Fide Sanctus 2

Анна Леонова (2023)

Беларусь, Гродно, 2010-й год. Их февраль похож на лето среди метели: но безоблачным его не назвать. Свят нашёл в Вере свой смысл; он не хочет расставаться и на миг. Вере не хватает воздуха; так редко она теперь наедине с собой. Свят полон жизни, да… Но кажется, эту жизнь он отнимает у неё. Как сказать ему это и не стать врагом? Как сберечь и его, и свои чувства? Пока Вера мучается войной между Верностью Себе и Верностью Ему, петля вокруг Свята смыкается туже. Из-за Веры родители отказали ему в поддержке, а оскорблённые друзья объявили бойкот. У него осталась только она; и чем упорнее она строит границы, тем яростнее он сшивает их в одно целое. Слишком многие теперь точат на него зуб… Какого чёрта они тоже знают правду, которую она ему не простит?! Каждый может утопить его; каждый день становится опасным. Скоро грянет гром. Он уже гремит — и расплата всё ближе. Что, если правда, заключённая в Зале Суда, будет стоить кому-то жизни? Что, если стоила уже?

ГЛАВА 23.

Если индивид способен на плодотворную любовь,

он любит также и себя;

если он способен любить только других,

он не способен любить вообще ⁸

— Люди — мазохисты, — протянула Площадь, прижавшись к моему плечу. — Они всегда выберут не того, кто любит их, а того, кто любит себя.

Нежно коснувшись её щеки, я улыбнулся и возразил:

— Тянуться к тем, кто любит себя, людей заставляет не мазохизм, а жажда безопасности.

— Безопасности? — недоверчиво воскликнула Площадь.

— Посуди сама. — Я игриво погладил её пальцы. — Когда рядом с тобой тот, кто считает нужным в первую очередь заботиться о себе, ты всегда имеешь полное право делать так же. Когда же рядом тот, кто ставит твои интересы превыше своих, будь готов, что он потребует этой жертвенности и от тебя.

Над Кабинетом повисла задумчивая тишина.

— И это не говоря о том, как притягательно всё, что вызывает зависть, — подхватила Мостовая.

— Ну, знаете! — фыркнула Река, взмахнув волнами. — Пламя для мотылька тоже притягательно, но оно его и губит!

— Пламя человека, который любит себя, никого не губит, — твёрдо, но вежливо заявил я. — Оно горит, чтобы светить. Некоторые думают, что если человек любит себя, он тем самым заявляет, что больше никого любить не будет. Но на деле всё строго наоборот. Любить других умеет и готов лишь тот, чья главная любовь — он сам.

— Ох, — со смесью нежности и досады проговорила Площадь. — Ты просто повторяешь за ней.

— Ну что же поделать, если в этом я с ней согласен, — весело отозвался я.

В зеркале в углу Кабинета разливалась ночь; по стеклу бежала рябь мартовского ветра.

* * *

20 марта, суббота

— Вова не может бесконечно вас спонсировать, мальчики! Мне грустно и стыдно видеть, как выборочно вы мыслите! Едва ли замечаете, как много он делает для вас, зато сразу замечаете, когда он — вполне по праву! — отказывается сделать что-то одно!

Поджав губы, мать взмахнула вафельным полотенцем и рассеянно уставилась в окно. Из её причёски выпала и повисла вдоль лица прядь цвета золота. «Грустно, стыдно». Она начала разговаривать, как больная, когда стала ходить к своей мозгоправше.

Если бы не чёртов Вовочка, не было бы и этого.

— Не так уж дорого они стоили! — бросил Артур. — Может себе позволить! Только глухой в этом городе не знает, сколько зарабатывает Володенька Ивлеев!

Повернув к нему лицо, мать захлопала ресницами, изумлённо потрясла головой и нелепо округлила рот: будто слов у неё было в избытке, но ни одно из них она не считала уместным.

— Какая разница, сколько они стоили? — наконец еле слышно проговорила она. — Подарили — нужно беречь. Вы что, специально разбили эти колонки? Я понимаю, конечно, вашу злость, но…

Её голос дрогнул; эта речь явно давалась ей с трудом.

— Не то чтобы специально, — угрюмо пробубнил Артём. — Но короче, сорри. Скажем так.

