Мадам Филимонова

Анна Бру, 2023

Многоопытный тернистый путь взросления позволяет главной героине романа стать одной из ключевых фигур в преступном мире Москвы конца прошлого века. Рядом с ней – верный друг, возлюбленный, муж, единомышленник, соратник. Казалось бы – в деклассированной, теневой изнанке общества всегда возможно всё. Однако у Мадам Филимоновой обнаруживается свой непоколебимый кодекс чести. Героиня готова погибнуть, но не отойти от внутренних устоев.

Мадам Филимонова

«Никто не получает большего удовольствия от жизни как только те, кто в любой момент готов умереть».

Сенека

Глава 1

Похищение

Она сидела на стуле, уронив голову на гофрированное жабо своей шёлковой блузки. Её запястья были крепко связаны за спинкой стула. Побитые, в рваных колготках щиколотки были также прикреплены верёвкой к ножкам стула тугим морским узлом. Покрытое кровавыми рубцами и чёрными синяками тело было неузнаваемо. Царапины и раны красовались на обнажённых ляжках, обхваченных узкой чёрной юбкой, из-под которой виднелись разорванные кружева шёлковой комбинации. Её красные байковые тапочки на резиновой подошве валялись рядом. Лица её не было видно. Ярко рыжие крашенные волосы падали на лоб, скрывая полное, с аккуратно выщипанными бровями лицо.

В пронзительных лучах заходящего солнца, которые неумолимо пробивались сквозь маленькое, покрытое решёткой окно, её тело казалось глыбой. Часы на стене показывали без двадцати семь.

Очнувшись, она тривиально зевнула и медленно огляделась. Весь процесс избиения и изнасилования неумолимо прокрутился в её памяти. Отвратительные детали одна за другой всплыли из её тревожного сознания. Злоба бушевала во всём её теле, но с виду она казалась абсолютно спокойной. Она попыталась в очередной раз освободиться от верёвок. Это причинило ей боль в запястьях и щиколотках.

Она попыталась припомнить лица пытавших. В процессе пыток она несколько раз теряла сознание, особенно тогда, когда похитители обматывали вокруг её шеи шарф и периодически сдавливали ей горло так. что она не могла дышать. В эти моменты её голубые глаза-миндалины вылезали из орбит, она беспомощно открывала рот, как рыба, и прижимала к груди подбородок, который мигом прилипал к её вспотевшей шее. Один из инквизиторов, тощий, лысый, с золотым зубом, был особенно изобретателен. Он, сверкая зубом, улыбался, когда говорил ей:

— Закрой хлебало, а то выбью все оставшиеся зубы! Где героин, паскуда?

Она периодически кивала головой, давая им понять, что будет говорить. Они отпускали шарф, она хрипела и кашляла, потом набирала воздух в лёгкие и прерывисто дышала, качаясь взад-вперёд на стуле, помогая телу обрести как можно больше кислорода.

— Говори сука, а то убьём!

Она вспомнила, как лысый давил своими пальцами на её глаза. Это было невыносимо. В эти моменты она, не отдавая себе отчёта, мысленно повторяла:

— Господи, Господи, Господи помоги!

И опять кивала головой. Её отпускали, так и не получив ответа. Между удавками её обливали ледяной водой, и в эти моменты она пыталась этой водой напиться, хоть частично утоляя жажду. Периодически она стискивала зубы. От холодной воды их ломило. В глубине души она знала, что бандиты будут держать её живой, пока она не расколется и не выдаст им место нахождения мешка с героином.

Советская гражданка Наталья Филимонова, по кличке Мадам, была главным связующим звеном между поставщиком героина всей столицы и столичной области, опасным типом с исковерканным от домотканых пластических операций лицом, по кличке Барон, который не принимал пакеты самолично, лишь давал деньги за доставку и за зелье. Мешки с героином сначала сбрасывались в подвале старого двухэтажного дома в Гнездниковском переулке. Приёмом заведовал правая рука Барона — бесстрашный Соловей. Он получил своё прозвище за умение петь и при этом чисто мелодично посвистывать, одновременно аккомпанируя себе на гитаре. Он взвешивал каждый пакет, а также проверял каждый пакет на вкус, потом звонил Барону с докладом. Барон спрашивал:

— Как дерьмо?

В ответ Соловей, как правило, тихо мурлыкал:

— Всё в ажуре, босс.

Белый порошок был самым лучшим. Также существовали коричневый и чёрный. Порошок разбавлялся сухим молоком или мукой, он продавался уличной шпаной и их главарями в подворотнях. Кенар самолично делил зелье по пакетам. Филимонова привозила деньги от Барона в подвал, где подручные ожидали своей доли. Они делали деньги за доставку и распределение в Москве — городе с населением в несколько миллионов. Их клиенты употребляли зелье, как только могли — внутривенно, загоняли под кожу, нюхали и глотали, и даже делали клизмы. Героин стал невероятно популярен в СССР во времена Афганской войны. В то время в Москве мешок героина, в десять килограммов веса, стоил примерно сто тысяч долларов. Тогда сто килограммов героина стоили миллион. Средний наркоман способен тратить до двухсот долларов в день. Советских наркоманов было достаточно. Их несло и корёжило, когда зелье истекало. В такие моменты они были способны продать родную мать, чтобы снять так называемые «ломки». Сотни тысяч рублей, а то и больше, становились добычей Барона и его подручных. Больше всех получал Барон за организацию доставки зелья непосредственно в Москву. Героин сгружался с транзитного самолёта, который прилетал из Душанбе, тогда советской столицы Таджикистана. Часть груза оставалась в Москве для Барона и его банды, а часть продолжала путешествовать на поезде в порты Риги для пересылки в порты Западной Европы — травить капиталистов. Также существовал черноморский тракт. С Чёрного моря по Дунаю советскими пароходами в Западную Европу. Заработки от продажи наркотиков в Москве были баснословные по тем временам. После проверки содержимого, поставщики получали деньги непосредственно от Соловья и Филимоновой, так что Барона никогда и никто не видел, кроме них. Барон давал сто тысяч и получал потом двести от Соловья. Все остальные наваривали соответственно. Барон сам делился с высшими инстанциями, никто точно не знал с кем. Без прикрытия сверху было бы невозможно отделаться он драгоценного груза без препятствий. Все понимали, что если одно звено сломается, «вся операция накроется медным тазом», — предупреждал Соловей. Все молчали, поскольку их жизни зависели от доходов. Соловей и Мадам Филимонова брали на себя гораздо большой риск, чем сам Барон. Соловей имел дело непосредственно с курьерами, а она умело руководила уличными продавцами героина — московской шпаной и их подручными. Работа Соловья также заключалась в уменьшении веса каждого пакета для уличных торговцев, которые, в свою очередь пропорционально уменьшали количество зелья и размер пакетов до маленьких пакетиков, которые продавались непосредственно наркоманам на улице. Иногда на уровне уличных торговцев возникали трения. Соловей умудрялся держать всех в кулаке. Те, кто «плохо себя вёл» бесследно исчезали. Сделки производились в биллиардной на Садовой, в кафе «Метелица» на Калининском проспекте, в шашлычной на Маросейке, кафе «Луна» на Ленинском проспекте и других злачных местах, администраторам которых платились небольшие взятки за молчание — они закрывали глаза на нелегальную продажу героина в их заведениях. Они были рады, поскольку ни в чём конкретно не участвовали, а сто советских рублей за одну сделку на улице не валялись.

Во главе специальной операции по доставке героина в Западную Европу стоял офицер КГБ Игнатий Моррис. Под его руководством героин поставлялся в страны Запада через СССР по указке сверху — для уничтожения тел и душ идеологических врагов Советского строя. Героин был составной частью торговли изюмом, который переправлялся в контейнерах вместе с героином. Советские пароходы разгружали их в Антверпене, Амстердаме, Роттердаме, и потом оттуда героин шёл в другие капиталистические страны. Врагов советского народа травили денно и нощно, чтобы подготовить почву для победы Востока над Западом. Эта миссия была наиболее засекреченной. Героин пребывал на советскую территорию из азиатских республик, позже, с начала восьмидесятых, из Афганистана. Игнатий не знал, что часть груза бесследно исчезала в Москве.

