По счетам

Андрей Константинов, 2019

Всем, кто смотрел легендарный телесериал «Бандитский Петербург», небезынтересно будет узнать, что один из ключевых персонажей фильма – старый вор по прозвищу Юрка Барон, блестяще сыгранный Кириллом Лавровым, – в молодости прошел через невероятнейшие жизненные испытания, которые в итоге и предопределили его трагический конец. А начиналось все еще в довоенном Ленинграде, когда подросток Юра был пионером, мальчиком из интеллигентной семьи. И его судьба могла сложиться совсем по-другому, кабы не крестный его матери, некогда персональный шофер самого Ленина, имевший неосторожность написать исключительно крамольную по тем временам рукопись… Итак: 1962 год. Барон сумел не только разыскать сестру, с которой они расстались еще в ленинградскую блокадную зиму, но и обрести любимую женщину. Казалось бы, теперь самое время завязать с уголовным прошлым и начать жизнь с чистого листа. Однако обстоятельства складываются так, что Барон идет на новое преступление, не подозревая, что это – ловушка, умело расставленная сотрудниками ленинградского уголовного розыска. «ПО СЧЕТАМ» – новая книга Андрея Константинова. По мотивам этого романа, а также романов «Юность Барона. Потери» и «Юность Барона. Обретения» снят телесериал «Экспроприатор», премьера которого с успехом прошла на «Первом канале» в августе 2019 года.

Глава вторая

— Владимир Николаевич! Просыпаемся!

Кудрявцев с усилием открыл глаза и увидел перед собой лицо проводницы Машеньки.

— Встаем-встаем. Прибыли. Ленинград.

— Как?! А сколько времени?

— Времени — строго по расписанию, — не сдержала ухмылочки проводница. Впрочем, тут же сочувственно добавила: — Я вам минералочки холодной принесла. Это Михаил Васильевич обеспокоился. За ваше самочувствие.

— А где он сам?

— Так ушел уже. Самый первый из вагона выкатился. И, между прочим, как огурчик.

— А, черт!

Кудрявцев спрыгнул с верхней полки, судорожно оделся, после чего сковырнул пробку боржому и жадно присосался к бутылке. Искренне в эту минуту сожалея, что не озаботился перед отъездом спуститься на этаж к химикам и разжиться антипохмельными таблетками. Секретнейшая, между прочим, разработка. И одна из тех немногих, что не во вред, а исключительно во благо человеку.

— Что, товарищ генерал, морген гутен не бывает?

В дверном проеме купе, насмешливо скалясь, стоял Яровой. Собственною персоною.

— Пашка! Здорово, чертяка!

Старые друзья синхронно шагнули навстречу и крепко обнялись.

Затем, расцепившись, взялись жадно рассматривать друг дружку.

— Забурел! Забурел, командор! Щечки наел, брюшко отпустил!

— Так чем нам, пенсионерам, еще заниматься? Это вам, в генералитете, по статусу положено быть стройными да поджарыми. Хотя, если начистоту, видок у вас, товарищ генерал, неважнецкий. Оно и понятно. — Яровой выразительно скосил глаза на столик. — С двух-то бутылок коньяка.

— С трех. Еще одна, пустая, под полку закатилась.

— Ого! А сколько ж, стесняюсь спросить, было певцов?

— Двое.

— Обалдеть! Не стареют душой ветераны. Да ты, Володька, пей-допивай свою минералочку-то. Хотя в подобном состоянии пивко всяко пользительнее. Кабы знал, захватил бы из дома «Жигулёвского».

Допивая боржоми, Кудрявцев продолжал разглядывать Пашу. Время его не пощадило: изъеденное морщинами одутловатое лицо, набрякшие мешки под глазами и обильная седина, почти целиком победившая былую чернь некогда шикарной шевелюры. В довершение к облику — оно, не брюшко, но самое натуральное брюхо. Кудрявцев был старше Ярового на несколько лет, однако в сравнении с ним, даже в нынешнем похмельном состоянии, выглядел чуть ли не плейбоем.

— Я пока на вокзал ехал, пытался подсчитать: это ж сколько мы с тобой не виделись? Получается, почти двадцать лет?

— Даже больше двадцати. С января 1942-го.

— Одуреть! Так, ты мне главное скажи: у тебя на сегодня какой распорядок?

— Да, собственно, никакой. Завтра, во второй половине дня, надо к вам на Литейный проскочить. Но это уже перед самым отъездом. А сегодня я в полном твоем распоряжении. Разве что с гостиницей определюсь.

— Никаких гостиниц! У меня на даче заночуешь.

— Так ты еще и дачник?

— И дачник, и огородник, и садовод, — с гордостью подтвердил Яровой. — А еще автолюбитель.

— Мужчины! Может, вы все-таки продолжите разговоры на перроне? — сунулась в купе проводница. — Состав вот-вот в депо двинется. Мне, конечно, не жалко, но…

— Нет-нет, красавица. Хоть наш бронепоезд и стоит на запасном пути, в депо нам пока не требуется. Володька, у тебя, кроме портфеля, еще какая поклажа имеется?

— Нет.

— Тогда двинули. Машина у меня на кругу. Правда, заранее извиняюсь, что не ЗИМ.

— Переживу как-нибудь. Кстати, портфель я еще в состоянии носить сам.

— Нет уж, дружище! Сделай такое одолжение — позволь раз в жизни за ручку генеральского ридикюля подержаться…

* * *

Как и договаривались, в одиннадцать Валера заехал за Бароном. За десять минут они домчались до вокзальной площади, где и расстались, условившись, что вечером Барон самостоятельно доберется до тещиного дома и снова заночует там. К немалому удовольствию таксиста, условие было подкреплено трешкой задатка.

На самом деле при идеальном раскладе Юрий не собирался проводить еще одну ночь в Перми, но, если бы до этого дошло, выбрал бы некий иной вариант ночлега. Валеру же он обнадежил сугубо по профессиональной, с годами выработанной привычке: негоже случайным людям выдавать творческие планы — так и тебе, и им спокойнее будет. Мало ли что? Человек предполагает, а мусора располагают.

За минувшую бессонную ночь в голове Барона сложился окончательный план действий. И теперь он принялся исполнять его строго по пунктам, двигаясь от простого к сложному. Для начала Юрий пошел на вокзал, отстоял в очереди и купил два билета до Ленинграда на прямой поезд: один на сегодняшний вечер, второй — на завтрашний, на тот случай, если все задуманное сегодня совершить не удастся. Затем направился в ближайшую сберкассу, где открыл сберкнижку на предъявителя и положил на оную восемьсот рублей. Оставив на карманные расходы полторы сотни рябчиков. Дальше предстояло то, что посложнее.

Спустившись на набережную, Барон догулял до павильона шашлычной, с террасы которой открывался изумительный вид на Каму. Несмотря на располагающую к чревоугодию погоду, клиентов здесь было совсем немного, а за стойкой откровенно скучал пожилой кавказец в грязном белом халате.

— Добрый день, кацо!

— Э-э-э… Какоэ там добрый? — скривился шашлычник. — Савсэм плахой. Да.

— А что так?

— Опять мяса не завэзли, да? Звэрье! Трэтий день выручка — кот нарыдал! Адно название — шашличная. Мэня бы в Тбилиси клиэнты давно самого на шашлик пакрамсали!

— М-да… Сочувствую.

— Вот. Газэту читаю. Щас, — кавказец нацепил на нос очки и уткнулся в номер местной «Звезды». — Щас… А, вот. «Пагаловье ската растет. Благадаря багатым лугам, харошым кармавым условиям и налычию рек нэподалёку ат пастбищ, Тагильская парода каров палучила ширачайшае распрастранэние в Челябынской, Пермскай и Свэрдловскых абластях». Понял, да?