Обернувшись, Артур с яростью уставился на брата. Артём осёкся, но в его глазах не было испуга; он смотрел скорее с вызовом.

Решили напирать, так надо идти до конца, долдон!

— Послушайте. — Мать подняла руку в жесте «теперь говорю я». — Я действительно от всей души сопереживаю вам. Я знаю, вам сложно. Перемены — это всегда тяжело. Я знаю, что вы злитесь, обижаетесь и ревнуете. Вы имеете право. Артур… Артём… Я люблю вас, очень сильно. Ещё сильнее, чем раньше. Вы всегда будете для меня очень важными людьми. Но себя я тоже люблю. И хочу, чтобы моя жизнь приносила мне счастье. Я прошу: будьте мягче к Володе. Ваш отец за столько лет ни разу о вас не вспомнил. А Вова всячески вкладывается. Во всех сферах. Он очень старается наладить с вами отношения. Возможно, вам это незаметно, но мне, со стороны…

Она говорила уверенно и властно; то затыкая вафельное полотенце в карман джинсов, то размахивая им, как вымпелом. Сжав зубы, Артур смотрел на её лицо почти с ненавистью: до того много злобы пилило душу пополам. Она явно опять подбирала слова придирчивее, чем подбирает их, переводя тексты, но ни разу не сказала: «Да, Володя нам и правда не нужен. Будем жить, как раньше: втроём».

— Я тоже люблю вас всех, ма, — негромко признал Артём.

Как просто завоевать обожание десятиклассника!

Артур скрипнул зубами. Злость в горле до того распухла и заострилась, будто он подавился косточкой сливы и не откашлял её с тех пор.

— На самом деле в твоих словах что-то есть, — добавил младший брат, закинув на плечо рюкзак. — Ты круто подобрала их. Я впитал и подумаю. Пошёл, окей? Химик нереально щемит за опоздания.

— Спасибо, Тёма, — с чувством сказала она, отбросив со лба волосы. — Я благодарна, что ты дослушал. И мне жаль, что тебе придётся торопиться.

Ответив ей рассеянной улыбкой, Артём направился в прихожую.

— Обуй что-то потеплее! — рявкнул Артур, выглянув из-за угла. — Слышишь меня?!

— Весна! — буркнул Артём, сунув ноги в кроссовки.

— Календарная только! — крикнул Артур, хлопнув по стене. — Этот самый свой… реферат взял?!

Торопливо застегнув куртку и снова рассеянно улыбнувшись, Артём молча выскочил за дверь.

Вот леший; если просрёт реферат, ему снизят четвертную.

Закатив глаза, Артур облокотился о стену; край бамбукового панно неуклюже ткнулся в плечо. Словно тоже устав от всего на свете, мать с досадой швырнула полотенце на стол: рядом с вазой, из которой торчал букет бирюзовых хризантем.

Порожняком Ивлеев сюда не ходил.

— Не говори о Володиных деньгах так пренебрежительно, Артур. Ты уже сейчас должен понимать, что адвокатура — не лёгкий хлеб. Он имеет право не тратить на вас ни копейки, но тратит много.

Теперь она говорила еле слышно; её мог бы заглушить даже пылесос у соседей. Мозгоправша не шла ей на пользу. Раньше мать была сильной, непримиримой амазонкой! Её глаза горели гневным огнём женщины с железным характером; она всё могла!

А теперь только и делает, что слабовольно «понимает наши чувства»!

— Вы со своим Володей никого вокруг не замечаете! — выплюнул Артур, раздув ноздри. — Что ты вообще в нём нашла?! Почему годами считала всех недостойными себя, а его вдруг посчитала дост…

— Это неправда, про «никого не замечаете», — металлическим тоном отрезала мать. — Я посвящаю много времени и тебе, и Артёму. Ты перешёл грань. Я не буду с тобой это обсуждать и запрещаю в таком тоне со мной говорить.

«Запрещаю в таком тоне со мной говорить». Опять эта её коронная фразочка.

Артур вызывающе уставился в её глаза. Сейчас они были похожи на те синие тарелки, которые сраный Володя купил на эту кухню в прошлое воскресенье. Вот какого чёрта ему нужно в этом доме?! Можно было переставать надеяться, что это просто забава.

