Ленин

Антоний Оссендовский, 1930

В 1930 г. в Польше свет увидела книга Фердинанда Антония Оссендовского (1878–1945) «Ленин», затем она была переведена на множество языков и на английском вышла под названием «Ленин – вождь безбожных». В СССР упоминание этого произведения, а тем более знакомство с ним было верным гарантом лишения свободы и жизни. Эта книга – художественный биографический роман о жизни пролетарского вождя, основанный на скрупулезном изучении фактов обнаженной правды революционных лет. Автор родился в городе Витебске, учился в Санкт-Петербургском университете и в Сорбоне, преподавал в Томском университете, работал инженером в Сибири и на Дальнем Востоке, активно участвовал в революционном движении 1905 г. и всю жизнь писал. Его судьба напоминает захватывающий остросюжетный роман. Книга «Ленин» прочно и навсегда определила не только место Оссендовского в литературе, но и обозначила его гражданскую позицию – насилие антономично жизни, империя – антономична демократии, революция – антономична созиданию.

Глава IX

Третий год изгнания приближался к концу. Годы эти минули в почти совершенном спокойствии. Сибирские власти были значительно более либеральными и не старались притеснять политических ссыльных.

Владимир Ульянов жил в деревне Шушенское, недалеко от города Минусинска, расположенного на живописных берегах реки Енисей. Скоро после этого, как он покинул тюрьму, прибыла сюда со своей матерью Надежда Константиновна Крупская. Несколькими днями позже стала она женой Ульянова. Не чувствовали оба ни великих порывов, ни радости и счастья, которые для любящих сердец превращают всю землю в солнечный рай, а шум леса и дуновения ветра в волшебную музыку, неизвестную, божественную. Не чувствовали этого и об этом не думали. Подали друг другу руки, как два друга, соединенных узами не менее сильными, чем любовь и взаимная привязанность — верностью идее, более дорогой, чем собственная жизнь. Была она для них пищей, солнцем, ветром. С ее закатом наступила бы минута умирания для ее последователей и распространителей.

Ульянов полностью доверял Надежде Крупской, а она обладала ничем непоколебимой фанатичной верой в его силы. Время сибирского изгнания в красивом плодородном Минусинском краю провели они с пользой. Здесь в окончательной форме определились его мысли и был составлен план действий на будущее.

Владимир прочитал бесчисленное количество книг. Доставляли ему их из Петербурга друзья его и Крупской, а также живший в деревне Каратуз поляк, инженер горный, Евгений Рожицкий, который, хотя и занимал чиновничью должность, симпатизировал всем ссыльным.

Петр Струве.

Фотография. Начало ХХ века

В изгнании Владимир закончил свою работу о развитии капитализма. Начал ее в тюрьме, где писал тайком молоком на обратной стороне листов печатных, заполненных невинными цитатами из произведений российских и зарубежных авторов. Только такая рукопись могла быть вынесена за тюремные ворота. Молоко наливал он в маленькую чернильницу, вылепленную пальцами из хлебной мякоти.

— Однажды в мою камеру шесть раз входили сторожа, следовательно, шесть раз выпивал чернильницу! — со смехом рассказывал Ульянов жене и со вздохом добавлял шутливо, — жалко, что рано выпустили меня из тюрьмы! Нужно было дольше поработать над той книжкой, так как здесь не так легко с нужными материалами!

В Сибири он нагревал листочки над лампой керосиновой, и написанные молоком слова темнели и показывались на белом фоне.

Ульянов читал и писал, не отрываясь от работы; вместе с Крупской, с устного разрешения Струве, переводил Энгельса и Вебба. Прирабатывать было необходимо, так как власть назначила на содержание Владимира только восемь рублей в месяц, а Мария Александровна и сестра — Елизарова — присылали только мелкие суммы.

