Аппендицит

Андрей Пустогаров, 2023

Книга малой прозы Андрея Пустогарова состоит из двух частей. Первая – «пестрая смесь» наблюдений за жизнью с автобиографическими мотивами. Вторая – игра с классическими сюжетами в духе «как это могло быть на самом деле».

© Пустогаров А.А.

© Фотографии автора.

© Обложка Ольги Глухаревой

© Фотография на титульном листе Анны Пустогаровой На задней стороне обложки фотография из семейного альбома.

Аппендицит

Жесткая связь

Мы живем на четвертом этаже. Длина собачьего поводка-рулетки 8 метров. Какая тут связь? Жесткая.

Жена возвращалась с прогулки с двумя собаками.

Поднялась на лифте и вдруг заметила, что, хотя держит в руках два поводка, в лифте с ней только одна собака, а шнур второго поводка уходит вниз в щель между лифтом и шахтой… Она бросила рулетку в шахту и по лестнице побежала на первый этаж.

Собака стояла вплотную к дверям лифта.

Трудно сказать, как развивались бы события, если бы мы жили хотя бы одним этажом выше.

Чудесно спасенная собака была в тот день многократно носима женой на руках.

Проверьте, не держите ли вы кого-нибудь на поводке.

На рельсах

По каналу «Евроньюз» показали сюжет: в Нью-Йоркском метро на рельсы упала женщина.

Из туннеля уже показался поезд. А женщина никак не могла встать, так и лежала на рельсах.

Люди на платформе заволновались, подбежали к самому краю, стали размахивать руками. Некоторые, чтобы их лучше было видно, даже наклонились над путями. Поезд остановился сантиметрах в десяти от лежащей. Она встала, но не смогла удержаться на ногах — опять упала.

После показали пресс-конференцию с машинисткой поезда — начальство решило поощрить ее за проявленную сметку. Она сказала: — Много людей стояло на самом краю платформы, они размахивали руками и отвлекали мое внимание. Но все же в последний момент я заметила лежащую и остановила поезд.

В конце сюжета сообщили — упавшая была сильно подвыпивши и возвращалась с вечеринки.

В общем, все смогли извлечь для себя пользу из этого происшествия. Пассажиры на платформе не растерялись, пришли на помощь, спасли женщину и теперь могут по праву этим гордиться.

Машинистка получила поощрение.

Но больше всех смогла бы приобрести для души главная героиня.

Она согрешила, была наказана и, несмотря на общие благие намерения, жизнь ее висела на волоске. А в последний момент случай или Господь Бог остановил раму вагонной тележки в десяти сантиметрах от ее головы. Возможно, Господа Бога просто развеселила ситуация. Мы не знаем.

Все мы часто бываем на месте этой женщины. Только не всегда виден выходящий из туннеля поезд

Электрик

У одной моей знакомой — назовем ее Мариной, потому что так ее и зовут — брат работал в гостинице «Москва».

В советское время это была должность с большими связями, поэтому Марина пользовалась в своем кругу заслуженным уважением.

Но время шло и в один прекрасный день гостиницу «Москва» стали сносить. Знакомые тут же ехидно поинтересовались у Марины:

— Ну и где теперь работает твой брат?!

— В гостинице «Москва», — ответила Марина.

— Так ее ж сносят…

— В нижних этажах осталась электропроводка, которой пользуются рабочие. Мой брат следит за ее исправностью.

Число этажей гостиницы все сокращалось, но Марина по прежнему отвечала на все распросы знакомых:

— В гостинице «Москва».

Но вот на месте гостиницы осталось ровное место.

Дождавшиеся своего часа знакомые опять подступили к Марине:

— Ну и где теперь работает твой брат?!

— В гостинице «Москва».

–???!!!

Оказалось, что в гостинице «Москва» было несколько подземных этажей, которые решили сохранить при реконструкции. В этих этажах оставалась электропроводка. Ну вы понимаете…

Сейчас в новом здании гостиницы «Москва» уже идут отделочные работы и брат Марины работает в ней электриком.

Хорошо, что хоть что-то остается в этом мире неизменным.

Памятник Ленину

Ольга Ильницкая рассказала мне историю про свою знакомую из Одессы по имени Ольга. Ольга эта работала в Одесском историческом музее и славилась крайней отвязностью. Времена были советские. И вот однажды в исторический музей прибывает запыхавшийся председатель близлежащего колхоза и с восклицаниями «Спасите!» стремится в кабинет директора. На вопрос «В чем дело?» отвечает: «Спасите! У меня в селе поставили памятник Ленину!».

— Так это же замечательно, — осторожно возражает директор.

— Так его местный мужик сам поставил, — объясняет председатель.

— Так хорошо — знак народной любви к Ленину, — уже менее уверенно говорит директор.

— Не видали вы этот памятник, — обреченно выдыхает председатель.

— А музей тут при чем? — находится директор.

— Так вы ж по памятникам…

Случай, действительно, был сложный. Конечно, строить по собственному желанию памятники запрещалось. Но и снести без разрешения начальства уже поставленный памятник было нельзя. Тем более памятник Ленину, воздвигнутый самим народом. А с другой стороны, любой, видевший это сооружение, неумолимо начинал корчиться от смеха. Председатель даже боялся обращаться по такому поводу в райком. Поэтому и пришел в музей. Все же он был не так глуп, этот председатель.

Осторожный директор музея решил отправить для ознакомления с ситуацией изрядно достававшую его своими выходками Ольгу. Ольга легко согласилась и они с председателем укатили на «газике» в колхоз.

Памятник, действительно, производил сильное впечатление. Черты Ленина угадывались сразу. Но вот к какому виду приматов следовало отнести фигуру на постаменте — тут все было уже не так очевидно. Кроме того скульптор в душевном порыве украсил гипсовую фигуру лучшим из того, что у него было — осколками зеркал и бутылочного стекла, сигаретным «золотцем»…

Ольга, как я уже говорил, была девушка заводная:

— А давайте снесем его к чертям собачьим!

— Да как же…

— Выбьете для меня у директора музея пару отгулов — беру на себя.

— О чем речь… — еще не веря своему счастью, бормотал председатель.

Ольга купила в сельпо поллитру и отправилась к местному бульдозеристу.

— А что, Вася, — ласково спросила она, — снесешь за поллитру Ленина? Председатель еще и премию выпишет.

— Сядешь на колени — снесу, — не моргнув глазом ответил бульдозерист.

Они забрались в кабину. Ольга села к бульдозеристу на колени, он взялся за рычаги.

