Вода в решете. Апокриф колдуньи

Анна Бжезинская, 2018

В деревне Чинабро погибает при очень странных обстоятельствах недавно приехавший инквизитор. В его смерти обвиняют женщину по прозвищу Ла Веккья. Ее ненавидят многие местные жители, и, казалось бы, дело простое, но уж слишком непривычно ведет себя обвиняемая на допросах, уж слишком необычную историю рассказывает, несмотря на пытки и дознания. И просто так отмахнуться от нее нельзя, ведь по преданиям когда-то здесь жили драконы, и они до сих пор спят под землей, из-за чего в местных горах есть вермилион, чудесный минерал, способный излечивать от всех болезней и даровать бессмертие. По крайней мере, так говорят люди. Вот только добывать его могут лишь живущие поблизости язычники, что зовут себя просветленными, и гибель инквизитора как-то связана со всем этим. Множатся версии, реальность борется с неизвестностью, истина ускользает. Возможно, драконы уже пробудились, и теперь неизвестно, кому грозит большая опасность: обвиняемой или ее палачам.

IV

В деревне Чинабро в приходе Сангреале, в священном зале трибунала, в пятницу, пятнадцатого дня сего месяца, в праздник Святой Бенедикты, мученицы, вечером, к епископу Аббандонато ди Сан-Челесте по его распоряжению вновь была приведена женщина, именуемая Ла Веккья, и далее в присутствии инквизиторов Унги ди Варано и Сарто ди Серафиоре, а также свидетелей: падре Фелипе, пресвитера церкви оного прихода, падре Леоне, исповедника и духовного наставника Его Сиятельства наместника, а также падре Лапо, проповедника оного наместника, людей благочестивых и сведущих в законах, была расспрошена о том, что еще она знает или о чем догадывается в связи с расследуемым делом.

Ответствую, что не могу сказать, что произошло дальше, обменивались ли они какими-то гнусными знаками, сообщениями или поцелуями. Я даже не помню, чем закончилось представление, но потом мать отвела нас в деревню и дала нам перед сном по кружке козьего молока, вина бедняков, с добавлением целебной травки, что должна была успокоить наш плач, так как растрогало нас печальное состояние существа, бессовестно подсунутого нам в качестве дракона. Объясняю, синьор, что все мы спали в одной постели, но в этом не было никакого распутства, только практичность бедняков, потому что зимой в комнате царил такой холод, что нам приходилось согревать друг друга своими телами; зимой же мать запускала в дом коз, которые, хотя и воняли и пачкали пол, но были теплые и к тому же с безграничным терпением позволяли дергать себя за кудла и подставляли вымя, полное молока. Нам приходилось так делать из-за скупости Одорико, сдававшего нашу комнату для нужд Интестини. Он не мог ослушаться пристава, когда тот приказал ему принять под крышу распутницу и ее приплод, но скупился на всем, забирал дрова и отгонял от колодца, покрикивая, что вода мутнеет и начинает гнить от прикосновения блудницы и ее отродья.

Я поясню, если до сих пор это для вас остается непонятным, что пристав от имени графа Дезидерио заботился о вдовах и сиротах вермилиан, если у кого-то не было родственников, готовых предоставить им кров и содержание. Но вам следует знать, что это было большим позором для всех братьев, родных и двоюродных, поэтому женщинам просветленных крайне редко приходилось просить подаяние. Обычно пристав ограничивался выплатой компенсации, и учтите, что смерть во мраке Интестини имела солидную и немалую стоимость под ясным небом. Потом братья или другие родственники брали опеку над родственницей с щедрым приданым и обычно вскоре находили ей очередного мужа из числа вермилиан или из пастухов, ведь в нашей округе никогда не было недостатка в младших сыновьях, получивших самую малую часть наследства и по этой причине не имевших собственного двора. Богатая вдова была для них лакомым куском, пусть даже и с кучей отпрысков. Но с моей матерью все обстояло по-другому. Она сама работала в Интестини, и потому какой-то особой милостью, а может просто из жалости, пристав обеспечил ей приют, но не в замке, вероятно, опасаясь неприязни и раздора между стражниками.

