Семьдесят шестое море Павла и Маши П.

Анна Гайкалова

Психолог Павел Прелапов с трудом принимает решения, во всем сомневается и ищет компромисс между своими принципами и требованиями текущего дня. Неся груз испытаний, Павел старается не задавать вопроса «за что». Но старания его тщетны.Способности Маши, жены Павла, очень странны. И Павел спрашивает себя: что такое этот мир? Возможно ли совместить светскую жизнь и духовность, карьеру и следование заповедям?Павлу помогает найти ответы отец его жены – священник Владимир Бережков.

Глава третья.

Прогулки по прошлому и звездочка Павлова колодца

В молодости Нина Прелапова была немногословна и могла бы показаться забитой, если бы не глаза: черные, как жуки, которые, казалось, вот-вот с жужжанием взлетят, да и сядут в середину лба собеседника. Только на склоне лет Нина более или менее научилась общаться, — когда завершилась перестройка, хлынул поток литературы и многое из того, что прежде считалось неоспоримой истиной, оказалось сначала спорным, а чуть позже и вовсе постыдным.

Трудно было смириться с ударом такой мощи, Нина Дмитриевна заикалась от растерянности и возмущения, подыскивая никем не подсказанные слова и ни в чем не находя для себя опоры в новом незнакомом мире. Она словно полностью забыла родной язык и теперь заново училась говорить. Нежданной проблемой и горечью обернулся для нее парадокс специальности, которая, казалось бы, должна была прежде всего общению научить.

Всю жизнь Нина Дмитриевна проработала учительницей русского языка и литературы в школе.

Ей приходилось много говорить, однако это говорение никакого отношения к общению с людьми не имело. Все было расписано, просчитано и заранее известно: на какие вопросы как именно отвечать, какие направления игнорировать, уроки велись «по нотам» единожды сочиненных мелодий, как, впрочем, и выступления на родительских собраниях, реплики в учительской и думанье в одиночестве: Нина в своих размышлениях также не выходила за рамки, указанные партией и правительством, поэтому неотвеченных вопросов у нее в принципе не возникало.

Говорить приходилось много, и она часто сипла, теряла голос, тогда даже немногие слова, обращенные дома к сыну, произносила шепотом. Маленький Паша не сомневался: маме нужно как можно больше молчать. Он почти не нарушал этого правила и обращался к матери разве что по очень важным вопросам, среди которых был один чрезвычайно важный.

За первые пятнадцать лет своей жизни Павел всего два раза задал маме свой главный вопрос: куда подевался его отец и кем он был.

Это терзало, лишало покоя, но окружающие, как сговорились, хранили молчание. Тогда Павел подступал к матери, но оба раза Нина Дмитриевна реагировала одинаково: глаза ее улетали, но вовсе не черными жуками, а как истерзанные ударами бильярдные шары в лузу, и, будто она на долю секунды теряла сознание, лицо делалось беспомощным, дальше же ничего не происходило. Словно вопроса не было, словно не сидел напротив сын, не смотрел и не ждал.

Словно эта тема его судьбы не касалась.

На любые другие вопросы Павел мог найти ответы самостоятельно. Для этого существовали книги, приятели, знакомые взрослые и просто жизнь, которая располагала к раздумьям. Но здесь получалось уравнение со сплошными неизвестными. И тогда, как по озарению, он начал вспоминать и рассуждать. Словно по винтовой лестнице Павел опускался в глубокий колодец догадок и предположений, а со дна этого колодца уже манила его теплым светом звезда с дивным именем «Батя», и ничего более желанного в жизни Павла не было.

Бревна Павлова колодца походили друг на друга крепостью и убедительностью.

Все праздники Прелаповы и Бережковы встречали вместе. Если Нина Дмитриевна или ее сын заболевали, первым на помощь приходил дядя Володя — нежный, заботливый и внимательный, каким, по мнению Павла, мог быть только родной человек. Нина Дмитриевна порой могла вести себя безучастно, а порой нелюбезно и даже резко: «Прекратите хихикать! Оставьте эти ваши глупые игры!», а Владимир Бережков любые детские выходки сносил безропотно и внешне даже не удручался.

Павлу оставалась неделя до пятнадцатилетия, когда он свел свой первый в жизни баланс: соединив все «за» и «против» окончательно уверился, что именно дядя Володя — его родной отец. Только этим он мог объяснить бесконечное терпение того к матери и заботу о нем самом.

Свои дни рождения отец и дочь Бережковы отмечали в храме, по воскресеньям священник служил, Павел время от времени приходил на литургию тоже, но перед матерью своей причастности не афишировал. Ему хотелось бывать рядом с отцом Владимиром чаще, но Нина Дмитриевна церковные церемонии не одобряла, однако с подросшим сыном не ссорилась, просто каждый раз от предложения сходить в церковь отказывалась и делала это одинаково: «Оставь, Паша, столько дел! Тебе-то это с какой стороны? Нет, я имею право на отдых?» Если какая-то праздничная дата Прелаповых падала на воскресенье, застолье переносили, чтобы Владимир Иванович с Машей могли прийти в гости и по традиции отметить этот день вместе. Павел не помнил ни одного своего дня рождения, на который бы отец Владимир не пришел, и тот не просто являлся, а сотворял настоящий праздник с сюрпризами, шарадами, викторинами.

