Кафе смерти

Анна Линская (2024)

Марина посещает «кафе смерти» — своеобразный клуб, где, поделившись своей историей и мыслями, люди могут облегчить боль от утраты близкого. Недавно у Марины умерла мама. В прошлом она отказалась от своих амбиций, ушла из университета, где собиралась писать диссертацию. Поняв, что без работы долго не продержится, Марина устроилась в школу лаборанткой. Работа позволяет ей забыться. Все, что она делает после смерти матери, — пытается забыться. А еще — вспомнить… Когда Марине исполнилось пять, ее семья переехала в небольшой южный город. Там Марина познакомилась с Кариной, и девочки сразу же стали не разлей вода. Даже матери звали их обеих «Маринка-Каринка», а Лиза, старшая сестра Марины, ужасно ревновала ее к новой подруге. Школа, прогулки в лес, на пути к которому нужно миновать дом соседки-ведьмы бабы Нино; нестрашные детские тайны. Девочки взрослели, строили планы на жизнь, а тайны становились все более роковыми: однажды Марина узнала, что ее старшая сестра беременна. Марину увезли в Москву, Лиза осталась на перроне, связь с Кариной постепенно истончилась. Спустя пятнадцать лет на пороге Марининой квартиры появляется девочка. Она очень похожа на кого-то, но на кого? На Карину, Лизу, маму или на нее саму?.. «Кафе смерти» — яркий образец современного женского письма. Исследуя уже традиционные для этого пласта литературы темы (смерть, телесность, отношения с матерью и другими женщинами), Анна Линская создает абсолютно свое, ни на чье не похожее литературное пространство, где героини бесконечно отражаются друг в друге, как в зеркальном лабиринте. А читатель(ница) — в них самих. Анна Линская — выпускница магистерской программы «Литературное мастерство» НИУ ВШЭ. Публиковалась в сборниках и журналах «Пашня-4», The Manifest-Station, «Юность», Autovirus. Преподает в Creative Writing School.

Глава 4:

Ноябрь. Марина

— Давай еще раз, — сказала я.

Она вдохнула и снова начала говорить. Вдруг пошел дождь, повалился, будто кто-то сверху перестал придерживать небесные тазы. Откуда такой весенний дождь? Все вокруг шумело. Мир превратился в одну большую стиральную машину, по дороге бежали люди, ехали такси, все закручивалось.

Я смотрела, как двигаются ее губы, потрескавшиеся, светло-розовые. Ничего не слышала, вспоминала Карину.

Все было про нее и для нее. Говорила мне, что у нее губы шелушатся, потому что под ними растут новые. Я верила и расстраивалась, что мои не растут, что придется всю жизнь ходить с теми, что уже есть — тонкими, совсем не розовыми, такие и поцеловать никто не захочет. Ей все давалось легко, особенно другие люди. Будто крючок какой в ней был, зацепишься раз и уже никуда не денешься, только с кровью. Ее любили девочки, мальчики, чужие родители, мои родители, ее родители.

Иногда я представляла, что просыпаюсь в ее теле. Смотрю на свои (ее) руки, ноготь на большом пальце с вмятиной в середине, прямо как у моей мамы (ее мамы). Я думала: а поймет ли моя, что мы поменялись? Будет ли она этому рада? Лиза вот точно не будет, ей Карина не нравится.

Дело всегда было в мелочах. У ее кукол были платья в горошек, а у моих — переделанные в сарафаны носки. Ее теплые штаны были того же цвета, что и свитер. А у меня — колючие рейтузы не в тон водолазкам, которые я донашивала за Лизой.

У нее даже ноги не пахли. Помню, на физкультуре мальчишки стащили ее ботинок и начали перебрасывать друг другу. Поймал Кирилл, Лизин одноклассник, имя которого было прочерчено ручкой на внутренней стороне ее пенала, волосы такие светлые, что почти белые, кто-то крикнул — понюхай! И потом уже все начали кричать и смеяться: понюхай ботинок! Я аж в стенку вжалась, мои-то старые тапки пахли так, что их приходилось оставлять на улице на ночь. Я вижу, как он медленно расправляет шнурки, наклоняется, вдыхает, потом поднимает голову, улыбается виновато и немного довольно и говорит: ничем не пахнет!