— Не вполне.

— Парода — есть. Распрастранэние — есть. А мяса — нэт. Парадокс?

— Согласен. А что вообще имеется? На зуб положить?

— Пиво есть, да. Свэжее. Позавчэрашнэе.

— А посущественнее? Я вон смотрю, народ какие-то биточки жует?

— Э-э-э-э! — брезгливо отмахнулся шашлычник. — Так вэдь и мухи тожэ дэрьмо жуют? Кароче — дэло твае, но я не саветую. Эти, каторые жуют, они мэстные, привыкшые. А тебэ — не рэкамэндую. Такой маладой, красывый! Тебэ жэншин лубыт нада, а не дристать с газэтой. Правда?.. Я нэ название газэты щас сказал — вапрос!

— Вопрос ребром? — усмехнулся Барон. — Ладно, кацо, считай, уговорил. Давай тогда просто пару пива. Раз уж и в самом деле… позавчерашнее…

Заказав пиво, Барон вышел на террасу, занял самый дальний столик, положил перед собой вырванный из ученической тетради листок в клеточку, ручку и… задумался. Надолго задумался. В конечном итоге мучительно рожденный небольшой текст обошелся ему в шесть разорванных в клочья тетрадных листков-черновиков, в три, выпитые одна за другой, кружки «позавчерашнего» пива и в полпачки папирос.

Ольга! Милая, родная моя Олька!

Да, ты не ошиблась. Кровь, сердце и овечка не подвели — вчера, на мосту, это действительно был я. Твой непутевый брат Юрка. Который все-таки нашел тебя. Нашел, как и обещал тогда, страшной ленинградской зимой 42-го.

Прости, что поиски затянулись на столь огромный срок.

Равно как прости мое паническое бегство. Поверь, у меня имелись на то причины. Какие? Обязательно расскажу, когда буду готов и когда мы встретимся снова. А то, что наша новая встреча не за горами, — это факт. Теперь-то уж я тебя ни за что не потеряю.

Я знаю, у тебя и у твоей… новой мамы сейчас не самые лучшие времена. Поэтому отправляю деньги. Пока немного, но, надеюсь, в скором времени смогу выслать еще. Трать их безо всякого стеснения — они наши. Нашей с тобой оставшейся крохотной семьи Алексеевых — Кашубских. А теперь еще и Воейковых.

Если получится оказия в Москву, обязательно навести деда Степана. Ты, наверное, его не помнишь, но зато помнит он. Помнит, волнуется и любит тебя. Адрес и телефон можно выяснить в справочном, по имени Степан Казимирович Гиль (думаю, он один такой на всю столицу). И еще — обязательно подай весточку в Галич учительнице рисования Ирине Петровне. Она потеряла твои пермские координаты и страшно этим терзается. Кстати сказать, во многом благодаря ей я и смог отыскать тебя. Ирина Петровна — чудесная женщина, ты, Олька, держись ее.

Вот, пожалуй, пока и всё.

До, надеюсь, очень скорой встречи.

Люблю, целую. Твой непутевый брат Юра.

…

P. S.: Ты стала настоящей красавицей! И удивительно похожа на маму.

На нашу с тобой замечательную и несчастную маму.

21.07.1962.

Полчаса спустя на центральном почтамте Барон вложил тетрадный листок в сберкнижку и отправил ценным письмом на адрес Ольги.

Всё, теперь в Перми у него оставалось еще одно, самое последнее дело.

Убить дядю Женю. Всех делов-то…

* * *

Дача Ярового находилась у черта на рогах — на Карельском перешейке, в поселке Лосево, что в 80 километрах от города. Но место, что и говорить, шикарное: на высоком обрывистом берегу Вуоксы, почти в створе знаменитых порогов. И хотя пороги были созданы не природой, а имели рукотворное происхождение, мощь и стремительность потока не уступала диким порогам сибирских рек.

У Кудрявцева имелись свои, совсем не радостные, но дорогие воспоминания, связанные с этими местами. Воспоминания времен зимней войны. Непосредственно в боях за Кивиниеми — так, на финский манер, назывался в ту пору поселок — Владимир участия не принимал. Но вот двое его друзей входили в состав печально известного десанта, который 7 декабря 1939 года как раз здесь форсировал Вуоксу. Высадка была организована исключительно бездарно: без предварительной разведки, без изучения фарватера и состояния дна, без артподготовки и прочая без. Как результат: до северного берега из девяти понтонов добрались лишь четыре, остальные частью унесло вниз по течению, частью — потопили финны. Высадившиеся на берег бойцы, численностью не более роты, почти все погибли или попали в плен. И всех невернувшихся, как водится, записали в без вести пропавшие…

Переправа, переправа!

Берег левый, берег правый,

Снег шершавый, кромка льда…

— Отличные строчки, — подтвердил Яровой. — Да и вся поэма — в точку. Не добавить, не убавить.

Приятели сидели в саду, за грубо сколоченным столом, заставленным нехитрой холостяцкой снедью, и с высоты наблюдали за тем, как спортсмены-байдарочники сражаются с речными валами.

— А ты в курсе, что Твардовский сочинил их как раз в этих местах? И переправа — вот она, та самая? Точнее сказать, на сотню метров выше по течению.

— Первый раз слышу. А разве он?..

— В Финскую служил военкором. И стихотворение это написал под впечатлением рассказов о декабрьской высадке нашего десанта. Ну а уже после, чутка подработав, вставил в цикл о Теркине.

— Надо же! Век живи — век учись. А ты с ним знаком?

— С Александром Трифоновичем? Да, разумеется.

— И как он тебе? В смысле, как человек?

Кудрявцев задумался, подбирая формулировку:

— Отношение противоречивое. Если коротко: раньше я относился к нему лучше. Теперь, скажем так, есть нюансы.

— Понятно. Знаешь, а мне тогда, в 41-м, в первые месяцы твоей боровичской ссылки-опалы, Иващенко про твои финские подвиги рассказывал. Ты-то, помнится, все больше отмалчивался.

— Да какие там подвиги. Жив остался и причинное место умудрился не отморозить. Вот это, наверное, и было самым главным подвигом. А включили бы меня, как тех же Лёвку с Григорием, в состав этого, будь он неладен, десанта, и — привет. «Этой ночи след кровавый в море вынесла волна»… А Валентин Сергеевич, если не ошибаюсь, летом 42-го погиб?

— В июле. Ехал на совещание к Жданову, в штаб на Благодатной. А тут начался артобстрел, ну и… Эмку шальным снарядом в клочья разнесло. Тело по фрагментам собирали.

— Хотя бы не мучился мужик. Быстрая смерть, легкая… Давай, Пашка, помянем. Всех наших, кто не… Сергеича, Хромова, Савушку.

Яровой раскидал примерно по трети стакана.

Мужчины сдвинули их, помолчав секунду-другую, сосредоточенно выпили, выдохнули в кулаки.

— А про Михалыча так и не прояснилось? Где, чего, как?

— Нет, Паша. Все, что известно на сегодняшний день: в ноябре 42-го он, а с ним еще один партизан ушли в немецкий тыл с особо важным заданием. С которого обратно на базу не вернулись. Может, погибли. Может, в плен попали. Или — еще чего.

В эту секунду некая странная ассоциация мелькнула в мозгу Кудрявцева. Мелькнула, и тут же, махнув хвостом, исчезла. Оставив лишь послевкусие исключительной важности. Владимир мучительно потер виски, пытаясь вспомнить. Но нет. Как пришло, так и ушло. Вот оно, пьянство в формате «от зари до зари», староват он уже для буйных возлияний.

— Ты чего, Володька?

— Да так, накатило… А ведь я, Паша, был в их отряде. Всего сутки с небольшим, но был.

