Боярский холоп

Андрей Прохоренко

Москва, осень 1623 – весна 1624 годов. Казацкий батька Василий Галайда по приглашению московского купца Михаила Толкунова вместе с небольшим отрядом запорожских казаков прибывает в Москву, чтобы помочь купцу развязать клубок проблем, накопившихся у него, и предотвратить расхищение купеческого богатства, а также забрать кузнеца-холопа Федора Телепова на Сечь. О приключениях Василия Галайды и казаков под его руководством в Москве и ее окрестностях казацкий детектив «Боярский холоп» из серии «Казацкая быль».

В лагере

Добрались с сыном мы до Сечи без приключений в казацкой компании. Чайки быстро бегут по волнам. Надо быть умелым лоцманом, чтобы сразу после ледохода отправиться в путь, рискуя найти смерть в речной пучине от столкновения с льдиной. Если упадешь в холодную воду, то без посторонней помощи вряд ли выберешься. Я хоть и отлично плавал, все равно понимал, что от переохлаждения тело быстро скует судорога, тем не менее, рискнул в числе первых прибыть водным путем на Сечь. Чувствовал, что ничего не случится.

Мой сын с интересом взирал окружающее, на спутников. Все ему было внове и интересно. Конечно, было нелегко, но это во многом лучше, чем сидеть где-нибудь в безопасном месте. Тем более пример отца вдохновлял Мишеля. Так мы с женой назвали сына во Франции. В здешних местах он стал Михой или Михасем, сыном характерника, прибывшего из Европы, что, впрочем, не помешало Михе в дальнейшем стать казаком. Правда, скажу, забегая вперед, что я пережил сына. А горше ничего не бывает, когда отец переживает наследников.

Куренной атаман, а им был в курене казацкой разведки в то время Станислав Копатько по прозвищу Буйма, встретил нас почти радостно. Нахмурившись, он посмотрел на меня, на сына и огласил с силой:

— Мне тут только детей не хватало.

— Так мы проездом и сразу в лагерь.

Станислав усмехнулся, глядя на меня.

— Говоришь слегка не по-нашему. Лопочешь, как мисью.

Выговаривал он месье на свой манер, несколько вальяжно, вкладывая в это слово все свое отношение как к человеку, который больше кланяется и привержен различным манерам, чем делу.

— Ничего, — продолжал атаман, — привыкнешь. Хлопцам ты нравишься. Говорят, что такого, как ты показывал, еще не видели. И кто тебя учил?

— Батьки, а к чему и сам дошел.

Куренной атаман вздохнул, обернулся по сторонам, придвинулся ко мне и как бы по секрету чуть ли не зашептал:

— Тут, сам понимаешь, дело тонкое…

— Это ты к чему? — сразу же насторожился я.

— Ты крещенный, в бога веруешь? А то под меня копают. Говорят, что я в курень подбираю, — атаман слегка остановился, чтобы лучше подобрать слово.

–…Язычников и нехристей, — продолжил я начатую атаманом фразу.

— Что-то вроде того, — усмехнулся Станислав.

— Не думал, что у нас на Сечи с этим так строго стало. А что, казаки, которые Риму и Византии не покланяются, хуже воюют?

— Нет, такого точно нет, — подумав, сказал Станислав и провел рукой по усам.

— Воду, кто мутит?

— На месте разберешься, — ушел от прямого ответа Станислав.

— Друзья наши объявились? — спросив, я в первую очередь имел в виду татар.

— Пока непонятно. На кордонах говорят, что пока все тихо, но сам понимаешь…

— Летний лагерь разбит?

— Хлопцы только отправились туда порядок наводить, но к вашему приезду уже можно будет спать. Там сотня под руководством Антипа Головка. Дело знают. Правда, если набег, то сил маловато для отражения, но знак, если что, успеем подать.

— До лета значимых набегов не будет, — изрек тогда я, чем удивил атамана.

— Точно знаешь? — Стас изучая смотрел на меня.

— Догадываюсь, — усмехнулся я. — Точно ничего нельзя утверждать.

— Твоя хара (сила) прибывает и светлая?

— Я черную хару не коплю. Тебе любой батька скажет, если, конечно, не захочет обмануть. А значение это, какое имеет? Тебе же главное — чтобы дело делалось.

— Оно-то так, да не совсем.

— Что еще за новости? — догадался я.