Соловей часто говорил своим подручным: «Обслуживай клиентов, но не употребляй дерьма сам». Он беспрекословно следовал этой заповеди. Предшественник Соловья начал употреблять дерьмо, его пришлось убрать, поскольку он стал опасным, взрывным элементом, который слишком много знал. Во главе должны стоять прагматики, умеющие адаптироваться к любой ситуации на благо бизнеса и держать свою армию под контролем, что без сомнений требовало трезвого ума. Непобедимая пара, Мадам и Соловей, следовала заповедям, где превыше всего ценилась лояльность.

У Филимоновой были уникальные способности к блефу. Она превосходно знала психологию людей, имела невинный вид доброжелательной толстухи, который без причины вселял доверие в знакомых и незнакомых ей людей, включая отъявленных мошенников и убийц. Умение молчать заработало ей среди московской шпаны и мафии репутацию крепкого орешка. Но самое главное было то, что Соловей мог полностью полагаться на Филимонову. Она была его подругой детства, и даже была его родственницей. У них была общая дочь — инвалидка Поля. Соловей не был в то время её легальным мужем. Они решили, что так будет лучше для дела. Дочь Поля проживала с бабушкой, матерью Филимоновой. Соловей дал Филимоновой ключи от своей квартиры и разрешение приходить и уходить, когда захочет.

Готовые для индивидуальной продажи пакетики с героином вверялись Мадам. Она хранила героин в квартире её фиктивного мужа Андрея, в металлических контейнерах «Мука», «Сахар», «Крахмал», которые стояли на кухонном столе у всех на виду. Сосед Андрея по коммунальной квартире был офицером КГБ. Он был не женат и редко бывал дома.

Андрей не имел понятия, кто на самом деле была его вторая половина, и что героин и деньги часто хранились в его коммунальной кухне. Он женился, как он думал, на работнице прачечной, которой он верил беспрекословно. Она спасла его от щемящего каждодневного одиночества и диабета. Она помогала ему иногда колоть инсулин. Она, казалось, заботилась о нём и даже иногда варила борщ. Половых отношений у них не было. Андрей стал импотентом от диабета и алкоголя несколько лет назад. Его новая жена нисколько не была смущена слабостью её мужа, а даже наоборот, ему казалось, это поощряла. Он решил, что она была фригидная, оттого что была толстая, что было далеко не так. Мадам до сих пор любила и желала Соловья. Другие мужчины казались ей, как она выражалась, недоносками. Её любовь к Соловью была глубокая и непоколебимой, ещё с той поры, когда они были детьми. Он занимал особое место в её увеличенном гипертрофией сердце. Он её тоже по-своему любил и уважал за прямоту, изобретательность и смелость, а также верил ей во всём с подростковых лет. Для него слово Филимоновой было закон. Он знал, что она вышла замуж за диабетика Андрея только для дела.

Операции по продаже наркотиков шли гладко. Всё было схвачено. Эпидемия СПИДА и хронического вирусного гепатита только начиналась, но об этом власти не распространялись. Прибыль от продажи зелья продолжала пополнять карманы советской мафии и её подручных существенными доходами. В то время никто не верил, что советская мафия существует, и это было на руку Барону. Следующими по рангу были Мадам и Соловей. Уже тогда Соловей и Барон решили, что если что случись с Бароном, Мадам встанет во главе всей операции, а Соловей будет держать всех под контролем. У него на это был талант. Он знал, что Мадам была гораздо лучшим кандидатом для мафиозо, чем он, благодаря её природному чувству превосходства и способности беспристрастно анализировать происходящее. Она была, ко всему прочему, искусным дипломатом. Она никогда публично не сорила деньгами и умела находиться в тени, не привлекать внимания.

Неожиданно похищенная конкурентами, Мадам не теряла надежды. Она умела уговорить кого угодно следовать её плану, и теперь она знала, с кого начинать — с бородатого. Она опять прислушалась. Было тихо. Ей стало ясно, что её инквизиторы выдохлись. Она провела языком по зубам и обнаружила, что два верхних передних зуба отсутствовали. Она облизала пересохшие, потрескавшиеся, в запёкшейся крови губы. Вкус крови взбудоражил и остервенил её.

— Повешу гадов на первом столбе, — в полголоса прошептала она и прислушалась.

За окном всё было тихо. Она попыталась вспомнить, сколько было времени, когда они схватили её на улице, недалеко он кинотеатра «Новороссийск», на углу Покровки и Садового кольца. Она не сопротивлялась, чтобы не привлекать внимания и избежать милицейского ареста, чего явно не понимали её похитители. Она заключила, что они были глупы, как пробки. Это давало ей надежду на побег. Она была уверена, что настанет подходящий момент, когда можно будет объегорить её похитителей. В машине похитители надели на неё наручники и мешок на голову, предварительно запихнув в её рот плотно скомканный мужской носовой платок.

Языка, на котором они говорили, она не понимала. Азербайджанцы? Дагестанцы? Она давно пришла к выводу, что это никакого значения не имело, кто они были по национальности. Она мысленно обобщала всех, как она выражалась, «темнокожих» и «косоглазых» из дружественных советских республик, одним словом — «чурки».

Мадам с отвращением вспоминала, как они сначала насиловали её по очереди на полу. Их было трое. Один из них, пухлый, маленького роста с бородой, тоже по виду чурка, почему-то наотрез отказался её насиловать, и один раз, когда один из них решил повторно её изнасиловать, вдруг встал на её защиту. В глубине души она была ему благодарна, но, с другой стороны, была зла на него, что он был их соучастником. Остальные двое смотрели на него с насмешкой. Лысый, с утрированной гримасой сожаления, гундосил:

— Что, слишком толстая? Не для тебя? Закрой глаза и представь себе, что она Джина Лоллобриджида!

В подвале начало темнеть. Где она? За городом, или в черте города? Шума машин не было слышно. Не слышно было сирен. Вдруг она услышала, как ключ заёрзал в скважине, дверь подвала поддалась и открылась. Бородатый вошёл в комнату. Он молча снял с нее наручники, вытащил кляп изо рта и помог ей высвободить ноги из верёвок.

— Я извиняюсь. «Мне были нужны деньги», — сухо сказал он. — Они мне не сказали, что планировали на самом деле и кого они собрались похищать. Я бы в жизни не согласился, — продолжал он шёпотом, но уже с некоторым запалом. — Клянусь здоровьем матери, Мадам!

Она отметила, что он не лебезил. Видно было, что он в отчаянном положении и в данный момент он безрассудно рисковал своей жизнью, чтобы ей помочь. Она встрепенулась:

— Конечно деньги, что же ещё? — она презрительно усмехнулась.

— Дам двести рублей, если поможешь мне отсюда сбежать.

Она подумала, что он начнёт торговаться. К её удивлению, он промямлил:

— Деньги не возьму. Это моя вина, Мадам. Если можно, замолвите за меня словечко Соловью.

— На что ты тратишь деньги? — холодно спросила она.

Оказалось, что его мать лежала в больнице с раком груди и ему нужны были деньги на операцию. Никто не соглашался оперировать, ей был шестьдесят один год, и она была не москвичка. Говорили, что операции она не переживёт, хотя никакой уверенности ни у кого не было. Один из санитаров посоветовал ему дать хирургу взятку сто восемьдесят рублей:

— Скорей всего метастазов ещё нет, — сказал он утвердительно.

У бородатого в жизни никого не было, кроме матери. К тому же он был человек суеверный. Он решил, что если он не попытается помочь матери, ему будет наказание сверху. Что-то вроде возмездия. Мать не одобряла его занятия.

— Они пьяные, — спокойно продолжал бородатый. — Шалим-Водолаз, дагестанец, присоединился к новой банде из Чертаново. Лысого, Ибрагима, Шалим встретил в Москве. У них план, как я понял, убрать Соловья и завладеть целиком продажей героина. У Барона не будет выхода, как только иметь дело с ними. Они хотели поставить его перед фактом.

Мадам опять улыбнулась и спросила:

— Откуда ты их знаешь?

— Я встретился с ними в кафе «Метелица». Они спросили, хочу ли я заработать. Они предложили пятьдесят рублей. Я думал — им нужен человек, чтобы постоять на шухере, пока они ограбят магазин. Они сказали так:

— Поторчишь на стрёме пару минут — полсотни получишь. Поди плохо. Свисти, если что. Свистеть умеешь?