Сложная проблема за пару минут развеялась в пыль. Памятник без следа исчез в самой толще народной жизни, из которой днем раньше и появился. Винить кого-то за это было все равно, что винить порыв ветра, поваливший детский шалаш.

Счастливый председатель едва ли не на руках внес Ольгу в кабинет директора музея. Директор окинул героиню. ироническим взглядом Как оказалось, он тоже был не так глуп.

Память

Однажды моя мама вместе с подругой ездила во Львов. Они учились в одной группе во Львовском университете и вот их позвали отпраздновать тридцатилетие выпуска.

Все прошло замечательно и теперь они возвращались на поезде в Москву.

— А с кем это ты вчера весь вечер танцевала? — поинтересовалась у подруги моя мама.

— Так это парень с параллельного потока, — подруга назвала имя. — Не помнишь?

— Нет, — ответила мама.

— Там была еще какая-то история у него на свадьбе.

— Какая история? — спросила мама.

— Невеста приревновала его к одной девушке из гостей. Был ужасный скандал.

Они проехали еще какое-то время и тут мамина подруга вдруг расхохоталось. (Стоило бы написать «хлопнула себя по лбу и расхохоталась», но я не знаю, хлопала ли она себя по лбу. Напишу просто: «расхохоталась»).

— А ведь это я была той девушкой, — выговорила она сквозь смех. — Я была той девушкой…

И они принялись хохотать вдвоем.

Выборы

Начало 80-х. Ненавязчиво прошла советская избирательная кампания: на досках объявлений у подъездов закраснели заголовками листки с адресом участка для голосования.

Вот и все, что мне о ней напоминало, ведь я был студент и к тому, что говорили по телевизору, относился как к новостям из параллельного мира.

Настал день выборов. А мы незадолго до этого сделали родственный обмен и у бабушки поменялся адрес прописки. Бабушка на день выборов уезжала к своему старшему брату на Украину помогать ему сажать огород, но оставила мне паспорт и велела сходить и проголосовать за нее по новому адресу. Голосовать полагалось за единственного кандидата и для избирательной комиссии главное было обеспечить высокую явку на участок, поэтому паспорт вместо человека вполне годился для акта его свободного волеизъявления.

Порой, правда, случались казусы. Один научный сотрудник из лаборатории моего отца вдруг взял да и объявил, что не пойдет голосовать, потому как он — многодетный отец, а предприятие никак не выделит ему подходящую квартиру. И всему парткому, профкому и месткому пришлось его уговаривать и обещать, поскольку демонстративный отказ от голосования был большим скандалом.

А я проголосовал за себя и за бабушку и вернулся в квартиру, где она была прописана раньше. Незадолго до восьми вечера — а в восемь участки закрывались — в дверь позвонили. За дверью стояли трое: две женщины и чуть позади — мужчина. Он хоть и покачивался из стороны в сторону, но цепко сжимал в руках урну для голосования, словно это беременная поддерживала руками свой большой живот. У одной из женщин в руках был избирательный бюллетень.

— Не можем уйти домой, — сказали женщины. — Ваша бабушка не проголосовала!

Я объяснил, что бабушка теперь прописана по другому адресу и там я за нее уже проголосовал.

— Она у нас в списках, — не отставали женщины.

Я стал им объяснять по второму разу, но мужик так выразительно посмотрел на меня — Тебя что, убудет?! — что я перестал кобениться и засунул бюллетень в урну.

Делегация поблагодарила и с чувством исполненного долга удалилась.

Бином Толстого

В старших классах наша учительница физики ушла в декрет и на подмену отыскали симпатичного пенсионера Дмитрия Николаевича. Похож он был на ведущего программы «В мире животных» Дроздова. Только на уже пожилого нынешнего Дроздова. Разве что, в отличие от Дроздова, у Дмитрия Николаевича были очки, а костюм он носил черный и с галстуком. За глаза мы звали его Димой.

Точно не помню, но думаю, что на его уроках я как победитель городских олимпиад (дело было в подмосковном Подольске) изрядно выпендривался. Но все же мы с приятелем с Димой подружились и как-то после уроков, хитро поблескивая очками, он рассказал нам такую историю.

— Преподавал я в одной московской школе. И однажды у нас организовали вечер, посвященный уже покойному Алексею Николаевичу Толстому. Пришли гости рассказать школьникам о большом писателе и в том числе две его вдовы. Директор ко мне:

— Что делать? Не могу же я два раза объявлять, что это жена Толстого! Вы представляете, что в зале будет?

— А вы скажите «член семьи Алексея Николаевича».

И Дима счастливо заулыбался, припомнив хорошо решенную задачу.

Евреи

При советской власти, работал я в подмосковном Троицке в филиале института атомной энергии.

К нам на установку часто заходил институтский фотограф. Человек он был замечательный — добрый, веселый. Звали его Анатолий Васильевич Иванов. На круглом курносом лице носил дядя Толя круглую бороду.

После работы он порой выпивал с нашими лаборантами.

На второй, примерно, порции всплывала еврейская тема. Иванов начинал жаловаться, что вокруг одни евреи и настоящих русских почти не осталось.

По мере убывания водки круг евреев все расширялся.

Лаборанты, забавляясь, постепенно подводили его к выводу:

— Дядя Толя, так, может, ты один настоящий русский остался?

— Я один, — с горечью вздыхал дядя Толя, глядя на стакан с водкой.

Застолье продолжалось, и лаборанты не унимались:

— Дядя Толя, так, может, и ты тоже еврей?

На глазах у дяди Толи появлялись слезы, он с отчаянием смотрел вокруг, потом голова его склонялась на грудь, а из груди раздавался тихий стон:

— Да, ребята, я тоже еврей.

Светлая тебе память, Анатолий Васильевич.

Прогулка

Частенько прохожу мимо памятника Льву Толстому на Плющихе. Словно гигантская перезрелая груша, норовит растечься по земле эта серая каменная глыбища, матерая человечища, безостановочно обсираемая голубями.

Похожа на инсталляция Олега Кулика — у него восковая фигура Толстого — босая, в поддевке — сидела за письменным столом под насестом с курами, откуда на голову и бороду писателю летели пух, перья и помет.

Похожа, да только тут все по-настоящему, без понтов.

Потом иду мимо Общевойсковой академии. На стене мемориальная доска с черным, будто чугунным, барельефом. Как-то я перешел на другую сторону улицы и прочел написаное золотыми буквами: «герой гражданской войны Василий Иванович Чапаев учился в Академии в 18-м году». Теперь, когда я попадаю на это место, окружающая меня действительность всегда начинает слегка подрагивать.