— Да ты что? Когда?

— В мае 42-го.

— И с Хромовым встречался?

— И с ним, и с еще одним тебе знакомым персонажем.

— Это с кем же?

— С Юрой Алексеевым. Сыном… — Кудрявцев сглотнул подступивший к горлу ком и сипло уточнил: — Елены Кашубской.

— Погоди! Я тебя правильно понял? Юра и Хромов были в одном партизанском отряде?

— Да.

— И Михалыч знал, что Юра — тот самый пацан?

— Поначалу не знал, но я ему рассказал. Я, собственно, в связи со всей этой историей по твою душу и приехал.

— Ах, даже вот как? — В интонации Ярового проскользнуло ревнивое. — А я-то, дурак, размечтался, что генерала нашего совесть на пару с ностальгией одолели. И он решил старого товарища повидать. Возомнил, понимаешь, о себе…

— Пашка! Кончай изображать обесчещенную девицу. Если для твоего самолюбия так комфортнее, будем считать, что я приехал совместить приятное с полезным.

— Не утешай меня без нýжды… Ладно, проехали. Выкладывай, что конкретно тебя интересует. Хотя нет, подожди, давай сперва еще по одной накатим. Чтоб вышеповеданное устаканилось.

— Не возражаю…

Приятели снова выпили. Собираясь с мыслями, Владимир распечатал очередную пачку болгарских. По въевшейся папиросной привычке долго и тщательно разминал сигарету.

— Знаешь, Пашка, самое удивительное в этой истории то, что ее персонажи — я, ты, Хромов, Юрка, Гиль — переплелись в столь запутанный узел, что выбраться из него не удается даже и по прошествии стольких лет.

— Вот прям с языка смахнул. Я тоже о чем-то подобном подумал.

— И это лишний раз доказывает, что каждое наше необдуманное действие несёт за собой последствия во много раз страшнее изначальной ошибки. Здесь я в первую очередь себя имею в виду.

— Брось. Ты же не виноват, что именно тебя тогда втянули в блудняк с тетрадями Гиля. Кстати, они вообще существовали или это миф?

— Существовали. Тетради хранились в тайнике у Алексеевых и сгорели в блокаду вместе с домом.

— Да ладно? Я ведь прекрасно помню, что после ареста в Москве Гиля в адресе на Рубинштейна проводили обыск.

— Значит, хреново проводили.

— Может быть. — Яровой задумался. — А согласись, любопытно было бы в них нос сунуть? Понять, из-за чего весь сыр-бор приключился. Ты у самого-то Казимирыча не спрашивал: что за крамолу он тогда понаписал?

— Старик отказался говорить на эту тему. Сказал, для него это слишком болезненные воспоминания. И вообще, после войны Гиль пересмотрел свое отношение к Сталину. Так что нынешние хрущевские закидоны для него — как серпом по причинному.

— Но, я так понимаю, держится?

— Та еще, старого лесу кочерга: скрипит, трещит, но не ломится.

— Ладно, бог с ними, с тетрадями. Тебя, я так понимаю, интересуют обстоятельства задержания Алексеева-младшего?

— Именно. Кстати, я захватил с собой копию протокола твоего допроса Юрки. Принести? Чтоб проще было вспомнить?

— Не нужно. Это дело я помню до мельчайших подробностей.

— Почему именно его?

— Потому что имелись в нем, как ты выражаешься, нюансы.

— Тогда давай от самой печки: откуда вообще всплыла тема с Алексеевым? Догадываюсь, что зачин «для проверки документов был остановлен подозрительный…» — это сугубо для прокурорских отписка?

— Правильно догадываешься.

— А с чего на самом деле началось?

— Началось? Хм… Знаешь, перед самой войной я занимался делом драматурга-сказочника Шварца. Слышал про такого?

— Разумеется. И, справедливости ради замечу, как раз сказочного у него мало. Все больше чистоганом реальность.

— Есть такое. Так вот, в записях Шварца я наткнулся на одну фразу. Столько лет прошло, а помню до сих пор.

— И что за фраза?

— Всегда несчастья начинаются с глупого. С умного — не начнется.

— Толково.

— Вот с твоим Алексеевым ровно так и произошло. В общем, если от печки: в ноябре 1942-го, выполняя некое ответственное поручение, Юрий перешел линию фронта и добрался до регулярных частей. Вернуться обратно в отряд, в силу обстоятельств, не получилось, и парня зачислили рядовым в состав стрелковой дивизии. Номера сейчас не вспомню, но в деле должен быть. Дивизия принимала участие в операции по прорыву блокады Ленинграда, после чего была переброшена на Свирско-Петрозаводский участок. Судя по всему, воевал парнишка неплохо. По крайней мере медаль имел. Ну а к августу 1944-го наши закрепились на финской границе и активные боевые действия в Карелии закончились, хотя отдельные стычки продолжались вплоть до середины сентября. Вот как раз в период этого затишья Алексеев был поощрен командованием 10-суточным отпуском и на попутках добрался до Ленинграда.

— И чего его туда понесло?

— А он и не собирался задерживаться в городе. Все равно родных не осталось, дом разбомбили. Могли, конечно, сыскаться какие-то знакомые из довоенной жизни, но Алексееву перед ними светиться было не с руки. Потому как… Ты в курсе, что он жил под чужим именем?

— Да. Василий Лощинин.

— Вот-вот, учащийся ФЗУ… Короче, сразу по приезде парень смотался на могилы матери и деда, прошвырнулся по центру и тем же вечером должен был сесть на поезд до Москвы. Где ни разу не был и которую мечтал посмотреть. Но — не посмотрел. Ибо черт его дернул сунуться в ресторан…

Ленинград, сентябрь 1944 года

Юрий обогнул скучающего перед входом в ресторан старорежимного вида деда-швейцара, прошел еще метров пять, снова скользнул взглядом по манкой вывеске и…

…И решительно повернул обратно. Считав его намерение, швейцар грозно упер руки в боки:

— Осади, служивый. Рядовому составу не положено. Только офицерам.

— Я знаю, отец.

— А чего тогда прешься, если знаешь?

— У меня поезд через два с половиной часа.

— Счастливого пути.

— Разреши, я быстренько чего-нибудь на зуб кину и сразу уйду?

— На вокзале буфет работает. Как раз успеешь.

— Оно понятно, что работает. Войди в положение, отец! Я третий год из котелка хлебаю. Знаешь, как хочется разок, по-человечески, с ножом и вилкой, из тарелки настоящей поесть. Удружи, а? Как ленинградец ленинградца прошу.

Швейцар понимающе посмотрел на Юрку и, смягчаясь, спросил:

— Медальку за что получил?

— За освобождение Петрозаводска.

— А лет-то тебе сколько, герой?

— Семнадцатый пошел.

— Э-эх! Сопля соплей, а туда же. Ресторан ему подавай! — больше для виду и порядку проворчал старик. После чего, понизив голос, зашептал:

— Ладно, дуй за мной. Только мышкой. Я тебя в дальнем уголочке посажу. Но учти! Если патруль с проверкой заявится, я скажу, что ты сам незаметно прошмыгнул. Не по злобе скажу — просто место терять резону нет.

— Договорились, отец! Спасибо тебе…

Уголок, куда швейцар разместил Юрку, хоть и оказался укромным, но имел один существенный недостаток: за соседним столиком гуляла компашка из двух штатских с дамами.

Да и фиг бы, как говорится, с ними, вот только…

Слишком уж шумно она гуляла. Так, что Юрка и не хотел бы, но невольно слышал все ведущиеся за столиком отвязные разговоры. Особенно усердствовал практически в дымину пьяный, долговязый, с неприятными белыми глазами «пиджак», которого дамы попеременно величали то Димочкой, то Димасиком.

