Глава 8
Первое чувство вины
Несовпадения, противоречия и край пропасти
Колин, привет, дорогой!
Бывает ли у тебя так, что ты вроде бы ничего такого и не сделал, а чувство вины тут как тут? И если его вовремя не прогнать, оно уютненько устроится у тебя в голове. И шагать тебе с ним, и шагать, пока не устанешь. Тот еще попутчик, бесполезный и назойливый.
Да нет, ты похож на здравомыслящего джентльмена. И в расписании у тебя нет времени на всякие глупости: то съемки, то интервью, то красные дорожки. Хотя, знаешь, и у меня тоже со временем швах: то дети, то дети, то работа. Но для старого доброго чувства вины всегда найду минуточку, хоть тресни! Надоело, но я никак не захлопну форточку, в которую оно пролезает.
Вот недавно еду в метро. Двери закрываются, но в них в последнюю секунду протискивается миловидная девушка с коляской-люлькой! Не с чемоданом, не с рюкзаком, заметь. За ней влетает юноша и садится. Девушка с улыбкой буфетчицы разворачивает к нему коляску.
— Пирожки с капустой и творогом, домашние!
— Давайте с капустой, — делает выбор молодой человек и получает пирожок из недр коляски в обмен на деньги.
«Понятно, зачем коляска» — злорадствую я.
Девушка движется по вагону. Удивляюсь только я, люди просто покупают пирожки. И знаешь, почему? Она говорит легко и без надрыва, как будто так всегда и делают в метро. Коляска доплывает до меня и останавливается. Знаешь, Колин, мне становится адски стыдно: в ней спит девочка лет двух, поджав ноги у тазика с пирожками. А девушка смотрит на меня и вдруг извиняется:
— Просто деньги нужны. Берите пирожки, очень вкусные, с творогом, с капустой. Я могу еще уборку сделать, плитку кладу, все, что хотите.
Я выхожу из вагона, совершенно обалдевшая от того, как она запросто излагает свою проблему, как данность. А я виновато иду домой. Сама ведь буквально полгода назад была в такой же ситуации, а уже на себе подобных поглядываю немножечко свысока. Я ведь так не смогла бы.
Знаешь, я месяц еще мучилась с чувством вины: что у меня есть работа, а у нее нет. Что Рита спит дома, а не в коляске в метро. Что меня спасли мои друзья, а ее, видимо, нет. Хотя, ерунда на постном масле все эти мои умозаключения.
Масло закончилось! И еще молоко, фрукты… Так, понеслась… Спи уже, красавица, говоришь мне ты. Ну, если ты настаиваешь, пойду посплю без задних ног.
До завтра! И наше тебе с кисточкой, дорогой!
***
На Еву неумолимо надвигалась школа, пугала и расстраивала своими будущими проблемами. Ромка заканчивал второй класс и убеждал, что ничего страшного там нет. Но пугалась она вовсе не самой школы, а обсуждений с мамой уроков, оценок и того, что написано в учебнике. А дома и так уже было совсем не сладко. Папа появлялся редко, и всегда очень пьяным. Мама начинала ругаться с порога и не оставляла его, пока он не свалится спать. Это было очень громко и дымно. Мама выкуривала за день пачек сто беломора. Ева закрывалась у себя в комнате, затыкала уши ватой и пыталась читать. Иногда до Евы долетали мамины всхлипывания — мама, оказывается, умела плакать. И вроде бы всегда папу было жалко, а сейчас Ева потерялась: обоих родителей было жаль до слез, но как помочь она не знала.
Как-то вечером Ева прибежала домой пораньше, чтобы быстро умыться и лечь спать, на случай боевых действий. В дверь позвонили, потом еще. Мама не открывала, видимо, решила, что папе не помешает иногда тренироваться попадать ключом в замочную скважину. Ева не выдержала, пошла открывать.
На пороге стоял отец, в любимом подшофе и со слегка помятым букетом гвоздик и тортом.
— Евушкааа, — увидел Еву и расплылся в улыбке.
— Папка, привет! — Ева потащила его за руку в квартиру. От него пахло всеми бедами мира. Он сделал шаг внутрь, но вдруг пошатнулся и схватился рукой за крючок вешалки. Та, недолго думая, покосилась, и несколько курток и парочка зонтов сверзлись на пол. С полочки для шапок рухнула коробка с красками, которую папа там поставил несколько месяцев назад на время, чтобы не забыть отнести в мастерскую. Грохот был величественный! Из своей кельи вышла мама.
— Ну что? Богема отдыхает? — увидела копошащуюся в куртках и тюбиках с краской Еву и невозмутимо вытянувшегося с букетом и тортом отца, — Ты же ребенка убьешь! Живо к себе в комнату спать!
— Танюш, я… У меня картины на выставку взяли, в Ленинград. Я хотел, чтобы мы отметили. То есть… Танюш. Мы давно не разговаривали, и я… Давай не будем ругаться больше, а? Я же вас так люблю. И тебя, и Евушку. Мне сегодня товарищ из Ленинграда так много хорошего сказала про мои картины, про меня. А ты меня только ругаешь.
