Лето детства

Анна Игнатьевна Галанжина, 2016

Память о детстве проходит через всю нашу жизнь светлым счастливым временем, когда во всю светило солнце, росли высокие травы и вода в речке была тёплой, а еда – особенно вкусной. Там жили добрая любящая бабушка и строгие отец и мама. Бабушка – это особенный и самый родной чело- век, сыгравший огромную роль в моей жизни. Моя любовь к ней с годами только возрастает, а память подбрасывает всё новые и новые воспоминания, которые я берегу как самую большую драгоценность.

предисловие

Ты ли это — Я?..

Отшумела река жизни, выровнялась усталым ручейком с опустевшими берегами. Всё мельче ручей, всё положе берега…

Далеко-далеко всколыхнётся ветерком паутина жизни, и сквозь неё проглянется лёгкое видение той девочки, того истока, от которого родилась память жизни.

Пытаясь разглядеть эту девочку, босоногую, в слишком коротеньком для её лет платьице, с выгоревшими на солнце прядями русых волос, пушистым одуванчиком вьющихся вокруг загорелого лба, налезая на глаза, щекоча облупленный нос…

Ты ли это — Я? Или за давностью лет причудилось мне, что это я, именно такая: внимательно-сосредоточенная, с цыпками на тонких ногах, готовая, в любую минуту вспорхнуть лёгким мотыльком и исчезнуть, мелькая среди высоких зарослей колючки.

Куда убежало детство моё?! Дай мне прикоснуться к твоей бесконечности, трепетности. Насладиться каждым мигом созерцания. Удивляться новому непознанному дню не понимая, как быстро исчезнет он в светлом мареве лета, в белой дымке паутины осени; в быстрых ручьях весеннего оголтелого напора; или наконец, в снежной бесконечности, мерцающей под яркими лучами зимнего солнца? Куда бежишь, куда торопишься? Погоди! Так хочется коснуться шершавой узловатой рукой тонкой тёплой ладошки. Ощутить себя — ту, царящую во мне незримо и всё далее уходящую по тёплой тугой тропинке, ощущая босыми ступнями живое дыхание земли, питаясь силой, исходящей из её глубины… Неведомо, не понятно, каким образом случилось так, что я была той девочкой, торопливо убегающей туда, где жили родные любимые люди.

Я хочу побежать за ней, но много ходившие ноги не слушаются. Но всё равно, неуклюже переваливаясь спешу мимо неласковой юности и бурной, насыщенной несбывшимися желаниями зрелости… Сквозь боль и радость, разлуки и усталость; болезни и смерти дорогих тебе людей. Сквозь, сквозь!.. Ещё чуть-чуть и, кажется, догоню её, спрошу: «Куда бежишь? Зачем торопишься?.. Но больные ноги дрогнули… Не догнать, не коснуться худенького плечика, не прижать к себе, ощущая срастание с ней, ища защиты в ней.

Долго смотрю во след, мучительно долго, пытаясь осознать: неужели она была мною?!

Память моя! Сотвори чудо! Воскреси во мне ту девочку! Дай успокоиться возле неё. Чтобы пустота вокруг вновь наполнилась красками, звуками, запахами…. Запахами тёплого летнего вечера с горькой оскоминой полыни, медовой сладостью мяты и чабреца. И чтоб горделиво покачивались в палисаде царственные мальвы, а из распахнутого окна истекал духмяный переворачивающий нутро сладковатый запах свежеиспечённых пышек. И вкрадчиво ласковый шепоток бабушки, сноровисто перекладывающей обжигающие горячим пышки в эмалированную, виды видавшую кастрюлю, сбрызнув водой, укрыть чистым полотенцем, не замечая нетерпеливый взгляд внучки. «Отойти, остыть им надобно…». И ты знаешь, по — другому не будет, бабуля не нарушит ритуал. И остаётся ждать, сглатывая слюну.

Лето, детство, память… Худенькая быстроногая девочка исчезала за горизонтом.

Дорога домой

Автобус остановился. Я вышла и огляделась. Вот она дорога на Мазеповку, где прошло моё детство.

Дорога петляла, как и прежде, идти по ней было одно удовольствие, особенно босиком, что я и сделала. Высоко в выцветшем от изнуряющего зноя небе жаворонки пели свою бесконечную песню. Пыль мягкая и горячая, заставляла идти быстрее. До леса — около километра, там долгожданная прохлада. Но спешить не хочется.

Подошва постепенно привыкает к горячей пыли, на тело нападает удивительная истома, мысли плывут плавно, отрешённо. Господи, как же хорошо! Сколько раз вот так я ходила по этой дороге! Сколько волнений и переживаний испытывала от удивительного запаха дорожной пыли, от колосящейся по обочине дороге ржи и цветущего июньского разнотравья.