Пока тот сыпал разного рода сальностями и скабрезностями, Юрка еще терпел. Хотя и морщился, ибо шуточки отпускались из разряда «битюговых». Но затем Димасик взялся травить байки из своего якобы исключительно героического прошлого. Дамы, понятное дело, реагировали охами и ахами. Юрку же после каждой новой услышанной подробности буквально колотило.

— И тогда я принимаю решение: брать эту сволочь в одиночку!

— Ка-ак?! Но ведь он же был с оружием?

— В том-то и дело, Зиночка. У него в руках вальтер, а у меня, извиняюсь, хрен. Да и тот — в штанах.

Барышни, как бы смущенно, прыснули.

— Ладно, думаю, семи смертям не бывать, и бросаюсь на него. И тут раздается выстрел.

— О господи! Попал?

— Кабы попал, мы бы с тобой, Марусенька, здесь не сидели, винцо не попивали… Кстати, Семен, кончай жрать. Почему посуда опять пустая? Раскидай! Короче: вот тут, у самого виска, пуля чиркнула. Ну да второго шанса я ему не оставил. Подскочил, вырубил и пистолет забрал.

— Димасик, ты просто прелесть!

— Погоди, Зиночка, это еще не конец истории.

— Ка-ак?

— А вот та-ак! Гляжу, из кустов еще трое поперли. Их там, оказывается, целая диверсионная группа была.

— О Господи! Жуть какая!

Здесь, не удержавшись, Юрка хмыкнул. Вышло довольно громко, так что «пиджак» услышал, обернулся и грозно уперся в него своими белыми глазами. Сдерживая смех, Юрка клятвенно сложил ладони домиком: мол, прошу пардона, молчу-молчу, продолжайте, очень интересно.

«Пиджак» побуравил его недобро-пьяным, затуманенным взглядом, а затем вернулся в исходное положение и продолжил:

— Но теперь-то я был с оружием. А потому решил: не-ет, шалишь, мы еще повоюем. И вдруг замечаю, что патронов-то в пистолете больше нет. А главное — и они, суки… дамы, прошу пардона!.. это понимают. А потому прут на меня в открытую, уже не таясь.

— И как же ты, бедненький?

— Щас дорасскажу. Только сначала давайте… — Пиджак взялся за фужер, и остальные последовали его примеру. — Предлагаю выпить за…

— За настоящих героев! За вас, мальчики!

— Вот спасибо, Маруся! Уважила!

Компашка шумно чокнулась, и все дружно выпили. Димасику очередная чарка встала колом: он громко рыгнул, с усилием надул щеки и…

…и в последний момент все же справился. Заглотнул и с видимым облегчением выдохнул. Закусывая, захрустел соленым огурцом.

— Димочка! И чем там все закончилось?

— Где?

— Ну, с этими, с диверсантами?

— А! Беру я тогда вальтера за ствол, размахиваюсь и швыряю первому в харю. Попадаю аккурат в нос и буквально слышу хруст сломанных костей.

— Ф-фу… гадость!

— Это не гадость, Зиночка. Это жизнь. Ну а сам падаю в ноги второму. Заваливаю его на землю, хватаю за горло и начинаю душить. Все едино, думаю, всех живыми не доставить. Возьму главного, и шут с ними — с остальными. Так в итоге и поступил. Хотя тот, который со сломанным носом, потом сапоги мне лизал. Умолял, чтобы я его, вражину, не кончал. Ага, щас! Собаке собачья смерть.

— Кошмар какой! Просто с ума сойти можно!

— Это точно! — не выдержав, предельно отчетливо брякнул Юрка. И вся компания синхронно повернулась на его голос.

— Ты чего щас сказал?

— Извините. Случайно вырвалось.

— Не нравится мне твоя улыбочка, сынок!

— Димочка, успокойся. Не приставай к солдатику!

— Вот-вот. Я вообще не понимаю, что этот солдатик здесь делает? Комендатура, блин, совсем мышей не ловит.

«Пиджак» встал из-за стола и, пошатываясь, подошел к Юрке.

— У тебя проблемы, сынок?

— У меня? Нет… батя. Это, похоже, у вас при задержании проблемы возникли. Кстати, а куда третий делся?

— К-к-какой третий? — не врубился «Пиджак».

— Вы же сами сейчас рассказывали, что на вас трое поперли. Из кустов.

Теперь уже в голос заржал второй штатский — который Семен. С чувством юмора оказался, оценил шутку. Но этот его хохот окончательно вывел из себя его приятеля:

— Ты, парень, похоже, неприятностей на голову ищешь? Так я могу устроить. На раз-два.

«Пиджак» сделал еще один шаг, от которого его повело-качнуло. Дабы удержать равновесие, он оперся о край Юркиного стола, отчего стакан с компотом опрокинулся и содержимое вылилось парню на штаны. Аккурат на «неудобное место». Юрка вскочил, схватил салфетку и начал затирать двусмысленное мокрое пятно.

— Видали? — заржал «Пиджак». — Солдатик-то обоссался со страху!

А вот это он зря. После столь обидных слов башку у Юрки снесло окончательно, и он, не задумываясь, несильно, но точечно заслал обидчику в ухо. Ну да пьяному и этого оказалось достаточно, чтобы отлететь на пару метров и приземлиться спиной на соседний столик.

Дамы в унисон завизжали, а тот, который Семен, бросился на Юрку с намерением поквитаться. И — понеслось…

* * *

–…Дальше всё как обычно. Шик, блеск, тру-ля-ля. Обедавшие в ресторане офицеры увидели, как гражданский накинулся на парня в форме и, понятное дело, посчитали долгом вступиться. Кто-то по ходу дела под горячую руку попался. Туда-сюда. Шум, возня, битье посуды, свисток заполошенный.

— М-да… Вот и покушал. С ножом и вилкой. Юный, блин, эстет.

— Всех троих доставили в ближайшее отделение милиции. Там изучили документы, поняли, что связываться себе дороже, и вызвали: за Алексеевым — патруль комендатуры, а за нашими — ответственного с Литейного.

— Так это что? Госбезопасность с дамами гуляла?

— В том-то и дело, Володя. Такое вот роковое стечение обстоятельств. А потом и часа не прошло, как они, обстоятельства, еще роковее стали…

* * *

В ожидании вызванных для разбора полетов отцов-командиров троица ресторанных дебоширов коротала время на лавке в предбаннике милицейского околотка. Под приглядом сидящего за своей конторкой дежурного.

Дежурный заполнял толстенный гроссбух и время от времени искоса посматривал на залетчиков, всякий раз неодобрительно качая головой. В какой-то момент он не выдержал и с редким для подобных присутственных мест сочувствием протянул:

— Да-а, мужики! Честно говоря, я вам не завидую.

Все еще не протрезвевший Димасик неопределенно булькнул в ответ. А вот его приятель Семен подошел к конторке и, оглядываясь на дверь, предложил негромко:

— Может, того, договоримся? Без протоколу? А ущерб мы оплатим.

— Извини, братишка, не получится. И рад бы, но не могу. По вашим епархиям звонки уже сделаны, люди за вами выехали.

— Ч-черт! — досадливо скривился Семен и, оборотившись, сердито высказал Юрию:

— А всё из-за тебя, пехотун!

— А может, из-за себя?