«Как же мне это раньше в голову не пришло, ведь черным по белому, что так стараться можно только для родного сына! И конечно же для нее… Это же ясно, он ее любит, иначе кому придет в голову столько терпеть!» — Павел словно озарился, и ему показалось, он дотянулся руками до своей звезды. Реальность отодвинулась, раздробилась и обернулась лавиной гремящих эмоций, Павел получил в школе тройку по истории, а на следующий день по геометрии, замечание в дневнике за рассеянность на уроке и за измалеванные крестиками листы классной тетрадки. Ему хотелось бежать к своему дяде Володе немедленно, он облизывал пересыхающие губы, не находил места и никак не мог заставить себя вернуться к занятиям.

По мнению Павла Прелапова, все в судьбе матери и его личной судьбе, теперь сошлось, сомнений не оставалось, и это означало только одно: бесконечное счастье!

«Мало ли что там у них когда-то произошло, — волнуясь, рассуждал тогда он. — И, конечно, они не скажут! Он же священник!.. Но одно дело молчать, а другое соврать, вот мама и не говорила, только все тряслась, боялась: я догадаюсь и получится, что она опозорила его сан», — тут Павел мерил по себе, обманывать ему было омерзительно, он всегда говорил правду, если его спрашивали напрямик.

Но если не спрашивали, а признаваться не хотелось, мог так ничего и не сказать, ложью это не считая.

«Значит, если я спрошу, — рассуждал он дальше, — дядя Володя, нет, батя! меня обманывать не станет. Он увидит, что я никого не осуждаю, и обязательно скажет правду. И мама больше не будет жить в страхе! Хоть они и не смогут пожениться», — даже это не удручило, и Павел решил поставить вопрос ребром.

Через два дня после пятнадцатилетия, в субботу, Владимир Иванович с Машей пришли в гости к Прелаповым. Нина Дмитриевна по традиции испекла торт, — песочные коржи переложила грецкими орехами, перетертыми с сахаром и изюмом. Сверху это роскошество посыпалось сахарной пудрой, а по центру — мелкими крошками коржей. Детям крепкий чай не наливали, а в чашках у взрослых он был объемным, янтарным с красноватым отливом. В комнате пахло заваренной мятой. Младшие доедали уже по второму куску торта, Владимир Иванович подшучивал, загадывал загадки, Маша ничего не могла отгадать, а Павел отгадывал, но выглядел надутым, и мать довольно резко спросила его, в чем дело.

— Ни в чем! — Ответил он слишком громко и «пустил петуха». Маша засмеялась неизвестно чему, вскочила и пошла вприпрыжку вокруг стола. Павел не знал, как называется этот прискок, но замечал, девочки часто так скачут. Подпрыгнут на одной ноге коротко и на ней же словно немного назад отъедут. Потом точно так же на другой ноге, отчего чуть-чуть переместятся вперед. По мнению Павла в таких прыжках не было никакого резона, и вверх не особо отрываются, и вперед продвигаются еле-еле, а лица у всех до того довольные! Он так это и называл: «Скакать по-девчоночьи».

Сейчас, взглянув на Машу, почувствовал себя взрослым мужчиной и слегка приободрился.

— Может, еще чаю? — Нина Дмитриевна улыбнулась прыгающей Маше, та споткнулась, рассмеялась и уселась переплести косу.

— Принеси кипяточка, Нина Дмитриевна, — улыбнулся Владимир Иванович. — Молодежь, кто со мною на чай отважится?

Дети помотали головами, Маша справилась с косичкой и снова запрыгала.

— Попрыгунья стрекоза, — с выражением начал Владимир Иванович, но Прелаповы запротестовали хором.

— Нет, Машка не стрекоза! — Нина Дмитриевна с Владимиром Ивановичем соглашалась редко.

— Стрекоза была тунеядка! — по привычке защитил маленькую подружку Павел.

— А я когда в школу пойду, буду на одних пятерках! — объявила Маша, которой уже исполнилось семь.

— Ай, молодец! — Владимир Иванович покачал головой. — Только что, если не сможешь? Разве можно зря обещать?

— Смогу, смогу! — Маша махала руками, прыгала и сопела. — А потом я вырасту и буду веретинаром!

— Веретеном? С самой собой на пару? — очень серьезно, даже трагично уточнил Владимир Иванович, но глаза его смеялись.

— Мой язык запрыгался! Ве-те-ри-на-ром! — остановилась Маша, посмотрела серьезно и тут же пошла вскачь снова. — И буду звериков лечить, котовичей и собакиней, птичичек-невелечичек!

Павел встал из-за круглого стола, наряженного чашками из белого в синий бутон сервиза, и отошел ко второму окну. На широком облупленном подоконнике, застеленном посередине салфеткой в искусных мережках, как раз расцвела герань. Павлу нравился ее резкий запах, ему казалось, что этот цветок заводят люди, знающие толк в домашнем уюте, и он гордился маминым вкусом.