Во-первых, фамилия того, кто мог учиться в Академии, была Чепаев. Во-вторых, это сталинское десяти — или одиннадцатиэтажное размашистое здание не могло существовать в 18-м году. Сюр на сюре.

Тут я замечаю, что с плоской крыши выступающего наружу и по-древнеегипетски глухого первого этажа исчезла боевая машины пехоты. А ведь ее пушка, словно одетый в защитный цвет fuck, всегда торчала высоко в небе прямо над слегка косноязычной фразой Сталина про пяди и вершки. Никакой подписи под фразой, конечно, не было.

А, может, боевой машины пехоты тоже никогда на этой крыше не было, с подозрением думаю я? Словом, галюциногенная мемориальная табличка дала о себе знать.

Стряхнув наваждение и перейдя дорогу, я оказываюсь под стеной посольства Северной Кореи. С годами мне все сильнее хочется попросить политическое убежище именно в этой стране.

2012

Велодорога

1

По подножью холма протянулась деревня — Татарово. Наверху стояла церковь. С холма видны были пойма, Москва-река, в солнечную погоду вдалеке блестел куполом Иван Великий. К Москве — реке, подрезая холм, шел крутой овраг с ручьем на дне.

В 41-м церковь закрыли, а колокольню взорвали, чтобы немецкие летчики, заходя с запада на Москву, не использовали ее в качестве ориентира. Сама деревня дожила до Олимпиады, сделавшись уже частью города. Рядом строили велотрек, гребной канал, и деревню снесли. Вокруг оврага по холмам пустили асфальтированную велодорогу. Остались яблоневые сады и полуразрушенная заколоченная церковь из красного кирпича. Еще лет через пять за дальним от реки краем оврага построили жилой район. По пустующей велодороге стали гулять с детьми и собаками.

Отчего-то лучше всего их было видно зимой, когда свод над папертью под уцелевшим этажом колокольни покрывался изморозью. Белый прозрачный налет словно проявлял выстлавшие потолок остатки мозаики. Две ангельских головы с глядящими на тебя ликами почти соприкасались макушками по обе стороны от верхней точки свода. От них расходились вниз — перышко к перышку — фантастические радужные крылья. Делали мозаику ученики Васнецова.

Прошло еще лет десять и здание вернули церкви. Постепенно надстроили колокольню, возвели купола. Свод над папертью сначала зашили досками, а теперь на них роспись, такая же, как и по всему храму.

В церкви я захожу не часто, но, если что, знаю — здесь, под досками с грубоватой росписью, спрятаны два изумительной красоты ангела.

2

Когда, словно по аллее, гуляешь по велодороге в окружении высоких берез, осин, лип, дубов, кажется, что бетонный город с той стороны реки наползает на остатки живой природы и вот-вот ее уничтожит. Но это только кажется. Стоит оставить на несколько десятков лет без присмотра какое-либо сооружение рук человеческих, и природа начинает неумолимо его разрушать, чтоб еще через десяток-другой и следов никаких от него не осталось среди буйно расплодившейся растительности.

За прошедшую с олимпиады четверть века, заровняв боковые канавы, наползли на края велодороги отмели из земли и песка, на них выросла высокая сорная трава, а кое-где и деревья, асфальтовое же полотно, словно следы землетрясений, перерезали частые трещины.

А городские власти вдруг решили опять провести на велодороге международные соревнования. Велодорога к тому времени была в аренде у частной фирмы. Фирма эта заполучила от властей окольцованный велодорогой горнолыжный склон. За что обещала блюсти дорогу в исправности. Наступил час расплаты.

Фирма наняла бригаду кавказцев. Молодые были брошены на восстановление ширины дорожного полотна. Под жарким летним солнцем крестьянскими косами косили они толстый бурьян обочин. Штыковыми лопатами соскребали они выползший на асфальт дерн — плотно спекшийся от зноя и перевитый толстыми корнями сорняков. Порой в изнеможении, с натертыми на руках мозолями, сидели они, опустив головы, на этом самом дерне среди еще не скошенных бурьянов. Мимо легко прокатывали свои коляски гуляющие с младенцами молодые мамочки.

Старшие же занялись борьбой с трещинами. Грузовик, словно армейскую полевую кухню, прикатил за собой печку для варки битума. Рабочие топили печь дровами из окрестных рощ, плавили битум и разливали его в металлические кухонные чайники. Потом брали чайники в руки, становились на колени и из носиков заливали трещины черной расплавленной смолой. Грузовик вез за ними печку, а они с чайниками в руках ползли на коленях по велодороге, словно замаливающие грехи приверженцы религии подземного вулканического огня.

Работа была сделана в срок и вдоль велодороги два раза прокатили, подталкивая руками, разметочное устройство, проведя у краев асфальта две толстые белые полосы. Все было готово к соревнованиям. И они наступили.

Словно кавалькада украшенных гербами, знаменами и плюмажами рыцарей, пронеслась по велодороге, сверкая спицами, стая велосипедистов в ярких разноцветных шлемах и трико. Зрелище было феерическое.

Наверняка, наблюдала его и ремонтировавшая дорогу бригада. Я вижу, как они сидят в своем подвале на койках, застеленных старыми железнодорожными одеялами, глядят на велосипедистов в маленький телевизор, переговариваются и радуются за свою дорогу.

Папа и самолет

Папа был высокий, красивый, молодой. На пляже, заслышав в небе самолет, он подымался на ноги, приставив ладонь к глазам, вглядывался в силует, и вслух называл модель. Папа закончил Московский авиационный. В Одессе его отец, мой дед, был завкафедрой истории КПСС в сельскохозяйственном институте. Вот папа после школы и поехал в Москву поступать в сельскохозяйственную академию. Вскоре обрадованные родители прочли его телеграмму из одного слова: «Поступил». Когда он вернулся, выяснилось, что поступил в авиационный.

В Одессу к морю семья переехала с Днепра, из Черкасс. В те времена люди часто переселялись с места на место. И не только из-за войны. Так в 37-м дед с семьей на несколько лет уехал из Тамбовской области во Владивосток. От греха подальше. Поскольку пошли разговоры, что в своем учреждении он развел «пустогаровщину». (Пустогар — Пустогвар — он же Пустограй — то же, что Воронграй, то есть предсказатель по полету птиц. Но вряд ли тогда речь шла об этом).

В послевоенные годы на всю Черкасскую область было два личных автомобиля. Один у секретаря обкома, а второй — у моего деда, преподавателя пединститута. Думаю, это был «Москвич». Дед позволял самостоятельно пользоваться машиной моему папе — школьнику. Прав у папы ни тогда, ни после никогда не было. Своей машины потом тоже не было. Отчего-то уже не захотел заводить. А еще папа играл в юношеской сборной Украины по футболу и собирался стать футболистом, но дед этому воспрепятствовал. Вот папа и поехал поступать в сельхозакадемию.

