Вракли-3. Записки «пятьюшестьвеника»

Андрей Ставров

Когда в некоторых компаниях меня упрекают в том, что в рассказах о наших многочисленных семейных приключениях я заметно привираю, я отвечаю: мне не надо врать, главное не забыть и вспомнить в нужное время. В этой книге часть того, что я-таки вспомнил…Илл. на обложке: И. Босх. Возвращение блудного сына (Путник) … 1510. Роттердам, муз. Бойманс-ван Бёнингена

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. МЫ — ЗДЕСЬ

1. Начало

Всё надо делать вовремя. И это каждое вовремя должно иметь своё начало и свой конец. И если начало может быть стихийным или случайным, хотя и здесь хотелось бы иметь нечто вроде плана, то конец уж точно должен быть запланирован и предусмотрен. А встречать его следует как само собой разумеющееся ожидаемое событие. Не то как, к примеру, мой сосед. Для него выход на пенсию, как завершение определённого периода жизни, было совершенно неожиданным событием. Это как наступление зимы, весны и других времен года для нашего правительства. А ежели ничего не делать, то не имеет значения — вовремя или не вовремя ничего не делать. Начала, естественно, не будет, ну, а конец — будет обязательно. Причём, один-единственный — и хорошо известный.

О чем-то в этом духе я думал, сидя на большом валуне. Передо мной вдаль уходил широкий увал. Ниже виднелась полоса тайги на берегу Реки. Справа над увалом нависали пологие склоны, заросшие мелким кустарником. Противоположный берег Реки вздымался огромной россыпью, по верху которой до горизонта простиралось плато, заросшее кедрачом и лиственницами. Стояло начало сентября второго года после Великой августовской революции. До ближайшего человеческого жилья было не менее полторы сотни километров, и на этом пространстве я был один. Совсем.

Открыв эти места более двадцати лет тому назад, мы с женой вдвоём или втроём с сыном или иногда я один практически каждый год в течение месяца бродили вдоль Реки от одной охотничьей избушки к другой. Ловили рыбу, добывали рябчиков или иную пернатую дичь, собирали ягоды и грибы — фактически жили на подножном корме и вели почти первобытный образ жизни. За эти годы перезнакомились практически со всеми обитателями этой территории — от малюсенькой деревеньки, куда добирались из столицы автономии, до затерянных в глуши скитов, где прятались от властей отшельники. На всём пространстве в почти две сотни километров едва набиралось сотня жителей, из которых отшельников было чуть более десятка, а остальная часть — охотники-староверы с семьями обитали в той самой деревеньке. Я не называю ни имени деревеньки, ни этого места, ни даже точки на карте. Причина простая. Когда-то много лет назад Паустовский так описал свои путешествия по почти безлюдной Мещерской стороне, что толпы туристов и прочей публики буквально в течение нескольких лет преобразили этот край до неузнаваемости. Точнее, просто загадили. И один из почитателей творчества писателя с горечью пенял ему за эту нечаянную рекламу. К моему счастью места, о которых идет речь, по какому-то странному стечению обстоятельств попали в пограничную зону, хотя до госграницы было почти триста километров. Статус погранзоны требовал наличия пропуска для её посещения. Пропуск же выдавался желающим по месту их жительства в милиции по приглашению жителей деревеньки, которые хранили эти места, и приглашения не рассылали. Я и моя семья были исключением. И каждый раз ещё весной, когда мне приходило приглашение, я сдавал документы в ОВИР, через пару недель получал вожделенный документ. Далее обычная процедура заказа целой пачки билетов туда и обратно. Сначала до Москвы, оттуда до столицы автономии, из неё на АН-2 до последнего населённого пункта перед началом погранзоны. Там уже знакомые охотники на мотоциклах по сорокакилометровой горной тропе доставляли нас на берег Реки выше огромного порога. А на берегу ждал Прокопий Ермогенович — глава целого рода. Он каждый раз бился об заклад с односельчанами, что я прибуду к точке встречи в указанный день и в точно указанное время. Об этом я извещал его ещё весной. Односельчане сомневались, но каждый раз Прокопий оказывался прав. Он доставлял нас на лодке к своей заимке на краю деревеньки, в десяти километрах выше по течению Реки. Там мы ночевали, а рано утром кто-то из его сыновей забрасывал нас за сто восемьдесят километров вверх по Реке к первой на нашем пути избушке. А далее в течение месяца мы не спеша спускались вниз, живя по несколько дней в других избушках. Путь из нашего города до момента встречи с Прокопием занимал менее двух суток. И столько же обратный путь. Но из столицы автономии мы летели не прямо домой, а в Среднюю Азию, или Кавказ, или Крым к друзьям. Чтобы поесть настоящих фруктов или понежиться на берегу моря.

