Один день после конца света

Андрей Канев, 2021

Один день из жизни людей, которые превратили фантастику в историю. Один день истории, которую некому будет помнить. Один день новорожденного будущего, которое пока еще остается фантастикой. Но крики его уже слышны в вечерних новостях.

1

Когда многократно отраженный эхом скрип металла медленно затихает, в отсеках появляются новые, едва слышимые звуки. Вздохи, шуршание, сдавленный стон, наконец глухой и резко оборвавшийся кашель. Копошащаяся тишина населена людьми и серые тени приходят в движение, вслед за тишиной прогоняя и темноту. На одной из боковых коек лежит человек, укутанный несколькими слоями какого-то тряпья, сверху всю эту гору венчает длинная и черная как саван морская шинель, на которой не хватает большей части пуговиц.

Человек резко, как будто по команде, открывает глаза. Несколько секунд он, не меняя положения, всматривается и не видит, уставившись прямо перед собой, но понятно, что смотрит он лишь в темноту и проснулся только благодаря выработанной за годы привычке. Привычке просыпаться точно за несколько минут до подъема, не раньше, но и не позже.

Пискнув, включился невидимый в приглушенных розовых сумерках громкоговоритель, из которого, потрескивая, стали изливаться торжественные звуки гимна России.

Проходит еще несколько секунд и под потолком, перемигиваясь, загорается нестройный ряд белых потолочных ламп, сменяя красное аварийное освещение. Это длинные люминесцентные колбы, с пожелтевшими плафонами из пластика, как в старом рейсовом автобусе. Разгораются они тяжело, мигая и постепенно наливаясь желтым болезненным светом — напряжения явно не хватает. Одна из ламп трепещет, как будто в нее попал заблудившийся мотылек и, издав напоследок негромкий хлопок, гаснет, так и не успев разгореться по-настоящему.

— Еще одна, — негромко говорит кто-то сухим с утра голосом, как бы ни к кому не обращаясь.

Человек, все также лежащий на койке, закрывает глаза и изо всех сил сжимает веки. Он старается то ли уснуть снова, то ли надеется на то, что, вновь открыв их, окажется где-нибудь в другом месте. Но это не срабатывает.

Он снова открывает глаза и выбирается с койки, внимательно осматриваясь и проверяя, все ли соседи встали и не остался ли кто-либо неподвижно лежать на своем месте.

— Что, Широков, сегодня опять стихи читать будешь? — раздражающе бодрым голосом спрашивает тот же голос, который констатировал преждевременную смерть лампы.

Широков, не вполне проснувшись, или, скорее, все еще не желая до конца просыпаться, непонимающе смотрит на собеседника. Худой, украшенный седой спутанной бородой старик, натягивая бледно зеленую шерстяную шапочку, поясняет: — Опять забыл?! Сегодня же политинформация. Твоя очередь, Борисыч.

Широков опять на секунду закрывает глаза, чтобы не видеть эту ухмыляющуюся рожу. Последняя попытка прочитать вместо политинформации пусть и идейно выдержанные, но стихи, случилась с ним более трёх лет назад. Но вспоминают об этом все до сих пор, вызывая в нем лишь непреходящее, как местная погода, чувство стыда. Но уже не за стихи, а за сам факт этой бесконечно затянувшейся шутки, от длительного повторения превратившейся в еще один вид еженедельного наказания. И ведь они до сих пор считают это смешным.

Вяло переругиваясь, в отсеке появляются все новые и новые люди, тут же выстраиваясь в живую очередь по направлению к гальюну. Гальюн один, а людей все еще много, и каждый старается занять очередь пораньше, чтобы получить свои законные несколько минут утреннего одиночества. Именно одиночество цениться здесь более всего, и в погоне за ним усталые, озлобленные и раздраженные люди были готовы идти на все что угодно. Но на подводной лодке, пусть и такой большой, укрываться негде. Куда же деться с подводной лодки? Шутка, как и весь подобный юмор, была за двадцать лет затерта до дыр и давно потеряла свой изначальный смысл.

В отсеке начиналась шутливая перепалка, традиционное утреннее развлечение. Когда очередной счастливчик скрывался за дверью гальюна, в надежде побыть одному хотя бы на время отправления естественных надобностей, очередь тут же начинала волноваться. По истечении одной минуты ближайший к двери и соответственно первый в очереди начинал:

— Ну харе уже его дергать, дай и другим оправиться!

