Люминотавр

Андрей Геннадьевич Юрьев

Выборы властей, выбор любви… История о создании лабиринта, в котором встречаешься со своим истинным Я. История о сплетении жизненных путей кандидатов на управление городом и никому не известных дизайнеров судеб.

неужели я не могу рассчитывать?

Конечно, он нашёлся. Там же. Почти там же. Эльза Эриховна, зевая спросонья — фу! ха-ха! вот вам, матенька, и романтика! — с усмешкой следила, как он, в обтёрханных джинсах и потёртой кожанке, покачиваясь и придерживаясь за край прилавка почему-то только двумя пальцами, невнятно диктовал молоденькой торговке список каких-то арифметик, плазматик, бормоглотик…

— Договорились? Недолго торговался! — процедила навстречу ого! Та самая Эльза!

— Здравствуйте-здравствуйте, — Андрей осторожно сложил на прилавок стопку томиков. — Как подарок? Носится? — и стал отсчитывать купюры. Каждую подолгу разглаживал, кривил губы — карикатура улыбки, из-под пальцев уплывали зелёные, полновесные нолики. — Вот. Пятьдесят. Столько хватит, как вы говорите?

Эльза обернулась, ещё, ещё: никто не видит, никто не смотрит на странную парочку — покупатели как покупатели, ничего необычного, торговому люду некогда отвлекаться, тем более в такую рань — протирают витрины, переставляют ценники. Только охранники стальными, воронёными глазами сорок пятого калибра ненадолго прицеливаются…

— На что? То есть, за что? — Эльза холодные ладони к раскалённым щекам. — Зачем это?

Андрей, вздохнув:

— Не «зачем», — стал в заплечную сумку втискивать памятники чужой мудрости, — а «почему». По-че-му. Всё равно ведь вы на это рассчитываете.

— То есть… — Эльза взмахнула перстнёной кистью — плетёные бутончики, чернёная корона на безымянном… Кто тебя короновал? Безымянная тень? «Гордись, хамло! Теперь твоё лицо под моей печатью». Андрей даже не сморгнул — шелестнув страницами, погладив переплёт, укладывал очередной бумажный кирпичик в загробно молчащую сумищу. Another brick in the wall. Ещё один кирпич в стене. Эльза поправила прядь, резанувшую глаза, смахнула слезинку. — За что… — снова непокорные руки скрестила на груди, на стонущем сердце. — Урод! Череп с глазами! — зашагала к выходу, зажав в кулачке деньги, мимо охранника, захлопавшего затвором век. За дверью, за стеклянной вертушкой — оживающий проспект. На остановках зевают, смотрят в никуда, день как титры после снов, кто режиссёр этой бессмыслицы? «Хватит. Сама себе сценарист. Сама себе режиссёр. Театр одной актрисы? Ну и пусть!» — Эльза развернулась.

— Как ты смеешь? — и, раскрестив руки, выпоказав из-под расстёгнутого платья то самое, самим же и оплаченное, с ходу влепила такую пощёчину, что охранник аж поскользнулся, не добежав.

— Я бы пива выпил, — прогудел мутноглазый, отёкший, но после третьего глотка сквозь миндалевидные сощуринки заблестело, хотя вооружённый детина всё ещё надеялся подобраться.

Да, Лунин ожил, и оказалось, что платье-колокольчик этой воинственной немочки держится лишь на двух пуговках, по последней моде, и лепестки его разлетаются как раз над тёмной сердцевинкой тела, хотя не до подглядываний было. Ушибленная мякоть щеки набухла, и Лунин почувствовал, что есть, есть ведь кости, а на них что-то мягкое, чем можно, напружинившись, став витой спиралью, с вихрем подбирающихся сновидений внутри, — можно передвигать этот самый костяк, и сейчас совсем не до красот — как сказал, так и есть.

— Почему вы здесь, и опять в такую рань? — всё плыло, вихрь уже вбирал в себя столики, и радостную Эльзу, и официанта, и охранника, присевшего за спиной, вихрем кружились все эти картинки, зародыши мыслей… Лунин понял только, что она постаралась выглядеть как-то, как ей показалось наилучше чего-то.

— Объяснись, что ты имел в виду, когда говорил про мой расчёт?

«Это плохо кончится», — подумал Андрей, если только можно дать имя «мысль» внезапной вьюге: замужняя женщина, службы безопасности, степени секретности, бессонница, безмыслица, расчёт, замужняя женщина, семейные обиды, обугленное сердце, по прочтении сжечь. Быстро проговорил, отстукивая сигаретой такт:

— Встреча. Знакомство. Мимолётная близость. Подарок. Расставание. Я решил облегчить вам задачу. Пропустим то, что требует рассекречивания сердечных тайн. Пусть будет так — встреча, знакомство, подарок, расставание.

