Винтики эпохи. Невыдуманные истории

Антонина Шнайдер-Стремякова, 2021

Повесть «Винтики эпохи» дала название всей многожанровой книге. Автор вместил в нее правду нескольких поколений (детей войны и их отцов), что росли, мужали, верили, любили, растили детей, трудились для блага семьи и страны, не предполагая, что в какой-то момент их великая и самая большая страна может исчезнуть с карты Земли.

Повести

Проба

Белую блузу Ирма натянула под чёрный, в обтяжку у бёдер вязаный пончо, ноги просунула в белые трубы штанин, ступни упаковала в белые туфли, за плечо закинула ремень белой сумки, у зеркала кокетливо крутанулась: «Совсем молодуха, ничуть не хуже местных!» и вышла из дому. С короткой стрижкой пышных и чёрных от природы волос она чувствовала себя моделью — всё в тон, всё по правилам.

В Берлин к дочери, что вышла замуж за коренного немца, приехала она из провинциального сибирского городка. Сегодня у Варвары, сибирской соседки, День рождения — подарок надо купить, а то трезвонить начнёт: Ирма, мол, жадная, ничего из заграницы не привезла. Из одежды искать — деньги в мусор бросать, а в парфюмерию заглянуть — то, что надо: мыло, крема, шампуни… Пусть молодится — может, кто и позарится. От ярма мужа освободит — смотреть тошно, как над ним измывается…

Парфюмерных отделов — что муравьиных колоний в огороде. В каждом отсеке, как в пучине морской: чтоб выхватить что-нибудь сто́ящее, световая вспышка нужна. Слева и справа — стеллажи с русалками, собачками, кошками, птичками, розочками, тюльпанчиками, феями и многим, чему Ирма названий не знала. Посредине — витрины с кремами, пудрой, тушью, масками, дезодорантами и другими премудростями.

Подошла к духам — «пробным». Что означало слово «пробные», Ирма узнала от дочери Лиды — потом несколько дней информацию переваривала. Стояли они как-то в магазине, цены с сибирскими сравнивали, тут ягненочком девица подскочила, ноги расшеперила и — «пш», «пш», «пш» на себя с головы до пят.

Ирма на неё в шесть копеек уставилась, а девица — ноль внимания! Пшиканий показалось ей мало, ещё и баночку с дорогими кремами открыла, кошачьи ноготочки туда запустила и, будто свежего деревенского масла зачерпнула, на подушку кулачка выложила и — давай растирать. Растирала, растирала, а потом похлопывать принялась. Так и этого показалось ей мало, подошла к теням и — ну, давай глазки разрисовывать.

— От даёт, в открытую ворует, — возмутилась Ирма, — давай отойдём, а то на нас подумают.

Стройная и миловидная, как мать, Лидия растолковала, что девица попробует сначала на себе, а уж купит или нет, зависит от того, как понравятся.

— Ничего себе! — вскинулась Ирма, будто товар был её собственностью. — Так все без конца только и будут пробовать!

Дочь усмехнулась:

— Не знаю, может, и будут.

— Да ежели б у нас так делали, все магазины перевелись бы вместе с продавцами! У вас в Европах не жизнь — малина! Потому, наверно, и рвутся сюда. Можно ничего не покупать, а без конца только пробовать.

Оказалось, «пробы» устраивали ещё и в продуктовых магазинах. Особенно часто дегустировали там бутербродики. Ирма то тут, то там полакомится и — сыта. За месяц, что прожила в Берлине, приноровилась к чудачествам европейской цивилизации — дочь и зятя баловала только ужинами, так что веса не набрала.

Женщины, жалуясь на лишний вес, завидовали её девической стройности, а она отшучивалась, что выпуклости-де все соразмерные, оттого что на работе «вытягивается, напрягается и даже застывает» — набирать килограммы некогда. Когда-то окончила она строительный техникум, но жизнь сложилась так, что вот уж много лет тянула лямку почтальона.

* * *

Отказаться от «пробы» было, мягко говоря, неразумно, и Ирма начала пшикаться. Запахи, однако, оказались невкусные: прелые, терпкие, дымные, едкие, винные, полынные… Вдруг, словно в зеркальце авто, боковым зрением заметила, что находится под чьим-то прицелом. Оглянулась — «бизнес-человек», высокий, стройно-солидный, с чёрной, коротко стриженой головой, при галстуке и улыбается.

«Ба-а, какие мужчины! А смотрят как!.. Да я ещё и в цене, оказывается…» — подумала она и улыбнулась, обнаружив красивые крепкие зубы. Кокетливо развернулась и отошла — багажом немецкого похвастать не могла. Не утерпела, однако, и оглянулась: в глазах провожавшего её красавца стоял нескрываемый интерес. Чтобы он чего не подумал, подняла глаза на полочку (может, раздумывает, покупать или нет?) и — о ужас!., прочла: „Herren” — что означало «Для мужчин». Выходило, мужские духи тестировала.

«Распавли-инилась!.. И кому ты, деревенщина, нужна? — одёрнула она себя. — А что, любимые мужья есть. Сыновья, в конце концов! Откуда ему, живому «манекену», знать, что я уже 15 лет, как без мужа?» — и жеманно направилась к женскому отделу.

Наташа, жена сына, в семье которого Ирма жила, просила привезти из Европы сладких духов. Невестка она ладная, добрая, учительница к тому же, ей положено одеваться-пахнуть. Ирма искала — хотела угодить. Принюхивалась, пшикала и всё ощущала «прицел», что, как под током высокого напряжения, заставлял держать спину. Сладких духов не нашла — купила тушь для ресниц и дорогой крем для соседки Варвары. Ей красиво всё упаковали, и она направилась к выходу, где вертелся «бизнес-мужчина».

Он улыбнулся, что-то сказал, и Ирма, глядя в зеленоватые глаза, забыла, что не у себя в Сибири, — рассмеялась и по-русски выдала: «Ну, ошиблась! С кем не бывает?» Вовремя, однако, округлила сливовидные глаза, взбугрила плечи и развела руками — не понимаю, мол. В длинном монологе приятного баритона разобрала слово «чуйс» («пока») и, удаляясь, преувеличенно серьёзно, словно честь отдала, ответно приподняла свободную ладошку: «Чуйс!»

Неделя проскочила незаметно, и в субботний день вдвоём с дочерью они отправилась по магазинам. Снова делали «пробы», и она снова чувствовала «прицел»… Нужных духов не напшикали и направились к выходу. И тут «бизнес-человек» задержал их. Говорил с дочерью, а смотрел на Ирму, даже поинтересовался, откуда она, и визитку сунул.

— А что, мам!? Выходи замуж. В одном городе жить будем, — подтрунивала Лидия на улице.

— Без языка и — замуж… Скажешь тоже.

— Выучишь. Я же выучила.

— В моём-то возрасте?

— Ты у меня понятливая. И смотришься, как девочка, — 50 никто не даст.

В воскресенье Ирма с дочерью и её мужем Генрихом отправилась в небольшое путешествие на Павлиний остров, где в летние месяцы отдыхала бывшая королевская семья. Птицы с калейдоскопичным оперением, бывшие королевские конюшни и яхты, белокрылые ангелы, отложились в памяти кусочком неземной жизни. В будние дни, когда дети уходили на работу, она расхаживала по улицам — вдыхала аромат цветущих акаций и кустарников, любовалась ровной зеленью и гордой статью каштанов. Чистая дорога, словно её только что вымыли, тянулась «сквозь строй» могучих и нарядных красавцев, бело-розовые соцветия которых в форме старинных фонарей напоминали новогодние ёлки.

Внимание Ирмы привлёк огромный дуб. Его ветки, спустившись вниз, укоренились в земле. Стволы жили самостоятельно, но горизонтально и, видимо, использовались, как скамейки: под ветками чёрным толем блестел вытоптанный круг. Дуб напоминал висевший над комодом хлорофитум, розетки которого свисали вниз, — горизонтальные ветви дуба устремлялись кверху. Кругом буйно цвели каштаны, а у корявого великана листва ещё только распускалась, молодо-свежо поблёскивая. «Всё, как у людей, — подумала она. — Жизнь складывается иногда горизонтально и слишком поздно!»

Её наблюдения прервал голос:

— Hallo, liebe Dame! (Здравствуйте, милая дама)

Оглянулась — бизнес-мужчина из магазина! Она не понимала. И когда магазинный денди взял её за руку и увлёк к кафе-мороженому на углу парка, она, к удивлению, подчинилась, как старому знакомому.

За двуместным столиком просидели немногим более часа. Ирма улыбалась, говорила по-русски, а он всё повторял: «Liebe Dame!» (милая дама). Под конец поймала себя на том, что начала понимать по жестам. Звали его Томас, и он хотел её проводить. У дома дочери Ирма, однако, не задержалась — нажала на звонок, пропела знакомое: «Чуйс» (пока) и скрылась, кокетливо помахав пальцами.

* * *

Через неделю она уезжала. В родном сибирском городке Ирма тут же окунулась в дела: до обеда носилась на велосипеде с письмами и газетами, а после занималась огородом, внуком и хозяйством. Разбирая однажды почту, обнаружила красивый конверт и для себя.

Адресат был незнаком, но тенью Томаса мысль скользнула. К учительнице, однако, не пошла: «Меньше будут знать — меньше будет пересудов», но с внуком-пятиклассником начала усиленно учить немецкий. Подогреваемый интересом бабушки («Петруша, я правильно написала?», «Петруша, а это как прочесть?», «А как слова связать?»), внук стремился быть на высоте.

Учили не только слова, но и азы грамматики. Если что не по силам было, внук спрашивал у учительницы и затем разъяснял бабушке. И ей открылась тайна непонятного письма: Томас изливался во всех мыслимых и немыслимых дифирамбах, признавался, что она «мечта» и «идеал его женщины», что ему 55 и что он давно уже холост.

С помощью словаря осмелилась на письмо и она. И вскоре пришло фото, где он хохотал то ли над её письмом, что протягивал ей в поднятой руке, то ли над нею самой. Что всё это означало, Ирма не знала — не предполагала, что её предложение: «Я состряпала сегодня вкусные и красивые, как на картинке, пироги» в переводе звучало «Я стряпать сегодня красивый картинка пирог» («Ich backen heute schön Bild Küche»).

Задетое самолюбие решило его отчитать — по словарю! И к ней, как ни странно, полетели ежедневные прямоугольники, так что работа почтальонши превратилась почти что в праздник и, когда писем не бывало, ходила, словно пришибленная.

Он уговаривал её приехать, но жизнь «перестраивавшейся» страны смахивала на муравейник: притащишь что — будешь сыт, не притащишь — останешься голодным. Из мозаики мило-нелепых слов Томас кое-как выудил, что экономические трудности отбили у Ирмы охоту к путешествиям.

Заканчивался август, пора заготовок впрок. Дни стояли тёплые и прозрачные, хлебные поля были скошены, оставалось выкопать картофель, морковь со свёклой и срезать капусту. Звонкие, без москитов леса манили запахом душицы, дразнили грибами и кровавой россыпью брусники.