Сейчас же, на второй год после революции, я был уверен, что счастливые времена подходят к концу. Погранзону отменят, дикий капитализм пригонит в эти края кого попало, предприимчивые дельцы начнут возить иностранцев — любителей охоты, хлынут орды туристов и браконьеров, и прочее, прочее. Из-за нерентабельности перестанут летать самолеты, плавать по Реке теплоходы с водомётными двигателями. Чтобы попасть сюда придётся тратить немыслимое с точки зрения ограниченного отпуска время или большие деньги, нанимая вертолёт. Как впоследствии оказалось, я был совершенно прав в своих невесёлых размышлениях. И, сидя на валуне, любуясь золотом осенней тайги, невероятно синим небом и могучей Рекой, я понял — надо подводить черту. Ни к чему строить иллюзии. Урезать, так урезать, как говаривал Райкин, cловами самурая, делающего себе харакири. Надо осознать — это последний раз. Навсегда. И не думай, — говорил я себе, — вернуться сюда через несколько лет. Не повторяй ошибки, сохрани в памяти всё, что было с тобой здесь и не испытай жуткого разочарования, когда увидишь руины своего самого счастливого периода жизни. Подобное уже случалось со мной. В детстве я обожал фильм «Илья Муромец». Я смотрел его раз двадцать, знал наизусть и всё равно бежал смотреть его опять в наш кинотеатр «Детский», что был рядом с домом. Прошли годы и однажды, будучи уже достаточно взрослым, я увидел на афише знакомый фильм. Тут же купил билет и… Лучше бы я этого не делал. Это было горькое разочарование, крушение иллюзии. Зачем я убил свою детскую радость?

Я поднялся с валуна, повесил ружьё на плечо и медленно пошёл вниз, к избушке. Солнце уже почти село. Завтра за мной придёт лодка, и я отправлюсь домой. У избушки я развёл костёр, зажарил двух хариусов, достал флягу с остатками питьевого спирта, добавил воды, снизив градус до крепости водки, выпил, съел восхитительную рыбу, заварил чаю, закурил и улёгся у костра. Коль скоро я намерен подвести черту под целым периодом собственной жизни, стоит вспомнить, с чего же всё началось?

Склонность к путешествиям у меня проявилась с раннего детства. Однако, жизнь маменькиного сыночка лишала возможности реализовать эти наклонности. Лето я обычно проводил сначала в пионерлагерях, потом на дачах, в основном под Питером у родственников, а иногда тут, неподалеку от Минска. Отец мой умер рано, а мама особо моим воспитанием не занималась. Летом она вызывала мою питерскую бабушку и два месяца я жил на природе. Не скажу, что это было совсем плохо, но моя романтическая натура требовала простора и свободы. Мама это почувствовала и отправила меня в секцию юных туристов при Дворце пионеров. Сначала мне всё очень понравилось. Мы дважды тем летом сходили в походы. Таскали тяжеленные рюкзаки, спали в палатках, готовили пищу на кострах, учились ориентироваться на местности, пользоваться компасом и прочим туристским премудростям. Но оказалось, что, несмотря на мой компанейский характер, ходить в толпе в походы мне было не по душе, и я из секции сбежал уже на следующий год. Мама пошумела-пошумела — и успокоилась. Шел последний школьный год и было уже не до того.

Поступив в университет, я стал дожидаться лета, чтобы впервые, как лицо самостоятельное, провести каникулы по собственному усмотрению. Но мудрая моя мама даже мысли не допускала, что я буду груши околачивать и в приказном порядке засунула меня в стройотряд. Этот отряд был организован студентами химфака, на первом курсе которого учился мой закадычный школьный друг Игорь. Он-то и подложил мне свинью, сообщив о стройотряде в присутствии моей мамы. И она тут же сделала правильный выбор. За что позже я ей был, есть и буду безмерно благодарен. Что было в том стройотряде — отдельная песня, и я её, может быть, спою позже. Как оказалось, одним из главных достоинств этого времяпровождения был свободный сентябрь. Всех студентов, которые от трудового перевоспитания отлынивали, справедливо гнали на картошку. А мы, бойцы, имели месяц настоящих, заслуженно заработанных каникул.