Для русского человека дорога — это не просто путь, а что-то магическое, бесконечное и обнадеживающее. Так и кажется, там, за поворотом, появится что-то новое, неизведанное, и ты забудешь обо всём плохом и заживёшь иной, счастливой жизнью. Поворот, ещё поворот… Сколько в жизни будет таких поворотов? За каким из них начнётся иная, счастливая жизнь?

Скоро обрывается моя полевая дорога, дальше она ныряет в лесную прохладу и разбегается тропинками. А те петляют между деревьями, исчезают в высокой траве, и вновь выскакивают на открытое пространство.

Лес встречает тихим шелестом листвы, несмолкаемым жужжанием пчёл, зудящим звуком комарья. После ослепительного солнца в лесу сумеречно и прохладно. Впереди низина с глубокой колеёй, оставленной тракторами и большегрузными машинами. Сколько себя помню, эта колея никогда не просыхала. Её чёрная топь заставила «спуститься с небес на землю» и побыстрей миновать это неуютное место. И я поторопилась к открытому пространству, где показывался мостик через неглубокий ручей, почему-то называющийся речкой Избицей. Этот отрезок моего пути был, пожалуй, самый интересный, особенный. Здесь тропинки вновь собирались вместе, превращаясь в широкую дорогу, по бокам которой росли старые корявые вербы. Их вместительные дупла облюбовала разнообразная живность: от птичек до шмелей и шершней. Шершней особенно любили тревожить мальчишки, разбегаясь от них в разные стороны, но кое-кому всё-таки доставалось, и тогда этот «счастливчик» долго ходил в «героях», пока не заживала шишка на лбу. Моя бабушка говорила, что по этой дороге проезжал сам Пушкин, и вербы помнят его бричку. Я верила безоговорочно, да и сейчас не хочу опровергать эту версию.

Ближе к мосту начиналось, пожалуй, самое удивительное, и было этому название ужи. Да, да самые обыкновенные и необыкновенные ужи. Они были такие большие и толстые и, вероятно, такие старые, что тоже помнили бричку Пушкина. Они висели на высоких перилах моста, греясь на солнышке, слегка покачиваясь и извиваясь.

Я старалась идти как можно тише, но за несколько шагов перед моим приближением они срывались с перил и с шумом плюхались в воду. Шлеп, шлеп, шлеп… Поистине незабываемое зрелище — полёт ужей! Подобного больше не видела нигде. Что интересно, ужей никто не трогал, они пользовались заслуженным уважением. А как же ещё? Они являлись одной из достопримечательностей Мазеповки. Люди ценили и уважали природу в те ещё недавние времена.

Отсюда дорога больше не расходилась, лес становился реже. А вот и моя любимая берёзовая роща. Светлая и нарядная, она всегда была самым привлекательным местом. Здесь нас принимали в пионеры, здесь мы праздновали майские праздники, собирали березовый сок. За берёзовой рощей стройными рядочками росли молодые сосенки, их мы сажали вместе со школьными учителями.

Лес был нашим другом, большую часть времени мы проводили под его сенью. Сколько земляники поели в этой дубовой роще! А сколько выпили березового сока, съели кучу каких-то немыслимых трав! Сколько тропинок истоптали наши искусанные комарами, исхлёстанные крапивой, ободранные колючками многострадальные босые ноги! Разве можно это описать!

Поистине, детство — дар божий! Жаль только, что закончилось оно за очередным поворотом моей дороги. Ну, что ж, всё когда-то кончается, проходит. Прошло, закончилось моё детство. Оно вошло, влилось в юность, зрелость, далее, Бог даст, — в старость. Вот и дорога, по которой я вновь прошла, чтобы ощутить всё то, что осталось в моей памяти, привела меня в мое детство. Но и здесь она не задержится, а побежит дальше. Она пересечёт моё село и выскочит за околицу, чтобы продолжить свой бесконечный бег, расширяясь, сужаясь, петляя и извиваясь, уводя нас всё дальше и дальше. Моя дорога выскочила на пригорок к дому лесника. Впереди полуразрушенная церковь, это моё село, моя Мазеповка.

Скоро лето

Над селом висел дурманящий запах цветущих яблонь. Нежно розовые лепестки привлекали уйму пчёл, казалось, яблони не только цвели, но и пели. Такой гул стоял вокруг. Природа встречала Первомай. Первомайские праздники самые любимые. Это ведь не только митинги и демонстрации, маёвки и выходные, это и первый лист распустившейся берёзы, первые цветы и молодая зелёная трава. Да просто ощущение вечного праздника, радости и счастья! А уж 9 мая — так совсем всем праздникам праздник! Нет в мире лучшего праздника, с которым наш советский человек чувствует себя героем-победителем. И немудрено! Победить такого врага смог только советский человек, беззаветно любящий свою замечательную Родину!

–Ба, мой дедушка тоже убит на войне?

— Он пропал без вести.

— Это как?

— Вот так…

–И что его нельзя отыскать?

–Не знаю.

— А почему ты его не искала?