Он таскался сюда с сентября; а уже март.

Сегодня снова принесёт пакет еды и бутылку вина; будет за ужином трещать об адвокатских буднях, спрашивать о делах «наших ребят» и обнимать её за плечи. Изощрённо и незаметно принуждать выбирать его, а не сыновей.

Есть ли вообще на земле мать хуже, чем моя?

* * *

Трудно понять человеческую душу,

но душу собственную

понять ещё трудней ⁹

Зеркало было так заляпано брызгами, что казалось, его отражение переболело оспой. Опустив глаза, Артур повернул ручку крана, и кран… выстрелил струёй ему по джинсам. Запоздало отскочив, он на миг оторопел, машинально оглянулся и отмотал полметра от рулона бумажных полотенец. Зрелищно свирепеть и понтово ругаться было ни к чему: он был здесь один и имел право на миг снять маски.

Маску жестокого пофигиста. Маску туповатого циника.

Он только что — забив на табличку «No smoking» — покурил прямо в кабинке; а курить хотелось опять. Потолок в туалете был выложен кривыми зеркалами, и когда он задирал голову, выдувая дым, лицо в этих поганых стёклах казалось дроблёной на запчасти клоунской маской. Брови были сдвинуты ещё с утра, и лоб давно превратился в камень. Бумажные полотенца помогли не лучше, чем припарка мёртвому; ноги под мокрыми джинсами мгновенно замёрзли.

Вот оно — то, чего не хватало. Сейчас ещё сидеть там, как обоссаному.

Шагнув к двери, он распахнул её, поморщился от басов техно, что неслись с верхнего этажа, и привычным жестом потёр шею. До чего мешала цепочка, на которой по настоянию матери болтался мелкий медный крест. Когда шея потела, цепочка превращалась в нитку наждачки.

И стирала кожу до кровавых ран.

* * *

В баре он крикнул «Без сроков и отчётности!», но мысленно я всё равно дал ему срок до весны. Весь ноябрь, декабрь и январь Елисей молчал. Я полагал, что всё ясно, как белый день, и ждал момента своего триумфа. Я был прав; он ей не нужен. Царевич проиграл, но не хотел отдавать деньги.

А кто бы хотел?

А в феврале… он привёл её в нашу компанию, представив как свою бабу. Я не мог поверить, что оказался неправ, что увидел в ней не то; что она банальнее, мягче и наивнее, чем я думал. Она виделась кем-то со стержнем и «железной рукой», а между тем ей, сука, «было до него дело», да ещё какое. Певичка всё-таки повелась на царевича; потому что все тёлки одинаковые.

Бабло, тачка, этикет, смазливая харя — и дело обстряпано.

Начав тот разговор, Елисей строил из себя добряка, честолюбца, щедрого грека, благородного римлянина, но я мгновенно понял, чего он хочет.

Чтобы она не узнала от меня о пари.

Это было удобно; удобно! Не нужно было выпрашивать деньги у матери или сраного Ивлеева! Елисею тоже была выгода от того, что я не отдавал долг, но мне почему-то всё равно казалось, что это унизительно именно для меня. Я так и не нашёл слов, которые бы выразили всё, что я хотел сказать.

Да и что было говорить? И как?

Нападать на сына зава было нельзя. Да ещё и теперь: когда моим научным руководителем по курсачу стал именно, мать его, Рома. Оставалось только день за днём кипеть в злобе, которую никак не снимали с огня. Петренко теперь держался отстранённо. За этот месяц он перечитал вдвое больше книг: потому что не хотел ни с кем говорить; ни на парах, ни в столовой, ни в курилке. Елисей плескал по стенам сытой самцовостью и небрежной бравадой.

Как и должен был делать сраный, сука, победитель.

Теперь он ещё сильнее злил меня заносчивостью, надменностью и уверенностью в своей исключительности. Уланова же с друзьями мужика чаще вела себя так, словно мы ехали в автобусе.

Рядом стоять вынуждены, но друг друга не знаем.

* * *

Надо было остаться дома, закрыться в комнате и дочитать Антон Палыча. Кому рассказать, что он запоем читает Чехова, так не поверят.

Да и насрать бы на их верования.