В этот миг Мадам Филимонова вспомнила, как Соловей говорил ей месяц назад, что один баламутный «чурка» из банды конкурентов хочет проникнуть в его близкое окружение. Ему донесли, что новобранец лелеет мечту, стать главарём вместо Соловья, и что он, возможно, попытается убрать Соловья в подходящий момент. Устроить провокацию, как будто залётный, никому неизвестный бандит, пришил Соловья, забрал мешки с героином и пропал бесследно. Но сначала надо было убрать Мадам и завладеть частью товара. Она опять усмехнулась и подумала про себя:

— Дурак даже не понимает, что ни один залётный не смог бы провернуть такое дело без помощи стукача изнутри.

За стукачество члены банды платили жизнью. Все следили друг за другом и хотели быть первым, кто предупредит Соловья, потому что его искренне уважали за смелость и чувство юмора. Он был щедрым главарём, ценил лояльность больше, чем деньги. Все это знали и одобряли.

Явно Соловей ожидал подходящий момент, чтобы избавиться от предателя и похерить его тело в Москве-реке. Связи Барона помогут, если начнётся расследование. Дело просто официально закроют за отсутствием улик. Обычно, к шее жертвы привязывался кусок арматуры, никаких отпечатков пальцев, никаких документов. Сбрасывали трупы в Москву реку в Котельниках, труп до туда довозили в багажнике такси. Потом труп шёл ко дну, или медленно впадал, или не впадал с Москвой-рекой в Оку, потом в Волгу. Таксисты не были членами банды, за исключением нескольких серьёзных головорезов, отсидевших в тюрьме за вооружённые ограбления. Остальные подрабатывали на стороне. Им было это на руку — им платили хорошие деньги за услуги, когда было необходимо. В остальное время, они были обычными таксистами и лихо грузили в багажник не трупы, а чемоданы туристов и москвичей, также продавали водку в два раза дороже ночью, после того как винные магазины закрывались. На Новый год они покупали жёнам золотые кольца и цепочки, и, подвыпив, душевно пели хором «Подмосковные вечера».

В предчувствие страшной мести, которая обрушится на её врагов, Мадам облизала верхнюю губу и улыбнулась. Теперь она точно знала, кто были её похитители, мучители-насильники. Она почувствовала, как к ней стали возвращаться силы.

Глава 2

Побег

Как выяснилось, пухлого бородача звали Мустафа. Сначала он действительно понятия не имел, кто была эта незатейливая толстуха, которую Ибрагим и его подручный похитили около кинотеатра «Новороссийск». Но во время пыток он неожиданно сообразил, кто она была. Это была сама Мадам! Красные домашние тапочки её выдали. Это была она, кто предприимчиво использовала клетчатую сумку на колёсиках для доставки пакетиков с героином по назначению. Выглядело так, что якобы она возвращалась из продовольственного магазина, или направлялась в него купить снеди для дома. Для большего удобства, она носила красные домашние тапочки. Она выглядела, как обычная домохозяйка. Андрей тоже никогда не сомневался, что она отправлялась за продуктами. Она уже стала легендарным персонажем среди дворовой шпаны. Её тесное пальто, пуговицы которого, казалось, вот-вот оторвутся от напора её телес, представляли камуфляж обыденности и беспомощности, за которым пряталась и оперировала опасная преступница и мошенница Мадам Филимонова. Её красные тапочки были часто темой для разговоров среди шпаны. Ходили слухи, что несмотря на то, что она носит дешёвые тапочки, она была правой рукой Барона, и что она ворочала миллионами.

Мустафа высунулся из двери подвала посмотреть, не торчит ли кто у лестницы. Лестница в подвал была пуста. Он показал ей головой на дверь, дескать — пора. В этот момент, она сняла свои рваные кровавые капроновые чулки и бросила их под стул, трусов на ней не было, она огляделась и увидела их в углу комнаты под трубой горячего отопления. Она подняла и отряхнула их. «Отвернись», — скомандовала она. Бородатый отвернулся и начал тихо поднимался по лестнице. Ей показалось, что прошла целая вечность с момента её похищения. Тёмные облака повисли над последней ярко-оранжевой полоской заката, едва просвечивавшей сквозь темные извилистые ветви деревьев. Заметно похолодало. Они оказались на тротуаре под липами. Впереди пожилая женщина толкала коляску с ребёнком, младенец безмятежно спал. Пристроившись сзади, они следовали за ней, пока не убедились, что на улице никого нет. Тогда они опередили женщину с коляской и её и торопливо зашагали к перекрёстку.

На угловом здании, она прочитала название улицы «Самарская». Она запомнила номер дома — 7/11.

— Иди, поймай такси. Я буду ждать здесь на углу.

Он вышел на дорогу и поднял руку. Остановились «Жигули». На их счастье, частник резко затормозил посредине улицы, приглашая их в машину, открыв пассажирскую дверь. Мустафа приглашающе помахал Мадам рукой. Она заспешила к машине, всё ещё не веря, что свободна. Перед тем, как сесть в машину, она оглянулась. Никого. Она плюхнулась на заднее сиденье. Всё тело её ломило. Мустафа бодро обежал машину и прыгнул на пассажирское сиденье. Машина рванула с места. Шофер повернулся к женщине, шутливо спросил:

— Куда прикажете?

— Угол Уланского и Садового кольца.

— Будет стоить десять рублей, — твёрдо сказал водитель.

— Гони! — нетерпеливо, в полный голос скомандовала Мадам.

Машина понеслась. Они проехали станцию метро Щёлковская и продолжили двигаться по направлению к центру. Шофёр начал травить анекдоты. Пассажиры сосредоточено смотрели в окно. Мадам планировала убийство похитителей, а Мустафа грезил, что его мать поправится и по-прежнему будет готовить его любимый плов. Ибрагим и его подручный. Шалим, которые плохо понимали кого они сделали своим врагом, были, считай, мертвецами. Мустафа грезил, что они оба исчезнут как по волшебству с лица Земли, а он, Мустафа, станет одним из самых приближенных членов окружения Мадам и Соловья. Он станет одним из их телохранителей.

Наконец, машина въехала в Уланский переулок и остановилась. Она открыла дверь и сказала шофёру, что ей нужно позвонить. Она с трудом вылезла из машины, прошла к телефонной будке и набрала номер телефона Андрея, чтобы узнать, дома ли он.

— Наверное, вышел за винищем, — с укоризной подумала Мадам. Вернувшись из телефонной будки, она сказала Мустафе:

— Сиди в машине, пока я не вернусь.

Ему ничего не оставалось делать, как повиноваться. Она никогда не носила с собой большие суммы денег. Последние мелкие купюры, пятёрки и десятки, вытащили из её кармана похитители.

Мадам, прихрамывая, шла по тротуару в сторону жёлтого дома. Мустафа смотрел ей вслед, пока она не завернула за угол. Шофер не удержался и спросил:

— Кто это её так ухайдакал?

Мустафа грозно посмотрел на него и тихо сказал с дагестанским акцентом:

— Не советую соваться не в свои дела.

Шофёр замолчал. Мустафа вдруг занервничал:

— Что, если она не вернётся?

Тогда, думал он, ему настанет конец. Его пришьёт или Соловей, или его земляки дагестанцы. Но, с другой стороны, легенда говорила, что Мадам держит своё слово. Что означало, что он сможет достать деньги на операцию матери, а остальное было уже не столь важно. Он повернулся к шофёру и резко сказал:

— Она сейчас придёт.

Они настырно продолжали ждать. Шофер, наконец, включил радио и закурил. Примерно через пятнадцать минут Мадам появилась из-за угла. Подойдя к машине, она просунула в приоткрытое окно купюру в двадцать пять рублей, и прошептала Мустафе на ухо:

— Я позвонила Соловью. Он ждёт тебя у биллиардной, около «Парка культуры». Всё будет окей, ты меня спас, проси у него работы. Мы не забываем тех, кто готов пожертвовать для нас жизнью.

Мустафа молча ей поклонился. Мадам посмотрела на шофёра. Он заметно недоумевал, не понимая происходящего. Глядя ему в глаза, Мадам сказала:

— Отвези моего приятеля к станции метро «Октябрьская».

Шофёр было хотел что-то сказать, но потом передумал. Ситуация была явно не ординарная.

— Будет сделано! — вдруг вырвалось у шофёра.

Вся в синяках и ссадинах, Мадам внушала одновременно необъяснимое чувство страха и уважения. Возражать ей было невозможно. Она толкнула дверь машины, та громко захлопнулась. Шофёр рванул с места, и, молясь про себя всевышнему, понёсся к Крымскому мосту.