К технике на колесах дед был явно неравнодушен. Есть межвоенная фотография, где он в кожаной тужурке сидит за рулем новенького трактора в окружении изумленных односельчан.

А в Гражданскую, мальчишкой, дед прибился к Конной армии и ездил на тачанке. На правой руке у деда было всего два пальца — большой и указательный. Что не мешало ему управляться этой рукой с пилой и молотком. Пальцы дед потерял в Великую Отечественную, хотя в армии не служил. — Прикрывал с пулеметом переправу, — лаконично ответил он на мои детские расспросы, — с того берега выстрелил снайпер и отстрелил пальцы, что были на рукояти пулемета.

Пальцы в то время не пришивали, тем более, на фронте.

Войну восьмилетний папа встретил на Дону. В 42-м он жил у своей бабушки Марии Михайловны в Буйловке. Летом началось немецкое наступление и пришла весть об эвакуации. Мария Михайловна повезла папу к родителям в Лиски. Плыли они по Дону., на палубе парохода, У Лисок пароход стали бомбить. Бомбы падали вокруг в воду и Мария Михайловна спрятала папу себе под юбку. Но все обошлось. Правда, в Лисках оказалось, что папина мама со старшим папиным братом уже уехали в эвакуацию. Дед оставался в Лисках и занимался организацией партизанских отрядов. Папа запомнил, что в помещении райкома на полу лежали кучи продуктов, которые надо было, вероятно, закладывать в тайники. Дед достал из ящика пачку масла, добавил бутыль спирта, отдал Марии Михайловне и велел ей вместе с моим папой ехать на грузовике обратно в Буйловку. В дороге бабушка дрожала над спиртом — его потом меняли на продукты, что помогло выжить.

Мария Михайловна была женщина религиозная. В дом к ней в Буйловке приходили другие женщины и папа, как самый глазастый, читал им вслух Священное Писание. На другом, правом берегу Дона стояли румыны, а потом итальянцы. В какой-то момент Буйловку решили эвакуировать подальше от линии фронта. Папа запомнил, что женщины, не хотевшие уезжать, выходили к Дону и кричали через реку итальянцам: «Сынки, спасите нас от христопродавцев!». Но эвакуацию по каким-то причинам отменили.

После окончания МАИ к самолетам папа отношения уже не имел. Над чем работал, рассказывать было не положено. А любовь к авиации осталась. В подарок он привозил мне модели самолетов, которые нужно было самому склеить из пластмассовых деталей. К деталям приклеивались мои пальцы. Беда была с иллюминаторами. На их фронтальную поверхность попадал клей и они теряли прозрачность. Беда была и с переводными картинками — с эмблемой Аэрофлота, которую надо было нанести на фюзеляж. Намокшие картинки сминались и рвались. В конце концов, кто-нибудь из взрослых приходил на помощь и худо-бедно модель собиралась. Но играть с ней было не интересно — стояла она не на шасси, а, словно на постаменте, на подставке.

Папа был молодой, высокий, красивый, пьяный. Мы с ним вдвоем куда-то летели на самолете. В воздухе, чтобы покурить, он взял меня с собой в туалет. Когда вышли, у дверей поджидала бортпроводница. — На борту курить запрещено, — сказала она строго. — Ребенка укачивает, — объяснил папа. — Мы вместе ходим рвать.

Проводница поджала губы, сощурилась, но ничего не ответила.

Меня, действительно, укачивало. В самолете и даже в одесском 18-м трамвае, что от вокзала ходил вдоль всего берега к 16-й станции Большого фонтана, где у деда и бабушки была дача. Домик, сложенный своими руками из ракушечника, стоял на склоне прибрежной балки. Улицы назывались Ореховая, Абрикосовая, Долгая… Балка уже вся поросла фруктовыми деревьями и виноградом, и, когда я влезал на конек шиферной крыши, видно было лишь, как ветер катит зеленые волны листвы. Однажды дед решил, что надо тренировать мой вестибюлярный аппарат. Мы с ним сели в трамвай и поехали вдоль берега. Меня быстро укачало и тренировки прекратились навсегда.

Как-то летом папа с товарищем взяли меня на прогулку в Стрыйский парк. Папа был молодой, высокий, красивый, пьяный. Папа и мама снимали в Москве комнату у метро «Аэропорт», а я с бабушкой и дедушкой — мамиными родителями — до восьми лет жил во Львове. Мама с папой приезжали на праздники и в отпуск, а папа еще и в командировки. Часто не один, а с сослуживцем. Останавливались у нас дома. В тот раз папа привез мне пластмассовую ракету. Ракета была полая, через сопло надо было залить внутрь воду и насадить сопло на насос, вроде велосипедного, прижав зажимом. Следовало закачать в ракету воздух и отпустить зажим. Сжатый воздух выталкивал воду и реактивная тяга подымала ракету над землей. Мы взяли эту ракету в парк, чтобы испытать в полете. Однако оказалось, что раздобыть в парке воду не так просто. Рядом был пруд с лебедями, но за ограждение они все же не полезли. А запустить ракету им хотелось не меньше, чем мне. Наверное, даже больше. Это было время самых ярких успехов советской космонавтики. Выход нашелся. Они открыли бутылку с пивом, которая была с собой, и залили пиво в ракету. Воздух был накачан, зажим открыт. Из сопла вырвались хлопья белой пивной пены и ракета полетела в небо — все выше, и выше, и выше…

Два эскалатора

До восьми лет я жил с бабушкой и дедушкой во Львове, а потом переехал к маме и папе в подмосковный Подольск, где папа получил квартиру. В поезде со мной путешествовало много вещей, даже деревянная складная школьная парта с наклонной столешницей. Пока папа все это в Москве выносил из вагона, поезд тронулся на запасной путь, и папе с последней порцией пришлось на ходу спрыгивать с подножки.