Сдержанные смешки.

Широков не спеша извлек из-под матраца тонкую, давно пожелтевшую тряпицу и, перебросив ее через плечо, встал в очередь. Перед ним маячила широкая спина механика, в затертом и лоснящемся кителе, с огромными заплатами на локтях. Вся одежда выглядела чистой, но все же давно выцветшей и заношенной до последней степени.

Механик поворачивается и кивает Широкову. Тот отвечает таким же сдержанным кивком. Механик бросает быстрый взгляд на плечо Широкова и суженые поутру веки его мгновенно распахиваются от ужаса.

— Боря, опять?! — шипит он негромко, впиваясь в него взглядом.

— Что?

— Полотенце, — сквозь зубы, чтобы не услышали стоящие в очереди соседи, быстро бросает механик.

— Черт… — досадует Широков и, осторожно оглянувшись назад, быстро перебрасывает полотенце с левого плеча на правое. Сзади пока никого не было и, похоже, этот маневр остался незамеченным для посторонних.

— Ты, Борька, таки доиграешься, — все еще дергаясь говорит стоящий вполоборота механик, разглядывая извивающуюся человеческую змею впереди. — Уж и краб на твоей пилотке запомнил бы. Кстати, где она? А ты каждое утро как будто с другой планеты возвращаешься…

— Не ворчи, Саша, — примирительно говорит Широков, шлепая себя по карманам в поисках пилотки. И тут же добавляет негромко: — Спасибо.

— Спасибо… — бормочет механик и, уже не в силах остановиться, продолжает нравоучения. — Вот стукану старпому, что ты левак, будешь три недели охотникам портки стирать. Или еще чего похуже…

— Чего уже хуже…

— Чего — чего… — продолжает механик. — Вот ходят слухи, что капитану Юрка-то, поднадоел уже…

— Не удивительно, — реагирует, улыбаясь, Широков.

— А ты не ухмыляйся, — снова раздражается механик. — На кой нам спрашивается, радист, если радио больше нет?

— А на кой нам механик, если мы больше никуда не идем? Если мы здесь как старый тапок в промерзшей луже?! Если мы…

— Да тише ты, — шикает механик, затравленно оглядываясь по сторонам и кивает куда-то за плечо Широкова. Тот, повернувшись, видит, что за ним уже встали несколько человек. Впрочем, к их разговору они не прислушиваются, тихонько переговариваясь о чем-то своем.

— Ты, Боря, — уже спокойнее говорит механик, — метлу-то, привяжи. Сам знаешь — Юрку, ты, может, и не заменишь, но последнего медведя мы, когда ели?

— Не помню, — честно отвечает Широков.

— Вот-вот, — наставительно поднимает палец механик. — И я вот не помню.

— Да ладно тебе. Я же все-таки не только радист. Я еще и пилот. Без меня точно никаких медведей не будет.

Со стороны гальюна вдруг доносится восторженный возглас: — Товарищи, да у него стоит?! Чем мажешь, Вовка?!

Взрыв хохота.

— Не скажи, не скажи, — качает головой механик, продолжая прерванный разговор. — Толку-то от твоей тарахтелки? Самое главное на охоте что? На охоте главное приманка. А летать ты можешь хоть до второго пришествия, медведь на жужжание твоей керосинки не придет. Медведь придет только на приманку. На хорошую приманку, с запахом.

— Мы тут все с запахом, — буркнул Широков.

— Ты пошути, пошути, — снова ворчит механик. — Я тебе серьезно говорю. Команда-то, того… Ропщет.

— Что-что? — недослышал Широков.

— Ропщет. Недовольны, значит, — вздыхает механик.

— Да? — деланно удивляется Широков. — С чего бы это вдруг? Может, потому что полмира грохнули? Совесть, может быть, у них проснулась? Не спят они, может, по ночам, а?

— Ну тебя, ей-богу… — отмахивается механик. — Невозможно с тобой по утрам разговаривать. Всё одно и тоже.

— А сам ты что, так не думаешь? — наседал Борис.

— Мало ли что я думаю, — нехотя отвечает механик. — Может ты и прав. А может и нет. Я таки думаю, что прав Капитан — нельзя нам было по-другому. Нельзя. Мы же здесь не на прогулку вышли, мы служим. Служим, понимаешь?