Как уже было сказано, пристав оплачивал для моей матери одну из комнат на постоялом дворе Одорико, где жили также и старые стражники, не пожелавшие возвращаться в родные края, и где привыкли останавливаться рудных дел мастера, когда приходили к нам, чтобы оценить количество, вес и качество добытого вермилиона. Но этих постояльцев было не так много, и двор Одорико в основном стоял пустым, а сам он зарабатывал так же, как и другие мужчины нашей деревни, если их не принимали в вермилиане и им не надо было спускаться каждое утро во чрево Интестини. Одорико держал стадо овец, пасущихся на общинных лугах, несколько мулов, чтобы возить грузы по горным тропам, и разбросанные по склонам над долиной делянки, дававшие немного ячменя, из которого он потом варил пиво для стражи. Он не брезговал и другим заработком, поэтому, как мне рассказывали, без долгих торгов и проволочек согласился принять под свою крышу блудницу и плод ее греха, то есть меня — а в те времена мои братья еще не появились на свет. Он выделил нам невысокую, вросшую в землю пристройку возле загона для мулов, которых отделили от основного стада в замке, потому что они ходили к Индиче, в поселение нечистых. Впрочем, мою мать тоже считали испорченной. Одорико прятался за углом загона, когда она возвращалась от прокаженных, и начинал голосить, что она тварь окаянная и навлечет на всех заразу. Он дергал ее за платье, требуя, чтобы она обнажилась и показала, нет ли на ее теле признаков проказы, но мать несмотря на свой небольшой рост была сильной женщиной, привыкшей к ежедневному труду. Так они препирались и злословили, пока кто-нибудь из богобоязненных вермилиан, расслаблявшихся под вечер в трактире, не грозил им подать жалобу приставу.

Ответствую, что это происходило с завидной регулярностью, если трактирщик чрезмерно заливал свою горечь вином. Ибо вам следует знать, что при всех своих недостатках Одорико был глубоко несчастным человеком, так как дети из его семени рождались слабыми, как стрекозки, и умирали, прежде чем успевали как следует вкусить мир, словно несли на себе отцовские прегрешения. Его бедная половина, иссушенная постами, долгими молитвами и секретными отварами, употребляемыми в глубочайшей тайне от супруга, не могла их выкормить ни до рождения, ни после. В горестном молчании она сносила согрешения мужа, когда он насиловал очередную кухонную девку или наемную работницу, если она оказалась настолько глупа, что поддавалась его уговорам и соглашалась на бесплатный ночлег в комнатке на чердаке над сараем. Да, жена трактирщика закрывала на это глаза, решив, что если кто-то из его бастардов дольше задержится в бренном теле, то она вместе с мужем пригреет его и признает своим ребенком, прогнав, конечно же, эту распутницу, его породившую, ведь родить бастарда — невелика заслуга; от греха дети родятся легко, как котята, в то время как добродетель постоянно терпит боль. Однако раз за разом трактирщица терпела неудачу, и я уверена, что именно из-за своего бесплодия она при каждом удобном случае давала мне и моим братьям оплеухи. И знайте, синьор, что она ни разу не одарила нас даже корочкой хлеба. Она предпочитала давать отходы свиньям, которых разводили для стражников и пристава, потому что, по ее словам, от свиней, пусть и нечистых, есть какая-то польза, чего нельзя сказать о бастардах. Если бы она могла, она бы засунула всех нас троих в кожаный мешок, а затем, подкинув пару солидных камней, швырнула бы в колодец.

Ответствую далее, что проснулась я в ту ночь от духоты и жажды, потому что летом наша комната нагревалась, как печка, а зимой сквозь щели в стенах нас обдавал мороз. И едва я выбралась из постели, — наш сенник уже проваливался, и его следовало наполнить свежей соломой, но я все время откладывала эту работу, потому что молодым очень трудно днем думать о вечере, — как услышала крики, доносившиеся со стороны замка. Впрочем, может быть, именно этот шум и вырвал меня из сна, я не помню. Мои братья тоже не спали, и потому мы выбежали в темноту, ведомые безгрешным детским любопытством, и забрались на окружавший деревню забор под сенью вяза. Конечно, нам было известно, что нельзя покидать поселение тайно и во мраке ночи, когда плодятся нечестивые дела и мысли. Однако всегда существовали лазы, доски, вырванные осенними вихрями, и сваи, подмытые весенней распутицей, так что всякие лоботрясы, пусть даже из достойнейших семей, выбирались под благотворным покровом ночи из деревни, чтобы хотя бы на пару часов освободиться от тягот жизни просветленных, встретиться с братьями или родственниками, изгнанными за вероотступничество, купить у наемных пастухов ворованную шерсть или, наконец, соединить свою плоть с плотью шальной женщины. У нас, детей, конечно, тоже были свои пути и способы выскользнуть из-под бдительной опеки матерей и соседок.