— Как же, искала, да что толку. Кому только я не писала…

— Ба, а может он у немцев остался, и ему не разрешают писать?

— Да не мели ты! — возмутилась бабушка, — он у немцев не успел побыть. Как ушёл, так сразу и пропал. Тогда многие пропали…

— А мой папка тоже воевал?

–Конечно, а как же иначе?

–А тётка Валя Баранова говорит, что он в тылу отсиживался.

–Пусть не брешет! Он снаряды подвозил на передовую. Да ты сама у него можешь спросить, чего меня пытаешь.

— Я спрашивала, а он сказал, что вырасту, всё и узнаю.

— Не слушай никого. Твои родственники всё воевали, в героях ходили. Вон тётки твоей Ани муж — Иван, тот блокаду Ленинграда прошёл, контужен был. Не хорошая она — не слушай её…

— Да я её и не слушаю, я ведь к Нинке хожу, а не к ней. Ты в клуб пойдёшь? Концерт будет…

— Какой мне концерт, корова в любой момент отелиться может. Нет, мне идти никак нельзя. Сходите, потом мне расскажете. Иди, не трави душу.

Нюта почувствовала себя виноватой, что у бабушки испортилось настроение. Странные они, эти взрослые, не поймешь, в какой момент их можно спросить, в какой нельзя. Думала, что бабушка обрадуется, что Нюта интересуется судьбой деда, а она вдруг рассердилась…

Немного погрустив, она зашла за подругой, и они побежали в клуб.

В селе чтили ветеранов Великой Отечественной войны, поминали погибших, чествовали отличившихся в работе. В клубе народу — яблоку негде упасть. Кто пошустрей — захватили лучшие места, остальные стояли у стен, толпились в открытых дверях. Из района приехали артисты и все с нетерпением ждали их выступления. После торжественной части — награждения. Счастливчики выходили на сцену нарядно одетые, смущенные, гордые.

Май щедр на праздники может оттого, что впереди горячая трудовая гонка. Но то дела взрослых, а у ребят впереди долгожданные каникулы. Вот это настоящий праздник!

Каникулы! Ура!

«Весна, весна на улице, весенние деньки,

Как птицы заливаются трамвайные звонки…»

Нюта вприпрыжку бежала из школы. Интересно, какой он, трамвай, на самом деле? Вот бы посмотреть, а ещё лучше прокатиться. Она размахивала почти пустым портфелем. С завтрашнего дня у них каникулы, и все учебники сдали учительнице. В портфеле остался только дневник, табель успеваемости, ручка и карандаши. Самым ценным в портфеле это табель успеваемости, потому что в нём только пятерки…

«Ля-ля-ля, ля-ля-ля», портфель взлетал над головой. «Ах, как сегодня хорошо на улице!» Солнышко греет тепло и ласково. Даже дорога по проулку почти просохла. Она сегодня в школу ходила в ботиночках, а резиновые сапоги спрятала подальше в надежде, что больше не пригодятся. В школе все были нарядные: в белых фартуках, с огромными бантами девочки и в белых рубашках и черных курточках мальчики. Они радовались своим нарядам и каникулам. Даже их учительница Надежда Петровна всё время улыбалась, хотя вообще она очень строгая и серьезная.

Нюта остановилась и ещё раз полюбовалась своим чудесным белым фартуком с кружавчиками. Она оглянулась по сторонам в надежде, что кто-нибудь тоже увидит эту красоту. Но на улице было пустынно.

— С какой радости поём? — из ворот дома вышел Колька. — Наверняка каникулам радуешься?

— А ты не радуешься?

— А мне как-то всё равно, ты же знаешь, как я в школу хожу.

«Вот и плохо», — подумала Нюта.

— Что собрался делать?

— А догадайся! Ты же у нас умная, на пятерки учишься.

Он сел на лавку и стал вертеть палку в руках.

«Вот вредный вечно настроение старается испортить».

— Тебе что, ответить трудно? — И она отвернулась от него.

Поняв, что теряет зрителя, Колька поспешно ответил.

— Городки думаю ставить. А то мы в этом году только в клёпики гуляли, про городки совсем забыли. А они развивают глазомер и твёрдость руки.

Нюта с удивлением посмотрела на Кольку. Так складно говорит, удивление какое-то… Она посмотрела в сторону горки, что у самого кладбища, где они всегда по весне играли в городки. Надо же, она совсем забыла, зато Колька вот не забыл.

— А ты что вправду сегодня в школу не ходил? Сегодня же табель успеваемости выдавали.

— Чего ты вечно выспрашиваешь, — огрызнулся он, — не твое это дело, ты что, учительница, я тебе отчитываться должен?

— Да я просто так спросила. Нужно мне больно. А когда мы в городки играть будем? — Нюта старалась перевести разговор в безопасное русло.

— Кто это мы?

«Господи, как же трудно с ним разговаривать, и когда он уже подобреет?»