Бархатно ласкало солнце. В белом ситцевом платочке, завязанном на затылке, в спортивном костюме и кроссовках Ирма собирала с Петрушей грибы, ягоды и травы. Выбрали в лесу поляну и сели отдохнуть. Поели пирожков с зелёным луком и яйцом, запили травяным чаем из термоса и отправились домой.

Наслаждаясь тишиной, покоем и полными корзинами, они устало шли по обочине гравийной шоссейки. Вдруг сзади, как по капустным листкам, прошлись: прижимаясь к обочине, мимо скользнула «Тойота». Бабушка и внук из любопытства остановились. Смотревший в открытое окошко с громким криком «Mein Gott!» («Бог мой!») открыл дверцу и ринулся к Ирме.

— А-а! — вдохнула она, опустила груз, и высокий, броский на захолустной улице Томас, появившийся из ниоткуда, закружил её: «Meine liebe, liebe Irma!» Всматриваясь в загорелое и румяное лицо, он прижал её, поцеловал, и неизвестно, что было бы дальше, если б Ирма не пришла в себя — ойкнула, оглянулась, выскользнула из рук и, отойдя от наэлектризованности, виновато улыбнулась:

— Петруша, это Томас. Из Берлина.

— А как мы будем разговаривать?

— А словари для чего?

— Kommt zum Auto. Wo ist dein Haus? (Пойдёмте к авто. Где твой дом?)

Ирма с Петрушей сели на заднее сиденье, Томас в полоборота интересовался:

— Wer ist das? (Кто это?)

— Внук. Tochter — дочь. Kind — ребёнок, — щегольнула Ирма.

— Ja-ja (да-да), — кивнул он и заразительно заквохтал: её объяснения становились уже привычными и понятными.

У небольшого деревянного домика Томас рассчитался, и машина, рванув к дороге, оставила их во дворе.

Слух, что к Ирме приехал настоящий немец, реактивно летела от дома к дому. К Петруше начали забегать мальчишки, что раньше обходили дом стороной; заглядывали любопытные и нетерпеливые соседи, дальние и близкие, — городок ходил на ушах.

В семье изъяснялись жестами и со словарём. Свою комнату Ирма делила с внуком, но жизнерадостного немца это не огорчило: он быстро понял, что ему, как и Ирме, нужен велосипед. Вынув из кармана валюту, он сунул её в руки соседу, что развозил рабочих на маленьком «пазике». Впервые видевший «импортные» деньги, сосед вначале оробел, но, сообразив, что сможет немного заработать, быстро пришёл в себя. К вечеру он привёз велосипед, и Ирма раскатывала теперь на пару с Томасом. Народ выбегал из домов, чтобы поглазеть на «жениха», что здоровался и прощался по-немецки. Ему отвечали тем же и на том же: «Добрый день» и «До свидания» — «Guten Tag» и «Auf Wiedersehen» на немецком помнили ещё со времён войны. Кто-то вспоминал, что «и Ирма немка», кто-то возражал: «Какая немка — по-немецки не знает!»

Как бы там ни было, к германцу прилепились, однако разглядывали, словно инопланетянина, не стесняясь. Выбор Ирмы тем не менее одобряли: «Мужик красивый, весёлый; и имя человеческое, лёгкое», а Ирма краснела, становясь ещё привлекательней.

* * *

К концу недели укатили они вдвоём на велосипедах в лес, и там, на природе, Бог сделал их мужем и женой. Ирма потянулась за соломкой, Томас приложился к другому концу, и по хрупкому стебельку пробежал ток. Она захмелела и ничего, кроме тёплой зелени его глаз, уже не замечала. Чувствуя горячие губы на руках, шее, лице и пребывая совершенно в другом измерении, душа её на какое-то время растворилась. Ирма не знала оргазма с мужем, и от выброса эмоций у неё выступили слёзы. Томас целовал солёную влагу глаз, а она, не предполагая о такой гамме чувств в годы, далеко уже не молодые, не понимала, что сработало, — удивление, восторг или радость.

С той минуты ему захотелось остаться в России и жить в доме-Hause, который они с Ирмой построят. Нарисовал проект небольшого замка, но Ирма замахала: «Нет! Здесь такие не строят», и Томас согласился на маленький домик.

Сравнивая его и сына Костю, она с грустью отмечала, что у немца больше юношеского задора: невестку называл не иначе, как Madame; Петрушу опекал, как сына; собаку и двух кошек подкармливал, как членов семьи. Его зелёные, нафаршированные, казалось, сплошным восхищением и восторгом глаза воспринимали провинциальную жизнь некой экзотикой.

Вскоре вся округа была вовлечена в строительство домика для Ирмы и её жениха, который оплачивал труд валютой и покорял тем, что не торговался. Исполнявший роль прораба, Костя доставал брёвна, шифер, доски. Через три дня были готовы стены, два ушло на крышу, и вот уже в их дворе вырос домик, гораздо эффектнее старого. Из соседней деревни привезли печника. Ирме хотелось, чтобы Томас знал, что она мастерица по пирогам и кухе, а русская печь, о которой он и представления не имел, стряпала лучше всего. Печь с лежанкой была готова, и Томас захлопал в ладоши: «Русский камин!» («Ein russischer Kamin!»). У Ирмы с печником головы маятниками заходили: не камин — печь!

12-летнему Петруше доверили её опробовать, и Томас с любопытством наблюдал, как ловко он укладывал полена, лучины и бумажки, как на шестке зажёг пучок щепок и на ухвате поднёс их к дровам. Вспыхнув, бумажки прогорели в доли секунды, но осмелевший язычок без особого труда взял в плен натыканные меж поленьев лучины. Пламя лизнуло равнодушные, холодные поленья, прорвалось к свободному пространству, и вот уже в печи забушевал костёр. По мере того, как огонь разрастался, мрачнел Томас. Он подумал о силе огня или, скажем, торнадо — об этой заразительной энергии, что сравнима со страстью в живой и неживой природе. Не потому ли нежелательные в купе соседи рождают неприязнь, война — смерть, любовь — жизнь? Действует сила и мощь всепоглощающего огня. Избежать силу этой энергии можно, если вовремя откатиться, покинуть опасное соседство.

* * *

Отойдя от этих мыслей, Томас оглянулся на Ирму. Радуясь, что печь не дымила, она занялась привычным крестьянским делом: в один чугунок настрогала тыкву для просяной каши; в другой налила для варенца молока, чтоб оно утомилось; третий и четвёртый заполнила картофелем: тушенным — для семьи и в мундирах — для поросёнка. Разгребла кочергой жар, отодвинула его к стенкам, задвинула тару в печь, прикрыла её заслонкой и закрыла вьюшку.

Томас, словно ребёнок, которому не терпелось опробовать новую игрушку, залез на лежанку.

— Super, wenn es kalt ist (В холод это супер!)!

Глядя на него, Ирма искристо смеялась, чувствуя себя молодой и счастливой. Муж Карл, угрюмость которого сформировало тяжёлое и безрадостное детство, вспоминался обычно с грустью. Его родители погибли в трудармии, и 14-летняя сестра, с которой он, 6-летний, оставался, стала ему вместо матери. Жили сироты бедно, потому он окончил только местный «университет» — семь классов. Ирма окончила техникум. Её уцелевший, но тоже не раз умиравший в трудармии отец настоял, чтобы она вышла за «своего в доску парня». И она вышла. Из жалости. А нравился русский, с которым училась в городе.

Жила, как все, в трудах и заботах. После пятнадцати прожитых вместе лет Карл тихо слёг и незаметно умер от цирроза печени. И осталась она одна. Сказать, правильно ли сделала дочь, выполнив волю отца, было некому: мать давно покоилась рядом.

Картошку копали во вторую половину сентября. Томаса, помощника неожиданного и активного, переодели в клетчатую тёмную рубашку, протёртые на коленях брюки и обули в сапоги. Он стал похож на клоуна и всех смешил. Гость без устали носился по участку с мешками и вёдрами, будто вырос в деревне. Запачканные женщины вызывали у него смех, но, чтобы быть правильно понятым, подходил к Ирме и целовал её в кончик носа, по нескольку раз повторяя одни и те же немецкие слова. Петруша и взрослые легко запоминали их, так что чужому языку обучались играючи. В совершенный восторг пришёл он от традиционной после напряжённого дня русской бани. Ужин с вином и пельменями проходил, словно весёлый праздник, и хозяева для смеха перемежали русскую речь словами из лексикона гостя: schnell, trinken, schmutzig, sammeln (быстро, пить, грязный, собирать).

Томас выставил вдруг указательный палец, изобразил испуг, воскликнул «Стоп!», подошёл к костюму, что висел на спинке стула, и выудил из внутреннего кармана бумагу. Оказалось, две путёвки в Париж на конец сентября. Светлые и чистые лица сына с невесткой почему-то сразу сделались матовыми.

— Ты насовсем? — повис Петруша на ошеломлённой бабушке.

Неожиданное счастье дразнило, словно манна небесная, однако потускневшие дети навевали на Ирму грусть.

— Да вы что! Я, может, и не поеду вовсе.

Наташа принесла из бани горячей воды для посуды. Перемыли её и вышли во двор. Наслаждаясь тишиной, постояли на крыльце. Перекидываясь незначащими фразами, подошли к новому, с большими окнами дому. Электричества не было, так что табуретки за кухонным столом обновили при лунном свете.

В мягкой темноте незримо висела любовь, она размагничивала, располагала к чему-то очень доброму. Ровный и приятный голос с неправильными и смешными звуками гармонировал с аурой этого нехитрого, но тёплого убранства. Томас трогательно подыскивал слова, убеждая, что недалеко от «Kontor и вокзал надо дьелать ешчё одьин красивый Haus — магазин».

Томас прогостил три недели, уговорив Ирму на заграничный тур. За время их путешествия Косте надлежало выстроить из красного кирпича торговый комплекс с подвальными помещениями. Доставку всевозможной парфюмерии и кассовых аппаратов Томас обещал прямо из Франции. С торца планировал продажу горячего хлеба и всевозможных «кухе» — открытых пирогов.

На прощание присели перед дорогой, и Томас передал Косте пакет с деньгами:

— В Германия всё дьелать быстро, только теньги давай.

— Буду стараться, а там… как получится, но за месяц, думаю, не управиться.

— Ты постараться, хёрёш? Bemühe dich.

Костя засмеялся:

— Разумеется. Не для соседа же.

* * *

О сказочном Париже Ирма лишь читала и слышала, так что по городу расхаживала с глазами ребёнка — знакомилась, однако, не столько с городом, сколько с Томасом. Он поражал интеллектом, любовью к поэзии и тем, что свободно играл на скрипке и рояле, но шок испытала, узнав, что её знакомый — парфюмер и владелец крупнейших в Германии парфюмерных магазинов. Большой заказ Томас сделал в бюро парфюмерной фабрики, пропитанной сладким ароматом стойких духов.