Дверь распахнулась, и в дежурку в сопровождении милицейского сержанта важно прошествовал суровый грузный мужчина в форме капитана госбезопасности. То был хорошо и печально известный Кудрявцеву и Яровому собственною персоною товарищ Синюгин. Человек, некогда самолично выезжавший на арест инженера-путейца Алексеева. Человек, непосредственно причастный к смерти Юркиного отца. О чем сам Юрка, слава богу, знать не мог. Узрев старшóго, Димасик подскочил с лавки, вытягиваясь в подобие фрунта. Вот только ноги при этом, для пущей устойчивости, расставил неуставно — широко, по-матросски. И со стороны сие смотрелось, мягко говоря, нелепо. Следом за Димасиком, нехотя, сугубо из уважения к мундиру, поднялся и Юрка.

— Прекрасно! — резюмировал Синюгин, брезгливо оглядев подчиненных. — Теперь точно все девки ваши. Станете им впаривать, как героически пострадали лицом и иными частями тела при задержании опасного преступника.

— Иван Иваныч, мы… э-э… — заблеял было Димасик, но, спохватившись, клацнул челюстями, гася выхлоп.

— Я еще с порога учуял, что вы — ни бе ни ме. Ладно, с вами после поговорим. — Синюгин переключился на Юрия: — Этот?

— Так точно, — подтвердил сержант. — Он самый.

— Эге ж. Мал клоп, да вонюч. Эка пацан вас уделал, любо-дорого. Документы?!

Дежурный выполз из-за своей конторки и подал Синюгину изъятые у Юрки армейскую книжку и отпускную бумагу.

— Та-ак. Лощинин Василий. 368-я стрелковая дивизия, рядовой. Как очутился в Ленинграде, рядовой Лощинин?

— Отпуск получил. На десять суток.

— Вот теперь свои десять на губе и просидишь, — откомментировал дежурный.

— О-отпуск? Это за какие такие заслуги?

— Там написано.

Синюгин развернул четвертушку казенной бумаги, пробежал глазами.

— Герой, значит? А ты в курсе, герой, что рядовому составу запрещено посещать рестораны? Сержант, не стой столбом, оформляй этих двоих ухарей на меня.

— Извините, тащ-капитан, без указания своего начальника не могу.

— Так пригласи сюда своего начальника! Да поскорее, у меня времени в обрез… Так ты в курсе, боец Лощинин?

— В курсе.

— И тем не менее?..

— Да.

— Прекрасно. А знаешь ли ты, герой, что я запросто могу тебя арестовать и привлечь к ответственности за покушение на сотрудников органов госбезопасности?

— Да вы что, товарищ капитан! — вскинулся дежурный. — Какое покушение? Ну зашли мужики в ресторан, выпили, повздорили слегка. Обычное дело. У нас здесь таких каждый день мешками приносят. По причине ресторанной близости.

— А вашего мнения вообще никто не спрашивает. Я доступно излагаю?!

— Так точно, — потускнел, сдулся дежурный.

— А как я должен был догадаться, что товарищи из органов? — сухо поинтересовался Юрка. — Они мне не представились, формы на них не было.

— Ты мне тут не дерзи, герой. А то ведь я и в самом деле могу осерчать… Во-от, то-то же.

Последняя реплика Синюгина явилась реакцией на гримасу неподдельного, на грани ужаса, потрясения, отчетливо обозначившуюся на Юркином лице, которую капитан ошибочно воспринял на свой счет. На самом же деле в этот момент Юрка вперился за спину гэбэшника. Туда, где в данный момент обозначились сержант и высвистанный им начальник отделения.

Да-а, это очень хорошо, что Юрка не знал, кто такой Синюгин и какую роль он сыграл в трагедии их семьи. Но сейчас было бы куда лучше, кабы он не знал зашедшего в дежурку человека. Ибо был им не кто иной, как участковый с улицы Рубинштейна дядя Костя, за годы войны дослужившийся до должности начальника отделения милиции. К слову, последний испытал отчасти схожие с Юркиными эмоции. Вот только изначальное потрясение у него тут же сменилось радостным воодушевлением:

— Алексеев!? Юрий?! Живой?! А ведь мы тебя всем двором давно похоронили!

Юрка обреченно закрыл глаза, поняв, что… всё, засыпался. Он глубоко вдохнул воздух и попытался успокоить трепещущее сердце. На ум невольно пришли слова покойницы бабушки: «Когда обстоятельства сильнее человека, порой лучше смириться». Тем временем Синюгин, с ходу считав тему (что и говорить — профессионал), демонстративно убрал Юркины документы в нагрудный карман и не без яду уточнил:

— Значит, говорите, Юрка? Алексеев? Прекрасно. А вы не ошибаетесь?

— Разумеется, Юрка! — радостно захлебываясь, подтвердил экс-участковый Антонов. — Я ж его вот с таких вот… — он показал рукой, с каких именно, — знаю. Я ж до войны как раз на их участке…

Только теперь срисовав страдальческое выражение лица парня, дядя Костя начал что-то такое соображать:

— А… а что здесь? Может, я чего-то… не того?

— Всё того. Очень даже того, — успокоил Синюгин. — Телефончик мне дай. — Дежурный протянул аппарат, и гэбист набрал номер: — Мартынюк? Синюгин говорит. Срочно пришли в отдел милиции двух сопровождающих. С оружием. Да-да, в тот самый отдел.

Капитан положил трубку и довольным взглядом обвел понурых подчиненных:

— Ну что, орёлики? Не было бы счастья, да несчастье помогло?

— Товарищ капитан госбезопасности, — подал голос по-прежнему не врубающийся в происходящее дядя Костя. — Может, вы все-таки объясните, что здесь происходит?

— Объясню. Только не сейчас. И в другой обстановке.

Синюгин уставился на Юрия и фальшиво-сочувственно поцокал языком:

— И это еще раз доказывает, что распоряжения комендатуры следует исполнять неукоснительно. Верно, боец Лощинин? Или все-таки Алексеев?

* * *

Заплатив по счету в шашлычной, Барон посетил места общего пользования.

Здесь, запершись в кабинке, он достал из чемоданчика палевого окраса бутафорские и исключительно пошлые на вид усишки, по случаю приобретенные в магазине «Маска», что на Невском. Заученным движением укрепил их над верхней губой, выждал несколько минут (для полного схватывания), подергал за кончики — все нормально, встали как родные. После этого натянул по самые брови кепку-трехклинку, а кухонный нож переложил во внутренний карман пиджака. Выйдя из кабинки, проходом осмотрел себя в зеркале — не бог весть что, но для провинциальных полевых условий, в принципе, сойдет. И нож, и кепку Барон подрезал в домике тещи таксиста. Но, учитывая, что Валера получил от него полновесную трешку, о мелкой краже в данном случае речи идти не могло.

День стоял субботний, и это было весьма кстати, так как места работы Самарина Барон не знал. Но сегодня, на худой конец — завтра, имелись все шансы застать его дома. Телефон Самариных был обозначен на квитке, накануне полученном в местной горсправке. Поэтому Барон добрел до ближайшего таксофона и, настроившись на разговор, набрал номер. Держа в голове сразу две легенды: одну — на случай, если на звонок отзовется кто-то из домочадцев, другую — если трубку снимает сам хозяин.

— Алё? — голос принадлежал подростку лет двенадцати-тринадцати. «Сын от второго брака», — догадался Барон.

— Добрый день. Я могу услышать Евгения Константиновича?

Пауза-тишина в ответ. Затем:

— Подождите, пожалуйста. Я сейчас маму позову…

Секунд через десять в трубке раздался женский голос:

— Слушаю вас.

— Добрый день. Я бы хотел переговорить с Евгением Константиновичем.

— Представьтесь, пожалуйста.

— Меня зовут Геннадий Кириллович.

— А вы, извините, по какому вопросу?

— Я его бывший коллега. По работе.

— Это, видимо, еще по стройтресту?

— Точно так. Последние несколько лет живу и работаю в другом городе. В Перми нынче проездом. И вот, по старой памяти, хотел повидаться.