Накануне, пытаясь представить, как задать заветный вопрос, он понял, что другого такого случая может и не представиться. Маша хохотушка и егоза, рядом с ней ни минуты тишины не бывает, и Владимиру Ивановичу тоже палец в рот не клади, у него рядом с дочерью одна шутка за другой. «Не дадут они мне даже минутки», — тревожился и вздыхал Павел.

Он решил запиской вызвать гостя на разговор и написал: «Дядя Володя! Мне нужно спросить у вас что-то очень важное. Поклянитесь, что скажете правду! Паша». Сейчас он достал из кармана штанов записку и держал ее в руке, обдумывая, как бы вручить.

Владимир Иванович заметил, что Павел погружен в себя, кивнул вопросительно Нине Дмитриевне, но та пожала плечами, подхватила длинноносый эмалированный чайник и отправилась в кухню.

— Что-то ты невесел, Паша. Думается мне, может набедокурил на улице? Или в школе проштрафился? — Владимир Иванович задал вопрос шутя, всем было известно, что Павел Прелапов — парень серьезный.

Растирая в пальцах листок герани, Павел подумал, что ответить ему на это подстрекательство нечего, зато если промолчать, возможно Владимир Иванович подойдет к нему сам. Выдался как раз подходящий момент: Маша немного утихомирилась, и, болтая ногами, снова переплетала косу, мать из кухни еще не вернулась и скорее всего сразу не вернется. Вечер, соседи дома, в кухне народу полно, она вполне может там остаться и ждать, пока освободится конфорка.

Владимир Иванович действительно подошел и встал рядом. «Точно он мой родной отец! Просто как пить дать! — уверился Павел, и сердце его в который раз кувыркнулось. — Я же все про него знаю! Даже то, что подойдет, знал! И мать разве стала бы с чужим человеком так громытуриться? Что ни слово ему, все поперек, прямо песочница-конфетница, а не взрослая тетенька!»

— Отрежу противные косы наголо, раз они не плетутся, отрежу, отрежу, — заворчала, запричитала Маша, — буду тюлеником голеньким, гладеньким, шоколаденьким!

«Гладенького тюленека» из голой и лысой Маши точно бы не получилось, тоща была, угласта, ни одной округлой линии.

Павел резко развернулся, встретился глазами со старшим гостем и побледнел. Снова показалось, что другого шанса не представится никогда. От волнения у него слегка закружилась голова. Владимир Иванович смотрел с тревогой.

— А давайте в лото? — Маша подбежала к столу, схватила кусок сахара, впопыхах перевернула сахарницу, и ее содержимое выпало на скатерть. — Я чушка-хрюшка, я свинка-черноспинка — блестящая щетинка!

Нина Дмитриевна вернулась с чайником и тут же стала собирать кусочки сахара на блюдце.

Павел сунул записку в руку Владимиру Ивановичу и теперь от волнения побагровел: «А вдруг он начнет читать ее прямо сейчас?»

Но священник Владимир Бережков повел себя иначе. Получив послание, он посмотрел поверх Павловой головы, повернулся и направился в коридор. Комната у Прелаповых большая, тридцатиметровая, проходя ею, Владимир Иванович успел улыбнуться Нине Дмитриевне и поцеловать дочь.

— Пап, ну давай в лото! Давай! Давай! — распелась Маша вслед. «Папа»! Павлу тоже хотелось прямо сейчас сказать «папа» этому самому лучшему человеку на свете! Шаг в желанную сторону он уже сделал, теперь осталось улучить момент, задать вопрос и услышать, наконец, долгожданное «да». Но сейчас казалось, время остановилось и разбросало вокруг себя бессвязные картинки из разных жизней.

Занавески на окнах двигались как живые, с улицы доносились голоса детей. Комнату заливал свет, в нем медленно кружились пылинки. Маша, что-то бубня под нос, маленьким зеркалом пускала солнечных зайчиков, и они перетекали, подрагивая, с цветастых стен на этажерку, с комода на буфет, с потолка на репродуктор у кровати.

Павел изо всех сил делал вид, будто ищет что-то в ящике письменного стола, хотя притворяться ему в этот момент было не перед кем. Мать ушла полоскать сахарную тряпку, Владимир Иванович еще не вернулся.

Наконец он вошел, кивнул Павлу ободрительно, затем словно невзначай оказался рядом. И вот уже записка перекочевала обратно, а Павел понесся в коридор, чтобы прочесть ее в одиночестве.

Туалетную комнату кто-то занял, но, к счастью, свободной осталась ванная. Павел предпочел бы туалет, там можно было какое-то время отсидеться, а в ванную мать уже через пять минут постучит, потому что делать там сыну среди бела дня совершенно нечего.

Он закрыл дверь на крючок и развернул свернутую бумагу. На ней карандашом было написано: «Клясться не буду, потому что сказано: „Не клянись“. Правду, если знаю, скажу. Приходи ко мне в храм в понедельник после школы. Отец Владимир».

Прежде Павлу не доводилось переписываться с мечтанным своим дядей Володей, и эту подпись — отец Владимир — он воспринял как добрый знак.