Картинные лица ухоженных продавцов с вкрадчивыми голосами… Позолоченные дверные ручки… Стерильная чистота… Это было непривычно не только для её провинциального городка, но, пожалуй, и для всей Сибири — смахивало на жизнь придуманную, не настоящую.

Ирма робела, но Томас, чувствовавший себя, как рыба в воде, придавал ей уверенности, и она становилась обычной — непосредственной и жизнелюбивой. Он договаривался с поставщиками, сопровождал её по музеям и магазинам, покупал дорогие наряды. От излишней щедрости она чувствовала неловкость: «Куда я в этом?», но вежливый и внимательный жених убеждал, что она «корольева» и что «так быть надо».

Их путешествие заканчивалось через неделю. Погружённый в какие-то дела, Томас уходил рано, Ирма оставалась в гостинице. Прохаживаясь в небольшом радиусе возле, размышляла… Её никогда не баловали. Ни ласк, ни поцелуев родителей не помнила: то поливала и полола огород, то в доме прибиралась. И только в городе убегала иногда в кино либо на танцы. Однажды вечером, когда лежала она уже в постели, Томас решил её побаловать — начал рассказывать Märchen.

— Märchen? Это что?

— Это сказка длья дьети. Ты мой дьети.

И память сработала фотовспышкой: да она же это слово от матери слышала!.. На русском в семье говорили коряво. Старались овладеть… Однако в одночасье вытравить родной язык невозможно — немецкие слова выскакивали. Нетерпимость к немцам во времена войны убила то, чем гордятся, — национальные чувства. И дети, как правило, стыдились, что им выпало несчастье родиться немцами, — говорить по-немецки стеснялись. Смысл жизни видели в хлебе и в том, чтобы уйти от оскорбительных слов «фриц» и «фашист». Боясь быть поднятыми на смех, о путешествиях по миру не мечтали.

Эти мысли теснили грудь, рождали бурю эмоций, и она уткнулась в подушку: «Почему об этом никогда не думалось? Неужто только потому, что не была в заграницах?..» Она не знала языка и не могла объяснить, что благодарна Томасу за начинающееся прозрение: о другой жизни не догадывалась, а о таких странах, как Франция, думалось, как о далёких планетах на уроке астрономии. Любить и учить язык «фашистов» мог только ненормальный! И не учили. И было то хорошим тоном. И не мудрено, что она утратила язык, — обида росла, зрела и вылилась в приступ слёзного удушья.

Чтобы подобные сцены не повторялись, Томас велел сопровождать его в деловых встречах.

Турне по Франции сменили немецкие земли, где разъезжали уже в «Мерседесе». Пять дней отдыхали у матери Томаса, что жила в огромном двухэтажном доме, фасадная часть которого была обращена к белокрылым парусникам на море; тыльную охранял зелёный колдун — лес. Всё располагало к любви, и «молодые» наслаждались друг другом — катались на яхте, купались в бассейне, много общались с матерью. Ирму смешил её забавный русский — оказалось, русский дед матери Томаса владел в России тремя заводами, но после Октябрьской революции им пришлось бежать.

Из шестерых внуков мать Томаса, самая маленькая, была шалуньей и непоседой. Пока жива была бабушка, говорили на русском, и мать, смеясь, вспоминала её ругань: «Я те жопу надеру». Родители приложили максимум усилий, чтобы последняя дочь получила университетское образование, а она, в свою очередь, дала образование двум своим сыновьям.

— Ты встретил женщину из страны, что является твоей второй родиной, — одобрила мать выбор сына. — Это судьба…

Побывав во многих, как казалось Ирме, райских уголках, они заехали в Берлин, к дочери Лидии. Об изменениях в жизни матери она ничего не знала; Ирма с Томасом гадали, как произойдёт встреча. В безветренных сумерках нажали на кнопку знакомой двери.

— Ма-а-ма? Ты-ы? — светлая пижама оттеняла модную темноволосую стрижку Лидии.

— Как видишь.

— Откуда?

— Из турне по Европе.

— По Европе? Зачем? — сморозила дочь.

— Ты меня впустишь? — засмеялась Ирма с чемоданом у порога.

С нижних ступенек поднимался Томас, и Лидия рассмеялась. На голоса вышел её муж Генрих, и начались рукопожатия. Лидия собрала на стол, Томас позвонил дочери и предупредил, что приедет ночевать.

— А говорила… «как с лунатиком», — упрекнула Лидия.

— Я уше немношко говорьить на русский, — улыбнулся Томас.

— А я немножко немецкий, — засмеялась Ирма.

— А я не сомневалась, что «проба» окажется удачной, потому и адрес дала, — и все рассмеялись. В конце непринуждённого застолья Генрих заявил, что тоже хочет овладеть русским.

— Без проблем, — усмехнулась Лидия, собирая со стола посуду, — запишись на курсы в Русском Доме, только не ленись учить слова.

Дочери Томаса было сложно управлять магазинами одной. Генрих, знавший английский и французский, согласился быть менеджером четырёх магазинов в Берлине, и между мужчинами завязался деловой разговор на немецком. Он требовал внимания, и, чтобы не напрягаться, уставшая от дороги Ирма отключила слух.

* * *

Монотонные, как в улье, голоса перенесли её в сосновый бор, где она впервые сблизилась с Томасом. Истина избитой фразы «любви все возрасты покорны» открылась ей поздно — судьба, однако, сжалилась и дала возможность познать эту мудрость. И задумалась: «Отчего сжалилась?» Оттого что Ирма была неприхотливой и о богатстве не думала? Или в её лице Богу захотелось задобрить обиженный народ? Боясь замутнить настоящее, она запрещала вспоминать, но перед глазами, помимо воли, всплывал полуголодный крестьянский быт: в одном углу от входной двери русская печь с широкими полатями; под печкой куры; в другом углу телёнок. Когда он начинал мочиться, спешили подставить котелок. Под старым столом, в клетушке, — маленький, вечно визжавший поросёнок. В центре комнаты ещё один стол, круглый, облупленный, с массивными ножками, что были красиво выточены, как и бабушкино веретено, — в форме вытянутых шаров. За этим столом делала она уроки. Единственным украшением большой комнаты была двуспальная, с тугой сеткой железная кровать. Днём на соломенный её матрац складывали лохмотья, на которых спали. Всё это закрывалось ярко-бордовым покрывалом, ребром ставили на него две большие подушки, на каждую набрасывали накидку в оборках из того же материала, что и покрывало, — получалось богато и красиво.

Труд в колхозе оплачивали палочками. Их отоваривали булкой хлеба либо литром подсолнечного масла, мешком зерна либо отрубями. На картофель с огорода накладывали большой налог, но, несмотря на это, люди все равно сажали помногу — верили, что спасение от голода в огородах. В летние каникулы Ирма носила к поездам чугунок с варёной картошкой. Одну-две съедала, бывало, по дороге. Из «картофельных» денег покупали тёплую одежду, обувь для зимы и сахар-рафинад для больших праздников.

Воспоминания о той жизни и два месяца бархатной осенней заграницы с её одинаковой везде красотой вызвали ностальгию по девственно-милому провинциальному городку, где она выросла и где Томас собирался открыть парфюмерный магазин. Чтобы не разочаровываться, она особенных иллюзий не строила, однако надеялась, что «проба» окажется удачной.

* * *

Томас посматривал на часы и спешил закончить разговор. Назавтра они уезжали в глухой сибирский городок.

Никакие старания Кости не смогли, разумеется, завершить строительство, но подвальное помещение (Keller) с канализацией и центральным отоплением были готовы. В надземной части предстояло доделать коммуникации и отделочные работы — слесарями-малярами Костя занимался теперь вместе с Томасом.

Оштукатуренные стены подсыхали долго. Становилось очевидным, что к Новому Году не открыться — спешили успеть хотя бы к Восьмому марта. Как ждёт своего часа в поле зерно, так ждали в подвале оборудование и заграничный товар, к которому была приставлена охрана.

Готовя сюрприз, Томас запрещал Ирме бывать на стройке. Уверенный, что они когда-то где-то встречались (возможно, в другой жизни), он был счастлив: беспокойная его душа улеглась, как укладывается кувшинная крышка, попадая в свой желобок. Он настаивал на домработнице, но глянцевать свой теремок Ирма никому не доверяла. Её хватало на всё: читала художественную литературу, просматривала газеты и удивляла собственной кухней — сибирскими пельменями, продолговатыми клёцками с картошкой, пирогами разного вида, что напоминали кухню его детства; рулетами из пресного и пирожкового теста с квашеной капустой. Петруша, завсегдатай их дружного застолья, хорошо учился по немецкому, и дедушка Томас шутил, что его язычок извлекает, как скрипичный смычок, удивительно правильные звуки.

Томас плохо понимал язык и не знал российского законодательства, однако, зная международное право, понимал, что на собственность нужны документы. Какие, было делом Кости и его жены Наташи, которая ушла из школы по причине полугодовой задержки зарплаты.

В мужские дела Ирма не вмешивалась.

Томас отправлялся с Костей и Наташей на работу и возвращался поздно, жалуясь, что «все хочьет теньги, а в Германия не так». Ирма понимала, что речь идёт о взятках, но понятия не имела, когда, как и в каких размерах их дают и потому молчала, приглашая к ужину. Утром протягивала сумку с котлетами, жареной курицей или пирожками — кофе и чай готовили в магазине.

За неделю до открытия, к 8 Марта, они взяли с собой Ирму. Томас распахнул двери, и перед нею предстал мир роскоши, где всё блестело, как в дорогих парижских магазинах: дверные ручки, причудливые бра, боковая отделка на искусных стеллажах. В её взгляде читались восхищение и одновременно тревога, и он спросил, что её не устраивает. Она улыбнулась:

— Всё сделано, как нельзя лучше, даже страшно…

— Мьилая, здесь любовь будьет. Здесь не стрельять.

— «Не стрельять»? — его же акцентом переспросила она. — Хорошо бы. А ты сторожей нанял?

— Два есть, ещё одьин надо.

— Нет, ещё четверых надо, чтобы каждый день дежурило по двое — через два дня. Понимаешь?

— Да, да, поньимаешь. Это потом.

— Нет, не потом — сейчас.

— Окей. Как тебье? Нравьится?

— Да, очень. Просто супер!

Три кассы размещались треугольником: две недалеко от выхода и одна, центральная, — в глубине зала. На стеллажах расставили парфюмерию и косметику — для женщин, мужчин, детей и подростков. Маленький зал предоставили импортным моющим и чистящим средствам. Для «проб» распаковали флаконы с духами-одеколонами, кремами-помадами и тушами-тенями.

Томас сожалел, что в провинциальном городке нет крупной железнодорожной станции, нервничал и волновался, станет ли магазин такого уровня удачной «пробой» в России.