— Понимаю, — соглашается Широков. — Но вот левые-то свой боекомплект не выстреляли. А тоже ведь, служат…

— Да задолбал ты со своими левыми, — взрывается наконец механик. — Ты плохо кончишь Боря, точно тебе говорю. Мы приказ выполнили, как и полагается. А они — нет. Значит что? Значит сволочи и предатели. И хватит об этом.

Очередь медленно, но все же продвигалась вперед. Из отсека в отсек, мимо закрытых и открытых кают, разделенных переборками с круглыми, настежь распахнутыми люками. Потопа здесь уже давно никто не ждет. Он, как и второе пришествие, давно наступил и также давно уже остался в прошлом. Так давно, что и сам потоп, как и его причины, многие сумели забыть.

— Ты давно был наверху? — спросил вдруг Широков.

— Где, где? — удивленно поднял брови механик.

— Ну, наверху, — показал пальцем на потолок Широков. — Снаружи, я имею в виду.

— Наверху… снаружи… — перекатывал во рту, казалось, непривычные слова механик. — Не помню, Боря. А что мне там делать? Вот ты сказал сейчас, а я и не знаю, что это такое, наверху. Наверху, внизу — какая разница? Нет там ничего, Борька. Ты же сам знаешь… Нет ни людей, ни зверей, ни медведей — ничего этого нет уже много лет. Машины там точно нет, что же мне там делать?

— Двигателя здесь тоже теперь нет, — возразил Широков.

— Неправда, двигатель есть.

— Ну ладно, есть, — согласился Широков. — Ну а дальше то что? Двигатель есть, да двигаться-то некуда.

— Нет возможности, — снова наставительно продемонстрировал тонкий палец механик. Он вообще любил точность формулировок, а еще он очень любил наставлять.

— Нет возможности, — насмешливо произнес Широков. — А что, была бы возможность, мы бы куда-то могли двигаться, Саша? Куда? Туда, куда выстреляли до этого весь боекомлект?

— Нет, — возразил рассудительный механик, — не туда. Туда нам не нужно. Нам нужно вернуться на базу. Так гласит инструкция.

Он снова поднял палец и тусклые глаза его вдруг блеснули, как будто он снова стоял на палубе, а за горизонтом уже виднелись сопки за Мурманском. Само слово «инструкция» он произнес так, как будто речь шла о Библии. Худой, в бледном залатанном кителе, с бородой и полотенцем на правом плече он стал вдруг невыносимо похож на почтенного суфия, присматривающего место, где бы ловчее бухнуться на колени. Широков подумал, что будь полотенце обмотано вокруг его головы, а не лежало на плече, сходство было бы полным.

— Инструкция… — насмешливо сказал Широков. — Из-за вашей инструкции мы…

— Остановись, Борис, — строго сказал механик, уже тыча своим длинным пальцем прямо в грудь Широкову. — Ты знаешь, я тебе друг, но — остановись. Ты можешь думать все что угодно, но здесь я полностью согласен с нашим товарищем Правым Капитаном. Только из-за этой инструкции мы до сих пор и живы. Если бы не инструкция, мы давно уже перегрызли друг другу глотки, передохли от голода или, что очень даже вероятно и наиболее правдоподобно, просто сожрали бы друг друга. Как крысы, запертые в банке. Большой железной банке, забытой всеми в самом начале нового ледникового периода. И не надо мне здесь рассказывать о левых — я прекрасно помню, чем закончилась наша последняя встреча. Сам помогал переходы заваривать. Не нужно так думать, Борис. Мы — правы, потому что мы Правые. Мы честно выполнили приказ, мы исполнили свой долг. Повторяю, мы ведь не на прогулке. Мы на боевом задании. Мы присягу давали. А они… — он сжал кулаки, — они, Боря, предали нас. И давай закончим этот разговор, пожалуйста. Вон и очередь подходит. Вот всегда ты с утра начинаешь, а я потом целый день успокоиться не могу.

— А ты бы смог, Саша? — спросил Широков.

— Что? — устало и явно не понимая, переспросил механик. — А… Не знаю я, Борь. Честно скажу, тоже об этом думаю. Часто. Чуть не каждую ночь думаю. Но на то у нас и командир был, чтобы мы себе такими вещами голову не ломали.

— А я бы не смог, — честно сказал Широков.

Механик грустно посмотрел на него, снял с плеча полотенце и исчез за дверью гальюна, громко и раздраженно хлопнув ею напоследок перед самым его носом.