По диванчику прыгали пятна дискоболов, а по танцполу — конвульсивные тела; в зале было кошмарно душно. Помахивая банкой пива, Авижич что-то кричал в ухо девице, раскрашенной на манер Чингачгука. Обхватив его колено, девица хихикала и изредка переводила красноречивый взгляд на внушительного размера подругу. Для себя Никита отбирал баб тщательно, а вот для кого-то из друзей — как истинный физик, у которого есть тех задание.

Не мужик? Не мужик. Пойдёт.

Хмыкнув, Артур лениво почесал щёку. Единственной пышкой на его веку, которую он бы с радостью оприходовал, была блондинка, что дружила с Измайлович. Лишний вес её не портил; эта девица походила на пахучий и пряный десерт. Но она долго мялась, а после Нового года сообщила, что между ними «ничего не будет».

Авижич. Брюнетка. Монументальная подруга. Больше за столиком никого не было.

Так и не решив, что разозлило бы сильнее — их наличие или отсутствие — Артур с размаху плюхнулся на диван, выложил на стол пачку Винстона, воткнул руки в карманы мокрых джинсов и, склонившись к Никите, проорал:

— А где баба Петренко?!

Девицы обменялись многозначительными взглядами; пухлая что-то пробормотала.

— Ушла! — гаркнул Никита. — Он ей что-то там сказал… Так, надменно, типа. И она…

— В смысле «что-то там»?! — возмутилась брюнетка. — Все прекрасно слышали, что он сказал! Он и сказал, чтобы она уходила!

— Так не делают! — подхватила её подруга. — Академик, тоже мне! Сначала «пойдём вместе», а потом… Что она такого сказала, Таня? «Зачем нужны книжные шкафы?»

— Да, — кивнула та, взяв со стола коктейль. — И сказала, что шкафы нужны для одежды.

Из колонок заорала «Chica Bomb», и голоса певцов скрылись под бабским визгом. Авижич закрыл ладонью низ лица и зажмурился. Моргнув, Артур уставился на полуголых девиц, что плясали поблизости. В горле свербел смех.

И сказал Одиссей: «Чужаков распознаешь ты сразу».

— И что, надо говорить: «Тебе лучше уйти, а то я как выпью, Хромма открываю»?! — воскликнула брюнетка, свирепо глядя на Никиту. — Умник, нет сил! А когда сообщения ей писал, мы всей комнатой с них угорали! Там ошибка на ошибке! Причём глупые такие… Как будто на чужом языке пишет!

— У него дисграфия. — Никита примирительно погладил её по плечу. — Это специфические ошибки, которые не говорят о безграмотности. Это особенность мозга.

— Псих, короче, — резюмировала пухлая, разглядывая дольку апельсина. — И второй псих тоже. Мы с Таней до входа на улице курили и танцевали, так он глянул так… Типа мы полные дуры. И длинному процедил, что ещё полночи мозг музыкой рвать, а тут, мол… «топают, как отбойный молоток, и дымом душат». Хам, хоть бы тон понизил! Можно в следующий раз отдельно от них, мальчики?

А давай ещё и от тебя отдельно.

— Психи, что поделать, — закивал Авижич, что явно рассчитывал на пилотку брюнетки.

— Так чего вы беситесь? Он за вашей подругой пошёл? — хрипло спросил Артур. — Типа извиняться.

— Да куда, прям! — воскликнул Никита, хлопнув себя по колену. — Вон он!

Проследив за его рукой, Артур медленно повернул голову, ещё не зная, хочет ли он туда смотреть.

…Покачивая в воздухе банкой пива, на танцполе скакал Петренко: как всегда неуклюже. Ещё в их дебютный поход в клуб на первом курсе стало ясно, что оба уха ему отдавил медведь. Даже танцуя под трек из двух нот, Петренко не мог попасть ни в одну; все его танцы были максимально нелепыми. Его белая футболка светилась в ультрафиолете и превращала его в Каспера на выгуле.

Вот у кого стоит поучиться уверенности в себе.

Затормозив с прыжками, Олег поднёс банку пива ко рту, и ему в спину влетела бухая девица. Не устояв, он качнулся вперёд и едва не упал на Уланову, что отплясывала в двух шагах от него.

А вот она попадала в каждую ноту; слух у неё был что надо.