— То есть вы не в курсе нашей ситуации?

— Нет. А что случилось?

— Дело в том, что Евгений Константинович болен. Уже почти полгода как.

— Полгода? Значит, что-то серьезное?

— Да. Очень.

— Он в больнице?

— Нет. Проходит курс амбулаторного лечения на дому.

— Печально. С вашего позволения я бы навестил его? Все-таки столько времени не виделись. И бог знает когда я теперь окажусь в Перми.

— Ну хорошо. По распорядку дня с четырех до шести у него прогулка. Так что подходите часикам к семи. Запишите адрес.

— Если вы по-прежнему живете на Советской, то я в курсе. Доводилось разок побывать.

— Вот как? Странно, что я вас не помню.

— В тот раз мы сидели сугубо в мужской компании.

— Понятно. Тогда ждем вас к семи.

— Благодарю. До вечера…

Барон вышел из телефонной будки и задумался: «Человек тяжело болен, тем не менее может позволить себе ежедневные двухчасовые прогулки. Странно». Но, с другой стороны, подобная педантичность могла облегчить дело. Учитывая, что в квартире находились как минимум двое потенциальных свидетелей, лучшим вариантом считалось перехватить Самарина на улице, на подходе к дому.

Часы показывали четверть пятого, однако Барон сразу выдвинулся на Советскую, чтобы непосредственно на месте определиться, где проще и эффективнее привести в исполнение смертный приговор.

* * *

–…Оно, Пашка, всё так. Только я ответственно могу заявить, что особого криминала в том, что Юрка жил под чужим именем, нет. Просто на момент, когда он попал в партизанский отряд, иных удостоверяющих личность документов, кроме как удостоверения Лощинина, у него на руках не было. А ксиву эту Юрий нашел в вещах погибшего знакомого. На пару с которым прорывался из блокадного Ленинграда.

— Хорош знакомый, ничего не скажешь, — проворчал Яровой. — А ты в курсе, откуда у этого знакомого, у Гейки, ксива взялась?

— В курсе. Он поднял ее на квартире профессора Лощинина, на которую со своей шайкой совершил налет в марте 1942 года.

— И на всё-то у вас, товарищ генерал, ответ имеется. Даже неинтересно.

— Ответы у меня, увы, далеко не на всё. Но в данном конкретном случае общая картина мне теперь более-менее понятна.

— А вот мне до сих пор непонятно одно: по какой такой причине парень из приличной семьи поддался на уговоры малознакомого уголовника и пошел за ним паровозом? У Юрки ведь к тому времени работа была, карточка рабочая. Опять же сестру сумел отправить. Конечно, блокадная жизнь не сахар, но ведь и рывок — авантюра. Шансы выбраться из города были минимальными. Да и в случае благоприятного исхода потом тоже надо было где-то жить, что-то жрать.

— А ты у него самого за это не поинтересовался?

— Спрашивал, причем неоднократно. Но этот момент Юра старательно замалчивал.

— Что ж, если тебе, Паша, до сих пор, как ты говоришь, интересно, пожалуй, я могу объяснить причину старательного замалчивания.

— О как? Давай, удиви меня в очередной раз.

— Юрий решился на побег с Гейкой после того, как совершил в Ленинграде убийство.

— Да ладно? — оторопел теперь уже Яровой. — Не может быть!

— Может, Паша. В этой жизни, как учит нас жизнь, может быть абсолютно всё.

— Значит, все-таки провел меня? Вот стервец. А ведь я ему, Володя, поверил. Поверил, что нет на парне уголовки. А поверив, чем смог — помог. Да, дела… — Яровой потянулся за бутылкой. — Блин! Лучше бы и не спрашивал. Потому как чертовски обидно теперь. Да, и кого же он убил?

— Меня, — невозмутимо ответил Кудрявцев. — Помянем?

Ленинград, март 1942 года

Тяжелый пистолет оттягивал карман, ударяя в бок при каждом шаге, но для Юрки это незнакомое доселе ощущение было только в плюс. Он шел, упиваясь недолгим статусом вооруженного человека, и выражение неподдельного восторга само собой обозначалось на его скуластом, обтянутом обветренной кожей лице.

— И как ощущение?

— Здорово.

— Ствол — штука такая, — авторитетно, со знанием дела подтвердил Гейка. — Как первая баба. Разок попробуешь, потом ни в жисть не откажешься.

— А что? У тебя уже… было?

— Да сто раз.

— Так уж и сто?

— Может, чуть поменьше, конечно. Но все равно, до фига. Ты гляди, поаккуратнее с ним. Заряжен.

— Ладно…

Когда мальчишки добрались наконец до квартиры, Юрка завел окоченевшего Гейку в бабушкину комнату, усадил на кровать и запеленал словно маленького в несколько слоев одеял. С дровами были проблемы, но ради такого случая и на правах гостеприимного хозяина Юрка решил пожертвовать несколькими томами Брокгауза и Ефрона, отложенными на черный день. Из остававшихся в квартире книг эти были самые нажористые.

— Сиди, отогревайся. А я книжки принесу, для растопки.

— Чего? И печка будет?

— Само собой.

— О, поперли козыря!

— Знаешь, на кого ты сейчас похож?

— Знаю. На пингвина. У них тоже вечно хрен отмороженный.

— Да нет, ты просто копия капусты.

— Чего я?

— Я говорю: сто одежек, и все без застежек.

Юрка вышел в коридор и на ощупь двинулся в гостиную. Проходя мимо двери бывшей родительской спальни, он вдруг отчетливо услышал нечто похожее на слабый стон. От неожиданности Юрка вздрогнул и застыл на месте. Рука невольно сунулась в карман, где лежал пистолет, который он не успел вернуть Гейке.

Стон повторился, теперь отчетливее. Юрка достал пистолет, тихонечко, на цыпочках, зашагнул в комнату и напряженно всмотрелся в темноту. На родительской кровати лежал военный. В шинели, сапогах и в армейской шапке с опущенными ушами. Негромкое его похрапывание снова прервалось неким подобием стона и снова столь же резко оборвалось. Видать, снилось человеку что-то нехорошее, недоброе.

Стараясь не дышать, Юрка подошел ближе — и тотчас отпрянул назад, ибо на кровати лежал Кудрявцев. Это было так же невероятно, как если бы в своем доме Юрка застал спящего фашиста. Впрочем, сейчас и тот и другой для него по сути были равнозначны: что фашист Ганс, что чекист дядя Володя. Вспомнив о пистолете, Юрка поднял руку и прицелился. Мушка запрыгала, потерялась на черной шинели.

— Просыпайся, гад! — приказал он срывающимся на фальцет голосом. — Я не хочу убивать тебя спящим.

Кудрявцева подбросило на кровати, как от разрыва снаряда.

Даром что спросонья, он опознал Юрку много быстрее.

— Юрий? Ты?! Живой?! Э-э-э… Юра! Убери пистолет. Это тебе не игрушка, слышишь?

— За отца, за маму, за бабушку, за деда Степана, — начал зачитывать приговор Юрка. — За всех, кто по твоей вине погиб, приговариваю тебя к высшей мере наказания.

— Юра, подожди! Не дури, слышишь? Давай поговорим как мужчина с мужчи…

В пустой квартире выстрел прозвучал оглушающе громко, а тяжелый пистолет дернулся, вырываясь из руки. Юрка стрелял первый раз в жизни, да еще и в живого человека, а потому не сразу уловил связь между выстрелом и тем, что произошло. Но нетрудно догадаться, что попасть в столь крупную мишень с нескольких метров смог бы и слепой. Страшась увидеть результаты рук своих, парень выскочил из спальни и, натыкаясь на стены, кинулся в комнату, к Гейке. А тот, ошарашенный невесть откуда раздавшимся выстрелом, неуклюже пытался выбраться из одеяльного кокона.