Она была моей единственной подругой. Мне казалось, что все вокруг ходили на тайные уроки о том, как дружить. Все-то у них было легко, прыгали с темы на тему, будто молчание — лава, смеялись громко, ездили вместе на косу в лес — было там у них место, сидели на размокших бревнах, рвали цветы, трогали улиток палочками. Улитки доверчиво высовывали глаза на длинных ножках, чтобы тут же их втянуть обратно в ракушку.

Карину как-то туда позвали, а она позвала меня. Я сидела на бревне, улыбаясь всем, кто на меня посмотрит. Мне казалось, что я и сама улитка и все меня тыкают палочкой, но только прятаться в ракушку нельзя. Я думала, что у меня неплохо получается, но под конец, когда Карина ушла с Кириллом — тем самым, с ботинком — смотреть на муравейник, ко мне повернулась девочка из параллели и спросила, зевая: а ты кто? А я почему-то не смогла ответить.

Со мной Карина смеялась не так, как с ними в лесу, по-другому — громко, запрокидывая голову, вытирая слезы. И я смеялась так, что не выпрямиться, только упасть в мокрую траву и уже даже не хохотать там, а сипеть, забыв и шутку, и все вокруг. Больше я ни с кем в жизни так не смеялась.

* * *

— Мне нужны деньги, — повторила она.

Я пыталась собрать мысли, придумать, что делать с девочкой. В голове рисовая каша. Все поплыло. Я представила, как включу дома телевизор и лягу в кровать. Стало хорошо.

— Сколько тебе нужно?

— Я не знаю. — Она уставилась себе под ноги. — Если честно, я не думала, что ты дашь.

Как она легко перешла на ты.

— Пойдем, — устало сказала я. — Нам пару остановок на трамвае.

— Я знаю.

Откуда?

Дома я сразу пошла к буфету, порылась в конверте, захватила пару бумажек, подумала и захватила еще.

— На. — Я посмотрела на нее и увидела, как это знакомое лицо расплывается по краям, замыливается.

Надо успокоиться. Я села на диван. Девочка положила деньги в карман, помолчала и ушла из моего взгляда. Ушла сама, не пришлось и просить.

— Погоди, — сказала я и встала с дивана. — Как тебя зовут-то?

Она обернулась у двери.

— Ри, — сказала она, — Карина на самом деле.

— Тоже Карина, — усмехнулась я, — ты знаешь, что она с детства хотела это сделать?

Она кивнула, и я улыбнулась, не ей, а Карине.

— Мама говорила. — Девочка стояла в дверях в ботинках, я поморщилась, грязь ведь занесет.

— Ботинки. — (Но она меня не слышала.)

— Мама говорила, что у тебя есть сестра.

— Сестра?

Она смотрела на меня такими знакомыми Кариниными глазами — в упор.

— У меня нет сестры.

Когда за ней закрылась дверь, я с облегчением подумала, что забыла дать ей свой номер телефона.

Надо было, конечно. Я прошла обратно в комнату, половицы напротив двери в ванную привычно скрипнули, скрипнула кровать, и на потолке, ровно над кроватью, там, где лет пять назад расплылось непонятно откуда взявшееся желтое пятно, появилось ее лицо — четырнадцатилетнее, смотрящее на меня вполоборота. Шевельнулась занавеска. Раздеваться не хотелось, идти в душ тем более, я натянула на себя колючий плед и повернулась на бок, зажмурившись до красных точек. Но и в этой темноте проступило ее лицо. Я начала перечислять, как учили — пять вещей, которые я сейчас слышу. Шорох занавески, шум дороги, холодильник жужжит, птица вскрикнула. Что еще?

* * *

— Помнишь, как мы птенца лечили? — спросила Карина.

Я помнила, конечно, это было лето нашего знакомства.

— Я хочу тебе кое-что рассказать. — И посмотрела на меня, как только она умела.

Долго и не моргая. Мне казалось, что меня засасывает в черный кругляшок зрачка, все вокруг начинало плыть, снова пришлось отвести взгляд.

— Ну не тяни.

— Просто это важно. — Она свернула в лес.

Конец ознакомительного фрагмента.