Секунда — и чёрная футболка Улановой, завязанная на животе узлом, оказалась залита пивом. Пиво мигом впиталось в футболочный узел; брызнуло на её белые джинсы и носы чёрных сапог. Взвизгнув, она отскочила и наступила Святу на ногу тонким каблуком; тот взревел и отпрыгнул. Петренко что-то закричал, отряхивая улановскую футболку; она захохотала, беспечно помогая ему. Елисей напористо пытался встрять между ними; на его лице была написана разъярённая досада.

Прищурившись, Артур покачал головой и сдвинул брови. Вера в этот миг казалась ему невыносимо на кого-то похожей. На какую-то бабу, которую он знал давно, но никогда не понимал полностью.

Почувствовав тычок в бедро, он вздрогнул и обернулся.

— Мы в туалет, — трагическим басом бросила пухлая, перешагнув через его колени.

Проводив глазами их чеховские силуэты, Артур подвинулся ближе к Никите и протянул к его бутылке горлышко своей.

— Как ты умудрился не заржать на Хромме? — крикнул Никита, звонко чокнувшись. — Пока Фромм в гробу вертелся! Мужик! Я уж старался не ржать, а то не дадут же.

Рассеянно передёрнув плечами, Артур вновь покосился на танцпол. Петренко, Уланова и Елисеенко, склонившись друг к другу, о чём-то ожесточённо договаривались. Уланова что-то крикнула между головами парней, поцеловала Свята в нос и обняла за пояс. Лицо Елисея немного смягчилось.

В той степени, в какой может смягчиться кирпич.

Дождавшись особо звучной трели, Петренко нарисовал руками мягкую волну и задвигал ногами на манер лунной походки Джексона.

Чёрт бы его побрил, но для чувака без слуха это было вполне сносно.

Досмотрев выпад до конца, Вера сосредоточенно кивнула, в точности повторила за ним и выжидающе поглядела на Свята. Тот засунул руки в карманы и скопировал только движение ног; на его лицо упало несколько чёрных прядей. Две девицы поодаль уставились на его лунную походку взглядами хищниц. Не обратив на них внимания, Вера захлопала и захохотала. Олег коснулся её плеча и указал на неё пальцем, мол, «теперь ты показываешь».

Если бы Чехов попросил его подыскать для всего этого точное сравнение, он бы сказал, что эти трое «будто закрылись в ЭльКрафте, где вместо стен зеркала».

Снаружи их видели все, а они видели только себя.

— Слушай! — заорал над ухом Никита. — Ко мне можем поехать с бабами! У меня родители свалили!

Отпив пива, Артур поднял угол рта в саркастичной ухмылке. Как бы попрямее растолковать Авижичу, что он не готов положить полцарства за коня, который сидел рядом с брюнеткой?

Петренко на танцполе усиленно повторял за Елисеенко танец вприсядку, то и дело падая на сраку. Уланова, согнувшись пополам, вытирала слёзы от смеха. Сбоку замаячили чеховские силуэты, и Артур хмуро подвинулся, пропуская обратно на диван брюнетку и её телохранителя.

— Тебя что-то парит? — вполголоса спросил Авижич, будто услышав его мысли. — Либо говори сейчас, либо не фони кислятиной. Расчехлись, чувак, давай не будем обсирать друг другу вечер.

Музыка стихла; со сцены задиристо заорал диджей. Барабанные перепонки могли отдохнуть; настал «час конкурсов и реклам».

— Яблочко! — заявил Олег, подойдя к столу. — Яблочко, Вера, было вне конкуренции!

Энергично подвинувшись к углу диванчика, он столкнулся с Никитой и шутливо ударил его в плечо кулаком. Уланова иронично закатила глаза, обмахивая ладонями разгорячённое лицо. От её облитой футболки крепко пахло нефильтрованным пивом.

— Нет. Елисеевская присядка победила, — припечатала она, тоже садясь. — Хрен мы её повторили.

— Я повторил! — возмутился Петренко, шумно вскрыв очередную банку с пивом. — Пить, пить… Сука, сдохну сейчас… Я всё повторил!

— Повторил, да жопу отбил, — лукаво парировала Уланова.

Елисеенко, что сел на диван последним, звучно расхохотался.