Вчетвером они играли в лото. Павел больше не казался удрученным. Он ерзал, шумно вздыхал, то и дело пропускал свои бочки, и мог бы стать мишенью для шуток, но мать неожиданно разговорилась о грядущем переезде.

Их дом шел на слом, Прелаповы вот-вот должны были получить отдельную квартиру поблизости. Нина Дмитриевна уезжать далеко от школы, в которой работала, не хотела категорически, и согласилась на совсем маленькую квартирку, зато тут же, рядышком, на улице Гарибальди. Владимира Ивановича она открыто просить о помощи не стала бы ни за что и завела разговор о переезде словно невзначай. Он тут же все понял, и теперь они оба больше на детей внимания не обращали, обсуждали, как экономнее упаковать скарб, а в лото играли механически.

Павел понемногу успокоился.

Он с трудом дождался понедельника и, едва уроки закончились, бегом отправился по адресу.

Храм стоял безлюдным. Но едва Павел вошел, священника позвали, тот появился в подряснике, провел гостя в трапезную, сам налил и поставил перед ним тарелку постных щей.

— Поешь.

В некотором возрасте нервотрепка на аппетит не влияет, суп исчез. Павел вытер рот, убрал руку под стол и напряженно рассматривал пеструю протертую клеенку. Прибежала Маша, но ее тут же выдворили в светелку.

— Знаешь, — ободрительно начал отец Владимир, — У меня тоже были вопросы, которые я мог задать только кому-то очень близкому. У тебя, вон, мама не оратор, больше молчит, кого тебе спросить? А моя мать любила поговорить о жизни, она о многом рассказывала, хоть мне и приходилось подчас дорого платить за ее откровенья. — Он улыбнулся. — И батюшка знакомый у меня был, к нему я шел с главными ожиданьями, он объяснял то, чего мама не знала. Так что я в отрочестве быстро дорогу нашел. Правда, потом пришлось побороться, чтобы устоять. Очень я был обидчивый, гневливый. Чуть что, вскидывался весь…

Отец Владимир говорил спокойно, словно он сам давно ждал этого разговора и теперь собирался говорить долго.

— Почему «дорого платить за откровения»? — вернул его Павел назад. Он чувствовал себя так, словно ему предстояло с большой высоты прыгнуть в ледяную воду.

— А она, — снова улыбнулся священник, — если со мной такие разговоры начинала, то по всем моим косточкам проходила, все мои недостатки вспоминала и из них же делала примеры. Или вот по капельке заставляла меня до смысла доходить.

…Владимиру Ивановичу вспомнился один из вечеров, когда его мать пришла с работы, подала ужин, и они уселись за стол, сервированный как к празднику. Зоя Васильевна всегда украшала жизнь, каждую минуту украшала, чем могла, — мелкими, незначительными вещицами, словами, сказанными к месту, поддержкой. Володя сидел за столом и хмурился, жуя котлету и заедая размятым вилкой картофельным пюре.

— Что за настроение, сын мой? — спросила наконец Зоя Васильевна. Она любые нелады замечала сразу, но с вопросом могла и потомить, как сделала на этот раз.

— Да контрольная завтра, мам. По математике. Не напишу я ее. — Володя не стал растягивать игру, ответил сразу.

— Повторяй это почаще вслух, судьбой станет! — немедленно отозвалась мать, прищурилась.

— Не смогу я ее написать, точно не успею ничего, — жалуясь, сын всегда надеялся на поддержку, которую тут же и получал.

— Ты вот мне скажи, — мать склонилась к светлой макушке. — Тебе это нытье зачем? Оно тебе что дает? Почему ты не готов, спрашивать не буду, мне это даже не интересно, а вот для чего ноешь, тебе и самому узнать полезно было бы. Как, — Зоя Васильевна настойчиво потрепала сына за волосы, но тут же сбавила накал, погладила слегка, — есть ответ на вопрос? Мысли озаряют или мы мужественно скулим в потемках? — и засмеялась тихо.

— Ну… — Володя очень любил эти игры. Он опустил голову вниз, чтобы не показать улыбки, чтобы мать еще побыла рядом. — Может быть, я хочу, чтобы ты мне сказала, что я все успею…

— Ага! — Зоя Васильевна кивнула и отстранилась немного, словно хотела посмотреть на сына со стороны, но тут же снова приблизилась, встала ровно. — Я тоже так думаю. Тогда пошли дальше. А это тебе зачем?

— Ну… Потому что ты потом скажешь, что у меня хорошая память, что я посижу пару часов и буду все знать на пятерку…

— Правильно. И я так думаю. — Мать теперь слегка похлопывала сына по плечу. — Ну, а это зачем? Или сам не знаешь, что можешь?

— Потому что тогда ты меня похвалишь. Я же сам не могу себя похвалить, — тяжело вздохнул Володя и скроил притворно-скорбную физиономию, поднял лицо вверх. — Человеку может быть важно, чтобы его похвалили…

— Умница моя! — Зоя звонко чмокнула сына в щеку. — Молодец! Все знаешь, все понимаешь, а чего не знаешь, то как раз сейчас и выучишь! Ну что, похвалила я тебя? Теперь не подведешь?

— Ага, — совершенно материнским тоном согласился Володя и слегка прижался щекой к ее руке. — Похвалила. Я не подведу, мам!

