающей до костей сыростью, и самодельные ковровые чехлы сидений на ощупь казались влажными.

Стараясь не коситься на уставленный ему в переносицу, как пистолетный ствол, любопытный глаз видеорегистратора, капитан Меркулов закончил заполнять протокол, вручил нарушителю квитанцию и отпустил его с миром. Они расстались недовольные друг другом: будь их воля, они уладили бы дело иначе, без писанины, очередей в сберкассе и прочей волокиты — вот именно миром, к обоюдной выгоде. Но видеорегистратор бдительно стоял на страже государственных интересов, и это не могло оставить капитана Меркулова равнодушным: было очень неприятно сознавать, что деньги, которые он привык считать своей законной добычей, теперь присвоит кто-то другой, у кого их и так куры не клюют.

Наличие в салоне электронного стукача казалось тем более обидным, что дежурили они сегодня в довольно-таки хлебном местечке, на двенадцатом километре загородного шоссе, ведущего в аэропорт. Сине-белый «БМВ» затаился под прикрытием полуоблетевших кустиков на обочине второстепенной дороги, и вооруженный ручным радаром напарник Меркулова прапорщик Дыгайло исправно, с периодичностью в десять — пятнадцать минут доставлял сюда отловленных на трассе лихачей, которых тут было хоть отбавляй.

Отпущенный капитаном нарушитель скоростного режима, направляясь к своей машине, мимоходом сказал что-то топтавшемуся поодаль с радаром в руке прапорщику. Дыгайло набычился — видимо, нарушитель прошелся насчет видеорегистратора, наступив на мозоль, с некоторых пор ставшую у сотрудников ДПС любимой, — но связываться не стал, ограничившись тем, что проводил остряка долгим, пристальным взглядом. Остряк уселся за руль своего дорогого японского «кроссовера», запустил двигатель и укатил. В свете фар проезжавшей мимо машины капитан отчетливо видел, что он даже не подумал пристегнуться ремнем безопасности: семь бед — один ответ. Меркулов потянулся за микрофоном рации, но, передумав, вяло махнул рукой: а мне это надо?

Закурив очередную, бог весть которую по счету сигарету, капитан откинулся на спинку сиденья. Слева, на юго-западе, раскинулся мутный, размытый на полнеба электрический купол. Там была Москва — город, ради сомнительного удовольствия быть законным обитателем которого Николай Меркулов много лет назад связал свою судьбу со службой в милиции. Поодаль островком яркого света в безбрежном океане сырой октябрьской мглы виднелась заправочная станция. У колонки с дизельным топливом стоял мощный седельный тягач со сверкающей хромом цистерной. Во времена детства и юности Николая Меркулова такие машины были фантастическим дивом, увидеть которое можно было только на экране кинотеатра, в каком-нибудь западном фильме. Теперь они превратились в обыденное зрелище, в такую же помеху движению юрких легковушек, как и замызганный «КамАЗ» с эмблемой какого-нибудь провинциального ДРСУ на дверце. Мир вокруг менялся буквально на глазах, а жизнь в общем и целом оставалась такой же, как прежде: хочешь жить — умей вертеться.

Час пик давным-давно миновал, и катившийся в сторону аэропорта транспортный поток был неравномерным — то пусто, то густо. Мимо, волоча за собой длинный хвост нетерпеливо моргающих указателями левого поворота легковушек, проползла большегрузная фура. Потом полоса встречного движения очистилась, и, проводив колонну взглядом, капитан увидел, как вереница мигающих оранжевых огоньков стремительным ручейком потекла влево, огибая препятствие. Дыгайло прохаживался по обочине, засунув под мышку радар, и тоже курил, по-солдатски держа сигарету огоньком в ладонь.