Колька вытянул руку, в которой держал палку, и совсем как её отец, прищурившись, смотрел, ровная она или нет.

— Мне одну биту осталось сделать, старую, весь сарай перерыл, так и не нашёл, а эта какая — то неровная, может пойти ещё разок поискать. Случайно не знаешь, какое кино сегодня в клубе крутить будут?

Нюта покачала головой.

— Ну, да. Откуда тебе знать, у тебя только оценки да наряды на уме.

Нюта молча пошла к своему дому. Ей надоел Колька со своим ехидством.

— А вот и Нинка идёт, она всё знает, — услышала она радостный Колькин возглас.

Нюта обернулась и увидела Нинку. Та медленно брела, опустив голову, вид у неё был очень грустный.

«Тройка в четверти есть.» — безошибочно определила Нюта. — Влетит от отца». И ей стало жаль подругу.

— Эй, Фомка, — позвал Нинку Козак, — ты не знаешь, какой фильм сегодня крутят?

Иногда дети на улице называли друг друга по имени своих отцов. Нинкиного отца звали Фома, а её Фомкой, Нютиного отца звали Игнат, естественно, она становилась Игнатихой. Колькин отец тоже Коля, потому все звали его Козак — по фамилии.

— Знаю, и что с того? Тебя всё равно на кино не пустят, детям до шестнадцати…

— Подумаешь, — не сдался Колька, — захочу, пройду, велики дела.

— Давай, — отпарировала Нинка, — а мы посмотрим! Ты только хвалишься, а сам не можешь даже рассказать, про что кино. Врёшь и думаешь, мы тебе верим.

— Да не умею я рассказывать, — растерялся Колька под непривычным напором Нинки. — Да и что там интересного, лижутся только, аж противно, — и он презрительно сплюнул в сторону. — Другое дело про войну… А ты чего злая?

— Злая, злая, — пробурчала Нинка, — не будешь тут злой. Тройку выставили в табель по рисованию.

— Я тоже не умею рисовать, — поддержал её Колька. — Не переживай, не всем же быть художниками, — кивнул он в сторону Нюты.

— Я что виновата, — обиделась Нюта…

— Кто тебя виноватит, просто к слову сказал. — И пальто застегни, опять заболеешь. И так гулять не с кем, а тут городки на подходе. Уже все твой новый фартук заметили.

— А что, красивый…

— Ладно, расходимся, — прервала спор подруга. — Завтра на кино сходим, если отпустят, тройка всё — таки…

Нюта вздохнула и открыла калитку.

Ей хотелось поскорее показать бабушке свой табель, и ещё ей хотелось, чтобы она её похвалила. Бабушкина похвала для Нюты была самой лучшей, потому что она знала, что бабулечка ею всегда гордится и ставит в пример. Она открыла портфель и, достав табель, любовно посмотрела на него.

Здравствуй лето!

— Нютка, выходи гулять!

Это моя подруга Нинка зовёт меня. Я стою в углу, размазывая по лицу слезы и сопли.

— Опять оглашенная — ругается бабушка. — Отец не велел тебя пускать. Чего вот тебя черти понесли на чердак? Что ты там потеряла?

— Мы-ы-ы-ы в пря-а — а — т ки гу-ля-ли, — всхлипываю и заикаюсь я.

— Вам что, другого места не нашлось?

Я отрицательно мотаю головой.

— Горе мне с вами, — сокрушается бабушка, и в её голосе появляются жалостливые нотки.

Я реву ещё сильней.

— Нютка, выходи-и-и-и!

— Пьфу, ты, негода! — бабушка подходит к окну. — Чего орёшь на весь проулок? В углу она стоит, отец наказал!

— Так дядька Игнат на луг за сеном поехал, — простодушно замечает Нинка.

— Так что? — недоумевает бабушка.

— А вы её отпустите, он всё равно не скоро приедет.

— Умная какая. А как узнает?

— Не узнает, — убедительным голосом говорит подруга.

— Это, выходит, я брехать должна? Ты смотри, чему она меня учит.

— Да не учу я никого, — миролюбиво отвечает Нинка. — Она уже вон сколько стоит… Может хватит?

— Хватит, не хватит, — не твоего ума дело, — ворчит бабушка, — тебе она на что? Давно видались?

Я с надеждой прислушиваюсь к их разговору. Какая, всё-таки, Нинка храбрая. Я так со взрослыми не могу разговаривать.

— Так мне ждать или нет?

— Да погоди ты, оказия — сдаётся бабушка — вечно вы меня подводите. Бесенята этакие… Накасались на мою голову.

Я понимаю, бабушка никак не может решить, как поступить. Ей и жалко меня, и наказать стоить, чтоб в следующий раз неповадно было. Бабушка знает, что во всём виновата старшая сестра Валька, но её давно «след простыл». Досталось мне, хотя я больше всех пострадала в этой истории и, по моему глубокому убеждению должна быть не наказана, а как раз наоборот. Но моего мнения никто не спрашивал.