— Алё! Кто стрелял?

— Я.

— Вот ведь придурок! А на кой?

— Я. Убил. Человека, — отрешенно отозвался Юрка. После этих с трудом давшихся ему слов он опустился на пол и заревел. В свою очередь Гейка, скорее изумленно, нежели испуганно, уставился на приятеля:

— Так, еще раз? Чего ты сейчас сказал?

— Я убил человека, — размазывая слезы по щекам, всхлипывая, повторил Юрка. — Владимира Николаевича.

— Зашибись. А кто такой Владимир Николаевич и откуда он здеся взялся?

— Не знаю. Откуда. Просто спал. Он… он из госбезопасности.

— ОТКУДА?!

— Чекист.

— Плева-а-ать в мои карие очи! — Гейка схватился за голову. — Ну всё: «Подъем!» — сказал котенок, когда его понесли топить. Да-а-а… Это я удачно в гости напросился. И за что ты его… шлепнул?

— Вендетта, — глухо пояснил Юрка.

— Че-его?

— Слово такое. Кровную месть означает.

— Обратно зашибца! Юрец, ты ж у нас вроде как русский, а не абрек какой? Даже у моих соплеменников этим делом давно никто не промышляет. А уж тем более… Это ж надо додуматься — чекиста мочкануть. Ты понимаешь, что это однозначно стенка?!

— Понимаю.

— Ну и дурак, коли понимаешь, — огрызнулся Гейка, слегка успокаиваясь. И то сказать: влетал он по жизни и не в такие ситуевины. Да, отправлять к праотцам гэбистов до сих пор не доводилось. Но того же немецкого диверсанта они с парнями завалили так, что любо-дорого.

— Слышь, убивец! Волыну верни.

Юрка молча протянул пистолет. Убедившись, что еще четыре патрона в загашнике имеются, Гейка окончательно взял себя в руки:

— Да не реви ты как баба. Мочканул и мочканул, чего уж теперь. Пойду гляну. Как оно там у вас… сладилось.

* * *

Гейка отсутствовал минут пять. Когда он вернулся в комнату, подсвечивая себе дорогу фонариком, Юркина истерика почти прекратилась.

Фонарик оказался не единственным трофеем: Гейка достал из карманов и вывалил на кровать две банки тушенки, полбуханки хлеба, нечто упакованное в газетный кулек и пачку махорки. Как бы демонстрируя: по-честному делить станем, я ничего не скрысил.

— Юрец, зырь, сколько хавчика!

— Ты что? В его вещах рылся?

— А чего такого? Я ведь только жратву забрал. Ну и фонарик в придачу. А бумаги там всякие, документы, что в вещмешке лежат, так я к ним даже не прикасался. И в карманах евонных не шарился. На фиг надо. А вот харч покойнику все равно ни к чему.

— Покойнику? — ужаснулся Юрка. — Так он точно? Умер?

— Лежит в кровище, не шевелится. Вроде не дышит. А пульс ему щупать и глаза закрывать лично я не подряжался. Коли есть охота, ступай сам и проверяй… Юрец, я так меркую, что теперь, когда у нас жратва имеется, без вариантов из города валить надо. Обоим. Иначе даже наколка со Сталиным на грудях не поможет. Правый висок — пожалуйте бриться.

— А причем здесь Сталин и правый висок?

— Долго объяснять, забудь. В общем, решай: или ты со мной, или делим продукты и разбегаемся. Я тебя не знаю, ты меня не знаешь.

— Я с тобой, — шмыгнул носом Юрка.

— Не ссы, братан, я тебя из города выведу и на большую землю в лучшем виде доставлю. Гейка Равилов за базар отвечает. Веришь или сомневаешься?

— Верю. Только… А куда потом-то?

— В Москву рванем. У меня там дядька двоюродный обретается.

— Так он же, наверное, на фронте сейчас?

— Ага, пойдет он на фронт, как же. Ищи дурака! — усмехнулся Гейка и с гордостью добавил: — Дядя Халид, он на Дорогомиловке всеми окрестными ворами и жиганами заправляет. В авторитете человек, большую силу имеет… Хочешь в Москву?

— Мне все равно куда, — безразлично отозвался Юрка.

— Тогда завтра ближе к ночи и стартуем. Сутки здесь отсидимся, отогреемся и…

— Не-ет. Я не могу здесь сутки. Рядом с…

— Ты чего, покойников боишься, что ли?

— Я правда не могу. Честное слово.

— И чего теперь? Прикажешь сызнова на улице пережидать?

— Почему на улице? В другой квартире переночуем.

— Ни фига себе! И сколько же у тебя по Питеру всего малин? — Гейка снова стал распихивать продукты по карманам.

— Каких малин?

— Тьфу ты! Я говорю: хата твоя далеко отсюда?

— Возле Волкова кладбища.

— Понятно, два лаптя по карте.

— Зато там дрова есть. Только вчера с работы принес.

— Черт с тобой, пошли. Раз уж ты у нас такой… суеверный. Убивец хрустальных люстр. И чекистов.

— Прекрати, пожалуйста! — страдальчески попросил Юрка.

— Ладно. Пусть будет коротко и ясно — просто «убивец». Да не дрейфь ты, братан! Раз уж до сих пор на твою пальбу не сбежались, значит, считай, пронесло. Хату на ключ закроешь — и вся недолга. На дворе такие морозы стоят, что покойник всяко не завоняет.

Реакция на последнее авторитетное суждение юного жигана последовала незамедлительная: Юрка тотчас согнулся в три погибели и стравил. Хотя казалось бы: с чего? А главное — чем?

Едва за покинувшими квартиру парнями захлопнулась входная дверь, Кудрявцев приподнялся с кровати, с усилием поменяв положение тела, сел, упершись спиной в стену. Скрипя зубами от боли в раненом плече, высвободил левую руку из рукава шинели, густо пропитанного кровью. Сейчас самое главное было приостановить кровотечение. А потому, немного отдышавшись, он сгреб подушку, стянул с нее наволочку и принялся рвать ее на полосы, активно помогая здоровой руке зубами. Смастерив подобие жгута, приступил к перетяжке, предварительно сверившись с часами, — оставлять конечность затянутой более полутора часов нельзя, чревато омертвением.

Покончив со жгутом, не с первой попытки Кудрявцев засунул руку обратно в рукав шинели и, отдохнув пару минут, осторожно встал на пол. Пошатываясь, добрел до распотрошенного, заметно полегчавшего вещмешка, порылся в нем и сердито выдохнул:

— Вот ведь засранцы, все продукты подчистую потырили. Хорошо, документы не взяли, а то бы меня второй раз расстреливать взялись. Хоть это и противоречит уставу… М-да… Вот тебе и мальчик из интеллигентной семьи. Щенок щенком, а брешет по-псиному. Однако молодец парень, далеко пойдет. Если, конечно, не заблудится по дороге.

Кудрявцев забросил вещмешок за правое плечо и, максимально экономя силы, направился к двери. Неожиданно взгляд его уперся в стену, на которой с прежних мирных времен продолжал висеть семейный фотографический «иконостас». Кудрявцев дотянулся до рамки с карточкой Елены, шарахнул ее об угол стола, разбивая стекло, достал портрет и, сложив вчетверо, сунул в карман шинели.

Это был последний визит Владимира в адрес на улице Рубинштейна. Полторы недели спустя, в результате прямого попадания авиабомбы, «родовое гнездо» Алексеевых — Кашубских будет погребено под обломками здания постройки середины XIX века. Словно финаля историю этой несчастной семьи и ее роковой фамильной тайны.