По выходным мы с родителями порой ездили в Москву: в театр или в гости к их знакомым. Доезжали на электричке до Курского вокзала, а там прямо с платформы спускались в метро, попадая в большой круглый подземный зал, в центре которого стояла, поддерживая потолок, круглая колонна, которую я про себя называл каменным цветком — она расширялась к верху. как бутон цветка, например, лилии. Из этого зала по длинному эскалатору мы спускались на платформу и садились в вагон метро. Но я знал, что, если из круглого зала с каменным цветком свернуть направо, то попадешь в короткий туннель, за которым будет короткий эскалатор наверх, выводящий из метро на асфальтовый скат, что шел к вокзалу от Садового кольца. Это была моя мечта — на обратном пути после длинного эскалатора, подняться еще и на этом коротком, а затем уже спуститься по склону к вокзалу. Ведь во Львове метро не было, в московское метро я попадал не часто, и последовательная поездка на двух эскалаторах казалась мне захватывающим приключением. Но уговорить родителей, особенно папу, сделать небольшой крюк удавалось редко. Но все же иногда удавалось.

С чем я сейчас мог бы сравнить радость от такой поездки?

Пожалуй, со вторым оргазмом во время любви, вскоре после первого.

Концерт

У нас был стереопроигрыватель «Вега» — с полированными деревянными накладками на корпус и двумя тоже полированными колонками в локоть вышиной. Сейчас все это напоминает мне игрушечный мебельный гарнитур — ящик для белья с откидной крышкой и две тумбочки. Но тогда я так не думал, ибо вступил уже в возраст молодежной музыки и танцев. Из молодежной музыки были у меня две советские маленькие, на четыре песни каждая, пластинки Битлз — одна из них гибкая, в бумажной, как у книги, обложке, я ее купил в газетном киоске — и одна, тоже маленькая, пластинка Ролинг Стоунз. Отдел пластинок находился в подольском универмаге — двухэтажном, темного красного кирпича, еще дореволюционном здании. Там я и купил диск — то есть большую пластинку — «Оркестр Поля Мориа» с фотографией Парижа с Эйфелевой башней во всю обложку. Она и сейчас у меня есть, эта пластинка… (В том же универмаге купил я в другой раз коробку с четырьмя пластинками «Страстей по Матфею» Баха с Эрнстом Хефлигером и Мюнхенскими Баховскими хором и оркестром, но об этом в другой раз).

Зимой по воскресеньям — по субботам дети тогда еще учились — мы все катались в лесу на лыжах. Возвращались, обедали и засыпали. Однажды папа проснулся первый и отчего-то поставил диск Поля Мориа, причем довольно громко. Первой была музыка из фильма «Крестный отец». (Я этот фильм хотел тогда посмотреть, да не пришлось. А потом не пришлось, потому что уже не хотел). И вот электроклавесин стал вколачивать в мой сон звенящие, как стеклянные гвозди, первые аккорды, вокруг этих аккордов, как жаворонки, вились флейты, а затем мелодию протяжно подхватили и понесли, как перелетные птицы, другие духовые и скрипки.

В то время популярна была байка про обучение во сне с помощью магнитофона. Ставишь на магнитофон катушку с записью лекции, а сам ложишься спать. Утром просыпаешься, а вся лекция уже у тебя в голове. Видно, и в мою голову навсегда впечаталась мелодия «Говорите тише» в исполнении оркестра под управлением Поля Мориа.

Позже, зимой, в девятом классе — тогда все уже танцевали под «Бони М» — я вдруг услышал по радио, что в концертном зале гостиницы «Россия» выступает оркестр Поля Мориа. После уроков я на электричке отправился из Подольска в Москву. В кассе концертного зала народу находилось немного, но и билетов никаких не было. Я вышел на гранитную террасу между гостиницей и рекой. На мне был советский синий костюм в мелкую клетку — из магазина готового платья, как сказали бы в другой стране или в другую эпоху. (Что подтверждает, что был я тогда именно в девятом классе. Ведь следующим летом на львовской барахолке мы с бабушкой купили мне джинсы «Левис». На летней практике после девятого я заработал треть нужной суммы, на станке нарезая резьбу в металлических корпусах швейных машинок. Дело было на бывшем заводе «Зингер», который тогда лаконично назывался «ПМЗ»). Под пиджаком на мне была водолазка, как у Янковского в фильме «Обыкновенное чудо» — думаю, темно-зеленая, а не бежевая — их у меня было целых две. А сверху короткая рыжая цигейковая шуба, перешитая из бабушкиной длинной. Шуба смотрелась почти как медвежья. Наверно, поэтому ко мне в скором времени подошел невысокий стройный парень лет тридцати. Он был в облегающем черном пальто, но без шарфа и шапки, так что было заметно, что голова его понемногу начинает лысеть. Да, был он без шапки, а погода стояла морозная. Парень огляделся по сторонам, и, ясным взором посмотрев мне в глаза, сказал:

— Могу за чирик провести на концерт.

Это было чудо, которого я ждал. Чирик (он же червонец, то есть 10 рублей) у меня был. Мы вошли в гостиницу и разделись в кабинете, где, говоря его языком, сидел мой Вергилий. — Пальто висит, значит, начальник видит — я на работе, — сказал Вергилий.

Затем, прошагав по скучным гостиничным коридорам, неожиданно для меня очутились мы в фойе концертного зала. Места наши были на ступеньках в ложе партера. Мы уселись на красное, похожее на велюр, ковровое покрытие. Почти сразу подошел рослый парень в черном костюме и строго посмотрел на меня. — Это со мной, — пояснил мой Вергилий и парень в костюме отвалил.

Что осталось в памяти от концерта? Немного. Одетый в белый смокинг и похожий на ученую мышь из сказки Гофмана Поль Мориа со словно вынутой из бутерброда с сыром острой дирижерской палочкой. Вот он, как в цирке, в интермедии подтаскивает к себе ногой норовящий уползти в сторону белый круг прожекторного света. Да еще вокальная женская группа в белых платьях — словно высокие голоса ангелов.

Я до сих пор не знаю, хорош оркестр Поля Мориа или плох. Просто для меня это аромат счастья. Ведь мир в его времена был еще юным. Только-только расцветшим на руинах последней великой войны.

Король поэтов

Впереди у моих гостей было небольшое выступление и им надо было немного выпить.

Мы вышли на Никитскую.

«Амадеус» был на ремонте, но «Белая Русь» гостеприимно распахнула нам свои двери. Мы спустились в подвал. Алексей — как главный выступающий — заказал себе сто грамм виски. Мы с Дмитром взяли на двоих двести грамм белорусской водки. У нас было примерно полчаса времени.

— Позавчера он получил премию Вышеславского, — кивнул Дмитро на Алексея.

— Слушай, — оживился я, — так у Вышеславского же был перстень Председателя земного шара. Он перешел к тебе?

— Нет, — поморщился Алексей, — там с самого начала не было никакого перстня. Когда Хлебникова провозглашали Председателем земного шара, в качестве перстня взяли обручального кольцо у — Алексей назвал фамилию. — Он его потом у Хлебникова забрал, хотя Хлебников не хотел отдавать. А последним Председателем земного шара после смерти Вышеславского был Юрий Каплан. Ты же его знал.