— Баба Надя — в проеме окна появляется Нинкина голова. — Нютка не виновата, это всё Валька, я так сама дядьке Игнату и скажу, я не спужаюсь. Это ж не справедливо!

— А телёнка чуть не угробили! Умники…

— Подумаешь, по двору побегал…

— Гляньте, защитница нашлась! Ей бы самой за себя учиться стоять надобно, а то так и будешь её до свадьбы защищать. Выходи ужо с угла, чего теперь — уговорили проказники…

Поняв, что гроза прошла, я кивнула подруге, она мне подмигнула и исчезла за окном.

Судорожно всхлипнув, пошла к бабушке. Умывшись под её ворчание, принялась расчёсывать спутанные волосы.

— Иди, помогу, что ты их, как зря дерешь.

Приведя меня в порядок, она дала мне двадцать копеек и велела купить буханку хлеба и спички.

— Если батька приедет, скажу послала за хлебом. А увидишь ту заразу — передай, тотчас домой нехай идёт, а то хуже будет… Хотя её теперь с собаками не сыскать. Небось, у бабки Паши спряталась. Иди, толкнула она меня в спину, а то передумаю.

Я выскочила на улицу. Нинка сидела на корточках и укачивала цыплёнка, завернув ему голову пол крыло.

— Смотри, спит, как младенец.

— Ты что, пусти сейчас же, бабушка увидит, прибьёт, — испугалась я

— Да не бойся ты!

Нинка положила цыпленка на траву. Цыплёнок лежал неподвижно.

— Нин, он сдох?

Лицо подруги испуганно вытянулось.

— Мало мне телёнка… — заскулила я.

— Да погоди ты!

Она осторожно вытащила голову цыплёнка из-под крыла. Он несколько секунд лежал неподвижно, потом заскрёб лапками по траве. Мы часто проделывали такие штучки с цыплятами, а иногда, и с большими курами, но те быстро просыпались, а этот оказался слабый. Я замерла в ожидании.

Наконец он вздрогнул, вскочил на ноги и как пьяный, шатаясь и «пританцовывая», погнал к остальным курам.

— Нин, ты больше так не делай — ладно? А то меня из дома изгонят.

— Ладно, знала бы, что он такой же, как ты, нежный, не трогала бы.

Мы пошлёпали босыми ногами по горячей пыли в центр села к магазину.

— Слушай, как ты умудрилась на телёнка с чердака свалиться? Мы чуть со смеху не умерли.

— Хорошо тебе смеяться, — обиделась я.

— Чего это мне? Всё смеялись.

— Не придирайся. Когда Валька сказала, что будет водить, мне захотелось спрятаться так, чтобы она меня не нашла. Она когда-то говорила, что на чердаке в сене хорошо прятаться, ну я и полезла. Не успела взобраться, как Валька кричит: «Всё, иду искать…», — я от страха и бросилась туда, где утоптано было…

— Чего ты на поросёнка не упала, он мягче…

— Да ну тебя, — обиделась я.

Нинка толкнула меня в бок:

— Да брось ты обижаться. За Козаком бык по проулку гонялся, вот где ужас был… Отец уже за ружьём побежал, а тут Колька, как кошка на дерево сиганул. А если бы дерева поблизости не оказалось? Зато вспомнить есть что.

Мы шли плечом к плечу, я крепко сжимала в ладошке двадцать копеек, понимая, что если их потеряю, то порки мне сегодня не избежать. «Как хорошо, что у меня есть такая храбрая и беззаботная подруга», — думала я, слушая Нинкин рассказ о Колькином приключении.

Валька росла шустрой и вызывающе дерзкой. Она стояла, расставив крепкие ноги, и с неприкрытым упрямством из-под белых бровей смотрела на отчитывающую её за провинность бабушку. Весь её вид говорил о несогласии с чем бы то ни было и готовности противостоять всему, что может покуситься на её правоту. Пальцы рук в заусенцах, с сгрызенными ногтями, теребили подол короткого выцветшего платья.

— Чисто батька! Нашего ничего в ней нет! Вот ведь оторва! Господи, прости! Я её уже бояться начинаю. Вроде как и слушает, но видно, что ничего до неё не доходит, — Надя беспомощно развела руками. — Валька, ты ж уже большая, что ж ты вытворяешь? Хоть бы мать свою пожалела, она ж бедная, от работы своей проклятой измученная, и ты ещё ей горя добавляешь. Прибьёт тебя в сердцах. Зачем с Козаком связалась, он же младше тебя, да и хлопец… Чего на сей раз не поделили?

Она устало опустилась на табурет.

— И что мне с вами делать? Вот возьму и в лес жить уйду, лесник давно зовёт, помогать ему некому, а вы тут, как хотите; хоть побейте друг дружку.

— И я с тобой, — робко вставила Нюта.