И хохотал куда дольше, чем весила шутка.

Будто увидев что-то на полу, Олег сдвинул брови, полез под диван и спустя миг показался снова, разглядывая мелкий цветной прямоугольник.

— Карточка для таксофона. Прикол. Вдруг пригодится.

Сунув ненужную пластмасску в джинсы, он нашарил на столе пару кальмаровых колец.

— Чувак, — повернувшись к Елисею, добродушно сказал Авижич. — Спасибо, что проставил мне сегодня. По-любому скоро отдам: и этот долг, и за конец февраля. Только с мели чуток уйду.

— И сказал Одиссей: «Он простит тебе долг». — Петренко улыбнулся так, будто был котом среди голубей. — Он и покрупнее долги прощает. Да, Артурио?

Хмыкнув, Артур демонстративно отвернулся. На лице Елисея сейчас наверняка отпечаталось кислое презрение, а на лице Петренко — ехидное своеволие. Мать, брат и Антон Палыч за каким-то хреном подучили понимать людские чувства. Понимать чувства этих двоих уже изрядно достало. Петренко гавкал что хотел; его-то молчание не покупали. Он мог выложить ей о пари в любой момент.

И казалось, у него прямо руки чесались это сделать.

— Я думал к вам уже пойти, настолько зрелищно это выглядело! — Авижич с лучезарной ухмылкой подвинул бутылку к танцорам. — Давайте! Девочки, давайте!

«Девочки» угрюмо выставили вперёд руки с коктейлями; их лица выглядели так, словно из женского туалета выпускали только при условии, что бабы съедали по лимону с кожурой.

— Так надо было идти, сидел он! — крикнул Свят. — Реально, а чего вы сидите?

Спросил самый безногий.

Елисей так кичился своими танцевальными пируэтами, словно ещё пару месяцев назад не он примерзал к стулу, когда танцевать хотела Измайлович.

— Кто бы говорил! — беззлобно проорал Авижич, явно подумав о том же.

— Они тут открывали Хромма, пока никто не видел, — развязав узел на футболке, пояснила Уланова. — Бесконтрольно, безжалостно и безрассудно.

Елисеенко и Петренко оглушительно заржали. Авижич крепился, глядя на брюнетку с выражением «не понимаю, чего все угорают». Она же смотрела на Уланову взглядом, от которого сворачивалось молоко во всех пинаколадах бара. Порывшись в рюкзаке, Олег вытащил оттуда книжку, на обложке которой значилось «Искусство любить», и его лицо, знатно пропитанное пивом, будто посветлело.

— И лампа не горит, — замогильным тоном начал Олег, сжимая перед собой книгу, как Библию.

— И врут календари, — мигом запела Вера. — И если ты давно хотела что-то мне сказать, то… говори. Любой обманчив звук… Страшнее тишина. Когда в самый разгар веселья… падает из рук… бокал вина.

Она идеально попала в каждую ноту Сплина; в её глазах заблестело полупьяное чувство мирского счастья. Авижич подпёр подбородок кулаком и расслабленно заулыбался. Петренко слушал со странным умиротворением в глазах. Свят же с отрешённой досадой разглядывал стол.

Он будто не мог дождаться, пока пение стихнет.

–…и ждёт в стволе патрон… Так тихо, что я слышу… как идёт на глубине… вагон метро…

Она сумела создать над столом такую закрытую атмосферу, что Артур почти забыл, что они в клубе. На миг показалось: они снова в хэллоуинском зале. Больше не таясь, он смотрел через стол, почему-то опасаясь пропустить детали; в груди чередовались усталость, тоска, злость и презрение.

И вот, опять. Уланова сейчас на кого-то мучительно похожа. На кого?

— Да успокойся ты уже, — холодно протянул Свят, когда она сделала паузу.

В её глазах мелькнуло растерянное удивление, а потом гневная досада, но она не ответила. Артур сглотнул и уставился на танцпол. Невероятно. Ему захотелось разделить эту досаду. Фраза Свята и правда взбесила. Стоило Елисею открыть рот — и сумрак хэллоуинского зала тут же рассыпался.

Ещё бы, говнырь. Ему тот Хэллоуин до сих пор стоял в заднице распоркой.