— Тут дело такое, старообрядцы объявились. Вроде бы как идола вкопали и служат ему. Перуном кличут идола. Ты, часом, не их поклонник?

Я усмехнулся. Непривычно было слышать от куренного атамана такие разговоры. Это во Франции могли, если что, и на костре поджарить за принадлежность к магам, да ведьмам. На самом же деле казнили невинных людей маги и представители темных сил, облаченные в рясы. Раньше я не слышал, чтобы на Сечи такие разговоры ходили. Мир менялся и не в лучшую сторону.

— Я не служу Перуну, треб не правлю, — успокоил я Станислава.

— Может, ты почитатель Прави или солнцепоклонник? — серьезно, но с еле заметным лукавством в голосе спросил Станислав. — Есть у нас тут такие.

— Я к ним не отношусь.

По мере расспросов Станислав добрел, уже не так строго и сурово смотрел на меня, оценивая, что же я из себя представляю.

— Вижу, ты наш, — в конечном итоге сделал вывод Станислав. — У нас тут кто во что горазд, поборников Христа единицы, но хлопцы дело знают. Если что, жизнь отдадут за Сечь-матушку. Считай, что к братьям вернулся. На чужбине каково? Сказывают, ты долгое время во Франции был…

— Чужбина, сам понимаешь, сердце не радует, хоть и солнце там светит вроде бы и также и дождичек идет. Неньку нельзя понять, ее можно услышать сердцем. Когда ты скачешь на коне галопом, а в ушах шум ветра — жизнь радует тебя. Кажется, что нет ничего больше и важнее, чем необъятная степь.

— О как заговорил, — остановил меня Станислав. — Может, ты не туда пришел? Сказать умеешь, злотые и червонцы, по тебе вижу, водятся. Чего тебе еще надо? Женщину, если захочешь, можешь здесь найти и молодую.

— Характерник я. Надо сделать то, что не успел, поскольку в плен попал. В этом мое призвание.

— Ладно, посмотрим, на что ты горазд. Дела у меня. С Рушайлом переговоришь. Он сейчас подойдет. Тима, ты где? — прикрикнул атаман.

На его зов откуда-то из ближайшего куреня, стоявших один возле другого, показался казак лет сорока. Он быстрыми шагами приблизился к нам, остановившись в двух шагах и широко улыбаясь, всем своим видом показывая, что доволен нашим появлением здесь.

— Сын, — сразу определил Тимофей. — Детям здесь не место.

Сказав фразу, Рушайло усмехнулся.

— Мы сейчас же уедем в лагерь, — пообещал я.

Станислав в это время уже ушел. Дождавшись, пока он удалится на значительное расстояние, Тимофей, с хитринкой взглянув на меня, спросил:

— Меня подучишь, а то я что-то засиделся?

Пришел мой черед усмехаться.

— Кое-что покажу, но для обретения прочных навыков нужна постоянная работа хотя бы на протяжении двух-трех лет.

— Так я кое-что умею. Могу показать.

Тимофей сразу же перешел к делу и, присев, положив руки одну на одну перед собой, начал лихо выплясывать гопак, выбрасывая ноги вперед. Он недолго продолжал это занятие. Слегка запыхавшись, спросил:

— Как получается?

— Лихо танцуешь, но силы в движениях нет, — честно ответил я.

— Почему? — искренне удивился Тимофей.

— Долгий разговор. Приедешь в лагерь, там кое-что расскажу. Ты мне лучше скажи, почему это Станислав говорит, что его хотят сместить? Он неплохо справляется с обязанностями атамана.

В ответ Тимофей вздохнул, упер руки в боки, нижними зубами пару раз провел по верхней губе, едва касаясь ее, потом прищурил правый глаз, слега почесал затылок, а потом признался:

— Дмитро Литовец метит на это место. Его поддерживают Кайда и Грицько Мамута. Из старшины некоторые тоже за его назначение. Ты же сам понимаешь, что сейчас творится. Куда не глянь, одни враги. Поляки реестр обещали, а теперь все забыто. Мы вообще кто для них, холопы панские. Так бы и порезал сабелькой, — признался Рушайло.

— Порезать-то можно, да ответ будет.

— Оно-то так, — вздохнув, согласился Тимофей и добавил: — Ругают за глаза Станислава, говорят, что он законов сечевых не выполняет, что сам по себе. Что многим в курене приют дает, а они того не стоят, не умеют делать того, что надобно разведке. Да чего только не болтают.

— И что же говорят?