Среди студентов нашего отряда был Юра. Он был старше нас ровно на три года — с первых двух раз в институт не поступил и загремел в армию. Юра отличался исключительной худобой, широкополой шляпой из войлока и полным набором фотопринадлежностей. Последнее обстоятельство сделало его нашим историографом. Он снимал летопись отряда. Если же ему наливали стакан, то в знак благодарности он фотографировал налившего во всех возможных ракурсах и ситуациях, которые зачастую были довольно пикантными. Мы и наливали ему наперебой, так что у каждого наряду с общими фотографиями имелся набор личных. Работали мы с раннего утра до позднего вечера, и времени на посиделки оставалось немного. Но по субботам рабочий день заканчивался около шести, поскольку в конце рабочей недели полагались баня и культурный отдых, который у нас был в виде портвейна «Три семерки», кинофильма в сельском клубе и выяснения отношений с местными пацанами, которые почему-то без особого восторга наблюдали за нашими лёгкими и не только лёгкими шашнями с деревенскими барышнями. Как-то раз, после культурной части — в смысле портвейна — я остался в расположении нашей стоянки. Юра также не пошёл в клуб, а сидел в своей импровизированной лаборатории и проявлял отснятые накануне фотоплёнки. Поставив пленки на финишную промывку, он вышел на воздух, сел на скамейку рядом со мной, стрельнул у меня сигарету и мы закурили. Болтали о разном — и тут Юра вдруг спросил:

— Ты что собираешься делать в сентябре?

— Да пока особо не думал, — помедлив, ответил я. — Даже не знаю. Скорее всего, рвану в Ленинград к бабушке. Поболтаюсь по пригородам, по музеям. Ну, перед этим недельку похожу за грибами. Я бооольшой их любитель. Хотя, может, и слетаю во Львов. Говорят, чудесный город. Чистая Европа. А ты?

— Я? Я-то точно знаю.

И Юра начал:

Слушай, расскажу тебе одну историю. Когда три года назад я во второй раз пролетел со вступительными экзаменами, до армии было, кажется, месяц, а может, два. Не помню. Август, погода изумительная, а у меня на сердце кошки скребут. Ну, какой из меня солдат? Я сейчас ещё поправился — а тогда был чистый скелет. Но в военкомате сказали, что годен. Правда, попал я на кухню, где два года пролетели незаметно да и откормился более или менее. Так вот. Кошки скребут. Что делать, ума не приложу. Тут мне позвонил друг. У него дед жил в деревеньке у самого берега большого озера. Друг, заядлый рыбак, мотался к деду практически каждые выходные. А тут у него то ли отгулы набрались, то ли от отпуска дни остались, и он предложил поехать на рыбалку дней на пять. Я тут же согласился. И не потому, что я такой уж рыбак, просто хотелось отвлечься от мрачных мыслей, сменив обстановку. Выяснилось, что с нами будет ещё один парень, двоюродный брат друга с Украины. Предлагалось выехать в среду после обеда, но я сказал, что поеду самым первым автобусом и буду ждать приятелей на месте. Тем более, что я как-то раз там уже был и деда по прозвищу Андреич знал. На том и порешили.

Утром я добрался до Андреича. Тот меня вспомнил, угостил простецким завтраком и предложил не дожидаться друзей, а взять лодку и поплыть на остров самостоятельно, Остров был где-то в километре от берега. Там обычно парни и рыбачили. А когда внук с другом появится, — говорил дед, — он их на моторке туда закинет.