* * *

А времена надвигались смутные: преступные авторитеты параллелили и меридианили сферы влияния. Криминал набирал обороты. По радио и телевизору ежедневно сообщали об убийствах и разборках. На базарах и вокзалах вымогатели рыскали голодным зверьём. Новое слово «рэкетёры» усваивалось без преподавательского искусства. «Там сёдни рэкетёры лютовали — пришлось уйти», — делились старики впечатлениями «с базара».

«Лютовали» и на улицах. Сидит, бывало, бабуля в каком-нибудь переулке, торгует ягодами и овощами с собственного огорода, вдруг подходит «бугай» и требует:

— Плати, бабка, 5 рублей, — большие по тем временам деньги.

— За что, сынок?

— За место. Иль не слыхала: «Сначала заплати налоги»?

— Тебе что — улицу жалко?

— Плати, я сказал!

— Ишшо не наторговала, нету мене таких денег…

Он пинал картонный, из ящиков, «прилавок», размазывал по асфальту содержимое и уходил, не оглядываясь. Следя за поступью властителей «нового времени», люди впадали в депрессию. Волна завистников и тех, кто любил чужой каравай, шла по нарастающей — в народе, однако, иронизировали, что «пользы от милиции и судов не больше, чем от козла молока».

Томас водил притихшую Ирму по залу, приглашая комментировать и оценивать. Планируя с торца продавать горячий хлеб, он указал на электропечь и озабоченно заметил, что надо искать пекарей.

— В электропечи я стряпать не буду, — строптиво отказалась она, — в русской печи выпекается лучше!

— Здесь не ты стрьяпать — другой людьи.

— Как это — другой?.. А я?

— Ты стрьяпать кухе в первый дьень, а потом будьет пьекарь.

Ирма потеряла дар речи. Чем дольше она молчала, тем гуще проступали слёзы — не думал Томас, что свою роль она видела не в контроле, а в том, чтобы самой стряпать и самой продавать.

* * *

Открытие было превращено в торжественный праздник. Разрезание красной ленточки, дорогие костюмы местной власти, журналисты, телевизионщики — не протолкнуться. «Пробовали», не стесняясь, по три-четыре кусочка кухе, а когда объявили, что «пробовать» можно ещё и косметику («только с рук продавца!» — предупредила Ирма), начали округлять глаза, шумно вдыхать «О-о!», восторженно косить и хлопать в ладоши. Шутили, что долго «догоняли» Америку, но стоило-де женщине найти богатого мужика, как «игра в догонялки закончилась». Смотрелись в зеркала, любовались витринами, одеждой продавцов и приобретали дорогие духи-одеколоны, кремы-помады, туши-шампуни. Ирма недоумевала, откуда, из каких «сусеков»?..

Основными покупателями была бывшая партийная номенклатура. В отличие от простого народа, что копил рублики на «чёрный день» и нёс их в Сбербанк — нёс, как покажет время, чтобы навсегда потерять, — эта категория покупателей знала, что деньги полагалось тратить, а не класть на сберкнижку. Сегодня по «сусекам» не скребли… Неторопливо, с индюшачьей спесью, доставали деньги из нательных «кубышек» — сумок и «широких штанин».

Другой категорией клиентов были те, кто сориентировался в «перестроечном» времени и догадался заняться хоть каким-то «бизнесом»: шитьём-перешиванием, варевом-стряпнёй либо вязанием. В свободное от работы время эти горе-бизнесмены носили на базар свою «продукцию», потому как местом, где можно было хоть что-то заработать, оставался базар. В советские времена на частной торговле лежало клеймо «спекуляция» — оно учило предусмотрительности. Клиентов искали негромко, не на виду — возле киоска либо полупустого магазина, у шофёра-таксиста либо бабульки, торговавшей семечками. Таинственно-тихо со спины вдруг раздавалось:

— У меня хорошие детские платьица, женские блузы. Не надо?..

— А пирогов с картошкой не хотите?..

Подозрительные мысли начинали своё свербительное действо, человек недоверчиво вскидывал на вопрошавшего «спекулянта» глаза — тот смиренно улыбался, и насторожённость переходила в любопытство:

— Ну, покажите…

— Горячие пироги — за рубль? Попробуем, однако…

— Пробуйте, пробуйте.

Так вопрошавший превращался в постоянного «клиента». Идёт, бывало, с внуком по базару «спекулянтша пирогов», а её останавливают: «Женщина, вы где это пропадаете, ждём ваши вкусные пироги!»

— Извините, Вы ошиблись, — и бабушка уводила внука, чтобы он не догадался о её «бизнесе»: клейма «спекулянта» боялись.

«Клиентами» Томаса были, как правило, «челноки»^[1]. Они покупали и дорогую европейскую косметику, и хлебные изделия, в то время, как бюджетники, чей труд оплачивался от силу два раза в году, заглядывали, чтоб полюбоваться и погреться… Ирма одаривала, бывало, знакомых учителей и врачей. Не зная, как себя вести, они начинали заискивать, неловко благодарить, отчего неловко становилось и ей.

* * *

Томас вернул часть вложенных денег, нужно было закупать новую партию товара. Он позвонил в Париж, договорился, что по электронной почте отошлёт заказ, и его отправят в Россию. Костя и Наташа собирались закрывать магазин. Со стороны каптёрки^[2] раздался вдруг шум и послышался выстрел.

Выглянув в торговый зал, Костя увидел двух незнакомцев. Один скользнул в карман куртки, и охранник выстрелил в цель, ранив преступника в ногу. Видя, как падает его подельник, второй размахнулся, чтобы выбить пистолет, но подоспел напарник охранника, и завязалась борьба.

— Что?.. — выдохнул Костя, подбегая.

— Звони в милицию! Они с «пулемётом»!

— А что им надо?

— Вот и спроси!

— Я Томаса позову.

Рэкетёров «сковали» наручниками, но, требуя «дань», они держались победителями: «Если с нами что случится, вам несдобровать». Костя не выдержал — вскочил «дать в морду».

— Не кипятись, кореш, а то от тебя мокрого места не останется, — хмыкнул коренастый с накаченными мышцами.

— Да я тебя…

— Отойди, — велел ему охранник.

— Костья, пусть он сказать, что такой «дань», — с откровенным бандитизмом Томас сталкивался впервые.

— «Дань», папаша, значит, что ты должен делиться денежками… — потёр рэкетёр пучком из трёх пальцев.

— Почьему? Я платьить налог. По закон.

— Ништя-як. Объясни этому придурку, — обратился коренастый к Косте, — что он не в Германии. Мы дали ему возможность построиться, прибавили время на раскачку, пора платить долги, иначе лишится головы. Будет платить — никто его не тронет. Пусть живёт — вас кормит и нас не забывает.

— Нет, у меня руки чешутся, — приблизился Костя. — Ты в наших руках, падла, да ещё условия диктуешь?

— Если через неделю не выплатите дань в сумме… — назвал он цифру, — придут другие. В масках. Наручники — это ерунда. Временные вещицы.

— А если сдадим милиции? — спросил Костя, понимая, что милиция могла быть в сговоре с криминалом.

— Слушай, ты хочьешь дорогой парижски духИ? Для любимый женшин? Я угостить, приньесу, — поднялся Томас.

— Сиди, папаша. Пойми, чтобы делать бизнес, ты должен делиться.

— Сейчас принесу, поделимся, — Костя стремительно поднялся к Наташе, позвонил, и вскоре приехала милиция.

* * *

Узнав о случившемся, Ирма потеряла сон; непосредственность и смешливость, что так восхищали Томаса, покинули её. И хотя магазин охраняли сторожа и милиция, капканное чувство прорывалось в её тревожном взгляде и повышенных тонах.

Наташа заявила, что вернётся в школу, где не грозит перестрелка: «Да, жить будем впроголодь, да, задерживают зарплаты, но учителей хотя бы не убивают». Чтобы её удержать, Томас и Костя прибегали к дипломатическим уловкам. Томас убеждал смешно, Костя вспомнил анекдот.

— В начале второй мировой командир получил сообщение: «Началась война. Возьмите под стражу всех врагов». Через какое-то время командир доложил: «Приказ выполнен. Арестованы два бельгийца, три немца, один француз, четыре американца. Срочно сообщите, с кем воюем».

Наташа рассмеялась — впервые за эти тревожные дни:

— И правда, с кем воюем? Ладно, остаюсь. Вместе будем погибать и вместе выживать.

Магазин становился популярным. Перенимать опыт и закупаться приезжали из соседних областей. И вдруг — стук в окно:

— Магазин горит!

Костя выскочил, в чём был, завёл машину, и все сусликами нырнули в салон — через несколько минут были на месте. Крыша пылала точечно, выгорали облитые бензином места. Наташа допрашивала растерянных охранников, Томас спешил к дверям — вынести легко воспламеняемый товар, Костя бежал следом. Горожане, оказавшиеся поблизости, помогали — передавали товар по цепочке, чтобы не мешать друг другу.

Огонь спотыкался о бетонные перекрытия, к приезду пожарников выгорели лишь деревянные стропила. Из-под шифера выбивалось пламя, внутрь кирпичного здания огонь не проник. Целыми оставались и окна с решётками. Красные кирпичи у крыши потемнели, но роскошный интерьер не пострадал. Это радовало не только семью, но и горожан, воспринимавших магазин, как достопримечательность.

Тяжёлое и неспокойное время рождало безысходность и отчаяние. Процветали заказные убийства. Правду и справедливость загнали в подполье. Бедствовали школы, больницы, детские сады и вся социальная сфера. Чтобы выжить, объединялись в кооперативы.

На этом мрачном фоне магазин превращался в символ борьбы за честное предпринимательство. Томас исправно платил налоги, помогал детскому дому, городской бюджет пополнялся практически только благодаря ему, и люди начинали понимать, что их жизнь во многом зависит от налогоплательщиков.

Беспокойная ночь отразилась, однако, и на Томасе: его глаза, как и глаза Ирмы, потускнели. Восторг и восхищение исчезли: «проба» в России становилась непредсказуемой и опасной. В памяти всплывали полена в печи — не сгорали те, что откатывались в сторону. Лёжа в ночной тиши рядом с женой, он склонял её к выезду.

— Я есть частьица русская кровь, но на менья смотрьеть, как на враг. Я хотьел честно работать на Россия. Она и моя родьина, но я для неё немьец. Россия — это злой энергия, криминаль, поньимаешь? Я хотьел, чтобы людьи жить здесь красиво, как в Европа, но они не понять, что налоги платьить не бедный, а богатый. Они не понять, что чьем больше богатый, тем лутше жить простой народ. Хёрёшо, я тьебя встретиль, но здесь дьелать «проба» не надо; мы уже немолодой.

— Томас, милый, я без Кости и Петруши пропаду.

— А есльи нам смерть будьет?

— Ой, не знаю, — выслезила она, — не знаю. Давай отремонтируем крышу, а там видно будет.

— А есльи оньи бомба чьерез решётка бросить?

— Им это невыгодно — они тогда ничего не получат.

— Давай капьиталь записать на менья, тебья, Костья и Наташа. Тогда он менчше будьет попадать на глаз.

— Твой капитал и — разделить?