— От тебя ничего не утаишь, — грустно усмехнулся Рушайло и сразу посерьезнел. — Вроде бы как хлопцы немного того…

— Яснее изъясняйся, а то я что-то не пойму тебя.

— Да чуть ли не забияками и разбойниками называют некоторых молодцов…

— Но не в этом главное, — догадался я.

— Строкатое (разношерстное) у нас воинство. Рыцарские (законы чести) законы соблюдают, да не туда смотрят, когда глаза на небо поднимают…

Я усмехнулся. Не понять осторожного Рушайло было несложно. Казаки из куреня явно не вписывались в привычные рамки и бога, как того хотели некоторые, не почитали. Из-за этого у Станислава и не только у него были проблемы. Никто никого, конечно, не упрекал, но упрямый казацкий характер явно мозолил глаза некоторым «пастырям». Впрочем, это было только начало, присказка. Сказка же началась сразу же после того, как я с сыном прибыл в казацкий лагерь, расположенный совсем рядом с Базавлуцкой Сечью. Располагался он на одном из многочисленных днепровских островов. Тут даже дубы росли, что было добрым знаком.

Встретили меня радостно. Атаманом среди двух десятков казаков был Николай Пластунець, широкоплечий и тямущий (сообразительный) казак роста чуть выше среднего. Его заместитель — Иван Кулеба, по-братски обнял меня, приговаривая:

— Пришел-таки к нам, как и обещал, не забыл хлопцев. Тут у нас не только шалаши, даже хатинки (домики) есть. Все, как ты говорил, сделали. И до берега недалеко. Что тут плыть?

Жестом Иван указал на привольно текущие воды Днепра, неторопливо несшего свои воды в Черное море.

— Татар замечали или кого-то из разведчиков?

— Вокруг нашего места точно за три последних дня никого не было, — поразмыслив, сообщил Иван. — Но, сам знаешь, ничего утверждать нельзя…

— И каково оно быть оркуном (предводитель казацких батек, который избирался в кругу характерников на два-три года)? — неожиданно спросил меня Николай.

Я слегка прищурился. Мне показался несколько странным такой вопрос, но не ответить я не мог.

— А что, я казаком перестал быть или власть какую-то особую получил?

— Оно-то так, но все-таки, говорят, что у оркунов особая сила, — возразил Николай, искоса поглядывая на меня, как бы ожидая моего подтверждения.

— Сила? Какая сила? Ничего особенного, тренируйся и у тебя все получится.

— Это ты, батька, загнул, — сразу же вклинился в беседу Иван. — Ты же каждый день не тренируешься, а нас убеждаешь в том, что не делаешь сам.

— Так я по-особому живу, а это и есть тренировка. Надо же знать, как тренироваться.

И тут Иван, желая проверить меня, совершил ошибку. Он хотел резко выхватить саблю из-за пояса, но сделать это не смог, так и замер, слегка открыв рот.

— Что, не пускает? — участливо поинтересовался я.

Ответить Иван не смог, зато все понял Николай и тихо засмеялся. За ним засмеялись казаки, находившиеся рядом. Уж очень комичен был вид Ивана.

— Оце (вот это) так проверил. На тебя что, трясця напала или ты закляк (замер), как будто тебя заворожили?

Иван между тем ответить не мог. Вместо него это сделал я:

— Сейчас попустит. Но ты сам виноват. Не надо было за саблю хвататься.

— Силен ты, — почти шепотом откликнулся Иван. — Не зря тебя оркуном избрали. Нас научишь?

— Вы сами научитесь. Тут думать нужно, сопоставлять, чувствовать момент. Жить нужно по-особому, тогда и на тренировки можно по-другому посмотреть.

— Ничего ты толком и конкретно не говоришь, — даже почти обиделся Иван.

— Это потому, что ты привык слышать «да» или «нет». А жизнь она многолика.

— На все ответ батька найдет, — усмехаясь, проговорил подходящий к нашей группе Степан Голпа. — Что вы к казаку пристали. Оглядеться ему дайте, место, где переночевать можно, укажите. Видите, с сыном приехал. Не боишься? У нас рядом татары шалят, турок проказничает. Мало ли шаек в поле бродят, да и к Великому Лугу забредают…

— Да, — сразу же озаботился Николай. — Вначале дело, а потом уже расспросы. У костерка посидим?

— А то как же. И посидим, и поговорим о жизни, глядя на пламя, может, что и вспомним, — полушутя ответил я.