Мать подошла и, не обращая внимания на протянутую руку с гвоздиками, стала вешать куртки на перекошенную вешалку со сломанным креплением. Еве было очень неловко и обидно за отца. Ничего хорошего ситуация не предвещала, и лучше было скрыться у себя в комнате. Уходя, Ева краем глаза увидела, как отец попытался обнять маму, но та оттолкнула его. Сквозь закрытую дверь до нее долетали традиционные слова ссоры: отец умолял мать быть человеком, мать доносила до отца, что он этого давно не заслуживает. Потом хлопнула дверь маминой комнаты, стало тихо, и тут отец закричал:
— Что же ты за ледышка, а? Матрос Железняк хренов! Ни души, ни сердца. Только книги твои дурацкие тебя волнуют. А люди — по барабану! Любить надо ближнего! А, да ну тебя к черту… Всю душу ты мне вымотала. Горгулья.
Чиркнула спичка, потянуло табачным дымом. Пробка покинула бутылку. Отец что-то еще бубнил в недрах квартиры. Ева сидела у себя на кровати с подушкой на голове. Внезапно дверь в комнату открылась и продемонстрировала шатающегося отца, уже без цветов и торта, но с бутылкой в руке. Он зашел в комнату и присел на краешек стола.
— Папка, ты чего? Иди лучше поспи, а?
— Доча, ну вот скажи: я человек?
— Папочка, ты самый лучший человек на свете.
Отец пристально посмотрел на Еву.
— А почему тогда твоя мамка меня не любит? Бродского любит. Евтушенко любит. Стругацких любит. Достоевского обожает. А меня нет. Я что, хуже Достоевского? Ведь я же живой. А он — нет. Я ей такие пионы пишу! Я, может быть, знаменитее Достоевского буду!
— Папочка, я не знаю про Достоевского. Почему он умер?
— Потому что слишком много думал. Вон, как мать твоя: только и размышляет о смысле жизни! Да в любви он, дура!!!
Дверь с силой распахнулась и грохнула об стену. Мама влетела на боевом коне с палящим в воздух пистолетом и остановилась посреди комнаты.
— Тебе мало? Уходи к себе! Оставь нас в покое, ничтожество! От тебя же псиной несет! Пошел вон!
И вдруг отец очнулся. Выпрямился, держась за спинку Евиной кровати.
— Ты удивительная. Похожа на человека, но не человек. Злая… или это зависть? З-завидуешь, да?!
— Завидую? Ты с ума сошел?
— Да-да… Вот я не ищу истину. Просто живу и все!
— Думаешь, я завидую алкоголику?
— Не-е-ет, завидуешь творцу! Ты же ничего не умеешь. Критик хренов. Попробуй хоть что-то сделать сама! Хотя бы ребенку перед сном почитать.
Мать молчала. Ева сидела на кровати и уже с головой ушла под одеяло.
— Тебе же никто не нужен, ни муж, ни дочь. Зачем ты здесь? Убирайся, мы и без тебя справимся! Правда, доча?
Отец замер на мгновенье. А потом как будто плюнул матери в лицо.
— Эгоистка!
Мать сорвалась. Подскочила к отцу и ударила по щеке с такой силой, что он покачнулся и рухнул на пол, задев головой угол Евиной кровати. И больше не двигался.
— Папка! — Ева бросилась к отцу, попыталась поднять за руку. Мать что-то еще кричала, но дочь уже не разбирала слов. Отец не вставал, лежал на полу в нелепой позе и улыбался. — Вставай! Папочка, родненький, встань, пожалуйста! — И вдруг пронзило, — Папка, ты что ли умер?!! Мама, он умер! Что ты наделала?!
Оторопевшая Ева поднялась и повернулась к матери. Та наклонилась, нависла над дочерью с ледяным лицом. Стало холодно. Кажется, корочками льда медленно покрывались стены. Мать произносила каждое слово, будто что-то тяжелое бросала на пол.
— Оставь его здесь! С ним все будет в порядке. Проспится и уйдет к себе в комнату. Одевайся! Пойдем подышим! — мать взяла Еву за руку и потащила к двери. Ева медленно отвернулась, посмотрела за спину. Она не могла бросить папу одного. А вдруг ему нужна помощь?
— Я не пойду, мамочка, никуда не пойду! Я с папой останусь, ему плохо. Может быть, скорую помощь вызову. Или голову забинтую.
Мать крепко держала Еву за руку.
— Не смей со мной спорить!!! Быстро одеваешься и выходишь в прихожую. Отец поспит здесь, ему ничего не нужно. Утром встанет и пойдет на работу. А мы с тобой идем проветриться. Спать будешь у меня.
По спине морозило. Щеки горели. Внутри у Евы прогремел взрыв, и осколки сознания хаотично летали в воздухе. Мыслей не было, только страх. Девочка смотрела на лежащего без движения отца и искала силу, которая обязательно должна была помочь. Но не находила. Подняла голову и посмотрела в окно на темные стальные тучи. «Бабушка Нюра говорила, что ты все видишь. Бог, где же ты? Все на своем облаке сидишь? Ты мне так нужен, а тебе все равно!» Она потом много раз вспоминала этот момент, когда выбор все еще, кажется, был. Но Ева сдалась. Оделась и вышла за матерью из квартиры.
Улица обдала вечерним мартовским холодом. Шел ледяной дождь. Мама осталась под козырьком подъезда, стояла рядом, всхлипывая, курила. Ева твердила шепотом: «Я — предатель!» В животе было пусто, будто внутри вынесли всю мебель. На светящейся через дорогу вывеске магазина «Продукты» горели только две последние буквы.