Вдалеке блеснули фары приближающегося автомобиля. Прапорщик посмотрел в ту сторону, выбросил окурок, подобрался и поднял радар. Капитан мысленно отдал должное глазомеру напарника: теперь, когда машина подошла ближе, он тоже увидел, что она несется чересчур быстро. Днем определить на глаз скорость движущегося объекта несложно, поскольку вокруг полно неподвижных ориентиров. Иное дело — ночь, когда не видно ничего, кроме двух слепяще ярких пятнышек в кромешной тьме. В таких условиях, особенно если дело происходит на прямом участке дороги, бывает трудно понять, движется ли машина вообще, не говоря уже о том, чтобы определить ее скорость. За годы службы капитан Меркулов этому худо-бедно научился, но до Дыгайло ему было далеко: прапорщик не высматривал нарушителей и не вычислял — он их просто чуял, и порой начинало казаться, что это чутье граничит с экстрасенсорными способностями.

Радар, надо полагать, выдал ожидаемый результат: опустив своего кормильца, Дыгайло торопливо шагнул на проезжую часть и выбросил перед собой светящийся полосатый жезл. Машина, оказавшаяся черным спортивным кабриолетом с жестким складным верхом, пулей пронеслась мимо, едва не сбив прапорщика, который молодым оленем сиганул из-под колес. Возмущенный возглас застыл у Меркулова на губах: в тот миг, когда мчащаяся на бешеной скорости машина показала ему свою обтекаемую корму, он увидел тревожное рубиновое сияние тормозных огней. На мгновение стоп-сигналы погасли, потом загорелись вновь — водитель давил на тормоз, пытаясь подчиниться требованию сотрудника ГИБДД и остановить машину, но на скорость движения это, увы, не влияло.

Рука капитана протянулась к рулевой колонке и повернула ключ зажигания раньше, чем мозг выдал стандартную формулировку: отказ тормозной системы. В таких случаях избежать катастрофы можно различными способами: от использования стояночного тормоза и торможения двигателем до аккуратных, по касательной, ударов о неподвижные препятствия — отбойники, ограждения, бордюры…

Здесь, на загородном шоссе, неподвижных препятствий не было, а что до ручного тормоза и иных хитростей, то до них еще надо додуматься. Профессионал в подобных случаях действует автоматически, на голом рефлексе, — на то он и профессионал, — а любителю, как правило, требуется некоторое время, чтобы осмыслить ситуацию и принять решение. Этому — опять же как правило — мешает паника, из-за которой простая механическая поломка сплошь и рядом становится причиной человеческих жертв.

Дыгайло запрыгнул в машину на ходу, повалился на сиденье, хлопнул дверцей и сказал сквозь зубы:

— Гони, Михалыч. У него по ходу тормоза отказали.

— Вижу, — тоже сквозь зубы откликнулся Меркулов, вдавливая педаль газа в пол.

Мысль о том, чтобы предоставить идиота, разогнавшего машину без тормозов до верных ста сорока километров в час, своей судьбе, мелькнула и исчезла, оставив на память о себе лишь легкую досаду. Капитан Меркулов считал себя неплохим человеком, умеющим разграничивать рутинную работу по выписыванию штрафов и действительно острые, требующие немедленного вмешательства ситуации. Сейчас была как раз такая ситуация; в ушах у капитана звучал трубный зов служебного долга, а установленный в машине электронный шпион фиксировал каждое его движение и каждое слово, не позволяя этот зов проигнорировать.

Черный кабриолет уже скрылся из вида за поворотом. Мощный турбированный двигатель полицейской иномарки бархатно взревел, сдуваемые встречным воздушным потоком струйки дождевой воды на стеклах изменили направление, потекли сначала параллельно земле, а потом и вовсе вверх, норовя вскарабкаться на крышу. Меркулов врубил сирену и проблесковые маячки, и ночь прорезали тревожные красно-синие вспышки.

Погоня оказалась недолгой, и давать водителю потерявшей управление спортивной машины инструкции через внешний громкоговоритель не пришлось. Преодолев крутой поворот, Меркулов резко ударил по тормозам. На обочине, моргая оранжевыми огнями аварийной сигнализации, наперекосяк стояла давешняя фура, а слева от шоссе лежал вверх колесами в глубоком кювете черный кабриолет. Все было ясно без свидетельских показаний: на повороте водитель взбесившейся иномарки окончательно потерял контроль над ситуацией, превратившаяся в неуправляемый метательный снаряд машина по касательной задела полуприцеп фуры, отскочила, вылетела на полосу встречного движения и ушла в кювет.