— О жизни своей расскажешь? — сразу же поинтересовался Иван.

— Может, что и расскажу. А что о ней говорить? Воевал и обучал, а в перерывах, вот, — сделал я едва заметный жест, указывая на сына, — женился, да детей сделал.

— Славно, стало быть, пожил, — обобщил Иван, вздыхая.

— А ты не завидуй, — упрекнул его Николай. — Батька дело говорит. Он тебе ничего рассказывать не должен. Что в той Франции? Те же господа и подневольные люди.

— Если бы только они, — отреагировал я, вздыхая.

Вспомнились былые приключения. Их изложу в отдельной книге. Иезуиты, их тайная полиция, едва меня не приговорила, а то бы запытали, уличив в связях с дьяволом. И что самое пренеприятное, в священников вошли воплощения тьмы и темных энергий. Глянешь на них и видишь: рожки растут на голове, задевая чепчики. Вот они и их поверенные и лютуют. Когда пытают, да на кострах заживо жгут, энергии много выделяется. Ею самые разные существа и сущности питаются. Такая вот вера. И где тут откровение? Только в одном: сбежал — тебе повезло, а попался — не взыщи. Шкуру в пыточной заживо спустят.

— Батьку оставьте в покое, — заступился за меня Славко Вереница, вставая. — Что сочтет нужным, то расскажет, когда время придет. Я верно говорю?

Я слегка наклонил голову, соглашаясь.

— Все, расспросы закончены, — взял инициативу в свои руки Славко. — Николай, ты бы повлиял бы на хлопцев…

Пластунець, уперев руки в боки, слегка нахмурившись и сдвинув брови, сурово посмотрел на казаков, а потом пояснил:

— Батьку по пустякам не тревожить. Всем ясно?

Обведя взглядом особо ретивых, Николай сменил гнев на милость. Его лицо вскоре разгладилось. На нем появилось нечто похожее на усмешку.

— Степан, — позвал Вереница, — казаки пыльнуют (следят, несут службу)?

Голпа в ответ показал пять пальцев на одной руке и три на другой. Всего восемь казаков были в дозоре. Только двое из них на острове, остальные на берегу. Можно было не волноваться. Кто-кто, а Славко Вереница дело знал, спуску никому не давал. Если распекал, то по делу, только до этого редко доходило. Сорок восемь лет ему было. Только в силу начинал входить казак. Они вместе с Николаем, по сути, и были в лагере главными. Вскоре в лагерь должны были прибыть еще казаки как сверху (имеется в виду с верховьев Днепра), так и с дозоров. Лагерная казацкая жизнь только-только начиналась. Я чувствовал, что прибыл вовремя. Также я ощутил, что в моей жизни вскоре наступит время перемен. Что изменится, я не знал. Это было и неважно. Скорее всего, как я предполагал, с моих глаз вскоре должна была спасть повязка, мешающая мне увидеть мир таким, каким он есть. А это, потомки, всегда поначалу больно, если, конечно, к этому не готовиться.

Место мне и сыну сразу нашлось. Мы могли не волноваться за ночлег, безопасность, еду и питье. На следующий день я рассчитывал заняться осмотром местности и обустройством лагеря, а через день уже собирался заняться казацкой наукой, постепенно входя в нужный режим. Вот только с сердца, несмотря на приезд, не шла печаль. То ли много ее накопилось, то ли я только сейчас начал ощущать, что мне недостает жены и детей, оставшихся во Франции. Или было еще что-то такое, что пока я не мог в себе различить, воспринять и распознать, назвав его своим именем. Должно было пройти время. Это я точно знал. Торопиться было некуда. А вот осмыслить все то, что со мной произошло, что надо сделать в первую очередь, а чем заняться в будущем, — еще предстояло.

Я же тогда, вновь привыкая к знакомым с детства местам, размышлял о превратностях жизни и судьбы. Прошлое тогда стояло перед глазами. Не отпускало. Все-таки разлука с детьми, с женой, а прожили мы вместе почти шестнадцать лет, сказывалась. Я мог бы остаться, но это, как я вижу с высоты прожитых лет, было бы роковой ошибкой. На Сечи же я, вспоминая былое, постепенно приходил к пониманию того, что мне нужно сделать и к чему себя готовить. Мой возраст, а исполнилось мне тогда едва пятьдесят три года, означал всего лишь вступление в пору, когда не сила играет тобой, а ты управляешь ею. Многое довелось повидать и пережить. Приключений уже хватило бы на несколько жизней, но в те годы я даже не предполагал, что самые интересные моменты у меня впереди.