«Ты посмотришь мне в глаза, в конце-то концов?» — Эльза хлопнула ладонью по столешнице, столик охнул, скрипнул, Эльза:

— Неужели всё так плохо? — и он, удивлённо выгнув крылья бровей, уставился в зелёное, озёрное, травное бездонье: «Что плохо?».

— Неужели я не могу рассчитывать на промежуток между знакомством и подарком? Или у вашего поколения я уже считаюсь старушкой?

«Ну вот, забил фонтан», — Андрей полюбовался мерцанием влажных искр за окном. — «Понесло болтунью. Так я тебе и признался…». Эльза, не дождавшись ответа:

— Ну я-то ладно, климакс меня дома не заста… Нет. Ой! Ну я-то ладно, а чем тебе не нравится то, что между?

— Между чего?

Эльза расхохоталась: «Что ж у меня постоянно будто намёки срываются?»:

— Да, действительно. Боже, что я несу? — и всхлипнула:

— Нет, скажи, что тебе стоит? Поговори со мной. Не надо никаких близостей.

«Это не я, я не хочу с ней играть, хватит мне пепла, не хочу обугливаться, хватит, это не я!» — и Андрей с ужасом обнаружил, что пальцы его змеино скользнули по её запястью, к самому локтю:

— Не надо плакать. Откровенничать. Говорить по душам. Вот что я называю близостью. Не надо плакать. Люди смотрят.

— Не смотри на меня, — Эльза, прикрыв глаза ладонью, потянула из сумочки зеркальце и тушь. Еле слышно — голос влажный, как рассветный ветер в росистых лугах:

— Что ты можешь предложить? Искать словарь? Нанимать переводчика? С твоего языка на мой? Какие ещё слова ты по-своему понимаешь?

— О чём вы хотите поговорить? — а пальцы у него горячие, и где скользили, там закипает солнечная река, и огнепад в сердце, и глубже, вниз, сквозь талию, глубже…

— Об одиночестве.

«Одинокая замужняя красавица», — ехидно процедил кто-то тёмный внутри, какая-то обратная сторона Лунина, и горячий змей, совсем отскользнув от её руки, потянулся к табачной пачке. Курить, дышать бодрящим ядом, иначе свалишься в сон, сорвёшься в сон прямо посреди города, под ноги пивным столам, под ноги суетливому бармену, подносящему порцию яда, уже кофейного. Пружина мыслей раскачивалась, качалась, не в силах вытолкнуть сквозь губы одно-единственное слово, которое бы… Веки смыкались. «Тяжёлый сон, придуманный не мной», — но вслух сказал:

— Разве одиночество — такое уж несчастье?

Надо найти одно-единственное слово, чтобы вошло в неё как серебряная пуля, как капля микстуры, как ключ настройщика, потому что музыка расстроенных нервов режет душу. Не ной, красавица, при мне.

— Конечно. Если всё не так, как хочется — что хорошего? Одиноко.

Когда слушаешь вас с закрытыми глазами — слышишь то, что стоит у вас за спиной — странное Нечто, мелькание смыслов, побуждающее говорить. Почему вы не слышите смысла своих слов? Почему вы так пристально вглядываетесь в обладателей смысла? Человек умрёт, смысл человечности — повторится, вернётся… У меня в сумке — груда ваших книг, что в них? Истории о том, кто и как себя ведёт в такой-то ситуации. Зачем вы их читаете? Чтобы научиться вести себя подобающим образом? Чтобы что? Чтобы стать счастливыми? Вы коллекционируете рецепты счастья, рецепты избавления от несчастий. И вам не смешно? Мне — страшно. Страшно слушать какофонию расстроенных сердец.

— Счастье — в сердце близких людей?

— Счастье приносят близкие люди. По-настоящему близкие.

— Неужели у вас нет настолько близких? А муж? А дети?

— Муж, дети… При чём тут близость? Я всем им что-то обязана, всем что-то должна. Они, конечно, радуют изредка. Радость в долг. Ростовщичество. Как в плену у жизни. Как заложница чужих желаний.

— Значит, вам даже в семье одиноко?

— А ты разве не одинок?

— Не задумывался. Может быть, да. Может, нет. Для меня это не имеет значения.

— Что же ты — совсем равнодушен ко всем? Значит, совсем одинок.

— Почему же? Есть друзья.