— Во, возьми, ты ж только её и любишь, — наконец подала голос молчавшая до сих пор Валька.

— Что ты выдумываешь, дурная! Я вас всех люблю одинаково, вы мне все внуки. Только от Нюты и Вовки таких проделок ждать не приходится… Ты хотела, чтобы тебя за них по головке гладили? Зачем нос Кольке разбила?

— Пусть не гавкает, что не надо. Ладно, Белкой-Стрелкой дразнит, так ещё и безотцовщиной обзывает.

— Ну и что тут обидного? Ты ж и вправду белобрысая и быстрая, а что без отца, так это даже наш пёс Букет знает. Чего тут обидного? — повторила свой вопрос бабушка.

— Он Белкой — Стрелкой обзывает потому, что в космос собаки полетели и зовут их так же. Я ему собака что ли?

— Тю, дурная! Гордиться таким званием надо, а ты обиды… Я-то думала, что сурьёзное, а тут дурь одна. Иди, окаянная, поросятам травы сорви.

— Чего-й то я да я? Пусть Нютка сходит.

— Опять за своё! У Нютки другое задание есть: она Вовку смотрит. Я сама решаю, кому какие задания давать!

Бабушка сдвинула брови и нарочито тщательно стала вытирать и без того чистый стол.

Хлопнула в сенцах дверь, Валька выскочила во двор.

Прикрыв глаза ладонью, бабушка запричитала:

— Господи! Откуда на мою голову столько муки навалилось? Когда ж я вздохну спокойно, и нет конца и края горю да напастям! Что молчишь? — Она повернулась к лику Николая Угодника, — всё видишь, всё слышишь, всё знаешь и молчишь? Я одна такая грешная, что на мою голову столько всего навалилось? За меня ведь и заступиться некому. Муж в войну сгинул, дочь в девках родила на горе и на беду, а теперь вон, ещё одного прохиндея нашла, а счастья всё одно нету. Дом мой разобрали, амбар отцовский разрушили. А какой амбар был — любо и дорого посмотреть: каменный, красавец… Вот комнату отделил, выставил, значит, а всё одно покоя не дают. Внуков на шею повесили… Малые ничего, а эта… — она покачала головой.

— Ба, не ругайся, Валька она вообще — то хорошая, только вредная…

— А, это ты, — вскинула глаза Надя, — ты ж вроде уходила? Ай нет! Так и сидишь в углу? Ладно, внучечка, не горюй, пробьёмся. Хоть ты у меня добрая душа, с тобой хоть побалакую.

На дворе раздался рёв двухлетнего Вовки.

— Батюшки, милые мои, как же мы за него забыли! Нютка, ты чего расселась, а ну бегом… Но Нюта уже была во дворе. Надя вышла за ней следом, вздыхая и причитая.

Прошло двенадцать лет с того злополучного дня, когда в последний день мая дочь родила ей первую внучку. Что только не передумала за эти годы Надежда:

«Дитя не виновато, — мысленно повторяла она. Но отчего замуж не пошла?! Звал ведь, хоть и не с большой охотой, но звал…Не люб он ей! Дочку прижила и не люб? Нашла, когда о любви думать… А то, что при живых родителях ребенок сиротой растёт, то ин ладно. Ох — хо — хо! В наше время такое немыслимо было; терпели, растили деточек, до ума их доводили… А теперь — любовь им подавай.»

«Теперь вот Игната нашла, и что? Что-то любви тоже не видно: работа, работа и ещё раз работа. Насчет работы он как раз мастак, руки золотые, напраслину говорить не стану, ну уж характер…ох и тяжелый. К тому же выдумщик большой, никто его в селе не понимает, смеются, а нам приходится слушать? Вроде и полезные его придумки, только больно непонятные. Ладно, сам придумал — сам и делай. Так нет, надо чтобы и жена, и дети в этом участвовали. Ну скажите на милость, зачем поливать яблони до двенадцати ведер воды под каждую? Это ж надорваться можно! Дети ещё маленькие, Валька да жена таскают. Валька не родная, люди его за это осуждают, а жена с работы придёт, её саму хоть поливай, чтобы не упала. Правда вырыл колодец во дворе — облегчение большое, но всё равно… Соседи смотрят, думают, что он над неродной дочкой издевается. Я — то вижу, что он ко всем одинаково относится, но людям на роток не накроешь платок. А в зиму картофель тёрли на крахмал, чтобы продать в Москве и купить машину без мотора. А потом ещё на мотор терли да бычка закололи, теперь вот на этой машине огород пашет, потому как гордый, у председателя просить лошадь не хочет — не ладят они. А огород и вправду вспахал, всё село высыпало смотреть. Мотор с самолета, говорят, поставил, вот теперь и тешится. Ему б Татьяне такой аппарат сделать, чтобы коров помогал доить, а то шутка ли тридцать коров, — ну-ка руками подои?! Но самое главное — живут-то они не расписанные… Детям в графе отец только Игнат написано, виданное ли дело. И та молчит… Да и то сказать, что она может сделать, трое деточек теперь, пусть хоть так живут.»