— И я тебя не подведу, — Зоя тогда вздохнула и отошла, села на диван, взяла книгу. — Не подведу. Не подведу…

Улыбка померкла на лице мальчишки, Володя понял, что мать говорила об отце. Не подведет, значит, не умрет, не оставит его…

Владимир Иванович вздохнул и, с твердым решением не подвести Павла, вернулся к рассказу:

— Она считала, что так мне понятнее будет. Она вообще заводная была, энергичная! Представь: когда стирала, я всегда думал: «Как это у нее в кровь пальцы не сдираются?», так она гремела доской по корыту. Вот и я у нее, как стиральная доска, за каждый свой вопрос ходуном ходил. Назиданья никакого, а примеров могла привести множество. Соответственно между нами не было недосказанности.

Павел напрягся так, что чуть не выдавил обратно съеденный суп.

— Дядь Володь, — сглотнул. Сейчас он не мог поднять на священника глаз. Показалось даже, что посмотрит и заплачет. — Я спросить хотел. Знаю, что знаете!

— Спрашивай, сынок.

До слез осталось всего ничего, одно словечко. У Павла задрожали руки, под столом он сжал кулаки и впился ногтями в ладони.

— Мама мне не говорит, хоть я спрашивал сто раз. Два раза. Скажите. Я хочу знать, кто мой отец? То есть, если это вы мой отец, то я…

Выдержки не хватило, слезы потекли сами, Павел вытащил кулаки из-под стола и, не разжимая рук, вытер глаза.

— Вон оно что! Ах ты, Господи! — Порывисто вздохнул Владимир Иванович, готовый к чему угодно, только не к такому повороту. Подвел парня, подвел, а ведь обещался не подвести! Он вскочил, подошел к Павлу, обнял, отодвинулся, прошагал туда и обратно небольшое помещение трапезной дважды. Священник двигался слишком поспешно, даже суетливо, Павел почувствовал это и внезапно необъяснимо для самого себя понял, что ошибся, и все не так, как рисовалось в мечтах.

Мир качнулся. Звездочка выпала из рук в темную студеную воду и медленно гасила лучи где-то в глубинах Павлова колодца, из которого теперь ему предстояло выбраться на землю, но проще бы рухнуть вслед за ней и, пролетев сто дон, разбиться в осколки.

Владимир Иванович тщательно подбирал слова. Он не был отцом Павла и, как будто оправдываясь, рассказывал теперь, как с детства любил Нину Дмитриевну, как надеялся и звал ее замуж, и как она раз за разом отказывала ему. Как появился вдруг в ее жизни сильный и удалой пограничник, и как неожиданно для всех замкнутая Нина влюбилась. Говорил одно, вспоминал другое, давнее, скрытое.

— Сынок. — Зоя Васильевна вошла в комнату босиком, испачканные уличной грязью боты и туфли по привычке оставила в коридоре за дверью, и один бот отскочил от стены, черной кошкой бросился под ноги хозяйки. Она споткнулась, испачкала чулок. Наклонилась, выставила взбунтовавшийся бот вон из комнаты, сняла пальто, встряхнула от дождевых капель, попросила: — Дай плечики, — и уселась растирать ступни в чулках непрозрачного бежевого цвета. Чулки у нее были всегда одинаковые и все с зеленоватыми пятками.

Володя поднялся из-за письменного стола, достал из шкафа вешалку, повесил тяжелое драповое пальто, разровнял руками и водрузил на крюк у окна. Надо, чтобы просохло, рядом с батареей вернее.

Зоя Васильевна обычно и входила в дом шумно, и дела свои вершила азартно, с каждой чашкой как с живой разговаривала. Но в тот день она вела себя необычно, сидела, свесив голову вниз, все растирала и растирала ноги, оторвалась наконец от них, распрямилась, поморщилась и застыла.

— Мам, ты что? — Володя обеспокоился. — Ничего не случилось? У тебя вид, я даже испугался. Ты как себя чувствуешь, не заболела?

— Нет-нет, я нормально. — Заговорила тихо. — Спасибо, сынок. Ты вот что скажи мне, — Зое Васильевне как будто что-то мешало поднять на сына глаза, — ты Нину нашу Прелапову давно в последний раз видел?

Нине двадцать четыре, Володе двадцать семь. Дай ему волю, он бы каждый день с ней встречался, не расставался бы совсем, но не мил он Нине, вот и не идет к ней. То есть идет, конечно, но не так часто, как раньше, как ему хотелось бы. Нина стала учительницей — немногословной, категоричной. Она еще красивее, чем раньше, только теперь к ней на козе не подъедешь, в помощи она не нуждается ни в какой. Да что там говорить, не нравится ей Володя Бережков!

— Месяца два наверно… А что?

— Месяца два. — Зоя Васильевна нахмурилась, подняла все же на сына глаза, посмотрела мельком, нижнюю губу прикусила немного, растянула щеки, подбородок поджала. — А какая она была тогда? В каком настроении?

— В неразговорчивом, как всегда. Да мы и не общались почти. Я приехал навестить, и… Возникло какое-то напряженье. Мне показа-лось, она не то, что общаться, видеть меня не хочет. И я ушел. А почему ты спрашиваешь?