Единственным развлечением Ульянова становились далекие прогулки и охота. Стрелял самозабвенно по зайцам и тетеревам, но так как излишне спешил, добыча не была богатой. Делал это, однако, увлеченно и не пропускал возможности проведения времени за стрельбой в поле или в лесу.

Во время охотничьих походов узнал сибирского крестьянина, независимого, преисполненного веры в свои силы и почти не признающего представителей чужих ему властей центральных. Владимир, понимающий душу крестьянина приволжского, заметил разницу и похожесть между сибирским населением и населением российским.

Разница заключалась в том, что крестьянин сибирский не жаждал земли. Мог ее иметь в любом количестве. Не было там пространств, принадлежащих дворянству или предоставленных декретом царским чиновникам и военным за верную государственную службу.

Совершенно иначе чувствовали себя крестьяне российские. Помнили четко и никогда не забывали о том, что некогда, или при ханах монгольских, или при царях московских, земля принадлежала властителю и была возделываема и использовалась людьми от сохи. Только с Петра Великого, а особенно со времен царицы Екатерины II и Елизаветы, которые одаряли своих любовников земельными владениями, начали отбирать земли крестьян.

Крестьяне никогда этого не признавали и постоянно ждали «белую грамоту». Этот загадочный, мистический акт, воображаемый в мрачных глубинах крестьянского мозга, должен был вернуть захваченную беззаконно землю ее природным хозяевам.

Несколько раз в истории российской наступали дни, когда крестьяне пытались отобрать ее самовольно, поднимали бунты, встряхивающие Россию со времен Екатерины вплоть до 1861 года, до манифеста Александра II о свободе.

Вспыхивали они и позднее, но в результате милитаризации страны и расширения административной сети имели характер местный и усмирялись в зародыше. Крестьянин сибирский — потомок уголовных преступников, высланных в азиатские провинции империи, или потомок смешанного брака с монголами разных племен — мечтал об отделении от России, которую не любил и которую боялся как навязывающую свою систему, чужую, беспокойную и требующую больших издержек.

Однако же похожесть обоих типов крестьянских была поразительной. Оба были принципиально анархичны и пассивны. Привыкшие, в соответствии с давними традициями, к самостоятельному управлению в границах своего участка разумом крестьянской коммуны, жили, поддерживаемые в этой привычке через власть. Власти центральные были принуждены к отданию коммунам части своих задач, не имея возможности на таком большом пространстве дотянуться до каждого отдельного обывателя.

Оба типа отличались крайним бездействием. Слабо просвещенные, не стремились ни к какому прогрессу, и только государственная власть навязывала им смену образа жизни и системы хозяйствования.

Ульянов понимал это все и хорошо запомнил. У него не было ни малейшего сомнения, что крестьянство уступает повелениям власти исключительно под натиском силы, признавая за самых лучших властителей тех, которые отличались решительностью и способностью проявления беспощадной воли. Когда думал об этом, усмехался, потирая руки, и шептал:

— О, Карл Маркс, ты был великим знатоком души человеческого скотства! Интуитивно как никто другой ты почувствовал, что любит оно ходить в стаде, а стадо потребует пастуха с кнутом и собаку с острыми клыками.

Возвращался он из своих походов охотничьих веселый и возбужденный. Говорил жене:

— Моя дорогая! Мало знал российскую деревню, за исключением моей приволжской, но здесь прохожу ничем незаменимый университет.

Рассказывал о своих наблюдениях и впечатлениях, спрашивая со смехом:

— Скажи мне только, кто и каким способом поведет за собой крестьянство. Никто, никаким нормальным способом! Крестьянина российского нужно гнать перед собой палкой Петра Великого, пулеметами или штыками современных губернаторов. А нам что остается? Еще более эффективный кнут, который нужно найти! Должен это быть, однако, такой бич, чтобы его щелкание разрушило небо и землю! Нужно это серьезно обдумать!