На другой половине двора, где жили дочь с зятем и детьми, игрался маленький Вовка, про которого они с Нютой забыли.

— Ба, он лоб себе железкой разбил, смотри шишка какая.

Нюта держала за руку насупившегося брата.

Надя взяла внука на руки и принялась успокаивать.

— Не бойсь, до свадьбы заживёт. Сейчас я тебе холодной водичкой умою, зелёночкой помажу, и всё пройдёт. Ты ж не первый раз бьёшься, привыкнуть пора… Это ты, Нюта, не доглядела.

Брат успокоился на руках и теребил серёжку в ушах бабушки.

— Этот точно батька — всё ему интересно. На лбу уже живого места нет, а он не отступается. Может, вырастет инженером станет, крепко сейчас эта профессия в почёте.

Борщ сварить она так и не успела.

— Картошкой с кислым молочком накормлю, целы будете. Нюта, глянь, что Валька делает, да зови есть, чтоб потом не бегали один за другим — то компота, то хлебушка.

Валька пришла без Нюты с довольной рожицей.

— А сестра где? — спросила бабушка.

Валька пожала плечами и уселась за стол.

— Опять ребёнка обидела? Ладно, мать придёт, я ей всё расскажу, пусть она тебя сама воспитывает.

— Да не трогала я её, только и сказала, что отцу расскажу, что Вовку не углядела, а она завыла и за сарай пошла.

— Ты ж, каверза, специально так делаешь, что я тебя не знаю.

Надя вышла во двор, нашла внучку, сидящую за сараем.

— Пошли есть, я что за вами так и буду ходить? Отпор надо учиться давать, а не выть, не век же я тебя защищать буду?

— Ба, чего она меня не любит?

— Да она и сама не знает, чего нрав у неё такой. Все вокруг жалеют; сирота да сирота, вот она и дурит, ещё и ревнует. А если вдуматься, какая она сирота: мать есть, я, вы, кого ей ещё надо?

Накормив детей, она отпустила Вальку на речку с условием, что та Нюту возьмёт и будет за ней приглядывать. Вовка заснул прямо за столом. Надя уложила его на свою кровать, подоткнула с краю одеяло, чтобы не свалился, задёрнула штору и вышла во двор.

В хлеву визжали голодные поросята. Накормив поросят, пошла на огород нарвать гички.

Надя любила свой огород, с которого просматривалась вся округа. Милые сердцу дали открывались её взору.

Картошка и свекла бушевали. Ботва, толстая, сочная, радовала взор.

— Картошечка — кормилица наша, без тебя не выжить, — Надя провела по ботве руками. — Июнь батюшка — кладень-кладенец, что сейчас даст, то и в зиму будет. Оглядела окрест.

Вон Нюркин огород. Всё прополото, окучено. Почти сразу за огородами лес. Соскучилась. Давно в лесу не была. Земляника скоро пойдёт. Надобно сходить, хоть баночку нарвать, да и грибы следом. Отцвела липа, пора лыко на щётки драть. Дел невпроворот. Где время взять? За детьми совсем некогда. Схожу, обязательно схожу, пусть сами за детьми смотрят, я ж им не сиделка.

Косят. Она втянула в себя запах свежескошенной травы.

Нет лучшего запаха на свете, чем запах свежескошенной травы. Земля — землица, кормилица, сколько доброго ты нам даёшь, а мы не ценим, не бережём, а ломаем, крушим. Вон на днях какую вербу пацаны подожгли! Красавица! Она ж наших дедов помнила, и как только у них рука поднялась. Конечно, не сами додумались, кто-то из взрослых подсказал — негодяи. В лесу тоже: воруют, под шумок тянут. Лесник скажет, что рубить, а они ещё сами себе прибавят, что получше. Скоро лес голым станет, одни кусты будут да кривые деревья. Это как среди людей: хорошему человеку не дадут пожить — сгноят, а всякая рвань да дрань шелестит себе и шелестит.»

Она и сама не понимала, почему её так заботят лес, луг, речка? Особенно лес, который любила всей душой и чувствовала себя в нём как дома. Он придавал ей силы и бодрости духа в её нелёгкой жизни. В своем лесу Надя была хозяйкой кордона, даже лесник с уважением относился к ней — дружил. А она частенько подсказывала ему, если увидит, какой непорядок. Давно, ох давно не была она в «своих владениях».

Дочь пришла с обеденной дойки, бледная и молчаливая, как всё последнее время. Бледность не мог скрыть даже загар. Тонкие черты лица заострились, выдавая внутренние переживания.

— Как вы тут, справляетесь?

— Куда ж мы денемся, вот только борщ сварить не успела.

— Опять Валька?

— Да и она тоже, как же без неё.