Привычная для меня казацкая жизнь началась, правда, не через день, а только лишь через трое суток, когда в лагерь прибыло еще два десятка казаков во главе с Паливодой. Ему тогда было пятьдесят два года. Казак, что называется, был воплощением казацкой мечты о свободе и силе. Роста чуть выше среднего, плечистый, привыкший к тяжелой физической работе, Демьян выделялся среди товарищей. Глядя на него, можно было с уверенностью сказать: красавец мужчина. Правильный овал лица, усмешка, то и дело появлявшаяся, а потом терявшаяся в пышных и длинных казацких усах, чуб, тонкие темные брови, глубокие глаза, в которых читались одновременно ум и сообразительность, выдавали в Демьяне неординарную натуру.

Его учителем был батька Забудько, которого еще звали Жевжиком за быстроту и активность движений, необычайную прыгучесть и энергичность. Так привязалась эта кличка, что батьку так и прозвали — Жевжа. Первое прозвище Матвею не нравилось. С памятью у него все было в порядке. Помнил все до мельчайших деталей. В честь этого и кличку дали, только наоборот.

Так вот, Жевжа был в период где-то с 1600 по 1618 год одним из самых известных казацких батек, обучавшим гопаку и в целом рукопашному бою и прочим самым разным премудростям. Группу свою имел. Сотня хлопцев, если что было надо, всегда готова была вступить в дело. Казаки из сотни за батьку стояли горой. Матвей и обучал Демьяна. Ему показал все, что сам знал, только предупредил: придет время, придется за полученное расплачиваться. Как, правда, не сказал, лишь намекнул, что навык в любом случае придется подтверждать.

Подтверждать где, конечно, было. Казацкие походы следовали один за другим каждый год, иногда и по нескольку на год, не считая мелких и средних стычек на пограничье, где Дикое поле подходило к Великому Лугу и на шляхах, ведших от Крыма в Московию. Татары ведь не дремали. За ясырь хорошо платили. Отчего же бросать прибыльный промысел? А воин, погибший в бою, само собой попадал в рай, где ни в чем не нуждался, где его ласкали красавицы, а сам он мог заняться чем угодно. Наивно, конечно, но чего-то другого не предлагалось.

Неведение, что ни говори, в определенном смысле тоже благо, особенно, когда ты ничего не можешь сделать для того, чтобы хоть как-то после смерти помочь себе же, имею в виду энергиям ума, разума и сознания, которые вместе с личностью и другими оболочками отделяются от физического тела. Невежество — вот, что все больше становится нашим уделом, невежество и слепая вера в то, что тебе кто-то поможет, хотя это не предусмотрено уже самим ходом жизни и условиями жизни на Земле.

С некоторого времени я видел как тонкие планы Земли и природы, так и физический, мог сказать, когда человек умрет. Он еще ходил, смеялся и улыбался, а его тонкие и духовные тела уже покинули физическое тело, отстегнувшись от него, разорвав с ним связи. А зачем тонким телам брать на себя лишнюю нагрузку, страдания и мучения, предсмертные конвульсии? В этом нет необходимости. Дух и так сполна нагружен, находясь в тяжелейшем предсмертном состоянии. Еще ум, разум и сознание, интеллект и личностные энергии кое-как поддерживают физическое тело в его жизнедеятельности. Дух же, умирая и разлагаясь, все больше отягчает из воплощения в воплощение как свое положение, так состояние физического тела и всех остальных оболочек. Нерадостно, конечно, звучит, но такова правда.

Только, когда пришел Паливода с казаками, нам с Вереницей удалось втроем организовать более-менее правильное проживание и распорядок в лагере. С другой стороны, спешить нам было некуда. Днепр ведь неспешно катил свои воды в море, а молодая зелень с каждым днем все больше прибавляла в цвете и в своей особенной красоте, которая становится особенно видимой поздней весной, когда в очередной раз на Земле утверждается сила жизни стараниями светила.

Утром мы обычно вставали за полчаса, но чаще за час до восхода солнца. К этому времени двое дежурных уже наливали в кружки, чаще всего вырезанные из дерева, пахучую, слегка темноватую жидкость — отвар на травах. Отвар закусывали медом или куском засушенного хлеба. В животе и во всем теле сразу же становилось теплее. После следовали легкие, разогревающие упражнения.