Глава 3

Андрей

Официальный, но фиктивный муж Мадам Филимоновой Андрей был бледным худым существом с аккуратно подстриженными каштановыми усиками под носом, копной чёрных кудрявых волос и фиолетовым родимым пятном размером в десять копеек, красовавшемся на его правой щеке. Если бы не пятно, его бы можно было даже назвать красивым. Он был диабетик и алкоголик. Работать он не мог. Иногда он ходил в районную поликлинику за рецептами для покупки «Инсулина». Пока он был трезвый, он колол «Инсулин» по расписанию. Стоило ему напиться, он терял счёт времени, ничего не ел и часто оказывался в реанимации в диабетической коме. Его участковый врач охал, когда получал из лаборатории анализы Андрея. Потом он бросался к телефону и звонил Андрею, чтобы известить его о «никудышных анализах», но обычно было уже поздно. Андрей впадал в кому. До сих пор ему везло. Обычно, он приходил в сознание в больнице, с инсулиновой капельницей в его измождённой руке. Он знал свои симптомы хорошо, но у него не было никакой охоты помогать самому себе. У него была, как ему говорили, депрессия. Незадолго до госпитализации он начинал беспрестанно пить воду и мочиться каждые десять минут, пока не наступало обезвоживание, он впадал в сумеречное состояние и, в конце концов терял сознание, чтобы обрести его в приёмном покое городской больнице. Он медленно себя убивал. У него не было никакого резона существовать. Он жил один в двух комнатах в коммуналке в Даевом переулке у Садового кольца, за которые не платил уже почти год.

Его отец и мать были алкоголиками, оба умерли год назад. Мать умерла от рака лёгкого, она курила «Памир» с девяти лет, а также работала много лет с пластмассой на фабрике игрушек. Она умерла первой, отец умер от цирроза печени два месяца спустя. Он пил водку, разводя её портвейном, пока однажды не пошёл в туалет и, вместо обычного бледного поноса, у него вдруг полилась из задницы кровь. Остановить её было невозможно, так как отцовская печень съёжилась и больше не производила факторы для свёртывания крови. Натурально, у отца разорвались варикозные вены пищевода, как Андрею объяснил фельдшер скорой помощи, от которого пахло эфиром и водкой. Андрей долго и ошалело смотрел в унитаз, полный крови его отца. Эту картину Андрей не смог забыть. Когда скорая увезла обескровленное тело отца, Андрей залпом выпил стакан отцовской водки, только потом смог спустить воду в унитазе и навсегда смыть в канализацию отцовскую кровь.

С тех пор он остался на свете совершенно один. Когда-то у Андрея были жена и сын. Они покинули его из-за пьянства. Жену с Андреем быстро развели, к тому же лишили отца права навещать сына. Как он ни клялся, ни божился, что будет навещать сына трезвым. Его бывшая жена дала взятку судье, чтобы его лишили родительских прав и запретили ему видеть сына.

Самого Андрея в детстве били, как он думал, без причины. Позже оказалось, что на самом деле дома его били за плохие оценки в школе. Потом он стал пытаться бить других, но оказался слишком слабым, так как диабетиком был с подросткового возраста.

Знакомство Филимоновой с Андреем состоялось в винном магазине, она уже была в то время приближённой Барона. Андрею только что сравнялось тридцать два года. Мадам появилась в его тусклой жизни, как метеор, он был на грани смерти. Диабет полностью завладел его слабым ненужным никому телом. Он пил водку с пивом, в отличие от его отца. Всё начиналось с пива и кончалось только водкой, которую он уже не разбавлял, пил без закуски, лихо забрасывая стопку за стопкой в свою осипшую глотку. Потом он засыпал на диване, а иногда на полу.

В тот день Андрей покупал водку, Мадам покупала «Саперави». Ему не хватало 20 копеек. Продавец не соглашался больше давать ему взаймы.

— У меня есть пустые бутылки, я принесу, — почти шёпотом упрашивал Андрей.

Мадам постучала по его покатому плечу и дала ему двадцать копеек. Андрей купил бутылку водки и пригласил Мадам к себе. Она в тот момент ждала поставщика. Поставщик в назначенное время не появился. Обычно давался один час на опоздание. Мадам оказалась в очереди в винном магазине, так как моглаа обозревать через витрину место встречи. То, что поставщик не появился, был явно нехороший знак.

— Он либо арестован, либо сбежал с товаром, сука, — так размышляла Филимонова.

Это также могло означать, что поставщик заметил что-то подозрительное. После того, как причины были выявлены, место встречи и время менялись. Филимонова обычно виделась с Соловьём, чтобы получить новые инструкции. Местом встречи был обычно продовольственный или промтоварный магазин. Сделка производилась быстро, как правило в толпе или в очереди. В тот день, когда её контакт не появился у винного магазина, Филимонова и Андрей разговорились. Продолжая балагурить, они поднялись на третий этаж и вошли в переднюю, где сильно пахло гуталином.

— Это Митька пошёл на работу, — сказал Андрей, шевеля ноздрями. А после разъяснил: — Сосед мой, следовать на Лубянке. У них положено перед работой чистить ботинки.

— А что, сосед твой, тоже выпивает? — спросила, как бы невзначай, Мадам.

— Пьет. Нелегкий труд — пытать людей. Я ему сказал, что он счастливчик, что не диабетик.

— И соседа тоже привлечем, — подумала Филимонова.

Она ещё не знала, как сосед Андрея может пригодиться. Но уже думала о том, как его скомпрометировать, а потом шантажировать. Тем не менее ей сразу пришло в голову, что она сможет прятаться в этой квартире, как жена Андрея.

Она пила маленькими глотками «Саперави», и не пьянела. Он пил пиво, подливая стопку водки в каждый стакан. Скоро он заметно посоловел, хотя и старался держаться молодцом. Она прошла в туалет, заодно осмотрела его другую комнату и кухню, и решила, что место подходящее для бизнеса.

Они сидели на диване. Перед ними на журнальном столике лежало несколько номеров «Огонька» за 1967 год. Мадам с энтузиазмом поддерживала разговор с Андреем. Андрей, впервые за много лет, оживился. В первый раз его слушали со вниманием и не шикали. Он стряхивал пепел мимо пепельницы и периодически демонстративно потирал подбородок, как будто решал крайне сложную задачу по квантовой механике, что в Мадам есьма забавляло. Она стала называть его Андрюша, а он стал называть её попросту Наташа. Она рассказала ему, что её мать с дочерью живут в Строгино, и что её дочь инвалидка. Сама она зарабатывает копейки, работая в прачечной, и что зарплату свою она отдаёт матери, и что её бывший муж ей изменял.

Она также рассказала Андрею, что причиной инвалидности дочери были осложнения во время беременности, неадекватное кровообращение плаценты. Что было правдой. Государство платило ей пенсию на ребёнка, за что она благодарна, хотя сумма небольшая. Андрей узнал, что у Филимоновой поднялось давление во время беременности. Симптомов у неё не было. Она не ходила в женскую консультацию и не была под наблюдением врача. В утробе плацентарное кровообращение хронически страдало и плод не получал адекватного питания и кислорода. Поля родилась в гипоксии. Перед родами у Мадам начались судороги от высокого давления и печёночной недостаточности.

Пятилетняя Поля была парализована. И почти не говорила. Филимонова давала матери дополнительные деньги за уход, который был не прост. Поднять девочку утром, посадить в инвалидное кресло, кормить три раза в день, менять нижнее бельё несколько раз в день. Это становилось для матери всё труднее. Матери шёл пятьдесят шестой год, она ушла на пенсию рано, проработав двадцать пять лет. Её беспокоил артрит в запястьях и пальцах. Ей было тяжело поднимать с кресла Полю, чтобы менять подгузники и трусы. Надо было избегать опрелостей. У неё была современная стиральная машина, которую купил Соловей. Он собственноручно привёз машину из магазина, и установил. Мать стирала в машине каждый день, конца этому было не видно. В глубине души она теперь побаивалась свою дочь. Чувствовала, что дочь имела на неё зуб. Она знала, что Филимонова была тесно связана с преступным миром. Частично ей льстило, что её толстая нескладная дочь, являлась одной из самых опасных бандиток Москвы. Она часто вспоминала свою бурную молодость, о которой не распространялась. В своё время её могли тоже посадить на долгий срок. Её спасло замужество на лимитчике и тот факт, что она работала, как пролетарий, на швейной фабрике. Была ударником социалистического труда.