— И ты с тех пор ничего о ней ни от кого не слышал?

— Да что случилось, мам?! — все это было совершенно не похоже на обычное поведение матери, и Володя занервничал не на шутку.

— Даже как и сказать-то тебе, не знаю. Да ладно, что уж там душу томить. — Зоя Васильевна спину выпрямила, хрустнула позвоночником, провела руками спереди, то ли по платью, его расправляя, то ли проверяя, как там ее собственное тело, не таит ли в себе нежданного сюрприза. — Нагуляла наша Нина, вот что случилось. С животом она, а мужа нет. Кто, что — ничего не знаю. Эх, Ленка ты моя Петровна, — с тоской, но как-то не по-доброму вспомянула Зоя Нинину мать, — что ж ты понаделала такого, подружка моя, господи, прости, а теперь поди в гробу ворочаешься… Володя не верил своим ушам. Он дернулся, закашлялся, сел, встал снова… Как же так? Нина беременна?! С животом? И замуж не вышла, и им, единственным близким своим людям, ничего о себе не сказала? Но этого не может быть!

— Почему же не может быть? — мать словно мысли его услышала. — Очень даже может, жизнь наша проклятущая. Да и нет там мужа никакого. Нет вообще никого. Ты мне лучше скажи, что теперь делать будешь? Не чужая ведь, Нинка-то наша.

Володя смотрел на покрывало. Странно, почему он раньше не замечал этого сочетания вылинявшего рыжего и темно-коричневого, он вообще никогда не думал о том, какого цвета покрывало на диване, а оно оказывается неприятное, неприятное! Странно, мама всегда так следит, чтобы в доме было нарядно, а какое покрывало лежит, что же, не имеет значенья?..

— Ты меня слышишь, сын?

Но у него сместилось чувство времени, он словно себя потерял. Ничего подобного тому, что случилось с Ниной, он не предполагал никогда, на миг показалось даже, что наступил конец света. Так значит, нет мужа? Но как же? Кто?!

— В себя приди. — Зоя Васильевна и сама очухалась, и сына на землю вернула. Так часто случалось, что она отвечала на вопросы, которых он задать еще не успел. — Не конец света. И ничего я не знаю. Выглядит она плохо, плачет. Но молчит. Только слезы текут, да отощала вся. Я ее на улице встретила. Ты бы поехал к ней, если, конечно, ты… Подожди! Не сегодня! Я хотя бы поесть дала… Куда…

Но он уже бежал по лестнице, перепрыгивая через ступени, натягивая как попало пальто. Нина плакала! Это значило, что он мог ей помочь!

Через много лет, когда уже ни единой эмоции при мысли о том, от кого был зачат Павел, у Владимира Ивановича не возникало, он вспоминал себя молодого, тогдашнего, надежды свои, которые не оправдались. И как положено священнику повторял: «Слава Богу за все!», тем более что помощи его Нина Прелапова и правда не отвергла.

…Владимир Иванович, заглянув в прошлое одним глазком и, не потратив на это больше мига времени, продолжал свой рассказ:

— Мне бы пойти на стадион, заняться спортом. Мышцы накачать, научиться говорить модные слова… Может, тогда она посмотрела бы на меня иначе. Но я себя не поменял. Я уже понял, где мое призвание, и хотел остаться в храме. Но от мамы твоей не отходил никогда, даже когда пограничник этот появился! Я все равно был рядом, и она меня не гнала. Друг есть друг, лишь бы замуж не звал, — рассказывал, будто сочувствуя сам себе, отец Владимир.

Павел слушал, как пограничник вернулся на свою заставу и погиб, как Нина померкла, глаза на людей стала поднимать еще реже, а вскоре родила. И как снова Владимир Иванович звал замуж свою любимую женщину, но по-прежнему получал отказ за отказом…

Оттого, что история его рождения ничем не отличалась от большинства, выслушанных от дворовых мальчишек — либо летчиками были их отцы, либо тоже пограничниками, и все обязательно геройски гибли — Павла закачало, внутри то расплывались пустота и безмыслие, то, будто выкрики из зала, накатывало тяжкое смятение: «Все пропало, все!». Настолько лихо ему прежде еще не было.

А Владимир Иванович продолжал удручаться и искать выхода. Нужно было переключить внимание Павла, но как? Что могло бы сейчас вернуть его интерес к жизни, потрясти сильнее, чем потерянная мечта? Опытный исповедник терялся от сокрушенного вида мальчишки, которого любил.

— Зря люди говорят, совсем не всегда молчанье золото, подчас вовсе наоборот! — Священник взял Павла за руку, слегка развернул к себе. — Это получается просто народная глупость, а не мудрость вовсе. Какое ничтожное состоянье, Паша, как же я мог столько времени молчать о том, что так тебя мучило. Как мог не догадаться сам! Мама у тебя с детства лишнего слова не скажет, я должен, должен был догадаться! Господи, любой опыт бесполезен, когда дело касается самого человека!

Павел наконец очнулся.