— Капьиталь, милая, наш — мы живьём вместье!

— А кто будет платить охранникам, продавцам, бухгалтеру и другим рабочим?

— Это очшень просто — из долья твой, мой, каждый.

— Если так безопаснее, давай попробуем.

— Да, да, Ирма, такой «проба» будет лутше, «безопаснее», — повторил он непривычное слово.

На бетонное основание крыши толстым слоем насыпали котельный шлак, на стропила и обрешётку натянули оцинкованную жесть. Внутри всё перемыли и расставили по местам. Через неделю от пожара не осталось и следа. Ночью с двумя охранниками дежурили ещё и два милиционера, однако, дамоклов меч рэкета не исчезал.

О магазине много говорили. В областной газете сообщалось, что предприниматель Томас приучает «русский народ к дорогим запахам модного Парижа», и Костя пошутил, что «пресса, как мини-юбка, показывает всё, но скрывает самое главное» — пожары, перестрелки и убийства.

* * *

Соседка Варвара, которой Ирма в период её знакомства с Томасом привозила из Германии дорогие крема, частенько прибегала с деревенским молоком, творогом, сметаной, последними сплетнями и не забывала позавидовать, что Ирма «удачливо вышла замуж».

— Он, Варвара, труженик. Половину из своего кармана отстёгивает в бюджет, чтоб таким, как ты, лучше жилось, — протягивала ей Ирма деньги.

— Лучше подбери что-нибудь из косметики, — крутила Варвара тяжёлым светловолосым хвостом. — У тебя вкус. Он, вроде, и у меня есть, но богатого мужа Бог не дал, хоть и смотрюсь, как девушка. Мне все возраст сбрасывают… — косилась она смазливо на Томаса.

— Сбросить по внешнему виду тебе, конечно, можно лет так десять, а по умственному — и все пятнадцать, — оборвал её как-то Костя.

— И в кого ты такой злой, Костя?

— Какой же я злой, это анекдот такой.

Она обиделась и долго не приходила, но вдруг заявилась в гипсе и с порога застрочила:

— Сегодня возле магазина шастали подозрительные бугаи в кожанках. Я, было, хотела уже к милиционерам бежать.

— Сколько? — выдохнула Ирма.

— Четверо.

— И как они выглядели?

— Рослые — больш ничо не запомнила.

— Ты почему в гипсе?

— Да в киоске талоны вчера папиросами отоваривали. В минуту очередь в полкилометра выстроилась — не меньше. Я курточку натянула и туда. Недалёко была — радовалась, что хватит. Киоск открыли, и тут, откуда ни возьмись, «бугаи» объявились. Всех отталкивают, орут, матерятся, что первые. Одному успела я в затылок вцепиться. Он выпрямился и отмахнулся, как от назойливой мухи, — хорошо, руку отдёрнуть успела. Стою за ним, а досадить хочется, только чем? До затылка высоко…

— Ты сказки-то не рассказывай, говори, где руку сломала.

— Так я и говорю. Стою за ним, а из очереди турнуть его хочется, но он же высокий да ещё к стене приклеился. Оттащить силы нужны, а где их взять? Я и нырнула ему под куртку… Нащупала голую спину и в мясо так вцепилась, что оно под ногтями осталось. Он спокойнёхонько разворачивается; мою руку, как занозу, вытаскивает и сверху по ней — бац! — кость и расколол.

— A b суд ты подала?

— Я тебя умоляю — какой суд?..

— Были ж свидетели — видели!

— Видать-то видели, а как доказать, что кость полетела?

— Ты что, не почувствовала?

— Как — не почувствовала? Почувствовала! Здоровой рукой подхватила её, так на весу и нянькала, а в глазах слёзы.

— А почему фамилию не спросила?

— Так он мне и сказал!.. Даже если б и сказал, я ж его тоже щипала. Ему ж, наверно, тоже больно было… — засмеялась она.

— Папиросы-то купила?

— В том-то и дело, что нет.

— Почему?

— Потому! Не достались!

— Да-а… А как узнала, что кость сломана?

— Домой пришла — болеть не перестаёт. Пухнуть рука начала. Пошла к врачу. Сделали рентген — он перелом показал. Вот так из-за папирос, которых не досталось, и покалечилась.

— Может, чем помочь?

— Гриша всё сам делает, только корову доить некому — тебя хотела просить. И пусть за магазином милиционеры глядят лучше.

Весь месяц Ирма после работы помогала Варваре — не только доила корову, но и готовила еду. Томас с Григорием сдружились и по вечерам часто играли в шахматы. В одну из суббот Ирма затопила баню. Вымылись и по просьбе хозяев остались у них на ночь в отведённой им комнате. Переночевали и в воскресенье утром ушли домой. Вошли во двор и остолбенели: у двери лежала их собака — мёртвая. В дверях торчала записка: «Убирайтесь, фашисты, в свою Германию». Хоронили собаку, как члена семьи. На Петрушу, выросшего с нею, жалко было смотреть. Когда отошли от потрясения, немногословная, но рассудительная Наташа сказала:

— Надоело это чувство вечного страха. Я устала. Больше всего боюсь за Петрушу.

Завершался век, надвигалось новое тысячелетие. Томас на диване рядом с Ирмой опёрся локтями о колени и прикрыл лоб. Невозможно остановить время, что диктует свои законы, условия и всем отсчитывает свой срок. Невольный участник безжалостного маховика, человек всегда выбирает, где лучше и что можно сделать, чтобы совершенствовать несовершенную жизнь. Искренне намереваясь работать на Россию, выбирал и Томас, подумывавший о филиалах в Омске, Томске, Новосибирске. И вот — новое потрясение! Надо уезжать.

— Не согласен! — нарушил Костя зыбкую тишину. — Всё бросить и уехать? На смену «перестройке и перестрелке» приходит «перекличка». В России, как нигде, бесконечное поле деятельности — есть, где развернуться. Давайте регистрироваться, как фирма, и участвовать в «перекличке». Работать надо на Россию, помогать ей выбираться из дикости. Перестроим магазин в трёх-четырёхэтажное здание — будет одновременно и фирмой, и жилищем, так даже безопаснее. Последний этаж займём под квартиры.

— А куда дома денем? — с ноткой грусти полюбопытствовал Петруша.

— Дачами будут, обнесём их высокой оградой.

— Я и не предполагала, что сын у меня такой прагматик, — обрадовалась Ирма.

— Хитрить и быть прагматиком учит жизнь. Как в анекдоте. Женщины решили убить мужчину. Опечалился несчастный — попросил, чтобы его убила самая некрасивая. И остался живой…

Все засмеялись — разрядить обстановку Костя умел.

* * *

Двор с двумя домиками огородили зубчатой, из красного кирпича оградой, наподобие кремлёвской. В калитку вмонтировали домофон — чужие теперь звонили, свои открывали ключом.

Прибыль от фирмы была небольшой — жили скромно. Немногочисленные постоянные клиенты покупали товар, открывали в районных центрах филиалы, но благородные запахи, как и вымершие динозавры, интересовали преимущественно молодых и любознательных — люди в возрасте оставались к ним равнодушными.

Зима прошла относительно спокойно, и в марте, начале цветения диковинных в Европе растений, Томас решил повторить с Ирмой путешествие во Францию. В Париже, где у него было много знакомых, наметили совместить полезное с приятным, затем проведать мать Томаса и заехать к дочерям в Берлин.

— А если ещё и в Прагу? Чешского «соловья» послушать — любимца моего, Карела Гота? — мечтательно выдохнула Ирма.

— Прагу? — удивился Томас. — Это с Берлин рядом! Для тебья, милая, не жалко, я у Бога одно просьить, штоб он дал нам долгая жизнь.

— Да, дорогой, «проба» наша вышла счастливой. А знаешь, как я негодовала, что за мною какой-то «денди» следит?! То ли, думаю, за воровку принял?

— Воровка? — засмеялся он, поднял, закружил, поцеловал, и по телу его прошёл ток.

Бережно, точно боясь расплескать дорогую жидкость, опустил на диван, чувствуя, что ток передался и ей. Уже год, как были они вместе, но пресыщения не наступало. Едва насытившись друг другом, ловили себя на мысли, что хотят повторения, и, когда близость случалась днём, Ирма боялась, как бы в дверь не постучали дети.

Томас позвонил в Чехию, узнал расписание выступлений Карела Готта, и первоначальный маршрут заменили на Берлин: поживут там с неделю, проконтролируют, как Лидия, Генрих и дочь Томаса ведут дела, и на один день съездят в Прагу. Ирма выбрала железнодорожный путь: будет возможность ознакомиться со страной хотя бы из окна вагона.

И вот уже сидят они в поезде «Берлин-Прага». Дорога тянется вдоль реки. Змейкой, кольцами, мячиком стелется туман. Густо-синий внизу, он редеет вверху, сливаясь с серым дождливым небом. У плешин с мелкой наледью мехами гармони серебрится вода. Плешины сменяются лыжной рябью — сменяются, казалось, для того только, чтобы привлечь внимание пассажиров проходящих поездов. Реку с двух сторон обступают горы, чьи вершины в дымных шапках и потому не просматриваются; на мрачных чёрных скалах красуется низкорослая жёлтая россыпь.

Поезд скользит неслышно, напоминая отдалённый гул высоковольтной станции. За окном — колонны «вертушек» с вращающимися «пропеллерами», ярко-лимонные поля, раскидистые дубы и каштаны с бело-розовыми гирляндами. Забытыми, никому не нужными стариками лежат серые прошлогодние поля — на их фоне свежевспаханные поля с аккуратными рёбрами салатных всходов горделиво бугрятся.

Садовые домики напоминают однояйцевых близнецов, а в Сибири рядом с неказистыми железными контейнерами, домиками малоимущих, красуются добротные двухэтажные коттеджи.

Ей хорошо. Разве могла она когда-то подумать, что вот так запросто поедет в Чехию с любимым человеком на концерт любимого певца?

Она отрывает взгляд от окна и молча, будто пытаясь запомнить, вглядывается в зелень любимых глаз, склоняется к его плечу, и он мягко целует ей голову. Тело наполняется теплом и покоем — хорошо б жить без конца…

— Я, как в раю, — подняла она голову и ответно его поцеловала.

В фойе театра платье Ирмы отличало её от неприметной публики — на неё оглядывались, но это замечал лишь Томас. Живой кумир пел, казалось, только для них — покидать партер и уходить в гостиницу не хотелось.

Наутро после лёгкого завтрака прошлись по древнейшему и красивейшему пешеходному Карлову мосту, на котором внимание и воображение поражали тридцать скульптур. К одной из них все прикладывались рукой — по поверью, осуществлялось желание. Место, к которому прикладывались, было отполировано до блеска — они тоже приложились.

До отхода поезда оставалось время, и они решили побродить по городу. Рядом с чешскими магазинами, как и в Германии, — немецкие, турецкие, русские. «А в России дружба народов только декларируется, — с горечью подумала она. — Корнями, душой и плотью прикипев к России, я обрела материальную независимость, но живу по-прежнему неспокойно. У нас не хватает законов, автономно существует всесильная страна взяток, в любое время могут отнять-убить».