Ульянов задумывался над этим, блуждая без цели по степи. Доверялся только жене, а когда говорил, снижал голос, стискивал зубы и щурил глаза, как если бы видел перед собой врага. Видимо, ужасны были эти мысли и слова, так как Надежда Константиновна имела бледное лицо и от сильного испуга прижимала руки к груди. Однако не оспаривала, так как горела непоколебимой верой в этого человека, так грозно открытого и твердого, как камень.

Временами навещали они других ссыльных, разбросанных по соседству, но с ними Владимир никогда не разговаривал о своих самых тайных мыслях. Зная, что то, что решил, было для них неприемлемо. Не отошли слишком далеко от лояльного социализма немецких товарищей, и никакой из них не равнялся смелостью мысли с Плехановым, хотя и в своем учителе, после собственного знакомства с ним, Ульянов уже не был уверен.

Не любил частых посещений товарищей по изгнанию. Сопровождались они усилением надзора, проверкой, расследованием, слежкой шпиков, что нарушало спокой, нужный для нормальной работы и глубокого раздумья. Кроме того, слишком близкие отношения товарищеские приводили к столкновениям и недоразумениям на фоне личной жизни, сплетням, мелким ссорам и даже судам чести, достаточно частым в кругах расстроенных людей, измученных долгой ссылкой.

Ульянову для размышлений серьезных, почти аскетических требовались тишина и одиночество.

Пока что с ружьем на плече углублялся в степи. Сидел в тени берез и наслаждался видом безбрежных полей и зеленых лугов, покрытых буйной травой, прекрасными цветами, ярко окрашенными и одуряюще благоухающими ночными фиалками, белыми, желтыми и красными лилиями и другими без счету, с неизвестными ему названиями. Стада скота, овец и табуны лошадей паслись без надзора. На юге едва видимой синей полосой маячили далекие горы — предгорье Саян.

Редкие деревни, обширные, богатые, тянулись среди полей пшеницы и березовых рощ. В глубоких ярах и широких лугах бежали быстрые потоки и реки в направлении русла Енисея. Скрываясь в траве, сновали стайки тетеревов степных, перепелов и дроф. Высоко, как бы черное пятно на голубом своде погожего неба, парил громадный орел-беркут, высматривающий добычу. Кричал хищно, протяжно, тонко, как если бы жаловался, что не дано ему сил, чтобы все убить и разорвать. Здесь и там над травой и кустами поднимались столбы и плиты из красного песчаника. Были это дольмены, древние кладбища бесчисленных племен, в течение многих веков совершавших кочевки через плодородные равнины к неизвестной цели. Ульянов знал, что великие вожди монголов устремлялись этим шляхом на Запад, оставляя за собой трупы своих и чужих воинов, спящих целые века непробудным сном под красными монолитами.

«Далека была дорога и туманна цель внуков Чингис-хана, — думал Владимир, — а, однако, дошли до польской и венгерской земли, если бы не споры и не зависть, кто знает, не увидели бы их стены Рима и Парижа? Но и так зашли далеко, аж до Шленска, под Будапешт и Вену. Тем самым шляхом захватчиков мчатся мои мысли, шляхом, уже пройденным ордами без числа…».

По правой стороне Енисея тянулись большие деревни богатых казаков, поселенных здесь некогда царями для защиты южных границ Сибири. Остались они тут навсегда, так как никто уже не думал о нападении на могущественную империю, которая как громадный паук раскинула широкую сеть, брошенную на почти пятую часть целой планеты.

Среди них в местах менее плодородных власть поселила отчужденных крестьян, бездомных бедняков, лишенных своих полей в России. И здесь, в этом красивом краю, вели они нищую жизнь — темные, ленивые, завистливые и злые. Воровали у казаков лошадей и скот, косили их луга, вырубали леса, вынимали из сетей рыбу, поджигали дома, а в стычках убивали богатых соседей.

Владимир Ульянов-Ленин.