Я с радостью согласился. А что? Поставлю палатку, осмотрюсь, дров натаскаю… Кинул в лодку рюкзак, сел на весла и через полчаса уже подплывал к острову. По словам деда, лучшая стоянка была на противоположном от деревни берегу. Остров представлял собой лесистый холм, почти круглый, около трехсот метров в поперечнике. Но с противоположной от деревни стороны от него словно откусили кусок — там была бухта с дивным песчаным пляжиком метров пятьдесят в длину. Я причалил, вытащил лодку на берег и пошёл осматриваться. Здесь холм был пологим, и в метрах ста от берега виднелась полянка, словно предназначенная для стоянки. По центру полянки было большое кострище — тут наверняка десятилетиями рыбаки и останавливались. На её краю я выбрал пару сосёнок, растянул между ними палатку. Палаткой я гордился. Сделал её сам из парашютного шелка, а в качестве днища был использован легкий надувной матрац. Чтобы крыша не промокала при сильном дожде, сверху она была покрыта большим листом полиэтилена. Палатка была чисто одноместной — я терпеть не мог ночевать с кем-нибудь ещё. Места было достаточно — для меня одного и для рюкзака с вещами. Спальный мешок, конечно, в те времена было не достать, и мать мне сшила его сама. Он был лёгкий и не очень тёплый. Но стояло лето, погода была изумительная и даже ночью было не меньше восемнадцати градусов. Дров вокруг было достаточно. Я притащил несколько сухих сосёнок, установил рогатины над кострищем, деревца порубил и сложил рядом. Распаковал вещи и стал готовить снасти. Вдруг я услышал звук приближающейся моторной лодки. «О, наверняка пацаны раньше прибыли», — подумал я и вышел на берег, но увидел, что в лодке сидит лишь один Андреич. Он причалил, и, не вылезая из лодки, сообщил новость. Едва я отбыл, как его позвали на почту. Позвонил внук, который сообщил, что двоюродный брат умудрился поскользнуться на лестнице и, кажется, сломал ногу. Так что никто не приедет. Ни сегодня, ни, вероятнее всего, вообще. Андреич предложил забрать меня назад, но я тут же отказался. Тогда дед сказал, что лодка ему понадобится лишь в субботу и я могу остаться здесь, если есть такое желание. Желание было, и Андреич отчалил. Едва лодка скрылась за поворотом, как я сообразил — а что я есть-то буду эти три дня?! Я вернулся к палатке, достал рюкзак. Итак, в наличии: два бутерброда с колбасой и сыром, взятые в дорогу на всякий случай, полбуханки чёрного хлеба, пачка печенья, три большие луковицы, две головки чеснока. И бутылка портвейна «Три семерки». К счастью, я человек предусмотрительный. У меня в коробке со снастями всегда баночка соли, перемешанной с черным перцем, пачка (начатая) цейлонского чая, коробка т.н. туристских спичек. Котелок с крышкой-сковородкой, кружка, ложка, фонарик, топорик, две пачки сигарет. Проживём!

Дальше Юра рассказал, как он жил те три дня. Как ловил рыбу, собирал грибы, варил супчик из щавеля, словом жил на подножном корме. Как вёл почти первобытный образ жизни, когда практически всё время уходило на добычу пропитания. Как когда благодаря хорошей погоде ходил чуть ли не голый. Как встречал рассветы и провожал закаты, как постепенно оттаивал, забывал свои горести и печали, как чувствовал себя одним на всей планете, как ощутил полное единение с природой… Он рассказывал так вкусно, так убедительно, что в какой-то момент я почувствовал себя на его месте и его глазами уже любовался окружающим миром, уже физически ощущал вкус ухи с дымком, пил портвейн, сидя на берегу. Юра окончил свою историю, а я ещё долго не мог прийти в себя. Было уже совсем темно, послышались голоса возвращающихся с «культурного отдыха» приятелей. Я взглянул на часы — матерь божья, третий час ночи! Мы встали, Юра собрался в лабораторию развешивать плёнки на просушку. Перед тем, как попрощаться, он сказал:

— Вот, а ты спрашиваешь, что я буду делать в сентябре. Туда, опять и опять!