Когда теплело, а свежая трава входила в силу, ранним утром на зорьке я вместе с казаками купался на полянах в росе, после следовала легкая тренировка. Задача была слегка разогреть организм и подготовить его к активному проживанию дня. На это отводилось примерно полчаса, после чего, когда тело полностью высыхало после росы, впитывая в себя силу чистой росы и земли, шло обязательное купание в Славуте.

Борисфен или Илнарх, что в переводе означало — река, соединяющая предков с потомками и дающая силу жизни, в наши времена был еще чистым. В Славуте еще водились и осетры, и гигантские сомы, и даже пресноводные дельфины в устье. На островах тогда еще и в местах силы, если знать как, можно было слышать не только зов предков, но и видеть ариев, конечно, тем, кто мог это делать и был на это ориентирован.

Со скифами было проще. Они во времени жили ближе к нам. Их мир, соединяясь с нашим, хотя медленно и умирал, но пока еще давал о себе знать. Скифские вожди, сами себя они называли дэрами или ахаками, все еще выходили на некоторых из характерников из своего времени с тем, чтобы кое-что сказать и объяснить. Ведь им в своем времени нужна была помощь ныне живущих, чтобы не так активно ухудшалось в прошлом их положение. Кое-что лучшие из характерников для единичных особ из числа скифов еще могли сделать для облегчения их участи, но даже такое участие все больше не приносило желаемого результата в силу все большего ускорения нисходящих процессов и ухудшения условий жизни не только на Запорожье, но и везде на Земле.

В общем, я после Франции, вернувшись в родные места, заново отдыхал и слушал песни Родины. Ее напевы вдохновляли и насыщали меня особой силой здешних бесконечных степей и земли, на которой издавна, еще от Потопа, жили наши далекие предки, ведя свой род от первых людей, прибывших сюда на кораблях-ковчегах. Корабли были разобраны, а сплавы и металлы от них долгие тысячелетия служили потомкам неиссякаемым источником для изготовления самых разных изделий, пока где-то около шести тысяч лет от времени моего рассказа, не рассыпались в прах. Срок действия металлов и сплавов истек, после чего человечество начало свой путь заново. Я же, наблюдая за собой, пространством и временем, видел и слышал и ариев, и их потомков, и киммерийцев, и скифов а также представителей других народов, проживавших в здешних краях.

Я ощущал себя в какой-то мере наследником всего того богатства в виде людей, природного царства, которое было и пока еще есть в здешних местах, проявляется в первозданной природе, в особом звучании окружающего, в твоем дыхании и поведении. Чувство, посещавшее меня, сложно описать словами. Можно назвать его единением с окружающим, но это не единение. Твое восприятие по-особенному полно и проявляет себя в видении настоящего, прошлого и, что было впервые для меня, формирующегося будущего. До этого времени я не зрел будущее. Лишь вернувшись из Франции, я начал воспринимать кое-какие картины, если честно, то совсем не доставляющие мне отрады при виде творящегося в будущем. Я был не готов зреть то, что грядет, что предстает моему взору.

С другой стороны, нам никто и ничего не дает тогда, когда ты готов. Чаще всего в жизни любого человека события происходят помимо готовности. И тут, если ты не научишься быстро перестраиваться и обретать устойчивость, тебе никто не поможет. Поэтому жизнь во многом больше похожа даже не на поле, а на водную стихию, в которую каждый из нас окунается. В какой-то мере больше шансов выжить у тех, у кого есть их обучать и обучить. Мне повезло. Такими учителями были казацкие батьки Вернидуб и Задерига, приёмным сыном которого я стал. Узнал я об этом, правда, уже после двадцати пяти лет, но все равно считал и считаю Задеригу своим отцом. Если бы не он, я вряд ли бы выжил в сгущающихся сумерках времен. Я стал бы жертвой и быстро бы ушел из жизни, а так я один из семьи продолжил казацкую традицию, став батькой.

После разминки и упражнений, купания следовал завтрак, который дежурные к этому времени уже подготовили. Затем каждый шел заниматься своим делом. Примерно половина казаков тогда шла ловить рыбу, а вторая — задерживалась. Кому задержаться, решали батьки. Еще где-то полчаса или час работы и казаки присоединялись к побратимам. Рыбы надо было наловить много не только для того, чтобы питаться в данный момент, но и для вяления, копчения и соления. Требовалось немало соли, но ее приходилось привозить на подводах издалека с юга. Чумаки с задачей справлялись, но очень часто многие из них погибали вдали от дома. Один из исконных казацких промыслов заключался в сопровождении чумацких караванов на юг к Перекопу и на соляные лиманы.