— Да, — кивнул я, — встречались. Последний раз, наверное, лет пять назад.

— Его тоже убили, — добавил Алексей. Я не стал уточнять.

— А, вообще, ту идею с Председателем земного шара придумали не футуристы, а Гумилев, — продолжил Алексей. — Он когда был в Лондоне, пугал англичан разговорами о том, что миром скоро будут править позты.

— А, — сказал я, — я смотрел в телевизоре такой фильм, наверное, американский. Там один парень поймал золотую рыбку или выпустил джинна из бутылки. В общем, у него была возможность загадать желание. «Вот этот большой дом среди большого сада на берегу моря чтоб был мой. А жена у меня чтоб была красавица», — выбрал парень. Оп! И он уже живет в большом доме со слугами на берегу моря и жена у него красавица. Но через некоторое время стал парень замечать, что жена изменяет ему с шофером. И собрался он уже вызвать джинна или золотую рыбку, мол, что за дела? Но тут к дому подъезжают два серьезных чувака и идут прямо к нашему парню. «Слушай, — говорят, — срок истек сегодня утром. Если завтра не отдашь деньги, вышибем тебя из дома к чертовой матери». И уходят. Тут наш парень уже без промедления вызывает своего джинна или рыбку: «Как же так? Что за дела с домом?» «Послушай, — отвечает джинн. — Ты ведь не просил, чтобы дом был без долгов. У нас, джиннов, тоже, знаешь, есть свои сложности…» «А жена?» «Ну, ты же не просил, чтобы она тебя любила…»

— Ты это к чему? — посмотрели на меня Дмитро с Алексеем.

— Сталин был поэт, — ответил я.

Поэт как коммивояжер

Когда я увидел Сергея в первый раз, он торговал. Образцы книг лежали на офисном столе из обшарпанного ДСП. Рядом на другом столе, сгорбившись, как гриф над гнездом с птенцами, сидел Сергей. Продажи шли вяло. Я пролистал образцы. Одна книга делилась поровну между Сергеем и пожилым немецким поэтом. Каждый стих на языке оригинала и в переводе. Мелованная бумага. Графика на каждой странице — черные тяжелые изломанные мазки. Издание профинансировала немецкая сторона. Второй образец — рассыпающаяся брошюра — содержал труды харьковского литературно-музыкального фестиваля: смутные фотографии и набранные поверх них стихи и тексты песен. В том числе несколько стихотворений Сергея. Я купил вторую книгу. Хотелось поставить на место этого сидевшего неподвижно двадцатипятилетнего молодого человека. Краем глаза он пристально наблюдал за мной. Его интересовали продажи. Даже в столь ограниченном объеме. Возможно, как материал для прогноза.

Ведь поэт — такая же корпорация по впариванию, как и все остальные Вызревший в его мозгу вирус должен поразить как можно большее количество людей. Структура из по-особому сцепленных звуков должна намертво застрять в мозгу покупателя и влиять на процессы его жизнедеятельности. То, что в другом бизнесе есть акт рекламы, здесь — уже продажа. Ведь не думаете же вы, что цель поэта — заработать на своих книгах?

Мы повели разговор о продажах. Но продажах чего? Что за вирус производит корпорация? Если вы занимались бизнесом, то знаете, что способны на это практически в любой области, отрасли и сфере человеческой деятельности. Но правильней заняться тем, в чем у тебя преимущество. Так и у поэта. У него есть нечто, что он знает лучше других. То, от чего он отталкивается каждый раз, пускаясь в плаванье в медном тазу рифм и размеров. Именно об этом он не расскажет никогда.

На следующий день я снова увидел Сергея. В помпезно убранном зале Украинского культурного центра тянулись литературные чтения. Раздвинув портьеру на дверях, вошли двое. Впереди покачивающейся тигриной походкой шагал Ярослав. Священный огонь московской водки горел на его бородатом лице. Сергей напоминал печального ангела. Начинала сказываться серьезная разница в весе. Да и опыт вдвое старшего Ярослава брал свое. Было понятно, что останавливаться им нельзя. Они совершили по залу небольшой круг и ушли «догонять».

Сергей уехал из Москвы, не досидев до конца фестиваля. Ему, вообще, трудно оставаться на месте, поджидая покупателя. Он сам идет навстречу потребителю, чтобы, взмахнув перед носом блесной «настоящая поэзия», подцепить на крючок, подтащить поближе, и впрыснуть в уши порцию словесно-генетического материала.

А я подружился с Ярославом. Без обиняков предложив ему выпить. Ярослав подарил мне сборник, который я не купил у Сергея. Ярославу его подарил Сергей. Поэту чужое не нужно — он культивирует свой персональный штамм. Не подверженный влиянию чужих вирусов, он не верит в их силу и, избавляясь от балласта, охотно делится печатной продукцией собрата.

Поэт — тот, кто способен создать новое. Его стихотворение — словно заявка на изобретение: содержит указание на прототип и то новое, что предлагает автор. А вот носитель полученного от поэта вируса сплошь и рядом начинает продуцировать не изобретения. а аналоги. Подражательный вирус выходит ослабленным и не дает потомства. Заразить другие организмы ему не под силу. Заразить не под силу, да только вся эта плотная, как у саранчи, стая подражательных вирусов забивает эфир, вырабатывая иммунитет к поэзии как таковой.

Распространению вирусов мешает и межъязыковой барьер. С этим, однако, дело посложнее. Как правило, перевод резко снижает способность к инфицированию: оригинальная отечественная продукция сильнее произведенного по лицензии иностранного вируса. Но поэт сам порой вводит иноязычный вирус прямо себе в кровь. Неподверженный влиянию соотечественников, на стороне ищет он генетический материал для построения собственных штаммов. Его организм яростно сражается с введенной в кровь иноязычной структурой, стремясь перезаписать ее на родном языке. Часто вместо прямого перевода пишутся оригинальные стихи. Часто они бывают успешными. Вы, вероятно, слышали о Пушкине.

Сергей приезжал в Москву пару раз в год. Ему здесь нравилось. Сюда стекались большие деньги, заставляя крутиться все вокруг. Динамика, поверьте, была потрясающей. А быстрые перемены — лучшее условие для вирусных эпидемий.