Ирма не знала подводных камней предпринимательства, но, по словам Томаса, порядок в Европе сводился к уплате налогов. В России же, кроме налогов, надо платить депутатам, рэкетёрам, ревизорам, которых столько, что порою кажется: именно они основное сословие страны и среди них, выражаясь словами Гоголя, «мошенник на мошеннике сидит и мошенником погоняет».

Хорошо, если Томас обучит Костю бизнесу, и он научится обходить подводные камни бесчувственного предпринимательства, вырулит на верный путь и выберет страну проживания для себя и своих потомков. Её «проба» жизни подходила к концу — такой «пробы» Ирма желала внукам и правнукам.

Эти хмуро-безрадостные думы были смыты освежающим душем в Берлине. После Франции, Люксембурга и Испании, где успели искупаться даже в водах Средиземного моря, она затосковала по своей глубинке, куда, полная впечатлений и свежих сил, вернулась с Томасом лишь к началу декабря.

* * *

После заграничного мира, радужного и безоблачного, Томас и Ирма вновь окунулись в привычный мир тревог и волнений. В их отсутствие Костя надстраивал магазин и заканчивал своеобразное бомбоубежище — подземный гараж. Он рассказал, что однажды, когда у банка выходил из машины, рэкетёры в масках едва не отняли у него всю дневную выручку. Одной «маске» дал он пинка в нежное место, но тут подлетела другая. Завязалась борьба. Хорошо, у банка стояли милиционеры, они подбежали, и грабитель не смог выхватить сумку с деньгами. Одного из убегавших ранили — идёт следствие. За деньгами теперь приезжает инкассатор, и всё пока тихо.

Зима отвоевала свои права, и в традицию вошли лыжные вылазки в лес. По выходным пробегали они до десяти километров — домой возвращались приятно уставшие. После ужина Ирма учила с детьми немецкие песни — Томас учил полюбившуюся ему «Сердце, тебе не хочется покоя».

В преддверии Нового года городок бурлил в хлопотах. Чтобы мышцы получали достаточную нагрузку, активная по натуре Ирма превратила в привычку прогулки после рабочего дня:

— Сорок минут — немного, но пользу здоровью сослужат. Неделю прогуливались вчетвером. В тот вечер Костя с Наташей заглянули в гастроном, и Ирма с Томасом пошли по обочине, тесно прижавшись друг к другу. Дорогу освещали редкие автомобили. Томас выражал недовольство, что в России не заботятся о новогоднем настрое, — окна и балконы не украшают праздничными огнями. Неожиданно что-то их толкнуло и — наступило небытие…

Томас очнулся от холода. Поднял голову, увидел неподвижную Ирму, инстинктивно рванулся, но не в состоянии был помочь.

— Господи! Спаси её! Lieber Gott! Erbarme dich!^[3] — крикнул он по-немецки и потерял сознание.

В палате на вопрос, что с Ирмой, услыхал односложное: «Жива». Время тянулось, как в бреду. Сколько прошло после аварии, Томас сказать не мог. Открыл глаза, увидел розовое, полное жизни лицо Наташи и спросил о том, что стало смыслом жизни:

— Что с Ирмой?

— Жива — пока.

— Плёхо?

— Да.

— Очьень?

— Мы надеемся…

— Наташа, что случилься? Почьему?

— Вас сбила «Волга». Идёт следствие.

— Нарошно — да?

— За вами, наверное, следили.

— А где Костья?

— Он с Петрушей всё больше у мамы. У вас рёбра сломаны, нога и множество ушибов.

— А Ирма?

— Ей две операции сделали. На голове.

— И?..

— Врачи обнадёживают… Если откроет глаза и узнает нас, всё будет хорошо. Так говорят врачи.

— Мы в Прага просиль, чтоб умьирать в одьин дьень.

— Надо надеяться. Вам что-нибудь принести?

— Нет.

— Может, фрукты, сок?

— Лутше кефьир.

— Что у Вас болит?

— Ничьего не больит.

— Тогда пойду. Завтра опять зайду. Если что, мобильник под подушкой.

В палате лежал он с говорливым молодым человеком. Ему подтягивали, как обвисшую бельевую верёвку, ежедневно ногу. Он страдал. Томас недопонимал его и переспрашивал. Больной ворчал: «От — нерусь проклятая!» Это незлобивое ругательство окончательно определило решение Томаса.

* * *

Ирма, будто на неё натянули вязаную шапочку, лежала с туго перебинтованной головой. В себя пришла она только на третьи сутки. Узнала сына и, вспомнив, едва слышно прошептала «То?..»

— С Томасом всё хорошо, — опередил её Костя. — Он будет ходить. Тебе трудно говорить?

Веки утвердительно склеились.

— Тогда молчи, всё будет хорошо.

Она всё понимала, но говорить не могла. Вошла Наташа, что-то шепнула, Костя кивнул, и она удалилась так же неслышно, как пришла. Ирма слабо пошевелила пальцами. Сын слегка сжал их, с трудом узнавая выразительные, со сливовым разрезом глаза, коротко сообщил: «Это налёт». Томасу, начинавшему передвигаться на костылях, в свидании отказывали под предлогом, что «волнения могут оказаться ядом для больной».

Они свиделись через месяц. Томас узнал забинтованную голову — сердце ёкнуло, тело покрылось холодным потом… Заметив его в дверях, она сбросила с колен одеяло и шагнула навстречу. Он протянул руки, и по этажу гулко рассыпались костыли. Она поддержала его, чувствуя теплоту рук, дыхания, глаз.

— Давайте помогу, — подошла к ним сестра.

Словно боясь потеряться, они молча вглядывались друг в друга. Наконец, Ирма отстранилась, взяла его с сестрой под руки, и они добрались до постели. Её голосовые связки обретали силу, но говорила она тихо. Томас, несмотря на множество ушибов и переломов, смотрелся и бодрей, и веселей.

* * *

Стриженая голова, отраставшая завитками младенца, красила Ирму ничуть не меньше, чем раньше, но беспокойство вызывал тихий и робкий смех, однако приход лета они встречали заметно окрепшие. Варвара помогала по дому, Григорий расчищал дорожки, по которым ежедневно прогуливались больные. Ломаные-переломанные кости Томаса благополучно срастались.

— Как на собаке, — смеялся Костя.

— Как на кошке, — поправлял Петруша.

— Не важно. Важно, что врагов, по словам Достоевского, у честных людей больше, чем у бесчестных.

— Спасибо, сынок, обнадёживаешь, — Ирма чувствовала слабость и шум в голове.

В начале осени Томас и Ирма переписали на Костю с Наташей фирму и с грустью покинули Россию. В Германию летом съезжались к ним дочь и внуки Томаса, а также семья Кости. В большом родительском доме гости занимали пустующую половину. Несмотря на головные боли, Ирма помогала внучкам Томаса осваивать русский язык. Упражнялась в языке и старушка-свекровь — говорить на русском с Томасом становилось нормой.

В углу большого зала оформили макет — уголок провинциальной России. Томас часто играл «Времена года» Чайковского и «Сердце, тебе не хочется покоя…» Ностальгирующие звуки разносили тепло и добрую память, что свидетельствовала о неотвратимом конце этого нелёгкого, но состоявшегося счастья…

Вместо эпилога

Осень двух тысяча Н-го… года я проводила на курорте Баден-Баден.

И вдруг увидела девочку из детства!.. Скакалкой она владела так же виртуозно, как та 10-летняя, чей недосягаемо красивый образ навсегда отложился в памяти. Совпадало всё: манеры, сливовые глаза, волнисто-пушистый от природы волос и ровная смуглость, от которой я, 5-летняя, с трудом отрывала взгляд.

«Странные видения…» — подумала я и крепко зажмурилась. Открыла глаза — девочка та же и прыгает так же. «Значит, всё со мною в порядке», — успокоилась я и начала выискивать тех двоих, что могли быть её родителями…

За столиком кафе-мороженого сидят Он и Она, что молча поглядывают на попрыгунью. Так ведут себя, чтобы не отличаться от коренных немцев и не привлекать внимание, иностранцы. Минут десять наблюдаю и, наконец, осмеливаюсь подойти.

— Здравствуйте!

Молчание.

— Извините, мне нужно спросить.

Молчание.

— Вы из России?

— А что? — не выдерживает мужчина.

— Вы знаете Ирму?.. — называю фамилию и сибирской городок.

Удивлённые лица живописуют…

— Не хотите ли прогуляться? — учтиво спрашивает молодой человек на чистейшем русском.

И мы отправляемся к набережной. Его звали, как вы уже, видимо, догадались, Петруша — точнее, Пётр Константинович. Он женился на внучке Томаса, что хорошо и с приятным акцентом говорила на русском.

Мы обменялись визитками, и вскоре в трубке раздался незнакомый голос девочки из детства, которую я воспринимала когда-то очень взрослой и потому следила за ней робко, исподтишка.

Потомок далёких римлян из немецких земель, что нынче принадлежат Франции, Ирма доживала в Германии, а её немецкие предки провели более двухсот лет в холодной России — стране, что не признала русскую кровь Томаса, но его правнучка признаёт Родиной только Россию.

Куда вырулит её судьба? Бог весть!.. Жизнь непредсказуема и часто всего лишь — «проба». Знать, через сколько «проб» предстоит пройти, никому не дано. Главное — выстоять, не сломаться, продолжить и обновить жизнь…

1.08.2009

Рулетка жизни

(повесть-хроника немецкой семьи из Украины)

Довоенное детство

Найдётся ли русское ухо, что не слыхало о шахтёрском Донбассе? Да какое там русское, нерусское — тоже! Здесь, в провинциальной Горловке, жило когда-то много немцев — потомков тех, что ещё при Екатерине II выехали в Россию.

В мае 1932-го в одной из таких семей, что жила на втором этаже престижного дома МВД^[4], родилась сероглазая девочка. Папаша, молодой милиционер не менее молодой страны, что называлась СССР, против имени Амалия возражать не стал, потому как в то время рулетка жизни крутила безмятежное счастье.

Себя, трёхлетнюю, Маля помнила хорошо: у мамы с папой всё братика или сестрёнку просила — одной скучновато было. Те переглядывались, посмеивались: «Будут тебе и братики, и сестрёнки — только, чур, нянчиться будешь!..»

Денег, чтобы купить ей родственную душу, у них, однако, всё не хватало. В 1938-м ей исполнилось шесть. Утром в день её именин необыкновенно счастливый папа поднял Малю на руки, подарил красивую куклу, поцеловал и сказал фразу, что на всю жизнь запомнилась: «Немного позже будет тебе ещё один подарок — братик, а, может, и сестрёнка».