Час конкурсной бесовщины подошёл к концу, и на танцпол полилась новая песня.

— «Take me with you»¹⁰! — оживилась Уланова, встряхнув волосами. — Пойду-ка я…

Встав на ноги, она жестом попросила полулежащего на диване Свята её пропустить.

— НЕТ! — бросил он, сжав зубы. — Потерпи без своих танцев! Не могу, устал.

— Кто про тебя-то говорит? — поинтересовалась Уланова, пытаясь перешагнуть через засов его коленей. — Я хочу пойти потанцевать! Сама! Под эту песню!

— Больше ничего не хочешь?! — Голос Елисея был похож на свист хлыста. — Алкашей и уродов там полно, нахрена идти одной?! СЕЛА, СКАЗАЛ, ТВОЮ МАТЬ!

Лицо Улановой дёрнулось и перекосилось; она будто была в шаге от слёз. Но вместо них она склонилась к его лицу — так близко, будто собиралась шептать, — и во всю силу лёгких проорала:

— С МАРИНОЙ БУДЕШЬ ТАК РАЗГОВАРИВАТЬ! ХОРОШО УСЛЫШАЛ МЕНЯ?!

Если бы о них снимали мульт, волосы Елисея сейчас рванулись бы назад и затрепетали за ушами — словно ему в лицо подул могучий ветер.

До того яростным был этот крик.

Опёршись одной рукой на стол, а второй — на спинку диванчика, она перепрыгнула через его колени и исчезла в толпе. За столом набрякла неловкая тишина. Авижич переглядывался со своей тёлкой, а она — с бодигардом в парадном костюме подруги. Скрывая внезапную ухмылку, Артур отвернулся к танцполу. Надо же. Он не целиком ошибся по поводу Улановой.

«Железная рука» в ней всё же угадывалась.

— Если тебя парит, чтобы к ней не лезли бичи, — бросил Олег, поднявшись. — То я посмотрю. Сиди.

Старательно удерживая тело в вертикальном положении, Петренко протиснулся вдоль столика, отлавировал между танцующими и подошёл к Вере. Свят наблюдал за ними, сжав на столе руки в плотный замок; его лоб прорезали две глубокие морщины.

Антон Палыч бы сейчас написал, что он «обтекал зримо и густо».

— Не боишься, царевич? — съехидничал Артур.

— Что ты наблюёшь, как тогда? — сухо отбил Свят, одарив бабу Авижича одной из своих безотказных улыбочек.

Парируй не парируй, а король-то голый.

К горлу подкатил хохот, и Артур отвернулся к танцполу. Уланова подпевала и двигала плечами в такт музыке. Олег пытался продолжать игру и повторять её движения, но получалось у него не ахти.

До того бабскими эти движения были.

Стол поехал в сторону и заскрипел; это поднялся Елисей. На его виске билась вена. Поджав губы так, будто на что-то решился, он взял с дивана улановский рюкзак и рассеянно пожал руку Никиты. Увидев, что он приближается, Олег закатил глаза и направился к столику.

Будто больше ни один дьявол не заставил бы его быть на танцполе втроём.

Дойдя до Улановой, Елисей что-то заговорил ей в ухо: не приветливо, но и не слишком злобно. Он явно выбрал старательно сдерживать Халка внутри. Она хмуро слушала, закусив нижнюю губу. Вся танцпольная весёлость сползла с её лица; оно было похоже на уставшую маску.

— Пошли в холл, Артурио, — буркнул Олег, подойдя. — Подышим.

Душераздирающая компания по остаточному принципу?

Угрюмо кивнув, Артур встал, забрал со стола Винстон и зашагал следом. Олег шёл так быстро, что его футболка вихлялась по бокам от джинсов, как парус мелкого судна. И глядя на этот парус, Артур вдруг осознал, что чувствует к Петренко смутную… солидарность.

Солидарность?

К нему — а заодно и к… Улановой. Чёрт, по ходу, это взбесило всех. Всех взбесило, что Елисей сначала пристыдил её за пение, а потом пытался уничижительно заткнуть за стол вместо танцпола. Почему? Ладно её саму. Ладно Олега.

Но какого хрена это взбесило меня?

Примечания

8

Эрих Фромм

9

Антон Чехов

10

Композиция Serge Devant