Однажды я провожал его на вокзал. Сергей любит железную дорогу и вокзалы — эти созданные для экспансии конструкции из стали, стекла, кирпича или бетона завораживают его своим внутренним неустанным движением. Здесь, на вокзале, в месте наиболее интенсивной миграции, и следовало бы устраивать чтения стихов. В машине он вдруг сказал: — Знаешь, Ярослав больше не пьет, — трагические нотки прозвучали в его голосе. — И стихов не пишет.

Итак, подумал я, Ярослав отошел от дел. Что ж, продажи — только один из способов избавиться от товара. Ярослав двинулся по более надежному пути — устроил пожар на складе. Вот зачем он обкладывал его спиртосодержащими жидкостями. Теперь нераспроданные стихи больше не загромождали его сознание и не обдирали в кровь душу. Демоны, отвечающие за рассылку поэтического спама, стерли его электронный адрес из своих списков. К Ярославу пришла тишина. Я увидел, как старый бородатый поэт сидит на перевернутом ведре посреди своего огорода. Мир тебе, Ярослав. Ты отмучился.

Привет

Мы расстались с Вадимом Ковдой, я вошел в вагон метро и поехал домой.

По дороге я читал книгу стихов Вадима, которую он мне подарил — большую, зеленую, в твердом переплете, с именем автора на обложке.

На соседнее место сел дядечка за шестьдесят — высокий, еще стройный, хорошо одетый по зимней версии конца восьмидесятых.

Он был чуть навеселе.

Незадолго до «Охотного ряда» он слегка подтолкнул меня локтем и спросил:

— Окуджава?

Я закрыл книгу и показал имя на обложке.

— Украинец? — уточнил сосед.

— Да нет, — сказал я, — по-моему, москвич.

— А где купил?

— Автор подарил, — ответил я.

— Передавайте ему привет, — сказал он, подымаясь. — Георгий Михайлович Щеголев, актер и режиссер.

Он склонил седоватую голову в поклоне, и чуть осторожнее, чем остальные, двинулся на выход.

Аппендицит

На майские праздники к нам во Львов приехали мама с папой и я пошел с ними гулять на Высокий Замок. На обратном пути на трамвайной остановке меня затошнило и вырвало. Дома стал болеть живот. Живот у меня болел часто, но тут еще намерили температуру. Приехала скорая и мы с мамой поехали в больницу. Меня завели в неуютную комнату с кафельным полом, раздели и окунули в стоящую посреди комнаты ванну. Что, по моему мнению, было крайне негигиенично — чужая ванна, чужая вода. Потом одели в больничную байковую пижаму. Мама и медсестра отвели меня в палату и усадили в кровать с металлическими прутьями по периметру, примерно такую же, как дома.

Мама сказала, что сейчас придет и куда-то ушла. Я стал ждать. Но пришла врач и велела переселить меня в палату по соседству. Я пытался ей объяснить, что мама будет искать меня здесь, а не в другой палате. Но врач не стала слушать. В новой палате меня снова усадили в кровать, но еще зачем-то сняли с меня пижамные штаны. Может, чтоб я не сбежал. Я встал на ноги, взялся за перила кровати и, привлекая внимание к своей проблеме, стал громко плакать. Стоять и плакать без трусов в одной пижамной куртке было, конечно, постыдно, но что оставалось делать?

К счастью, мама меня нашла.

Потом меня повезли на операцию. На лицо положили маску и я заснул. Просыпался долго. В палате уже горел свет. Очень хотелось пить. Сидевшая рядом медсестра из чайной ложки поила меня подслащенной водой. Ничего вкуснее я в своей жизни не пил.

В больнице я провел несколько дней. Приходить ко мне можно было на пару часов, да еще, по-моему, не каждый день. Маму это не устраивало. Она одолжила у подруги белый медицинский халат и под видом сотрудницы больницы проникала ко мне в палату. Скоро ее вычислили, отвели к главному врачу и указали на недопустимость подобного поведения. Маме моей в ту пору было двадцать восемь лет. Возраст, по моим теперешним представлениям, ребяческий.

В палате со мной лежал мальчик с черным обгоревшим лицом. Ему было больно и он почти все время плакал. К нему приходил отец и, утешая, говорил, что когда его выпишут, они пойдут в парк кататься на карусели с самолетами. Мне было жалко этого мальчика — на карусели с самолетами я уже катался не раз, а мне, когда я выпишусь, обещали дома поставить настоящую палатку.

Ее и в самом деле поставили в комнате у прабабушки рядом с кафельной газовой печью. Двухместную брезентовую палатку. Она простояла несколько дней, потом ее зачем-то убрали.

Осталось несколько фотографий. Вихрастый худой мальчик — рубашка на нем болтается — сидит на балконе за круглым столом с чайной ложкой в руке. Перед ним стоит подставка с яйцом. Позади его, надев очки, что-то шьет бабушка. Вид у мальчика озорной и изумленный одновременно.

Больше аппендицита у меня не было.

На горке

«Мальчики заводят на горе древние мальчишеские игры…»

В.Луговской

Я узнал об этом пару лет назад. Дом, где я рос, стоит над рекой. Которую лет за шестьдесят до моего рождения спрятали под каменный свод и сделали подземной. Река течет почти под всей нашей улицей Руставели, а после сворачивает к центру. Не так давно львовские диггеры проплыли под этим сводом на надувной лодке, выбравшись наружу уже за Оперным театром. При Польше (на самом деле, и при Австро-Венгрии) Руставели звалась улицей Яблоновских. Может, поэтому я так люблю яблоки.

Дом наш выстроен в стиле скромного модерна. Архитектурные излишества сводятся к трем едва выступающим псевдо-эркерам и штукатурным, похожим на барвинок, цветкам на фасаде. Да еще вход — брама — сдвинута влево от центральной линии. В детстве я не обращал на это внимания, но, видимо, нелюбовь к симметрии с тех пор укоренилась в моей голове.

Окна и балкон последнего третьего этажа, где мы жили, глядят прямо в крутой склон холма, что стоит на правом берегу реки. Внизу, по асфальтированной улице Руставели, ходил троллейбус и ночью свет его фар прокатывался волной по потолку спальни. Еще одна дорога опирается на Руставели двумя своими концами и дугой синеватой брусчатки врезана в холм чуть ниже уровня наших окон. Холм этот все вокруг звали горкой.

Однажды мне приснился сон. Я заигрался. меня ждут дома, я бегу вниз с вершины горки. Сначала по двухвитковому грунтовому серпантину, углубленному в склон на мой детский рост, на середине серпантина беру вправо и по каменным ступеням несусь прямо к мостовой. Но в конце ступенек не сворачиваю к тропке, что между двумя дорогами спускается наискосок к нашей браме. Не могу остановиться, натыкаюсь на проволочную сетку, которой от склона над мостовой отгорожена узкая игровая площадка детского сада, сетка пружинит и подбрасывает меня, я с ужасом лечу дальше… И с ужасом просыпаюсь в своей постели, перемахнув две дороги и влетев в открытое окно спальни. Бабушка объясняла: если ребенку снится падение с высоты, значит, он растет.