Высокая на руках папы, она притянула родителей за шею. Мама с того времени стала быстро поправляться, и к лету в их семье появился некрасивый красный комочек, который оказался ещё одной сестрёнкой. Особенной любви к ней Маля не чувствовала (её и человеком-то назвать было трудно), но раз обещала нянчиться, нянчилась — люльку качала, погремушкой тарахтела, рядом сидела, чтобы (не дай Бог!) с кровати не упала. Время шло — комочек хорошел. Краснота сошла, глазки очистились. А когда беззубый ротик растянулся в улыбке, восторгу Мали не было конца, и в ней возникло то трепетное чувство, что при первом же писке заставляло бросать любое занятие.

Так прошло лето.

Отапливались они углём, что высокой чёрной горой лежал во дворе. Сидеть на его недосягаемой верхотуре было верхом блаженства: бросать оттуда в задиристых мальчишек чёрные камушки было значительно легче, там в считанные минуты она превращалась в индейца. Окриком из окна второго этажа сгоняла её с той верхотуры мама Рита, отмывала и, выливая чёрную воду, слёзно просила «к углю больше не подходить». Маля обещала, но, как только оказывалась во дворе, обо всём забывала и к любимой, не досягаемой для мальчишек верхотуре ноги неслись сами собой.

К осени рулетка счастья взяла вдруг да и — сломалась: вечером пришли какие-то дяди в шинелях и увели папу. Маля и мама плакали, папа печально молчал, маленькая Лиля таращила на руках мамы глазёнки — того и гляди, тоже захнычет.

Из хорошего дома их выгнали.

Эту первую в жизни несправедливость Маля почувствовала кожей и с того времени враз стала серьёзной.

Жили теперь они втроём на руднике, где добывали ртуть, — в землянке с маленькими окошечками вровень с землёй. Мама Рита уходила на работу — девочки оставались одни. Люди с улицы корчили, бывало, страшные рожи и кричали: «Враги народа! Вон!» Бывало, стёкла выбивали. Те ды́ры Маля, как взрослая, подушками потом затыкала. Вообще-то была она помощницей. Однажды до прихода мамы пол земляной вымыла, после целую неделю возюкались, правда, с раскисшей грязью, но ничего — подсохло ж!.. Отец, которого она успела подзабыть, вернулся через год. Путь в милицию ему теперь был заказан, и он устроился на шахту мамы — «Комсомольскую».

Дочерей воспитывали не столько родители, сколько госучреждения: Лилю — детские ясли, Малю — детский сад, но его она возненавидела лютой ненавистью. Как-то за обедом подняла она руку и попросилась в уборную, но воспитательница, вся такая из себя строгая, прикрикнула, и Маля от испуга в штанишки наложила. С этим добром и домой отправилась — мама на неё ещё и накричала.

А вот папа!..

Он любил её и разные игрушки покупал. Только не держались они — всегда хотелось знать, что там, внутри. Принёс он как-то двухцветный мячик. Два дня она хвасталась, в третий пошла на речку — самой искупаться, заодно и мячик искупать, а он плавал-плавал да и уплыл. Она потом долго плакала. Любимых дочек папа закалял по-своему — в дождь раздевал до трусиков и выпускал во двор. Они бегали по лужам и кричали рифмованную несуразицу: «Дождик, дождик, лей, лей, ни-ко-го не жалей!», «Дождик, дождик, пуще, вырастет всё гуще!», «Дождик, дождик, перестань, мы поедем в Еревань!»

Жизнь всё тяжелела — всегда хотелось есть.

Послала её как-то мама в столовую каши купить. Пока домой донесла, всю и съела. Опомнилась с пустым котелком в квартире и, глядя в мамины глаза, заплакала…

Перезимовали трудно, и весной в поисках лучшей жизни папа перевёз их на бричке в барак на территории шахты — Маля сидела сзади, ногами всё болтала и песенки напевала.

Было это в пятнадцати километрах от милой и любимой маленькой землянки. От тоски по ней она однажды с маленькой Лилей отправилась её проведать. Пришли, сиротливо возле постояли, у колонки напились и по солнцепёку поплелись назад — Лиля всю дорогу хныкала.

Родители с работы пришли — солнце за горизонт спряталось, а дочек нет и нет. Папа с мамой по всей округе бегали, кричали, искали. Когда они, держась за руки, колобочками выкатились в вечерних сумерках из-за деревьев, мама с папой кинулись к ним, как к воскресшим, — плакали, тискали, ругали, смеялись.

Девочки подрастали — привыкали к коммунальному бараку… к разговорам-сплетням, тревожным и тихим… к ругани женщин… к общей кухне, где нередко перепадало и что-нибудь вкусненькое…

В сентябре пришла пора в школу.

Школы, как и детского садика, Маля боялась и потому всё из папиной руки рвалась. Оказалось, зря — училась легко и хорошо. В конце года отличникам вручали похвальные грамоты, но Мале похвальную грамоту не дали — оказалось, причиной тому был папа, которого когда уводили «шинели».

Это был второй урок несправедливости.

Третьим уроком, самым длинным и беспощадным, была война.

В августе 1941-го эвакуировали военкомат. Отца призвали не сразу, а по списку в обычной школьной тетради, которую заполнял военком. Мама с Лилей и только что родившейся девочкой лежали в постели — провожать папу, кроме Мали, было некому. Прощались, будто навсегда… В трамвае домой исходила Маля в слезах — от жалости. Ту солёную горечь в глазах и во рту ощущала всю жизнь: прошлась эта горечь по ней печальной рулеткой…

Начинался голод. Люди взламывали магазины и растаскивали то немногое, что в них оставалось. Всё закрывалось. Школы тоже. Хлебный паёк выдавался только семьям шахтёров. Когда мама с новорожденной уходила за хлебом, Маля с Лилей оставались одни. Однажды, когда мама ушла, явились милиционеры и приказали покинуть барак: с минуту на минуту должны были взорвать оцепленную шахту. Жильцы спешно покидали опасную зону — Маля с Лилей тоже. Навстречу им бежали орущие и в голос рыдающие женщины — без хлеба, и среди них мама.

— Ты что, Маля, без одеяльца? — кричала она, будто важнее всего было одеяльце, а не то, что нашла дочерей живыми и невредимыми. — Малышке ночью будет холодно, замёрзнет!

Ни слова не говоря, Маля бросилась назад, к бараку. Милиционер пытался её задержать. Она увернулась, и он вбежал в комнату уже вместе с нею, но помог унести одеяльце и тёплые вещи. Метров сто отбежали и — бабахнуло.

Темнота полыхала взрывами. Прижавшись друг к другу на траве под клёнами, слушали они, подрёмывая, устрашающую музыку ночи. Горловка вымирала. К уцелевшим стенам с пустотами вместо окон никто, кроме Маргариты с детьми, не вернулся. Плохо знавшая русский, она не читала газет и не слушала радио — ждала, когда всё уляжется.

Знакомые растворились. Крепчали холода. Вместе с ними крепчала и ненависть к немцам. Маргариту спасало, что её принимали за татарку. Однажды она встретила местного еврея, и он посоветовал:

— Сгинешь здесь с детями. Уходить тебе надо. Недалёко есть станция «Фенольная». Кохда-то рядом с нею была бохата немецка колония «Нью-Йорк». Може, от того богатства шо и осталось — сходи…

Судьбою двигала война

И Маргарита решилась… Собрала узелки и с тремя детьми отправилась в путь — не знала, что неприятель во всю разгуливал уже по русской земле. Линию фронта перешли, будто и не было войны. Сели в тени отдохнуть, и вдруг — два военных.

— Пух! Пух! Куда идёшь?

Только и сумела понять, что не немцы они, — не знала, что в «голове» немецкой армии шли итальянцы и румыны. В штабе Маргариту выслушали, дали ей мешок с продуктами и послали к коменданту бывшей колонии «Нью-Йорк». В бараке за колючей оградой ей с детьми выделили двухъярусную кровать. Внизу с грудничком размещалась Маргарита, наверху — Амалия с Лилей.

Кормили в столовой — два раза на дню. Всё б ничего, да Маргарита угодила в больницу. Без мамы 9-летняя Маля подхватила малярию. От холода тряслась она наверху, а 6-летняя Лиля, калачиком ножки, раскачивалась внизу. Сидит, бывало, турчанкой, и, как маятник, туда-сюда… Собачкой выла — сестру и себя жалела. Чужие тёти поили их, кормили и укрывали — любили, значит. И она их любила, в кишках от любви аж ныло… Маргариту выписали через месяц, и вскоре Маля с Ли-лей начали оживать.

Зиму 1941-го (такой лютой зимы старожилы давно не помнили) перебивались попрошайничеством. Новорожденная всё кричала — молочка, видать, не хватало. Однажды Маргарита проснулась — комочек молчит. Притронулась, а он холодный, и горько подумала, что рулетка сработала в пользу старшеньких…

На похоронах плакали больше для приличия.

Девчонки целыми днями могли теперь христарадничать… Поверх коротких пальто завязывали тёмные шали и в свисавший конец складывали подаяния. Забегали домой, выгружались, чуть-чуть отогревались и опять убегали. С наступлением тепла много съестного находили также в степи: щавель, цветочки клевера, «заячью капусту», «калачики»…

Люди закопошились в земле… Засадила огород и Маргарита. Время казалось мирным — без взрывов и ужасов бомбёжек. Маргариту взяли уборщицей в комендатуру — в топливе и питании, как раньше, они теперь уже не бедствовали. А когда её перевели на консервную фабрику, зажили почти что богато.

В первые дни войны призвали в армию мужчин, и, когда в январе 1943-го началось наступление Советской Армии, женщины и дети российских немцев оказались меж двух мясорубок. Беспощадный барабан войны требовал выбора, а решиться было, ой, как непросто: своими они считали и тех и других. Оккупация означала однозначное пособничество и шанса на выживание не оставляла. Ржа войны разъедала и разъединяла, однако душам глубоко было наплевать, чья это ржа — русская или немецкая. До хрипоты доказывая самим себе очевидную нелепость: «Мы, что ли, в войне виноваты?», женщины беспомощно разводили руками и прикусывали языки.

Вскоре пронёсся слух, что немецкое командование решило перебросить на запад всех жителей оккупированной территории. Дети не понимали — матери рассудили, что так будет лучше.

В морозное утро Маргарита отправилась, как обычно, на работу. Непривычно пустынные улицы настораживали. Оказалось, ночью по секретному предписанию срочно двинулся с места обоз с российскими немцами — про её избушку, стоявшую на отшибе, никто не вспомнил. С плачем бросилась она в полицию: что делать? У кого ей с детьми просить защиты?

Такой бешеной скачки меж голых деревьев по горным кручам они ещё не знали. От страха вывалиться из саней дети сидели молча. Как разжались вцепившиеся в сани пальцы и ослепила снежная пыль, не поняли, только — кувырк! — и сани полетели под обрыв. Отделались, слава Богу, ушибами и ссадинами, больше всех пострадала сама Маргарита.