Андрей сразу проникся весьма тёплыми чувствами к доброжелательной дородной тётке. Он решил, что скорей всего её тоже, как его, никто не любит, и что они оба нищие, одинокие, пропавшие родственные души. Факт, что она работает в прачечной, да ещё иногда дежурит там по ночам, вызвал у него сочувствие. В молодости он работал электриком в гостинице, потом в баре гостиницы пристрастился к алкоголю. Вследствие чего у его жены развилась послеродовая депрессия, которая вылилась в открытую ненависть к Андрею. Она совсем перестала обращать на него внимание, как будто его не существовало. В один прекрасный день он пришёл домой, а его жена и сын исчезли, будто никогда не существовали. Позже ему пришло письмо от адвоката и бумаги о разводе, которые нужно было подписать. Он стал ещё больше пить. Наконец, его выгнали из гостиницы. Он устроился в булочную — разгружать ночами хлеб. Но вскоре понял, что работать ночью он не может. Диабет бесконтрольно свирепствовал в его теле. Он перестал ходить на работу. Его отчислили. Он продолжал пить, продавая марку за маркой из его коллекции, покуда не появилась в его жизни новая жена — толстуха Наташа. Она привозила еду и не брала с него денег. Он стал её боготворить. Ему в голову не приходило, что она не работала, а только числилась. Половину её зарплаты получал директор Центральной фабрики-прачечной, член партии Кульков, знакомый Соловья по армии. Он также получал пол или треть зарплаты от других, кому нужно было работать для прикрытия. Все должны были работать в СССР.

У Андрея не было никаких секретов, кроме одного — его коллекции марок. Его бывшая жена, которую он мысленно называл «стерва», ничего не знала о существовании коллекции. «Стерва» отсудила бы или спёрла его коллекцию, думал Андрей. Андрей очень гордился своей коллекцией, когда был моложе, а теперь только думал о том, как бы ему напиться. Марку за маркой продавал он свою редкую коллекцию московским филателистам. Когда ему было двенадцать, они с приятелем залезли по водосточной трубе в окно Латвийского посольства на второй этаж. Посольство в то время находилось на улице Машкова. Оказалось, что альбому с марками, который он украл тогда, не было цены. Кому принадлежал этот альбом — было неизвестно. Андрей прятал альбом долгие годы, прежде чем он начал распродавать марку за маркой, чтобы купить пива и водки. У него были марки стран, которые уже давно не существовали, такие как Бурунди, Родезия. Были даже марки царской России и третьего Рейха. Одна марка была одной из первых британских марок с красным профилем царицы Виктории 1854 года. Все гонялись за чёрной Викторией, напечатанной в 1847 году — первой в мире маркой, которая была без перфорации. Красная Виктория также очень высоко ценилась. Она всё еще хранились в его альбоме, который он прятал на антресолях в коробке со сломанными игрушками его сына. В молодости он мечтал разыскать чёрную Викторию. Он знал, что их достаточно напечатали в своё время и кто-то должен был их иметь, но кто? Теперь это никакого значения не имело. Чёрная Виктория подождёт.

Медленно, но верно катился Андрей вниз по косогору жизни к смерти — без драм и сожалений. В первый раз в жизни Филимонова встретила человека, который не хотел жить. Все, кого она знала, хотели жить — она сама, её мать, Барон, Соловей, Вовчик Муганов, даже паршивый лысый чурка Ибрагим и его подручный Шалим-Водолаз. Целая наука медицина была придумана для того, чтобы продлить человеческую жизнь. Ко всему прочему она думала, что жизнь — это редкая привилегия. Быть зачатой, выжить в утробе, родиться, потом не умереть в детстве от несчастного случая или болезни, пережить подростковый возраст статистически было почти невозможно. Один случай на миллион, — думала она.

Через месяц Андрей предложил Филимоновой замужество, что не стало для неё сюрпризом. Она быстро согласилась, действовала со стратегической точки зрения. Правда, что Соловей и она имели в прошлом романтические отношения после того, как она вышла из тюрьмы. Она похудела в тюрьме и выглядела даже привлекательно. После родов Филимонова начала опять толстеть не по дням, а по часам, Соловей потерял к ней романтический интерес, но никак не человеческий:

— Давай, худей, Бублик, — говорил он ей. — Это даже для здоровья полезно.

Выйдя замуж за Андрея, Мадам стала совладелицей двух комнат в коммуналке в центре Москвы, в Даевом переулке. Андрей прописал её в свои две комнаты из благодарности за её уход за ним и бесплатную еду. Скоро она начала планировать, как ей от него избавиться.

— Он запросто сможет уколоться большей дозой инсулина. Участковый врач подтвердит, что Андрей пил и мог допустить такою ошибку. Она станет вдовой.

Глава 4

С чего всё началось

Я случайно встретила Филимонову много лет назад. У меня была школьная подруга Дина Кузьминская, которая была знакома с Филимоновой по бизнесу. Я не знала точно в то время, каким бизнесом они ворочали. Знала только, что Кузьминская собиралась уезжать в Израиль, на что были нужны деньги. Мы только закончили среднюю школу, нам было по семнадцать лет. Филимоновой было двадцать пять лет. В то время Лиза была без работы, а я работала в «Институте Морфологии Человека» лаборантом. Филимонова уже зарабатывала деньги подпольной продажей платьев — самострока с заграничными лейблами и белыми кружевными воротниками. Лейблы отпарывались со старой фирменной одежды на фабрике-прачечной или прямо в магазинах одежды в примерочных и пристрачивались на швейной машине к новому самостроку. Подпольное название модели было «Стюарт». У неё была профессиональная швея, с которой она познакомилась в тюрьме. Швея отсидела несколько лет за то, что стукнула мужа, защищаясь от его пинков, по голове его же рубанком, и убила, попав в висок. Никаких доказательств, что он её периодически дубасил не было. Швея не ходила в милицию и в травмпункты. На ней всё заживало, как она говорила, «как на собаке». Её психологическое состояние ухудшалось не по дням, а по часам. Муж бил её ногами по телу. От этого никто никогда не видел синяков. Они были скрыты под одеждой. В глубине души швея надеялась, что он перестанет. В тот злосчастный день, он начал обвинять её в том, что она бросала игривые взгляды на его друга. Его глаза налились кровью, и он начал на неё наступать. Сама того не ожидая, швея схватила рубанок со стола и ударила психопата в висок. Она до сих пор помнит его недоумевающий взгляд разъярённого быка, которого неожиданно заколол матадор. Он ещё побалансировал какое-то время на ногах, потом резко покачнулся в сторону жены, которая вовремя отпрыгнула, и завалился на находившийся рядом стул. Стул с треском под ним развалился. Уже мёртвый, он крякнул в последний раз, выпустил оставшийся в его лёгких воздух, и затих навеки.

Мадам, в свою очередь, к этому времени уже отсидела срок за подпольные аборты. После восьмого класса, когда её друга детства Соловья забрали в армию, она поступила в медицинское училище на фельдшерский факультет и проучилась три года. Там она научилась делать аборты во время практики по акушерству и гинекологии в Городской клинической больнице № 1. Тогда она студенткой второго курса. Опыта было явно недостаточно. Но это обстоятельство нисколько её не смущало. Поговорка «Не боги горшки обжигают», как когда-то говаривала её тётка Фёкла, придавала ей чувство фальшивой уверенности. Она брала шестьдесят рублей за аборт. Всё пока обходилось, пока её седьмая клиентка не умерла от маточного кровотечения, которое невозможно было остановить. Она не вызвала скорую помощь. Её случайно увидел официант ресторана, который жил в её доме и возвращался домой поздно, как раз в тот момент, когда она волокла мёртвую пациентку в два часа ночи к контейнеру с помойкой. Он её узнал. На суде она плакала и говорила, что сама клиентка упросила её сделать аборт подпольно, в противном случае бедняга грозилась покончить жизнь самоубийством. Это стало смягчающим обстоятельством. Её отчислили из медицинского училища и дали восемь лет тюрьмы, но она отсидела только пять. Её выпустили за хорошее поведение. Она с радостью присоединилась к Соловью, который к тому времени уже был главарём московской шпаны и правой рукой Барона. Тогда они зачали Полю.

Поговаривали, что предыдущего главаря убили в его собственной квартире. Его предупредили, что если он не перестанет употреблять героин, его уберут. Но привычка брала верх. Ходили слухи, что он знал убийц. Никаких следов борьбы не нашли. В тот день он отпустил своего телохранителя, чья жена рожала. Он открыл дверь, ничего не подозревая, и получил пулю в лоб. До сих пор никому неизвестно, кто его убил. Дело закрыли за отсутствием улик. Поговаривали, что убийцей был скорей всего Соловей, и что районной милиции дали взятку.