— Да ладно вам, дядь Володь, — на минуту вынырнул он из ледяной воды колодца, вдохнул и уже не погружался так глубоко, крепко держался за скобы. Не поднимался, но и не тонул. Новое потрясение уже поджидало, и вот он услышал то, о чем вообще никогда не знал и догадаться не мог.

Владимир Иванович рассказал, что отец Нины Дмитриевны, дед Павла, был дьяконом, а в священстве отец Владимир оказался еще и потому, что надеялся: любимая оценит этот шаг, они смогут стать ближе, раз у него и у ее отца одно и то же призванье. Ведь Нина вслед за матерью, так рано потерявшей мужа, всю жизнь тосковала об отце, которого в живых не застала…

— Ты понимаешь, Паша, что все, о чем мы говорим, должно остаться между нами? Священнослужителем был твой дед, и страхи мамы объяснимы. Ее мироощущенье наверно еще в утробе сформировалось. Бывает, человек один раз испугается и потом боится всю жизнь.

— Служителем? Спятить можно… — проговорил Павел отрешенно и вдруг воспрял. — Вы… Но как же?!… Что же мама-то никогда… Вообще ничего!

— Женщины, они существа слабые. И мама твоя не исключенье, — Владимир Иванович словно не слышал. — Ни мужской труд им не по силам, ни мужской подход. И спроса с них поэтому быть не должно. Мы им даны, чтобы жизнь объяснять, не наоборот.…Знаешь, когда бывает кто-то поранится, так «больно» кричит. А когда боль слишком сильная, когда рана по-настоящему глубокая, то уже и нет сил у человека на крик. Порой только дрожит и стонет, а то и теряет сознанье.

— Интересно, почему? — неожиданно для самого себя отвлекся от страданий Павел, но Владимир Иванович продолжал.

— Так и мама твоя. Ты ее не суди, женщин судить для мужчины вообще последнее дело…

И рассказывал, рассказывал Павлу обо все всем, что знал о его семье, и о тех временах, когда увели дьякона Дмитрия, отца еще не рожденной Нины, от беременной жены, уборщицы храмовой, а ее почему-то не тронули.

— Ты себе не представляешь, в чем только священнослужителей в ту пору не обвиняли! Например, в том, что зазывают колхозников на службы специально и проповеди готовят особым образом, чтобы те саботировали посевную или, наоборот, жатву. Говорили, духовенство из мирян деньги вымогает, чтобы отправлять ссыльным на Соловки или куда-нибудь в Средне-Бельск.

Да как бы они отправили, если о том, куда пропадали люди, никто ничего не знал! Доходили слухи, но… Боялись все, ведь каждого, любого, за одно слово взять могли, и самого, и семью, близких и дальних уничтожить, такое творилось! — Владимир Иванович немного увлекся, но ему казалось важным договорить, чтобы показать, как он Павлу доверяет. — А добровольные взносы собирали, это да, но они нужны были на содержанье храмов, на уплату налогов, это все происходило обыкновенно. У церквей ничего своего не осталось, собственность отменили еще в восемнадцатом году декретом, когда отделили церковь от государства.…И клятву на Библии отменили, и венчаться запретили в те времена…

Я должен был сам рассказать тебе нашу историю, Паша. Сокрушенье во мне теперь, что не дошла эта задача до сознанья моего.

Я полюбил твою маму, когда сам еще был мальчишкой. Это случилось раньше, чем я научился думать про любовь, а когда подумал впервые, то сразу понял, что мне любви никакой ждать не надо, она давно ко мне пришла и останется со мной на всю жизнь. Мама твоя, — Владимир Иванович неожиданно улыбнулся, — ни на кого не похожа! Я на все был готов ради нее. Цветы ей приносил, когда мы детьми были, книги пересказывал, в кино приглашал, по копейке копил специально. Даже на футбол водил и однажды купил целлулоидную куклу!

Но ей все было не так, ничему от меня не радовалась. Так вот мы и пошли с ней параллельными дорогами. Она меня не прогоняла, я был для нее как брат, она, я думаю, даже любила меня по-своему. Но чего-то не было во мне, чтобы… Ладно, ты все понял.

— Но почему? — вымученно задал Павел вопрос, с которым может обратиться к другому человеку только тот, кто еще не был влюблен никогда. — Почему она сказала «нет»?

— Ну, как «почему»? Другого любила, верной ему была.

— Он ведь даже не муж ей был, вы сами сказали!

— А вот это забудь. Если двое полюбили друг друга, значит, была на то Божья воля. А мама твоя не такой человек, чтоб без любви. Она очень цельная, неразменная, пойми. И если бы она плакала, жаловалась, я бы еще надеялся. А тут понял, раз и в такой час она меня гонит, все. И еще я подумал, что грех мне Бога гневить. Я мог оставаться с ней рядом, мог помогать во всем. Мне никто не мешал.

Я встречал вас из роддома, когда ты родился. Я приходил к вам всегда, когда был свободен, если она позволяла прийти. Ты вот спросил меня, не отец ли я тебе. Я бы дорого дал, Паша, чтобы ты мог считать меня своим отцом. А мне ты всегда был сыном, это я говорю в смирении пред тобой. Так что, потерял ты сегодня или нашел, решай сам.