За счет этого и пополнялась казна Запорожского Войска из столетия в столетие. И никакие смерти и опасности не могли остановить привычного хода дел, когда с весны десятки караванов тянулись по шляхам на юг. Соль нужна была всем. Даже крымский хан был заинтересован в торговле солью. Крымское ханство богатело. Вот только сосчитать все пограбленные караваны было невозможно. Охотников до чужого добра в Диком поле всегда хватало. Ногайские татары, просто отряды кочевников, промышлявших разбоем, могли нагрянуть неожиданно в самый неподходящий момент. Бесчисленное количество историй о том, как складывались судьбы выживших, хранит в себе степь для тех, кто умеет ее читать. Я один из них, поэтому подготовил для потомков серию рассказов о приключениях чумаков и не только о них.

Казацкие же звытяги (забавы) во всей своей красе начинались где-то к пяти часам вечера, когда солнце уже начинало уставать и клонилось ближе к земле. К этому времени становилось достаточно прохладно, а организм, размявшийся и разогретый, как раз был готов к тому, чтобы воспринять более активные и интенсивные нагрузки. Как правило, перед занятиями казаки отдыхали где-то с полчаса. Большая часть из них дремала или расслаблялась, лежа на земле на кунтушах или плотных подстилках. Только после отдыха, искупавшись, казаки приступали к тренировкам. И в данном случае я никого не заставлял, не принуждал и не показывал, кому что и как делать. Каждый казак сам выбирал для себя упражнения, которые необходимы были для него на данный момент. Их надо было почувствовать. Так, во всяком случае, тренировались казаки из куреня казацкой разведки и примкнувшие к ним «проходимцы», как некоторые паны и шляхтичи называли казаков, сопровождавших караваны и казацкий люд, сменивший ярмо на саблю.

Самых отчаянных, непоседливых, резких и неуступчивых не любили не то, что поляки и шляхта, а даже казацкая старшина. Зато, по сути, на них и держались Сечь и сечевые традиции. Батюшки, которые приходили на Сечь, вначале не могли понять, где они находятся, потом плевались, изрыгая хулу, но вместе с тем вскоре привыкали. Уклад-то казацкий как поменяешь? К нему приходилось приноравливаться. Разношерстное казацкое сообщество опиралось только лишь на себя, свою силу, на саблю, на пистоль и на свой разум. Не было бы этого — не было бы такого явления, как казачество на Руси.

После вольных упражнений начиналось самое интересное — схватки. К ним допускались не все. Казацкий батька и его помощники давали разрешение на схватки. Без их одобрения никто из казаков не мог противостоять в поединке соперникам. Поскольку в лагере я был главным казацким батькой, то решение принимал я, а в отсутствии меня — Вереница или Паливода. Поединки разделялись. Вначале следовали один на один и без оружия, потом на одного нападали двое, трое и даже пятеро. После этого следовал некоторый отдых, разбор схваток, а потом в дело вступали палки, копья и сабли.

Если честно, не было такого предмета, который не мог использоваться в сражении. Даже вырезанные деревянные ложки вполне подходили для того, чтобы ими, если умел, всерьез выключить противника. Базовыми были те или иные упражнения, а потом каждый нарабатывал, что понял, увидел и осознал. Брали пример с батек и их помощников, но батька показывал, как правило, один раз. И все вслед за ним, как стадо, не повторяли. Кто, как понял, тот так и выполнял. Потом, когда приходило время, батька вновь возвращался к пройденному, уже подробнее показывал и рассказывал. В общем, методов и способов было немало, как донести до учеников то, что им было необходимо знать.

Два-три года и вокруг батьки образовывался круг казаков, которым он показывал и передавал то, что считал для них нужным. И это обучение было избирательным. Я не мог обучать чему-либо тех казаков, которые принадлежали к представителям темных сил, сильно под них попали или были слишком опущены. Человека, который был рабом и привык ползать на брюхе перед господином, обучать гопаку, все равно, что читать глухому стихи. Темная и рабская кровь, текущая в жилах, не даст возможности обучиться чему-либо путевому и толковому. Кроме того, что такой человек ничему не научиться, он еще и ухудшит такую возможность для других. Ведь упражнения также можно поставить под контроль, чтобы получать с них главное — энергии, выделяющиеся при движениях.