Фотография. 1897 год

За рекой, дальше прибрежных скал, кочевали татары, сторожа табуны коней и стада овец. Отмахивались они от стай волков и от банд злых людей, безнаказанно нападающих на жестоких последователей воинственного пророка из Мекки.

Враждебность, никогда не проходящая, царила между двумя берегами Енисея, который, сжатый красными обрывами Кызыл-кайя, катился с плеском и глухим гулом, кружась и пенясь среди подводных камней и стремясь к океану, где господствовал белых дух, безумствующий в ледяных дворцах и отзывающийся грозным ревом северных вихрей, морозным дыханием смерти.

Здесь родились и формировались мысли Ульянова, смелые до дерзости, почти бешенства; здесь созревали и превращались в горячие и строгие клятвы, наподобие аскетичных порывов фанатичного пророка, наподобие мрачной молитвы сектантов, скрытых в лесных часовнях и берлогах отшельников, заглядывающих в потусторонний мир.

В это время он, преследуемый изгнанник, думал спокойно, холодно, без порывов и мечтательности о вещах обычных, появившихся из земли, а также ее слез, уже в минуту появления оплодотворенных через глухую, немую и слепую ненависть; перебрасывал мосты над пропастями; подрывал грозные крепости, вводил в заблуждение и влек за собой по ложному пути тысячи врагов.

Здесь, слушая плески быстрого течения Енисея, интуитивно чувствуя каждое вздрагивание могучих сил первобытной природы, шепоты теней, выходящих из-под красных камней с древних кладбищ, понимал, что среди борцов за судьбу угнетенных, призванных к строительству новой жизни, он был единственным, который располагал силой, волей и умением вождя.

Он мог погибнуть за решеткой тюрьмы, на виселице, от пули или на повторном далеком изгнании? Было бы это бессмысленной расточительностью сил, необходимых для великой цели!

Пришел к выводу, что не может оставаться в России — лакейской, темной, царской, неподвижной, как гниющий заросший ряской, водяными растениями и камышом пруд. Жаждал свободы, свежего ветра, свободы движения, глубокого дыхания и ничем не связанного действия.

Знал, что после ссылки его в Сибирь и после ареста воспитанных им учеников партия быстро клонилась к упадку. Ничего в ней не делалось; с трудом поддерживалась связь между оставшимися членами. Мелкая кропотливая работа над просвещением давала ничтожные результаты. Он чувствовал себя призванным для великого дела.

«Крушу скалы, пользуясь молотком для домашнего пользования, — думал он с горечью, — а в это время нужен молот. Тяжелый, сильный и сокрушительный! Была бы им большая российская газета, издаваемая за границей и распространяемая регулярно тайными каналами в России. Знаю, что будет она разрушающим и созидающим молотом, чувствую себя в силах взять его в руки и нанести им безошибочные удары».

С этой минуты изгнание его тяготило. Перестал спать, есть, ходил молчаливый и неспокойный, терзаемый горячкой работы и выполнения обдуманного плана.

С таким скрытым намерением, после окончания времени принудительного пребывания в Сибири, вернулся он в Петербург, оставивши жену в Уфе. Разъезжал по столице, выпытывал подробно состояние партии и настроения в революционных кружках, советовался с известными вождями социалистического движения и, поняв все, написал жене короткое письмо: «То, о чем думал я, глядя на минусинские степи и могучее течение Енисея, осуществимо или должно скоро осуществиться. Выезжаю за границу. Жди письма, после которого сразу же приезжай».

Ульянов уже видел перед собой созданный в мечтах молот, похожий на молот Тора, выковывавшего острые дротики, щиты, панцири и мечи, разбивающие горы и головы врагов, бросаемых в мрачной Вальхаллу, откуда нет возвращения во веки веков.

Молот этот крушил и валил нагроможденные скалы противоречий, но, будучи инструментом уничтожения, не мог строить.

«Сперва сломать старье, уничтожить, искоренить, а позднее создавать новое!» — думал Ульянов, сжимая зубы и щуря раскосые глаза.