На вершине горки стоял длинный одноэтажный дом. В двух его комнатах — с отдельным входом через общий темный коридор с дощатым полом — жили друзья моих дедушки и бабушки: Клим Романович и Полина Петровна. Сейчас могу разве на свой страх и риск из нескольких слышанных от бабушки фраз сложить историю про то, как Клим там поселился. Ведь детскому сознанию все кажется неизменным и вечным, и в глубине души я не сомневался: Клим всегда обитал в доме на горке. На самом деле, после освобождения Львова летом 1944 года в доме на горке работала советская военная радиостанция. Каким-то образом во Львове оказался Клим. Родом он был из Сибири. Он воевал и, наверное, был демобилизован по ранению. Радисты ушли следом за действующей армией, а Клим осел в двух свободных комнатах. Всего в доме жили пять семей.

Откуда во Львове взялась Полина, я не знаю. Знаю, что она была землячкой моей бабушки: обе из Градижска, что лежал, наползая на нее, у подножья высокой горы Пывыхи, сложенной из глины, песка и голубого известняка меркеля. До того, как пойму между Пывыхой и Днепром затопило водохранилище, под горой пролегал днепровский рукав, который так и назывался — Гирло. По нему из Кременчуга ходили пароходы. В начале 30-х бабушка несколько раз ездила поступать на учебу. Но к зиме привезенная с собой еда кончалась, теплой одежды не было, и бабушка, недоучившись, возвращалась в Градижск. А на следующий год снова ехала поступать.

В эвакуацию в сентябре 41-го бабушка вместе с мамой и дочкой, то есть моей мамой, которой было 4 года, уезжала из Харькова. Деда, аспиранта Харьковского университета, призвали в конце июня. В первый день попасть в поезд не получилось. На второй удалось занять место в коридоре у тамбура. Так ехали в Казахстан несколько недель. В Казахстане бабушка работала главным агрономом совхоза. Добиралась верхом в дальние аулы. Было ей тогда 28 лет. Совхоз собрал для фронта большой урожай и бабушку в качестве поощрения послали в Москву на Всесоюзную Сельскохозяйственную выставку. Так она повидалась с мужем, который сначала отступал до Москвы, а потом учился в Москве в Академии химзащиты. Все ожидали, что Вторая Мировая будет похожа на Первую.

После Победы бабушка со своей и моей мамой вернулись в Градижск. Дом на склоне Пывыхи, где бабушка родилась и выросла, им уже не принадлежал, но под горой жил бабушкин старший брат Митя с женой Марфой. Митя получил инвалидность в Первую Мировую, поэтому в Великую Отечественную его не призывали. Жили они с Марфой в глиняной хате под крышей из сухого камыша. Хата стояла на отшибе посреди небольшого поля: после революции эту землю раздали, а в коллективизацию забрали обратно, оставив только тем, кто успел на ней построиться. Успел один Митя.

В войну Градижск был под немцами, когда немцы уходили, они пришли с факелом и подожгли камышовую крышу. От огня хата завалилась. Остались, говоря по-русски, сени — тоже глинобитные, площадью метров десять. Они дожили до моего времени — к ним после войны пристроили новую хату, она была меньше прежней и стояла на ее остатках как на высоком фундаменте или, если хотите, стилобате. Митю по приходу Красной Армии забрали восстанавливать шахты Донбасса, а в глиняных сенях перезимовали 10 человек, в том числе четверо детей: Марфа, моя мама, моя бабушка, ее мама, жена бабушкиного брата Павла с мамой и двумя сыновьями (они вместе с нашей семьей были в эвакуации в Казахстане) и жена бабушкиного младшего брата Николая — связистка, которая вышла за него замуж на фронте, по беременности была демобилизована и весной 45-го родила в эшелоне дочку. На тот момент другого жилья ни у кого из них не было.

Весной за семьями приехали два демобилизованных Николая — мой дед и бабушкин брат. Дед похоже что прямо из Вены, где он кончил свою войну. Павел, кадровый военный, пропал без вести в 42-м. Всего у бабушки погибли три брата. И два дяди. Племянника угоняли из Градижска на работу в Германию. Когда будешь думать о Европе, помни об этом.

Оба Николая поехали с семьями в Черкассы. А в середине 50-х наша семья перебралась во Львов. Сначала дед работал директором природоведческого музея, а затем преподавал на биофаке Львовского университета.

Биофак был в здании прежнего иезуитского коллегиума и походил на сундук с окнами. Рядом стоял барочный костел святого Николая, по обеим сторонам его фасада лились застывшие в камне волнистые водопады. Костел, что служил книгохранилищем университета, и биофак возвышались на склоне холма на левом берегу подземной речки. От нас туда было минут семь пешком, поэтому обедать дед приходил домой. Бабушка наливала ему из буфета 50 граммов водки.

В конце Руставели торговал Стрыйский базар, его небольшой прямоугольник под южной стороной горки в мои детские годы был обнесен глухим зеленым забором из узких досок, внутри шли рядами деревянные прилавки под шиферными крышами, было тесно. Порой, возвращаясь со мной с прогулки в Стрыйском парке, бабушка заводила меня на этот базар. Мне там не нравилось. Тем более после Стрыйского парка с его высокими деревьями, полянами и скульптурами. После тридцати мне пришлось заняться производством и сбытом продукции, которое выпускало мое до смешного маленькое предприятие. Роль продавца тяготит меня до сих пор. Похоже, сказались детские посещения базара после Стрыйского парка.

На Стрыйском базаре бабушка и познакомилась с Полиной — каким-то образом они выяснили, что обе из Градижска. Клим, как и дед, был фронтовиком, пары подружились. Клим и Полина уже обзавелись во Львове друзьями, составилась компания из четырех-пяти пар, которая по праздникам собиралась в нашей квартире — она была самой большой: четырехкомнатной, с просторными комнатами и высоченными потолками. В трех комнатах и коридоре я часто открывал настежь двустворчатые двери и ездил по кругу на двухколесном велосипеде, воображая, что ухожу от немецкой погони. По праздникам в большой комнате ставили встык торцами два стола. Сделанные из прочного дерева, они не ломились, хотя были тесно заставлены.

Конец ознакомительного фрагмента.