— А ваша жена? — Слова о том, что его мать неразменна, Павла немного утешили, но ревниво хотелось удостовериться, так ли сильно отец Владимир ее любил.

— Через три года после того, как ты родился, в храме я приметил девушку, и мне показалось, что она похожа на твою маму, — Владимир Иванович помолчал. — Это было на Покров. Красивый праздник! Ты только представь, что сама Богородица своим пречистым покровом одевает землю. В этот день часто выпадает снег, чтобы зимой земля лежала в тепле…

Я уже должен был рукополагаться в сан дьякона. После таинства жениться бы не смог. Пошел к батюшке, своему исповеднику. И он мне наказал, чтобы я обращался в священство с матушкой… Вот я и венчался.

Она хорошим человеком была, Галя. Но родами Маши умерла. И я все равно остался один. А с другой стороны вас у меня много, с мамой твоей мы большие друзья. И это ли не счастье? Интересно вот еще мы подобрались. Маша матери не знала, а мама твоя и ты — отца… Я же хоть и застал отца своего, но все равно его не помню. Вот и размыслишь, почему мы все вместе собрались. Не для того ли, чтобы лучше понимать слабости друг друга? — он помолчал. — А ты куда хотел бы направиться после школы? Мечтается, что неплохо было бы в Духовную семинарию…

— Почему в семинарию? — растерянно переспросил Павел.

— Вы же ко всему еще из очень древнего рода, Прелатовы вы. Думается мне, переселенцы, вполне возможно такому быть. Дальше уж не могу сказать, откуда, как. К сожаленью, теперь уж вряд ли узнаем, архивы многие сожжены, не жалела истории наша власть. Но уж как есть.

Ты знаешь ли, что такое прелат?

Бабушку твою против воли ее добрые люди переписали, чтобы выжила она. Это после того, как деда твоего взяли, она же тогда сама безответная была. Хотя не это ее спасло, конечно, а Божья воля…

— Какой род? — Павел не понимал, о чем шла речь. — Почему Прелатовы? Это вообще что?

— Прелаты, Паша, — Владимир Иванович снова понизил голос, — это епископы, кардиналы католические. Они еще из древнего Рима основанье берут, тогда при Папском дворце такая должность была, титул такой.

Как уж получилось, что род ваш в православье перетек, Бог весть. Но прадед твой был священником, протоиереем Прелатовым. Говорить об этом кому-то вряд ли стоит, ты понимаешь, я к тебе как к взрослому адресуюсь сейчас. Но знать следует, — Владимир Иванович многозначительно кивнул и внимательно посмотрел на Павла: услышал ли?

Павел молчал. Все это казалось для него чересчур сложным и не таким уж важным, а родство с католическими чинами ровным счетом ничего не обещало. Чем тут гордиться, он не понимал и с недоумением поднял глаза на Владимира Ивановича, который тут же пожалел о сказанном: перегрузил мальчишку, не понять ему сейчас, разоткровенничался преждевременно. Ну, да уже сказано, следовало продолжать.

— Так что, — спросил он еще раз, но вздоха не сдержал, — пойдешь по линии рода? Традиция ведь дело великое!

Павел ответил не сразу. Впервые взрослый человек так откровенно говорил с ним. Последнюю часть разговора Павел отбросил, посчитав ее несерьезной. Было и было, какая разница, что. Ни трепета, ни испуга не осталось. Прелатов, Прелапов… Было бы о чем говорить! Павлу казалось, за недолгое время разговора он стал взрослым.

— Нет, дядь Володь. Спасибо вам за все! Вы только не обижайтесь. В Духовную не пойду. Мама, вон, в молитвах выросла, и что? Всему перечит. В любовь какую-то сорвалась, подумаешь, пограничник, мне вон двух лишних слов не скажет. Да нет, я не осуждаю, я жалею ее. Только… Я хочу чего-то другого поискать. Чтобы вот так не получалось. Чтобы знать, как помочь человеку, если ему трудно. Может, в психологи пойду. Не знаю я пока.

— Твое право. Добре, если не судишь. И что людям помогать хочешь. Я тоже хотел помогать. Выбрал старый проверенный способ.

Владимир Иванович со вздохом замолчал. Не нарушал тишины и Павел. Ему действительно нужно было подумать над тем, что услышал, но главное он уже определил. «Потерял ты сегодня или нашел, решай сам», — сказал ему Владимир Иванович.

Павел нашел.

С тех пор Владимир Иванович был первым и единственным человеком, которому он мог без обиняков доверить себя. И сейчас, осенним утром две тысячи третьего года сорокалетний Павел Прелапов собирался войти в офис, двери которого отрезали от него скорбные мысли о семье, любимых людях — начисто.

Доставая из машины портфель, Павел еще подумал о том, что мать собралась в отпуск, и поэтому Владимир Иванович переедет к ним. Это означало, что совсем скоро наступят исполненные смысла вечера, когда он сможет отвести душу, слушая рассказы драгоценного своего бати. Заодно и Маша оживится, рядом с отцом она всегда проясняется, тогда даже Страхго, будь он неладен, отойдет на второй план. Если только это возможно.