В то время Дина Кузьминская включилась в подпольную торговую деятельность и начала продавать платья Мадам Филимоновой «Стюарт». У платьев были воздушные капроновые жабо, которые обладали магическим действием. Они привлекали мужчин, поскольку жабо подчеркивало груди, визуально делая их больше размером, чем они были на самом деле. Это преимущество не прошло не замеченным публикой. Были платья и других покроев, экспериментальных. Надо было изобрести следующий «бестселлер». Одно из них было продано мне со скидкой. Оно до сих пор у меня есть. Материал нисколько не полинял после многочисленных стирок. Платья Филимоновой расхватывали на ходу, поскольку советская индустрия не могла конкурировать с Филимоновской. По словам Филимоновой, советское правительство должно было целовать ей жопу за её изобретательность.

— Я произвожу не платья, а шедевр, — говорила Филимонова.

Каждое платье имело свой уникальный вид, лейбл, было хорошо скроено, выглядело стильно и не нуждалось в глажке. Стоило оно сто двадцать рублей. Большие деньги по тем временам, когда зарплата простого советского гражданина была семьдесят рублей. Легенда о платьях росла. Материал был контрабандный из Финляндии. Его привозили в рулонах на автобусах Хельсинки-Ленинград. Шофёрам автобусов платили рублями, они их тут же пропивали в злачных местечках Ленинграда с другими финскими подданными. После запоя и дебоша, финны кротко садились в автобусы и в одних трусах и носках уезжали домой. Дома они «отходили», следовали сухому закону до следующего туристического рейса в Ленинград.

От продажи одного платья, Дина получала двадцать процентов. Риск быть пойманной возрастал с каждой продажей, так как в ОБХСуже знали о проекте «Стюарт». Но Филимонова в то время уже купила начальника районного ОБХС. Она имела подпольную фабрику, которая шила платья, а также фальшивые джинсы. Швее платили восемьдесят рублей в месяц. Она должна была шить определённое количество товара в неделю. Ей было это на руку. Мадам давала ей свободное расписание, что неумолимо привлекало. Она могла работать дома. Скоро их стало двое. Когда-то обе сидели вместе с Филимоновой в тюрьме. У одной из них было двое детей от мужа, которого она случайно убила рубанком, защищаясь, а у другой была старая мать и дочка, которых нужно было кормить. Работу после тюремной отсидки им было найти трудно.

Филимонова также покупала бархат, который продавался налево по дешёвке. Из него стали шить модные в то время бархатные брюки. Бархат шёл налево из Детского Музыкального театра имени Натальи Сац. Заведующая костюмерной, хабалка и пройдоха Нина Рубашкина, списывала бархат, как брак. Бархат, якобы, был испорчен во время транспортировки. Филимонова покупала его за копейки. Поскольку материала было много, заведующая костюмерной неплохо зарабатывала. Сначала был бархат, потом шифон, потом ситец, потом кружево, потом шёлк. Также Филимонова и её две подручных уголовницы умудрились шить американские джинсы по моделям старых, распоротых, служивших вместо выкройки. На них было много карманов, даже металлические клёпки. Готовый самострок крахмалили и продавали за баснословные деньги. Но всё это было только началом, пока не появился героин.

Однажды Филимонова посетила Дину в её квартире на Чистых прудах. В то время Дину и её соседа выселяли из бывшей женской гимназии, дома номер 13 по Чистым прудам. После революции большевики выкинули всех из гимназии и разделили помещение стенами из фанеры на коммунальные комнаты. Комнаты были несуразно длинные, где без помех можно было слышать вздохи и кашель соседа, сорокалетнего советского инженера, который явно не заслуживал отдельной квартиры, так как был холостой. Он не терял надежды и продолжал приводить молоденьких девушек, в надежде жениться на одной из них, поиметь детей и получить, наконец, отдельную квартиру. Он продолжал верить в советскую демагогию о якобы «законном распределения жилплощади в СССР». Он хлопотал безуспешно, пока не появилась Филимонова. Она предложила ему квартиру в Крылатском за пять тысяч советских рублей:

— Всё будет, как доктор прописал, — рассмеявшись, сказала в конце разговора с инженером Филимонова. — Я знаю людей в райсобесе.

Однажды Дина пригласила Филимонову на чай, надеясь заработать доверие Филимоновой, чтобы продать побольше платьев перед отъездом в Израиль. Филимонова не хотела давать много платьев одному продавцу:

— Если накроют, будет меньше убытков, и продавцу меньшее наказание.

Когда Филимонова посетила Дину, она внезапно попросила её ненадолго спрятать коробку из-под обуви, как она сказала, с товаром. Она пообещала забрать коробку через два дня. Дала Дине за это двадцать рублей. Коробку Дина спрятала в бельевом шкафу.

Два дня прошло, а коробку все не забирали. Мы открыли коробку и оторопели. Она была битком набита пакетиками с белым порошком. Мы переглянулись. Дина начала плакать. Мы знали, что это был не сахар. Было безвыходное положение, мы понятия не имели, где искать Филимонову. Она обычно звонила Лизе с информацией о встрече, чтобы дать ей платья на продажу. Выкинуть коробку Дина побоялась. Что она скажет Филимоновой, если та появится? Кто за ней стоит тоже нам было не известно. Разговор с Филимоновой по стационарному телефону всегда был короткий, меньше минуты, чтоб не подслушивали. Мобильники ещё не существовали. Одним из магазинов, куда Дина ходила продавать платья, назывался «Фирма Весна» на Садовом кольце, недалеко от Курского вокзала. Дина хотела поехать в магазин и попробовать найти Филимонову. Я ей посоветовала подождать, но, с другой стороны, чего было ждать — неизвестно. Дина выглядела очень напуганной. Её страх передался мне.

— Что если меня скоро убьют, или арестуют, и я не уеду в Израиль? — все время повторяла Дина.

— Тебя тоже могут убить заодно, — говорила она мне, пытаясь превратить в её соучастницу.

Но, не успели мы произнести последнее слово, как раздался звонок. В дверях стояла Филимонова. Она была в чёрных очках, коричневом дешёвом пальто, пуговицы которого еле держались в петлях. На толстых ногах были красные домашние тапочки. Она сняла очки. Оглянувшись, она тихо сказала:

— Ну, где коробка?

Лиза принесла коробку в коридор. Филимонова взвалила её на свой толстый живот и повернулась к нам спиной:

— Знаете, что в коробке? — неожиданно спросила она. Мы с Лизой посмотрели друг на друга. Филимонова быстро обернулась и поймала наш нервный взгляд, адресованный друг другу.

— Не моё, — резко сказала Филимонова и начала спускаться с лестницы. Мы услышали, как хлопнула подъездная дверь.

Но на этом эпопея не закончилась. На следующее утро в девять часов утра к Дине на квартиру приехала милиция. Её попросили проехать в участок. Разрешения на обыск у них не было, и к тому же, практически, дела как такового не существовало. В милицейском участке Дину показали одному из милиционеров. Он посмотрел на неё и сразу же сказал:

— Нет, это не она. Та была размером с бочку.

Оказалось, что Динины паспортные данные были украдены Филимоновой, в то самое время, когда она принесла на сохранение коробку с героином. У Филимоновой была фотографическая память. Динин паспорт лежал на письменном столе. Она моментально запомнила дату рождения, имя, отчество и адрес. За Филимоновой наверняка следила местная милиция, которую скорей всего уведомил районный ОБХС, несмотря на взятку. Её подозревали в нелегальной продаже самострока. О белом порошке милиция ещё понятия не имела. Филимонову арестовали на следующий день. К этому времени она избавилась от коробки с героином, и платьев. Она сказала милиции, что потеряла свой паспорт. Её допросили и выпустили, поскольку она оставила им паспортные данные, но не свои, а Динины, и пообещала, что вернётся в участок на следующий день. Ей поверили и даже назначили время визита. Ясно, что у Филимоновой не было другого выхода. Работник ОБХС, получивший от Филимоновой взятку, был жестоко избит по дороге с работы домой. Ему сломали позвоночник, и он угодил в инвалидную коляску.

Однажды Дина решила пошантажировать Филимонову.

— У неё куча денег, мне она дала только двадцатку, да ещё поспособствовала моему аресту.

Я попыталась её успокоить:

— Скажи спасибо, что ты жива!