— Друзья — это всего лишь друзья. А вот любимый человек… Любимый — единственный и неповторимый. Без которого невозможно ни дня прожить. Который как воздух. Как хлеб. А друзья — это лекарство. Или нечто освежающее, бодрящее. Или пьянящее, дающее отдых.

— Хлеб? Любимый? Ни дня? Если каждый день поглощать любимое — скоро приестся. Может, ваше одиночество — от вашего отношения к любви и дружбе? Вы не допускаете, что надо что-то поменять в себе? Может, не в плену у жизни, а в плену у своих иллюзий? Кстати, хорошо сказали — «за-лож-ница». Все мы… заложники. Заложники языка. Заложники мировоззренческих концепций. Заложники словарей. И переводов — например, с румельского на своеверный.

— Разве ты сам не хочешь развеять свои иллюзии? Зачем тебе столько книг? Столько и таких? Обычно тот, кого всё в жизни устраивает, не торопится ничего менять.

— Странный у нас разговор получается. Менять… Почему так сразу «менять»? Если речь о любви — причем здесь знания? Любить. Познавать. Разве это одно и то же?

— Ничего смешного. Как можно полюбить того, кого не знаешь близко? Если только это не тот, кто твоя идеальная вторая половина.

— Верите, что есть один-единственный, предназначенный вам от рождения?

— Скажу так — я дружу с верой. А ты?

— Я уверен, что настоящая любовь может помочь выбраться из лабиринта заблуждений.

— И есть та, кому ты доверяешь свои блу… Ой! Я хочу кое-что предложить. Все люди играют в игры, знакомо? Весь мир — подмостки, люди — как актеры, это все знают. Давай не будем вымучивать слова? Мне, конечно, интересно, под чьим знаменем ты ходишь, если ты не сам по себе, но мне интересен ты, а не знамя. Тем более — не знаменосец. Так она есть, та, кому ты доверяешь?

Андрей с трудом разлепил веки:

— Есть. Моя надежда на выход из лабиринта. Вы.

Эльза рассмеялась, в душе цветочный дождь, как волшебно, только… Что он имеет в виду? Только приготовилась высказать всё, что придумала за два дня и две ночи, но он заказал тройной кофе, значит… Что это значит? Почему он не выспался? А главное — с кем он не выспался?

— Я работал всю ночь, — соврал. Не только ночь. И вдруг всё прояснилось, вихрь отпустил. По улицам уже спешили: кто вправо, кто влево, — по угловатым, перекрёстным, переульчатым траекториям, а ему бы только доползти до льняной, прильнувшей, приластившейся простыни, и безо всяких «Мисс Германия-когда-то», у него впереди длинные часы до следующего звонка, до вызова, глазам надо отдохнуть от цифирьной кутерьмы, и что ему до Германа, катавшегося по полу после рассказа о наивном мальчике, сыплющем долларами?

— Так что вы хотите? — Лунин не расслышал, потому что казалось, что какие-то чернецы колоколят в уши и машут перед глазами полами балахонов. Эльза — громче:

— Я бы хотела посоветоваться. Не пойму, что со мной происходит.

Всё возвращается. Плакали на плече, смеялись, вцеловавшись в колени, поднимаясь выше, выше, к логову белой змеи, но паспорт чист. Отметки только о прописке. Вернее, опять чист. Вернее…

— Хотите исповедоваться в женском, слишком женском?

Если бы знала, чего хочу! Просто ты так вот улыбаешься, будто птица отлетает от скалы, и против ветра, всем дождям назло! И так вот гладил меня по руке, как будто сказочный полоз обвивал жгучим ожерельем… И ты как Он, как первый, как последний, этого не может быть, но это есть, как ты всегда во всех них — молчащий, зовущий — недостижимый.

— Почему только о женском? И о мужском.

— Значит, о человеческом?

— Да, о нашем.

— О нашем? Are we the people? Знакомый мотив? Нет? Пропустим.

Времени прошло достаточно. Через стекло витрины не наблюдалось никаких подсмотрщиков. Все степени безопасности соблюдены. Лунин второпях написал ей номер телефона, извинился, отлучился, вернулся с мокрыми, заглаженными к затылку волосами, почерневшими от влаги, — она вздрогнула: какой-то бледный лунный старик с лицом в кратерах ожогов — он вглядывался сквозь неё, в подкуполье цирка, где наивная танцовщица замерла на призрачной соломинке, — и милый, невыспавшийся, взошедший сощуренными полулуниями, наглец, добавил:

— Завтра. Завтра я свободен.

И поплёлся домой просыпать круги часовых стрелок.