Я объясняю, что мы с братьями выбрали лаз между ветвями вяза, который, как вы, синьор, правильно заметили, в долинах называют деревом ведьм. Но то дерево, конечно же, не взросло из зерен ереси или колдовства, потому что было оно настолько старым, что корнями уходило во времена более древние, нежели те, когда ваши святые прибыли в наши горы; хотя, возможно, преклонный возраст этого дерева сделал его свидетелем некого тайного преступления, раз падре Фелипе с первых дней своего пребывания в нашей деревне воспылал к нему великой ненавистью и заточил уже топор, чтобы его срубить, пока в один прекрасный солнечный день, прямо перед вашим, милостивый синьор, прибытием, дерево не рухнуло со страшным треском, к великому ужасу всех, смертельно ранив трех слуг герцога, чем, как говорят, подтвердило свою отвратительную натуру. Однако во времена моей юности вяз все еще казался крепким, хотя в стволе имел обширное дупло, выстланное чрезвычайно мягкой трухой, где во время дождя можно было укрыться вместе с личинками, слепыми жуками и муравьями. В ту ночь, однако, нам и в голову не приходило прятаться. Мы с невероятной скоростью стали карабкаться по ветвям. Помню, я остановилась только на вершине ограды — по приказу короля Эфраима деревню защищал в то время только укрепленный забор, местами переходивший в каменную стену — наследие прежних и более опасных времен. Когда я уселась на край, меня внезапно поразил и привел в трепет разительный контраст между бессонным муравейником лагеря комедиантов и безжалостной ночной неподвижностью нашего селения, где все окна молчали гневно закрытыми ставнями, а двери не уронили ни капли света. Затем, не задумываясь, вся наша троица с предательским наслаждением скатилась к рою факелов и толпе озлобленных фигур. И когда мы были уже внизу, до нас донеслись их слова, и мы поняли, что дракон — о ужас! — дракон освободился и сбежал из лагеря.

Нет, синьор, я отрицаю, что именно мать толкнула нас на эту ночную выходку, опоив заранее тайными настоями и заклинаниями, ибо, как я уже призналась, она дала нам только смешанный с молоком настой, приготовленный из мака. Каждая хозяйка из четырех деревень Интестини, включая Мафальду и ее двоюродных сестер Теклу, Гиту, Нуччию и Эвталию, смогут такое заварить, даже если они изображают теперь перед вами святош, будто сами никогда не обстригали умершему волос и ногтей и не закапывали их под порогом дома, дабы удача мертвеца не уходила вместе с ним в могилу. В страхе перед трибуналом они отпороли с платьев символы света и не покрывают больше голов белоснежными платками просветленных, чтобы не отличаться от обычных, не введенных в ересь селянок. Они делают вид, что никогда не благословляли хлеб символом света, представляющий собой заостренный ромб, как пламя, обращенный тонким концом к солнцу, ибо каждый свет тяготеет к большему свету, и не выдавливают его ногтем на коже новорожденного ребенка. Ни одна из этих услужливых доносчиц не признается, что хранит первую месячную кровь дочери, чтобы в день ее бракосочетания добавить жениху в напиток и побудить его к пламенной любви, которая никогда не закончится, ибо так же, как женщина принимает в себя семя мужа, так и он принимает в себя плодородную кровь жены. И не обижайтесь, любезный синьор, кто знает, чем вас самих опоили, когда вы не ожидали предательства. Так может, вместо того, чтобы мучить вопросами старую женщину, которая действительно не сделала ничего плохого и не имеет никакого отношения к гибели вашего собрата, вам стоит присмотреться к этим лицемерным ханжам, которые с удовольствием разграбят имущество своих соседей-еретиков и подкинут вам имена очередных подозреваемых, при этом в действительности просто сводя с ними свои счеты.

Да, синьор, мне сказали, что вас привела в Интестини только смерть брата Рикельмо, которого замучили в кощунственном ритуале, и что вы покинете нас без промедления, как только мы укажем вам на того из числа своих, кто причинил ему смерть. Но сдается мне, вы охотно прислушиваетесь, когда кто-то стремится наполнить ваши уши жалобой на просветленных, и вскоре каждая соседская вражда, каждая стычка из-за выпаса овец на общинном пастбище и распределения сена или даже каждая ссора у водопоя будет разрешаться перед вашим трибуналом, лишь для отвода глаз облаченная в одежду великого зла и пропитанная запахом ереси. Ибо вы, не будучи жителями этих мест, подобны слепым щенкам, что раскрывают пасти в поисках сытного молока, пока поят вас предательством и насмешками. И я готова поклясться хлебом, вином и мясом, что все сказанное вам обо мне — ложь, что не знаю я никаких колдовских штучек и не ходила по ночам на высокие поляны под видом сбора трав, потому что сплю каменным сном, тяжелым от забот и трудов, и никто из тех, кто сегодня лает и плюет на мое имя, не позаботился о том, чтобы мне стало легче.

Все изложенное является правдой, произнесенной под присягой женщиной, именующей себя Ла Веккья, и было зачитано в ее присутствии и подтверждено ею, что слова были записаны в точности. Рекомая заявила, что признание свое сделала не из зависти или злости, но в полном согласии с правдой во благо своей души. Произнеся клятву хранить в тайне свои собственные слова и вопросы трибунала, она пообещала блюсти ее.

Поскольку же сама она остается неграмотной, Аббандонато ди Сан-Челесте, епископ трибунала, засвидетельствовал вместо нее собственной рукой.