Я забрался в койку, но сон не шёл. Вот оно, вот то, что мне нужно, — думал я. Вот что действительно отвечало моей романтической душе. С этими мыслями, я, наконец, отключился. Время в стройотряде летит быстро. Вот, наконец, прощальный банкет, безудержная пьянка, драка с местными, тяжёлое похмелье утром, автобус, — и вот я дома. Мама в восторге. Похудевшее, загоревшее и окрепшее чадо, хотя и с жутким выхлопом после вчерашнего и в прокуренной напрочь одежде. Но я был уже не маменькин сынок — наряду с пробившимися усами имелось нечто, похожее на куцую бородёнку — почти мужик. На вопрос, что же чадо намеревается делать, чадо ответило коротко: «Посмотрим». Что означало перво-наперво инвентаризацию наличного снаряжения. Оно было скудновато: сомнительный рюкзак, оставшийся от секции юных туристов, алюминиевая кружка, спальный мешок. Вот мешок был замечательный — подарок родственников-геологов из Тюмени. Шикарный, на гагажьем пуху, лёгкий и очень тёплый. По словам родни, в нём зимой на снегу можно было спать, подстелив снизу еловый лапник. В стройотряде мы не только вкалывали, но и зарабатывали. Приученный с детства к тому, что в семье всё общее, я заработанные деньги отдал маме, а себе оставил немного на карманные расходы. Пришлось даже попросить некоторую сумму взад для приобретения палатки, котелка, топорика и прочих туристских принадлежностей. Мама такие траты приветствовала. Она вообще считала, что деньги мне тратить надо на поездки по интересным местам, на книги и на хобби, к которому, безусловно, относился и туризм. По этой причине, брюки, трусы, майки, рубашки и другие детали одежды приобретались мне по мере полного износа предыдущих. И когда моя жена получила меня в свои руки, она просто пришла в ужас и первым же делом из скудной стипендии купила мне первую в моей жизни модную рубашку, которую, правда, по неосторожности тут же пропалила при глажке. До нынешнего времени моя полная непритязательность в одежде порой доводит её до истерики. Чтобы купить мне обновку, она начинает подготовку за полгода и слезами, наконец, вымучивает моё согласие. «Как же, зачем мне эти джинсы, если я не сносил ещё две предыдущие пары», — восклицаю я. И вижу слёзы в ответ…

Итак, всё необходимое приобретено. Первый же опыт удался на все сто. Не мудрствуя лукаво, я собрался, сел на электричку, отъехал на сотню километров от города и по т.н. карте отправился, куда глаза глядят. Они глядели вдоль небольшой живописной речки. Надолго с первого раза я не рискнул и провёл восхитительную неделю. Всё было точь-в-точь, как рассказывал Юра и как представлял я. Продуктов я взял с собой немного, зато грибы в том году уродились на славу. Кое-что попадалось на удочку, находился и щавель и даже поздние ягоды красной смородины в густом кустарнике в тени. Но мой первый опыт отличался от Юриного. Я не только не обходил встречавшиеся редкие деревеньки, а пару раз даже напрашивался на ночевку. И совсем не из-за погоды, которая была как на заказ, а из любопытства. В те времена места в сотне километров от города, да ещё чуть в сторону от дорог представляли собой почти медвежий угол. Я ещё застал хатки крытые соломой с земляными полами, более или менее населённые деревни, где наряду со стариками мелькали люди среднего возраста и даже молодёжь. Все были очень гостеприимны. Более того, чем беднее выглядел домишко, тем радушнее были хозяева. Я напрашивался спать на сеновале и запах сена до сих пор мой любимый. Меня угощали дивным молоком, сметаной и творогом. Еда была скудная, но фантастически вкусная. Я всегда старался, уходя, сунуть хозяевам денежку. В подавляющем большинстве случаев они отказывались. Но иногда брали со слезами благодарности — особенно одинокие старушки с нищенской пенсией, для которых рубль означал хлеба на неделю! Вечерами после ужина я слушал нехитрые рассказы о житье-бытье, зачастую не верил своим ушам. То, что рассказывали мне старики, а я именно с ними предпочитал разговаривать, потрясало. Их рассказы как-то не вязались с тем, что я знал из своей благополучной городской жизни сына директора небольшого НИИ. Особенно потрясали меня рассказы о военном времени. Почти все старики были под оккупацией и их рассказы о немцах и партизанах часто разительно отличались от того, что писали газеты, чему учили в школе и институте.