Дина посмотрела на меня и сказала:

— Я знаю адрес, где её мать с дочерью живёт.

— Откуда ты знаешь?

— Я случайно слышала её разговор с матерью по телефону, в тот день, когда она оставила коробку. Она заказала такси. Я запомнила адрес: улица Исаковского, дом двадцать четыре, квартира семьдесят два. Это в Строгино!

Я опешила.

— Да ну, не связывайся, — посоветовала я. Лиза была неумолима.

— Я работаю на неё, и её не подвожу. А она меня подставила! Я ей покажу Кузькину мать.

Дина позвонила Филимоновой. План шантажа был прост. Дина уведомила Филимонову, что знает, кто подставил её под арест, и что находится сейчас возле отделения милиции. Если Филимонова не привезёт ей через полчаса двести рублей, она пойдёт в милицию и даст им адрес её матери, её фамилию и имя. Конечно, Филимонова немедленно привезла деньги в назначенное место. Филимонова не тронула Дину, поняла, что была изначально к Дине несправедлива. Тогда было как раз время начала её крутого взлёта внутри мафии. Соловей поручился за неё своей головой, получил добро от Барона, чтобы начать использовать Филимонову на серьёзных операциях по продаже героина. Мадам закрыла свою подпольную фабрику. И полностью связала своё будущее с Соловьем и Бароном.

Глава 5

Детство

Наталья Петровна Филимонова по кличке Мадам родилась в московской коммунальной квартире в переулке Сивцев Вражек в семье швеи и лимитчика из Смоленской области. Отец её приехал в Москву помогать строить коммунизм в столице. Сами москвичи, казалось, были не пригодны к тяжёлому, изнуряющему труду построения коммунизма. Шёл 1955 год. Филимонов был, как говорится, тёмной лошадкой. Натальина мать, несмотря на угрозы, в Москве его не прописала. Она называла своего мужа, Натальиного отца, коротко — «сволочь», всякий раз, когда о нём заходила речь. Сама мать гордилась тем, что была москвичкой первого поколения. Натальина бабка, Дуня, приехала в 1920 году из деревни Федякино Рязанской области и нанялась работать кухаркой «у бывших». Дед Натальи был никому не известен. Бабушка понесла в девицах. Благодаря милосердию «бывших», её оставили работать, так как она умела вкусно готовить и убирать чисто, без шарлатанства.

Подпольного ребёнка назвали Надежда. Отец Натальиной матери, настоящий дед Натальи, скорей всего был членом семьи, на которую она преданно работала, и, по легенде, был благородных кровей. Отчество Надежда получила случайно. Бабка поехала в деревню на проводы, когда во время гражданской войны одного из деревенских молодцов забирали в армию. Деревенский поп не мог обвенчать их в церкви, церковь к тому времени закрыли коммунисты. Сам он сменил рясу на шаровары. После революции Бог перестал существовать. В райсобесе Дуне дали свидетельство о браке с печатью, дескать, она теперь состояла в законном браке с Николаем Митрохиным. Митрохин ушёл на фронт, не подозревая, что его невеста была уже беременна. Волею судьбы, он пропал на фронте без вести.

Сама Наталья Филимонова родилась преждевременно в начале 1956 года. В тот же год, когда её отец-лимитчик исчез, оставив её матери на кухонном столе лаконичную записку, в которой написал корявым с похмелья почерком:

— Я тебя больше не люблю.

Мать долго и громко ругалась матом, потом записку сожгла.

Наталья Петровна росла в одиночестве — толстым и молчаливым ребёнком. В начальной школе ей дали кличку Лахудра оттого, что она была часто непричёсанна, неопрятна, носила одно и то же синее байковое платье с белым воротником, который стал серым, не стирался месяцами. Её мать, закончив восьмилетку, работала на швейной фабрике полный день, а в выходные дома подрабатывала проституцией, что выглядело, как будто она собирается снова выйти замуж и имеет бездну ухажёров. Соседи тихо удивлялись. Надежда, по мнению дворовых кумушек, не была красавицей, но в ней, как они говорили, что-то было. Скорее всего глаза — голубые, пронзительные, миндалевидные, с потаённой усмешкой, которые унаследовала Лахудра. Мать холодно и расчётливо брала деньги за свои услуги. Клиенты только удивлялись, как быстро она могла их удовлетворить, и без разговоров.

Чтобы не тратить время и не причёсывать Лахудру по утрам, она стригла дочку «под горшок», что придало Лахудре глупый, необтёсанный вид. Исключением был её тяжёлый пронзительный, угрожающий взгляд, шедший вразрез с её неопрятным обликом. Она исподлобья смотрела оппоненту прямо в глаза, испепеляя насмешливым взглядом, чем приводила в замешательство даже взрослых.

Когда Лахудра подросла, у неё появились обязанности. Она должна была по воскресеньям под музыку передачи «С добрым утром» накручивать материны волосы на бигуди, пылесосить ковровую дорожку в коридоре, мыть полы на кухне, не считая посуды, которая накапливалась ежедневно. Линолеум проводил Лахудру в бешенство, потому что во время мытья на нём оставались тёмные водяные разводы, от которых трудно было избавиться. Но виду не подавала. По окончании мытья линолеума, она выливала грязную воду в унитаз и материлась, когда спускала воду. Мать спрашивала её из другой комнаты:

— Что ты там бормочешь? Учись мыть полы, уборщицы всегда требуются.

Она никогда не помогала Лахудре. Достаточно было того, как она говорила, что она ежедневно работала, как вол, на фабрике с пролетариями, и что её жизнь давно пошла под откос. Только позже Лахудра поняла, что её мать пряталась от советских властей, поскольку имела тёмное «буржуазное» прошлое.

Лахудра продолжала ходить в школу, несмотря на своё прозвище и на многочисленные обязанности по дому. Как ни странно, ей нравилось учиться. Она схватывала и усваивала быстро, на лету, особенно математику, у неё была «потрясающая», как говорила её двоюродная бабка Фёкла, память. Математика была логична, лаконична и, одновременно, как казалось Лахудре, даже поэтична.

Когда она немножко подросла и ей стукнуло десять, она вдруг впервые решила физически противостоять её обидчикам. Однажды, возвращаясь из школы, Лахудра почувствовала острую боль в спине между лопаток. Её преследователь, мальчишка из смежного класса, бросал в неё камни, которые подбирал с дороги. Один камень с отвратительным звуком стукнул её в голову. Несмотря на жгучую боль, она продолжала терпеливо идти, не оборачиваясь, пока её преследователь, раздражённый её индифферентностью, не приблизился, чтобы нанести свой последний сокрушительный удар. Она вдруг неожиданно обернулась и со всего размаха треснула обидчика тяжёлым портфелем по лицу. В портфеле было несколько книг и солидная по размеру железная лошадиная подкова, привезённая из Федякино, которую она нашла на пыльной дороге, когда летом гостила у бабки Фёклы. Она носила её с собой везде — на счастье и для защиты. Лахудру можно было видеть на улице в самое разное время дня с портфелем, с которым она никогда не расставалась. Мальчишка обалдел от силы и бескомпромиссности её удара. Он попятился, споткнулся о тротуар и завалился на спину на газон. Когда он попытался подняться, Лахудра подошла к нему вплотную, поставила свою тяжёлую ногу в чёрном сбитом ботинке на его тонкую с кадыком шею, и, сверкая глазами, тихо прошипела, глядя исподлобья:

— В следующий раз — убью.

Вечерами, в выходные, Лахудра ходила к соседке Машке, девочке младше Лахудры на три года, смотреть телевизор. Иногда, когда родители Машки уходили в кино или на вечеринку, Лахудра за ней присматривала. Они давали ей рубль за посиделки. Легко заработанный рубль складывался в копилку. Машка и Лахудра смотрели телевизор и ели, что было в холодильнике. Плавленые сырки, колбасу, холодец. Машке было семь, она только что пошла в первый класс. Тридцать первого августа Лахудра под покровом темноты нарвала с клумбы соседнего дома георгинов и подарила Машке, чтобы та понесла их в школу. Машкины родители забыли купить букет накануне. Цветочные магазины были уже закрыты. Машкины родители не знали, что делать, когда Лахудра вдруг принесла в девять часов вечера розовые георгины. Машка обняла Лахудру из благодарности. Машкины родители, что поразило Лахудру, тоже обняли её. Они не знали, откуда Лахудра достала георгины, но были явно рады. Они не могли поверить, что так проштрафились. Машкина мать сказала Лахудре, что её брат умер два дня назад, и они забыли про первое сентября, что было, по их мнению, непростительно. Похороны были назначены на третье сентября. Проявление их нежности обескуражили Лахудру. Впервые Лахудра почувствовала, что кто-то был ей благодарен за услуги.