— Что ж, не убивать же её? Это возраст переходной — всё образуется.

— А то как же, образуется… Надо было отцу хоть на немножко отдать, что бы с ней поделалось? Просил ведь. А Игнат родным не станет.

— Мам, дело прошлое, не отдала и всё. Скоро закончит школу, уедет учиться в город, некому тебе докучать будет.

— Какой там учиться? Она только с ребятами дерётся, ей учёба даром не нужна.

— Пусть дерётся, я вот не дралась и что? Себя защитить так и не научилась.

На речке творилось что-то невообразимое. Ребятишки плескались в неглубоких водах Глубокого. Эти оставшиеся от разлива старицы подпитывались бившими из-под земли ключами, потому и не высыхали даже в сильную жару. Самое глубокое место на Глубоком едва доходило до груди взрослого человека, но ребятне этого было достаточно. Малышня барахталась у берега, пытаясь нырять, зажав нос пальцами. Правда, половина головы и попа находились над поверхностью воды, но это не мешало нисколечко. Купались до синевы, до икоты, до стука зубовного. Старшие, которым полагалось следить за малыми, либо сами не вылезали из воды, либо резались на берегу в подкидного дурака, забыв про наказы родителей.

Валька была за командира. Выбрав ребят посильней, заставляла сцепить «стульчиком» руки и ныряла, забираясь на импровизированный помост. Потом заменяла одного из мальчишек, не переставая командовать.

Нюта ходила по лугу и собирала редкие цветочки, да любовалась огромными колючками, с которых мохнатые шмели собирали мёд. Валька купаться ей не разрешила. Нюта знала — делает она это специально, чтобы показать свою власть. Ей всегда хотелось, чтобы Нюта плакала и уговаривала её, но Нюта тоже упрямилась и не хотела просить:

«Пусть ждёт, всё равно просить не буду, мне и тут хорошо, я потом у мамки отпрошусь и с Колькой и Нинкой приду и искупаюсь. Без неё даже в сто раз лучше.»

Она смотрела, как шмели трудятся над цветками, собирая сладкий нектар. Нюта шмелей ловила, как другие. В коробку не садила, где они и помирали. Ей было жаль этих симпатичных трудяг. Она любовалась их мохнатыми лапками, полосатым брюшком и только иногда выдавливала из брюшка мизерную капельку мёда. Ей так хотелось сладенького, пусть только лизнуть, хотя там и лизать — то было нечего. Шмели сегодня были сердитые, и Нюта решила не рисковать. У неё уже получился букет из жёлтых гусиных лапок, синей вероники, нескольких ромашек, так что девочка была довольна.

— Эй, Нютка! — донеслось от реки, — иди быстро сюда!

Это Валька звала её.

Девочка с неохотой побрела на зов.

— Купаться хочешь?

Нюта промолчала, ожидая подвоха. Конечно же, она очень хотела купаться, даже спрашивать нечего, но ей не верилось, что сестра стала вдруг добренькой.

— Иди, разрешаю, — крикнула Валька — а то нажалуешься…

Ничего не подозревающая Танька Зуева попалась сестре под руку. Схватив её, Валька потащила Таньку на глубину.

Танька отчаянно завизжала.

— Пусти папке расскажу! Ой, мамочки, боюсь!

— Да не бойся, дура! Я ж тебя учить плавать буду.

Но Танька своего счастья не понимала и продолжала визжать.

Валька оттолкнула её от себя. Танька с выпученными от страха глазами стала отчаянно молотить по воде ногами и руками. «Домолотив» до мелкого места, выползла на берег.

— Я же говорила, поплывет! — радостно прокричала Валька своим друзьям. — А вы не верили! Сейчас Нютку учить буду.

«Ну уж нетушки! Не дождёшься! Так вот зачем я ей понадобилась!» Схватив уже снятое платье, бросилась бежать.

— Держите, — заорала Валька.

Но Нюта пустилась со всех ног. Пока ребята сообразили, что от них хочет их командирша, она уже была далеко. У самого проулка девочка остановилась, переводя дыхание. От реки за ней никто не гнался. Прихрамывая, пошла к Нинкиному дому. Ей хотелось поскорее увидеть подругу и рассказать про проделки сестры, пожаловаться. В окне показалось лицо Нинкиной матери, тётки Вали.

— Тётя Валя, Нинка дома?

— Полдня не виделись, уже соскучились — пробурчала та…

Нюта присела на поваленное дерево и стала ждать. Ждать пришлось недолго, вскоре Нинкино жующее лицо показалось в окошке.

— Погоди, уже иду.

Нинка вышла как всегда, с пышками. Тётка Валя пекла их каждый день, благо молока и яиц всегда было в достатке.

Нюта сидела уже не одна, к ней присоединилась обиженная Танька. Она убежала с речки пожаловаться отцу на Валькины проделки, но по дороге передумала и села рядом с Нютой.

Конец ознакомительного фрагмента.