Нет, конечно, можно научиться движениям, можно после этого, ощутив силу, податься разбойничать. И скрывать не буду, такие прецеденты были на Сечи далеко не одиночными. Можно, но это будет уже не гопак и не искусство, а так, слепая сила, способная опустить, но не поднять. «Якщо нема розуму, то діла не буде (если нет ума — дела не будет), — так говорил мне Вернидуб. — Клепки нема, горщик не варить, а з макітри (головы) дим йде». Батька знал, что говорил. Смотрел чуть мимо меня пристально, слегка щурясь, и вздыхал. А когда я его спрашивал, чего он вздыхает, Вернидуб, как правило, молчал, или по усам рукой проводил, а потом говорил: «Доживешь лет до пятидесяти, вот тогда понимать и начнешь».

И батька не ошибся в прогнозах. К этому времени я начал видеть, а еще больше понимать то, что раньше ускользало и проходило мимо моего внимания. И то, что я видел, по большей степени меня не радовало. Я наконец-то понял, на что намекал мне Вернидуб, вспомнил Задеригу и его слова. Отец погиб при загадочных обстоятельствах, когда я находился в отлучке. Я знал, чьи усилия раньше времени оборвали его жизнь. Я не хотел мести, не хотел поначалу разбираться, что к чему, но последующие события вынудили меня прояснить ситуацию.

Да, неведение — благо, но лишь до определенного момента. Потом оно тормоз. Мир, который я продолжил открывать для себя, тренируя казаков, был суров, необычен, но, тем не менее, он позволял более полно и пристально увидеть реальное положение дел, некоторой мерой избавиться от иллюзий и начать жить не в забытьи, а на земле, крепко опираясь на свои ноги. Наверное, как я вижу сейчас, в последние годы жизни, это и есть счастье. Не что-то другое, не счастье детей, внуков и правнуков, поскольку оно им не положено, исходя из условий и событий, происходящих в Украине, а именно понимание связи процессов и явлений, событий, видя, к чему они ведут и хотя бы отчасти влияя на ситуацию. Без этого знания жизнь человека, я убедился на собственном опыте, пуста. Если нет дела и ты себе его не находишь, то чаще всего рано уходишь из жизни.

Около половины казацких батек ушла из жизни в расцвете сил, не дожив и до шестидесяти лет. Лишь некоторые перешагнули порог восьмидесяти или, как я, девяноста лет, пребывая в силе с ясным сознанием и осознавая все, что происходит.

Мне же в тот памятный год предстояли необычные задания и испытания, о которых я даже и не догадывался. Единственное что, наша казацкая группа, насчитывающая вначале четыре десятка казаков, к жнивам уже расширилась до трех сотен, несмотря на то, что я брал для занятий далеко не всех казаков. Мне было неприятно, но я честно говорил, что тот или иной казак не подходит. И тут уже ничего нельзя было сделать. Для каждого своя наука. Кому-то достаточно ходить в лаве, метко стрелять из ружья и знать базовые приемы владения оружием, а для кого-то это даже не азы, а так, всего лишь сильное начало, вход в дело, в котором ты понемногу начинаешь понимать себя, осознавать предназначение, острее и пристальнее смотреть на мир.

Приходит время, когда и добро, и зло перестают тебя волновать, как справедливость и несправедливость. Хотя, признаюсь, до сих пор меня многое напрягает и побуждает крепко сжимать рукоять сабли или длинной палки, заменяющей посох. Я, хоть и знаю, как правильно себя вести, не свободен от резких эмоциональных проявлений, несмотря на то, что учил на все реагировать спокойно, не поддаваться на эмоции, когда тебя выводят из равновесия. Сам полной мерой силу в этом действии я не обрел. Только лишь на пути к тому, чтобы изменить в этом себя.

Да, тот год был действительно знаковым для меня во всех отношениях. Я встретил свое прошлое. Точнее, оно само пришло ко мне, появившись передо мной самым необычным образом.

Вроде бы ничего особого не сказал, а рассказ написал. Можно было бы и подробнее описать казацкое житье-бытие, но я предпочел сказать в общем, чтобы оставить подробности на потом. Спешить-то некуда. Обстоятельность — залог успеха.