— Аптечку захвати, — коротко распорядился Меркулов и, выбравшись из-за руля, побежал через дорогу к перевернутому кабриолету.

Здесь уже был второй участник ДТП — небритый дальнобойщик в тренировочных шароварах и надетой на голое тело ватной телогрейке. На ногах у него были пляжные шлепанцы, которые поминутно спадали, норовя потеряться в мокрой ночной траве. Руки у него тряслись, голос дрожал, губы прыгали, но действовал он, как убедился Меркулов, вполне грамотно и где-то даже самоотверженно: не побоявшись возможного взрыва бензобака, вытащил пострадавшего из машины и оттащил на безопасное расстояние. Впрочем, чуточку осмотревшись и подумав, капитан решил, что самоотверженность тут ни при чем. В реальной жизни перевернутые машины загораются и тем более взрываются далеко не так часто, как на экране, да и вытаскивать раненого водителя ниоткуда не пришлось: как и большинство лихачей на крутых иномарках, он пренебрегал ремнем безопасности, и при первом же ударе его, как из катапульты, выбросило из машины сквозь ветровое стекло.

Теперь он лежал в мокрой траве, освещаемый только фонарем, который держал в руке дальнобойщик, да разноцветными вспышками: оранжевыми — аварийной сигнализации и красно-синими — проблесковых маячков полицейской машины. Это был крупный, спортивного телосложения мужчина лет сорока или чуточку меньше, рано облысевший, с холеным, чуть одутловатым лицом офисного работника, одетый в дорогой темный костюм и модное тонкое полупальто из шерсти австралийских мериносов. Судя по виду, досталось ему крепко, что нисколько не удивило капитана Меркулова: после таких приключений редкому счастливчику удается выжить, а уж невредимым не остается никто. Переломы, черепно-мозговые травмы, внутренние повреждения, множественные порезы — вот далеко не полный перечень удовольствий, выпадающих на долю того, кому посчастливилось при такой аварии не сломать себе шею.

— Дышит? — спросил подоспевший Дыгайло. В руке у него была аптечка.

— Вроде дышит, — сказал капитан. — Давай погляди, что можно сделать. Хоть голову ему перебинтуй, что ли…

— А смысл? — внимательно всмотревшись в распростертое у его ног тело, возразил прапорщик. — Только аптечку зря разукомплектуем, он ведь все равно того… не жилец.

— Напомни-ка, где ты получил диплом врача, — опускаясь перед раненым на корточки и шаря по внутренним карманам в поисках документов, холодно произнес Меркулов. — Давай, Валера, работай. Человек ведь!

Документы нашлись в пиджаке. Если верить им, пострадавшего звали Виктором Яковлевичем Лисовским. Подсвечивая себе карманным фонариком, Меркулов сравнил фото в водительском удостоверении с лежащим на земле оригиналом. Фотография, честно говоря, выглядела намного лучше, но сомнений быть не могло: на ней был изображен именно тот человек, который сейчас лежал в мокрой октябрьской траве, балансируя на тонкой грани между жизнью и смертью.

— Что ж вы так, Виктор Яковлевич? — убирая документы в карман форменного бушлата, вздохнул капитан.

Раненый вдруг открыл глаза. Его лицо исказила болезненная гримаса, губы шевельнулись. Послышался булькающий, хриплый стон, а потом Лисовский невнятно, с трудом выговорил:

— Вот такая… сучья… Бурунда.

— Что ерунда, то ерунда, — пробормотал, возясь с перевязочным пакетом, не расслышавший последнего слова Дыгайло.

Меркулов, которому послышалось то же самое, что и прапорщику, молча кивнул. Лисовский больше ничего не говорил. Он лежал неподвижно и даже не стонал, вспышки цветных огней короткими проблесками отражались в его открытых глазах. Капитан вдруг заметил, что эти глаза не моргают, поискал на шее раненого пульс, не нашел и медленно выпрямился, кивнув напарнику, чтобы убрал ставшую ненужной аптечку. Отойдя на несколько шагов, он закурил, постоял немного, вдыхая сырой ночной воздух пополам с табачным дымом и дождем, а затем, уже никуда не торопясь, направился к машине, чтобы вызвать по рации «скорую».