* * *

У подъезда на лавочке сидел разбитый параличом старик. Его вялые, бесчувственные руки покоились на коленях, как у прилежного первоклашки, а неподвижный взгляд был уставлен вглубь двора, поверх голов копошащейся на детской площадке малышни. Старик словно бы силился разглядеть там нечто необычайно важное, но ему никак не удавалось сфокусироваться. Так отныне гулял Евгений Константинович Самарин. С четырех до шести. И лишь в хорошую погоду.

Узнать в старике напыщенного самовлюбленного кладовщика дядю Женю из далекого ленинградского детства было решительно невозможно. По крайней мере Юрий не смог. Он так бы и прошел мимо, едва скользнув взглядом по согбенной инвалидной фигуре, если бы не руки. А именно — безымянный палец правой руки старика, на котором красовался перстень-печатка, некогда принадлежавший профессору Кашубскому. Дедов перстень. Тот самый, что вместе с другими ценностями ушел в качестве оплаты за вывоз Ольги из блокадного города.

На площадке резвились, пищали дети. В беседке гремели костяшками домино мужики. Из распахнутого на первом этаже окна доносилось зыкинское «на побывку едет молодой моряк». Барон молча стоял, почти нависая над стариком. А тот, погруженный в себя, продолжал неподвижно смотреть в одну, лишь ему ведомую точку, не обращая внимания на возникшую помеху. Физическое состояние Самарина сейчас вполне можно было уподобить незавидному положению человека, на шею которого накинута петля, а сам он стоит на табурете на кончиках пальцев. И шея болит нещадно, и онемевшие пальцы уже не слушаются, но и умирать не хочется. Страшно.

Оценив ситуацию, Барон принял непросто давшееся ему решение: смертный приговор в исполнение приведен не будет. Во-первых, слишком легко. Все равно что курицу зарезать — никакого морального удовлетворения. А во-вторых, при нынешних раскладах удар ножом в грудь мог быть расценен как акт милосердия. А Барон не собирался оказывать Самарину подобную добрую услугу.

— Узнаёшь меня?!

Самарин поворотил голову на голос и непонимающе уставился на Юрия.

— Да ты повнимательнее, повнимательнее вглядись. Ну?! Или мартышка к старости совсем слаба глазами стала? А, дядя Женя?

— Ю-ю-ю-ю-ю-ю-юр-р-р-р-ра?

Похоже, один только дар речи и сохранился в этом почти мертвом теле.

— Ай, молодец! Припомнил. Ну здравствуй, старый друг семьи. Как поживаешь? Впрочем, можешь не отвечать. Вижу, что здоровьице оставляет желать.

— Ю-ю-ю-ю-юр-р-р-р… р-ра-а-а… Я-я-я…я-я… Н-н-не-е…

В своем испуганном лепетании Самарин выглядел настолько жалким, что никаких иных чувств, кроме брезгливости, в эту минуту Юрий не испытывал.

— Это тебя, дядь Жень, боженька покарал. Жаль, поздновато награда нашла героя. Как перстенечек дедов? Все эти годы ручку не жег?.. Боюсь, не жег. Потому что для таких, как ты, стыд не дым — глаза не ест.

Юрий перехватил сухую, почти невесомую стариковскую кисть и сильным резким движением вывернул с пальца перстень. Как пробку штопором.

— Что, больно? А тогда, двадцать лет назад, не было больно? Когда ты девочку пятилетнюю в Галиче на станции бросил?

— Я-я-я-я…я-я-я н-н-н-не-е… Она с-с-с-са-ам-м-м-ма от-т-тс-с-с-ст-т-тала…

— Я, дядь Женя, шел сюда с окончательным и бесповоротным намерением прирезать тебя. Как хряка перегулявшего. Но я не стану этого делать. Потому что для тебя это было бы избавлением. Опять же, говорят, мученический конец способен часть грехов списать. Я в это, разумеется, не верю, но… мало ли. Так что дохни сам. Мне приятно будет сознавать, что подыхать ты будешь медленно и мучительно. Беспомощным и под себя ходящим. Не будет тебе хорошего конца. Не заслужил.

Барон осмотрелся по сторонам и достал нож.

— Н-н-н-не-е… нан-н-на-ад-д-д… Ю-ю-ю-юр-р-р… п-п-по-о-ож-ж-ж… я… н-н-не-е-е…

— А пока ты, дядя Женя, еще не совсем из ума выжил, оченно мне желательно, чтоб ты каждый божий день меня и Ольгу вспоминал. А чтоб лучше помнилось, я тебе засечку сделаю. Узелок на память.

Молниеносным горизонтальным движением Барон чиркнул кончиком лезвия по лбу Самарина, оставив неглубокую, но длинную борозду. Похоже, старик даже не почувствовал боли, лишь жалобно взвизгнул и обмочился.

— А это — для дезинфекции, — Юрий плюнул Самарину в лицо, убрал нож и подхватил с земли чемоданчик. — Счастливо оставаться.

Барон торопливым шагом пересек двор и скрылся в арке: всё, с делами в Перми было покончено. А на площадке всё так же резвились, пищали дети. В беседке продолжали греметь костяшками домино мужики. В распахнутом на первом этаже окне на смену Зыкиной заголосил Кобзон. А у подъезда на лавочке беззвучно рыдал разбитый параличом старик. С окровавленным лицом и мокрыми штанами.

* * *

–…И далее вы взялись крутить парня на убийство Лощинина с последующим присвоением документов и биографии?

— Да. А поскольку после смерти Иващенко моим начальником стал прощелыга Синюгин, дело расписали мне. Вот теперь и понимай как хочешь — судьба это или случайность?

— Слушай, а с какого перепуга Алексеева вообще взялась госбезопасность крутить? Ведь это сугубо милицейская подследственность?

— Профессор Лощинин некогда имел отношение к разработкам систем радиолокационного опознавания, поэтому Синюгину грезилось увидеть за налетом нечто более масштабное. Даже несмотря на то, что профессор впал в старческий маразм еще до войны и по этой причине даже не был включен в списки подлежащих эвакуации особо ценных научных кадров. Но, разумеется, никакой диверсии-шпионажа там и рядом не стояло. Заурядный разбой.

— Ни фига себе, заурядный! Три трупа.

— Согласен, многовато. Обидно, что живьем тогда никого захватить не удалось. Потому что пацанов явно кто-то очень непростой на профессорскую хату навел. Много там разного антиквариата хранилось, даже оригинал Айвазовского имелся. Но — тут уж ничего не попишешь. Облаву на парней милицейские устраивали. И уж так им эта банда осточертела, что в итоге сработали беспощадно, но непрофессионально.

— Мы с тобой как-то отклонились от Юрки.

— А что Юрка? Когда диверсия отпала, Синюгин взялся настаивать, чтобы парень получил полновесное за убийство. Тем более сын врага народа. Яблоко от яблони, все дела… Но я сумел переквалифицировать на соучастие.

— И как же тебе это удалось?

— То, Володя, история долгая. Я к тому, что такие погоды на дворе стоят, а мы за столом киснем. Может, возьмем паузу и до речки прогуляемся? Окунемся? Что думает об этом комиссар?

— То же, что и командир.

— Правильно думает комиссар!.. Не-не, ничего не трогай, оставь как есть. Вернемся — продолжим.

— Пашк, у тебя здесь, часом, телефона нет?

— Обижаешь! Чекист бывшим не бывает, а потому всегда должен находиться в режиме доступа. Тебе позвонить нужно?

— Не сейчас, вечерком закажешь межгород с Москвой? Мне должны там кое-какую информашку подсобрать.

— Без проблем. Только на фига тебе межгород? Выйдем на дежурку, и они по своей линии подключат. Думаю, цельному генералу с Лубянки не откажут?..