Открытое выражение эмоций не приветствовалось в её семье. Лахудра часто вспоминала, как она провела лето в Федякино в 1965 году с сестрой её бабки Феклой, которая поднимала Лахудру в пять часов утра, шлёпая её по щекам мокрой тряпкой, предназначенной для вытирания кухонного стола. Тряпка всегда воняла кислым молоком.

— Наталка, — орала она. — Поднимайся! Пора курей кормить, ломай тебя родимец!

Лахудра всегда была голодная. Фёкла накладывала ей манную кашу в глубокую тарелку, приговаривая:

— Бесплатно кормить не буду.

Каша казалась Лахудре деликатесом. Она была на молоке и с маслом. У Фёклы была корова. Каша была сладкой, ароматной и горячей, отчего дымилась, проникая в ноздри Лахудры, как опиум. Аромат возбуждал её. В эти моменты ей хотелось жить. Лахудра всегда просила добавки, потому что во время еды она чувствовал себя наиболее комфортно и спокойно. Нервозность и чувство одиночества пропадали. Лахудре казалось, что она в раю, если бы он существовал на Земле. Там давали всем манную кашу без ограничений. Она всегда старалась продлить удовольствие, ела медленно.

Постепенно, Лахудра становилась всё толще и толще. Фёкла начала её спрашивать:

— Сколько ж можно жрать? Итак жирная, как боров.

И потом, вытирая руки грязным фартуком, смеясь ворковала:

— Ну ладно, жри, мне не жалко. Ты же Дунина внучка. Твоя бабка спасла меня один раз, когда мы были детьми. Я тонула в Оке. Я плавать ещё не умела, уже захлебывалась, не могла дышать, а она, сердечная, не испугалась течения, вытащила меня из тёмной воды, царство ей небесное.

Но самое главное для Лахудры было то, что Фёкла говорила ей, что, несмотря на то что она жирная, она очень умная, что долгое время было загадкой для Лахудры, но подспудно культивировало в ней уверенность. Интересно, что с годами Лахудра постепенно начала верить, что она не только не дура, но что ей было дано от природы умение и талант манипулировать и руководить другими. Фёкла стала называть её — Кутузов:

— Он тоже был толстый, но победил самого Наполеона!

Фёкла Лахудре нравилась, несмотря на её вульгарность и шокирующую прямоту. Часто в её ушах звенели подбадривающие Фёклины слова:

— Бери Наталка быка за рога, ты заводила.

Сама Фёкла никого не боялась, жила одна, прятала охотничье ружьё под кроватью. Её муж Семён умер несколько лет назад. Он упал с крыши во время постройки библиотеки в соседней деревне и разбил голову о камень. Фёкла горевала по-своему. Его имя было запрещено при ней произносить. Она держалась от деревенских баб подальше.

— Балаболят впустую, — говорила она себе, неистово колотя бельё о стиральную доску. — Шалавы!

К тому же Фёкла имела неплохое чувство юмора. Детей у неё не было и она, похоже, питала родственные чувства к Лахудре, несмотря на внешнюю свирепость. Их чувства друг к другу были взаимны. Вечерами они играли в «Дурака» и поначалу Фёкла всегда выигрывала. Играли на яблоки. Так Лахудра пристрастилась к яблокам. Они были сочные и сладкие. У Фёклы росли в саду три яблони Белый Налив. Она их продавала у дороги. Когда Лахудра выигрывала, Фёкла открыто радовалась:

— Ну молодец, девка, ломай тебя родимец!

Фёклино одобрение значило много больше для Лахудры, чем яблоки. Скоро Лахудра стала выигрывать почти постоянно. Видно было, что Фёкла была этим довольна. Ей льстило, что её двоюродная внучка была не дура. Это качество скорей всего досталось от неё. Фёкла возлагала определённые надежды на Лахудру. Когда она станет старой и немощной, Наталка будет ей помощницей. Фёкла посоветовала Лахудре пойти в сельскую библиотеку и начать читать книги. Так Лахудра прочитала за одно лето «Три мушкетёра», детективные истории Конан-Дойля и «Анну Каренину». Она запомнила, как её мать не поняла, почему героиня бросилась по поезд. Она спросила Фёклу, почему Каренина бросилась под поезд. Фекла коротко отрезала:

— Шалавы её заклевали!.

В Фёкле главенствовало странное чувство её собственной врождённой справедливости. Лахудра часто думала, что Фёкла была оракул и стратег.

Другая сестра бабки Дуни и Фёклы была Паня. Прасковья. Она была живчик, много хохотала и имела, как говорили родственники «цыганский замес». Ничего нельзя было оставлять, пропадёт. Она крала карандаши, ручки, клей и пачки с какао с полок сельского магазина. Говорили, что у неё была болезнь под названием клептомания. Её в дома не приглашали, только на уличные посиделки. Она пела, плясала, играла на гитаре и ходила босиком. Никто не знал, когда и где она научилась всему этому. Когда её спрашивали, она отвечала, хохоча:

— Чёрный дядька проезжал через деревню, и научил.

Её старшая дочка была тёмнокожая, в деревне говорили за её спиной, что дочка её была чужих кровей, зачата не по христиански, была «не нашенская». Сказать это в лицо Пане никто не смел, кроме Фёклы:

— Смотри, твоя Ксения замуж выйдет, а у неё негритёнок родится, и что ты тогда будешь делать? А играешь и поёшь ты на гитаре здорово. Нечего сказать. У тебя талант. Ты можешь знаменитой артисткой стать, как Маргарита Ладынина. Поезжай в Москву на конкурс, вместо того чтобы обивать ноги в пыли и метать бисер перед свиньями, ломай тебя родимец.

Пане льстило, что сестра ценила её талант, но она держалась от Фёклы подальше, не хотела с ней связываться, боялась, что если они начнут драться, то Фёкла победит опять, как в детстве. Пане часто бывало грустно. Может быть, она действительно настоящая актриса? Она понимала в глубине души, что её талант пропадёт, что она не сможет пробиться. У неё было четыре класса образования в сельской школе. Она не чувствовала себя уверенной и пристрастилась к спиртному. Пила одна и втихаря. Её муж подозревал, что старшая девка была не его, но в душе Паня ему нравилась, такая какая она была, весёлая и баламутная. Можно сказать, что он любил её за талант, и всё ей прощал. Ему казалось, что если бы не она, его собственная жизнь была бы серой и скучной.

По рассказам тёток, Лахудрину бабку, сестру Фёклы Дуню, сбила машина в 1936 году в Москве, когда Лахудриной матери было пятнадцать. Она валялась на булыжной мостовой около дома номер одиннадцать по Чистопрудному бульвару целый час, и какое-то время непроизвольно шевелилась. Когда приехала милиция, она уже была мертва. Её платье было так пропитано кровью, что его можно было выжимать, а лужа на асфальте была размером два на полтора метра. Потом страшная лужа превратилась в коричневое, массивное пятно, которое темнело на дороге целый месяц. Машина, которая сбила её, сломала ей бедро, повредила большую артерию, из артерии лило, как из шланга. Чертова машина быстро скрылась за углом, визжа тормозами. Никому было неохота начинать расследование. Лахудрина мать вспоминала, что соседи не любили бабку и звали её «Дунька с мыльного завода», за дешёвую одежду, молчаливость и угловатость. Также ходили слухи, что Дуня, которая к этому времени работала в пролетарской столовой, подслушивала чужие разговоры и потом пыталась шантажировать посетителей столовой, угрожая донести на них властям. У неё была маленькая зарплата. Бабка и мать Лахудры ели чёрный хлеб и раз в неделю варёную картошку с луком и подсолнечным маслом. Курица и мясо, покупались по праздникам в малых количествах, на один раз. Сама Дуня имела доступ к продуктам, но из столовой ничего нельзя было выносить. Её дочь Надя росла худой и плохо усваивала материал в школе. Всегда была голодная. Заработанные шантажом деньги Дуня исправно посылала в деревню, где нечего было жрать, как говорила Фёкла. Был голод. Урожая не было. Она, по мере возможности, помогала деревенской родне.

Конец ознакомительного фрагмента.