После этого милого путешествия моя жизнь приобрела неожиданный оттенок. Нет, я ничего особого не менял, всё также вел разгульную студенческую жизнь, гулял с девчонками, кутил с друзьями в те дни, когда мама уезжала в командировку. Наша квартира была в самом центре города в десяти минутах ходьбы от университета и при отсутствии мамы становилась, по словам соседей, сущим притоном. По возвращении мамы, ей, конечно, стучали на меня, но мама была достаточно мудра и особо меня не гоняла. Так, журила слегка. Но, по крайней мере, пару раз в месяц я срывался за город с рюкзаком и палаткой для того, чтобы ночь провести у костра, побродить по окрестным лесам. Причём в любое время года и практически в любую погоду за исключением проливного дождя. Гагажий спальник не подвёл — действительно зимой даже в мороз в нём спалось как дома. Приятели-химики посмеивались над этими моими причудами, а закадычный друг и стройотрядовский крёстный папа Игорь изгалялся как только мог на тему «елочки-берёзки и лютики-цветочки». У себя на физфаке я неожиданно приобрел двух единомышленников: Саньку — впоследствии свидетеля с моей стороны в ЗАГСе, и Володьку — также в дальнейшем свидетеля, но уже со стороны жены. Мы начали совершать поездки втроём. Санька так и остался до сих пор ближайшим другом, а Володька сгинул за океаном на ПМЖ в поисках лучшей жизни. По слухам, так и не нашёл. Особенно мы ждали майские праздники, Новый год и Седьмое ноября. Иногда они попадали на будние дни — четверг-пятницу и, заранее сдав зачеты или договорившись со старостой группы, можно было сбежать на природу на неделю, а то и дней десять при особом везении. В таких случаях мы бросали жребий, куда кому двинуть из города поодиночке, а по возвращении делились информацией, чтобы в следующий раз поменяться маршрутами. В промежутке между ноябрем и маем мы выбирались относительно недалеко чтобы, как мы говорили, поспать на природе. Оба моих приятеля были не очень разговорчивыми и умели дружелюбно молчать и… слушать. Что было особенно приятно мне, учитывая особую мою говорливость… Как правило, в субботу после занятий, когда уже начинало смеркаться, мы доезжали на электричке до какой-нибудь знакомой станции и почти в темноте ломились через лес. Через пару часов такого удовольствия в темноте мы пытались найти приемлемое место для ночлега. И вот что удивительно — всегда находили, да так удачно, что утром при свете оказывалось, что лучше и не найти! Ставили палатку, разводили большой костёр, готовили ужин. Поев, долго пили особо ароматный на холоде чай с сахаром вприкуску. Тогда можно было купить колотый сахар, твёрдый как камень. Было невероятно вкусно хрустеть им и с сушками пить из большой алюминиевой кружки чай с дымком. Потом ещё долго сидели у костра, лениво переговариваясь о том-о сём. И, наконец, засыпали в палатке. Сон в зимнюю ночь в лесу был невероятно крепким, после него утром в теле ощущалась невероятная бодрость, а душа просто-таки пела. Проснувшись, мы долго, плотно и вкусно завтракали, потом шли почти до вечера — и опять на электричке домой. В таких поездках мы практически никогда не выпивали. В снежную зиму всё это повторялось, но на лыжах. Когда нас спрашивали, чего это мы чудим и что это за странный у нас туризм, мы лишь пожимали плечами, а слово «туризм» считали чуть ли не ругательством. «Так вы туристы или как?», — спрашивали особо настырные. Толкового ответа у нас не было. Ну, не путешественники же! Хотя, как ни странно, это слово в наибольшей степени отражало наше настроение. А моя бабушка, переживавшая за любимого внука, шатающегося в одиночестве по лесам, в сердцах обозвала меня просто: «Бродяга»! А мне это определение понравилось! Окрестностями города мы, естественно, не ограничивались и мотались с Санькой на Памир, в Карпаты и на Дальний Восток. Володька после университета загремел на два года в армию в качестве лейтенанта, а меня от этой горькой участи спас фиктивный брак с одной симпатичной барышней. Эта фикция растянулась на долгие годы и продолжается до сих пор, и, надеюсь, окончится с переходом в мир иной одного из нас. Хотелось бы быть первым, хотя жена заявила, что я окажусь последней сволочью, если оставлю её…

Женившись же, я не только спасся от нанесения особого вреда нашей армии, но и приобрёл достойную подругу, которая без колебаний разделила судьбу бродяги. Сначала с ней вдвоём, потом уже втроём, когда сыну едва минуло три года, мы продолжили шататься по окрестностям, а позже стали захватывать и отдалённые территории, а, в конце концов, и остановились в этих воздушных местах на долгие почти двадцать лет.