Длинный обоз из российских немцев, что опережал армию на целый месяц, догнали они в Бережанах, и с того времени жили на колёсах. Только освоятся — поступала команда двигаться дальше. Летом 43-го занесло их в Ивано-Франковскую область. Десять относительно спокойных месяцев провели они в богатой до войны колонии Ландестрой. Маргарита работала поварихой при комендантском пункте.

В полях вызревали хлеба, в садах поспевала черешня. Осенью купались в изобилии фруктов, комендант даже решил устроить праздник урожая. На высоком столбу в центре площади был закреплён венчик из живых колосьев, внутри которого заманчиво болтались червячки домашней колбаски, но до них никто так и не дотянулся. Время казалось счастливым, сытым и мирным. Маля скакала верхом на лошади и по-детски была счастлива.

На знание немецкого языка по решению Вермахта «фольксдойче» (Umsiedler) должны были сдать тест, после чего получали немецкое гражданство. Весной 1944-го по всем фронтам началось наступление русской армии, и всем «фольксдойче» было приказано двигаться на запад.

Маргарита с детьми боялась повторения голодных переходов и потому всю неделю стряпала и готовила сухари, в последнюю ночь зажарила даже гуся. Упакованные продукты стояли у порога. Боясь, что о них снова забудут, решила уточнить время отправления и зашла с детьми к старушке, что жила в другой половине дома. Едва вошли, как Карпаты озвучились пулемётными очередями. От криков и огненных всполохов они застыли у порога.

Дверь рванули, и двое рабочих кухни, что по обыкновению из кучи вещей убитых евреев требовали не столько одежду, сколько посуду, вошли с ручными пулемётами наперевес. Сама Маргарита боялась что-то брать — верила, что в вещах живёт скорбная душа прежнего хозяина и добра они не принесут, но работникам брать разрешала. «Гости», которые аттестовали себя «лесными братьями», признали Маргариту и убивать никого не стали. Женщины стояли и беспомощно наблюдали, как выносили узлы и чемоданы. Семилетний внук хозяйки, сидевший на полу, заполз под кровать, прилип к стене пластинкой и оттуда незаметно выдвинул приготовленный к отъезду чемодан.

Верхняя улица полыхала в огне — нижняя, где жила Маргарита, казалась вымершей. На рассвете, когда приутихла пальба, эхом по Карпатам разнёсся плач колоколов. Напуганные после бессонной ночи, люди робко выползали из садов и горных расщелин. И хотя в живых никого не оставляли, убитых оказалось не так уж много. Спасся в подожжённом доме даже шеф полиции с женой — обнявшись, супруги скатились по полыхающей стене, так как «лесные братья» убрали лестницу.

Лицом к лицу столкнувшись с кровью, смертью и звериной сущностью войны, беспомощная Маргарита решила, что верный способ выжить — плотно запечатать губы. Она участвовала в похоронах, но из головы не выходил ночной налёт «лесных братьев», что своей борьбой за «самостийну Украйну» вносили лишь сумятицу и панику.

После разбойного налёта и ночного пожара все «фольк-сдойче» получали статус беженцев — Flüchtlinge. К обеду прибыли подводы, и людей увезли в Калуш к железнодорожному вокзалу.

Начиналась Польша.

В пункте расселения рулетка сыграла на удачу: нашлась сестра Маргариты — Эмилия. Её судьбой и судьбой пятерых её сыновей тоже двигала война. Эмилия упросила коменданта подселить к ней Маргариту, и в красивом курортном здании, что называлось «Поляна», им выделили отдельную комнату.

Война снова казалась прошлым — далёким и тревожным. Июль 1944-го щедро одаривал черникой, голубикой, земляникой и грибами.

И вдруг забомбёжило. Первую, бесконечно гремевшую и сверкавшую ночь они отсидели в окопах. Но страх притерпелся, и в последующие ночи Маля выглядывала из окопа, гадая, где рванёт. Радуясь точности своего глазомера: «Я же говорила!» — она подпрыгивала и хлопала в ладоши. После подзатыльника: «Du bist hall-n Narr! (Непутёвая ты! Дурочка!)» Маргарита пригибала дочери голову.

Далее была Здунска-Воля. Здесь 12-летняя Маля сдружилась со взрослой польской девочкой. Они учили друг друга языкам, но из тех уроков запомнилось лишь «Цок кцэш, пани (Чего ты хочешь, пани?)».

Сыновья категоричной тёти Эмилии общались исключительно на немецком диалекте. Маля хотела, чтобы они говорили на русском с такой же лёгкостью, как она, потому корявое произношение братьев подвергалось её безжалостному осмеянию в игре «казаки-разбойники» — говорить на немецком во время игры запрещала.

Мирная энергетика Здунска-Воли благотворно влияла на сестёр-мамаш, и им захотелось окрестить детей, однако без крёстного отца проводить обряд крещения католический священник отказывался. Тётя Эмилия остановила первого встречного немецкого солдата и убедила его стать крёстным.

Райски мирные дни закончились неожиданно — началась ускоренная переброска на запад. Ночевали в брошенных домах. Однажды на рассвете лагерь разбудило тревожное известие по радио: «Советские танки прорвали линию фронта. Они будут с минуты на минуту». Слова Сталина: «В живых до Одерa никого не оставлять» были всем хорошо знакомы, и женщины, забыв о чемоданах и сумочках с документами, хватали детей и в панике бежали к вокзалу. Лица взрослых дышали тревогой, что передавалась детям.

Когда из репродуктора донеслось: «Из Бреста прибывает последний поезд с ранеными», на перроне началось что-то, близкое к безумию. Малю, Лилю и троих малышей тёти Эмилии втащили в окна, Маргарита впихнулась в дверь. Поезд тронулся, а тётя Эмилия и два её старших сына всё ещё оставались на перроне. Она бежала за вагоном и в истерике кричала: «Отдайте моих детей! Отдайте детей!»

Мольбы, стоны и крики несчастной были, казалось, услышаны: состав остановился. Но причиной тому была не тётя, а как улей переполненный и смертью дышавший поезд. Люди цеплялись за всё, что попадалось под руки: поручни тамбура, раму окна — то, что представляло угрозу для жизни; о том, что в пути легко сорваться, не думали. В спешке и под угрозой расстрела людей оттаскивали от поезда — на крыши вагонов никто не обращал уже внимания.

Поезд несколько раз останавливался. За три остановки внутрь удалось втиснуть не только сыновей, но и самоё тётю Эмилию. Так в вагонах-»сотах» доехали до Доберлюк-Кирхгайн. Там встречали поезд с цветами и едой, затем доставили пассажиров в здание театра, что запечатлелся в памяти детей залом невиданной красоты.

В поисках рабочих рук приезжали бюргеры. Спросом пользовались бездетные. Брать на содержание женщин с двумя детьми никто не хотел, и Маргариту с Эмилией определили на городское обеспечение; в администрации им выдали карточки и детское пособие.

Жизнь налаживалась. Старшие пошли в школу, младшие — в детский сад, женщины — на работу. Рулетка снова крутила сытую жизнь — целых десять месяцев. И вот, казалось, наступил самый счастливый день — 8-е Мая, День Победы. Дети бесновались, прыгали, кричали: «Ура-а! Домой поедем! Арбузов и халвы наедимся!» — взрослые шушукались…

Зиму 1945-го 13-летняя Маля прослужила в нянечках. Ей нравились добрые хозяева, спокойный ребёнок и новые непонятные предметы, из которых в особенный восторг привела её хлеборезка. «Придумали! — смеялась она. — Хлеб не только резать — его и ломать можно! Главное, чтоб он был!» Питалась она вместе с хозяевами. Когда ребёнок спал, подбирала нитки под цвет детских колготок и штопала их. За хорошую работу прилежной девочке вдели в ушки золотые серёжки — впервые в жизни.

Лагерная маята

Эпохально-радостное слово «Победа» начинало по земле своё шествие, и сестёр пригласили в комендатуру — в этот раз русскую. Плакат «Возвращение на Родину» объяснял всё с порога. Молча выслушав высокого чиновника, Маргарита выложила свои доводы:

— В СССР у меня нет ни дома, ни квартиры. Где муж, не знаю, — и с надеждой попросила. — Пожалуйста, разрешите остаться.

— В том, что вы попали в плен, вины вашей нет, а жильё вам предоставят. Как граждане СССР, вы обязаны вернуться.

— А если не вернёмся?

— По законам военного времени вас могут расстрелять.

В комендатуре она держалась, но дома с нею случился приступ. Пена изо рта и безумный взгляд напугали детей — Маля брызгала на неё, как из пульвизатора. Назавтра, когда Маргарита пришла в себя и к ней вернулись силы, она решила бежать к американцам через Эльбу — Эмилия отговорила.

В Котбус, сборный пункт, подвозили людей со всей Германии. Здесь выдавали документы, ставили концерты. На одном из них молодая и воздушная Клавдия Шульженко пела свой «Голубой платочек». Дети визжали, прыгали, беззаботно и неистово хлопали. Взрослые, верные традициям и ценностям культуры «фольксдойче», реагировали на концерт снисходительно и отстранённо.

Дождливой осенней ночью по зеркалу мокрого асфальта вывезли всех в Брест на «студебеккерах». Дети хотели есть, и утром Маргарита отправилась с ними на базар продать единственное богатство, которое было, — золотые серёжки из ушей Амалии. Покупателя не нашлось, и она положила драгоценность в карман пальто. Ночью им укрылись — утром серёжек не нашли.

Так с Бреста рулетка жизни закрутила на постоянные и долгосрочные неудачи. Сначала отобрали документы. Когда народу набралось на эшелон, всех погрузили в товарные вагоны, и поезд застучал на север страны, что называлась Советский Союз.

В морозном декабре 1945-го привезли в город Слободско́й Кировской области, далее на санях — в Шестаково. Не одетые для студёных зим, люди мёрзли. Третья точка, с комендатурой для спецпоселенцев, называлась рабочим посёлком Сухаборкой. Четвёртая, пять бараков с ягодным названием Малиновка, что в пятнадцати километрах от Сухаборки, венчала путешествие.

Каждой семье выделили «дом» — нары, что долгих три года служили спальней, игровой, гостевой и столовой. На огромной плите в центре барака готовилась еда — кипяток либо имитация супа, баланда.

В Сухаборке, 15-и километрах от Малиновки, удавалось иногда кое-что выменять, и плохо одетые немцы начали носить в эту даль то немногое, что у них оставалось: шали, платки, кофты, блузки и прочую мелочь. Радовались ведру картошки и обыкновенным подсолнечным семечкам.

Местные крестьяне, не избалованные вниманием и заботой властей, жили в той глухомани просто — о запорах не заботились, честности и порядочности спецпоселенцев доверяли, иногда даже саночки предлагали. «Привезёшь в следуш-ший раз, — и, помогая грузиться, благословляли крестом, — с Богом!»

Хлеб из Сухаборки доставляли зимой на санях — летом на пеших подростках.

Восемь буханок на плечах (по четыре в каждой половине длинного мешка) считались для 13-14-летних мальчишек и девчонок нормой. «Надёжность фашистских выродков» обеспечивал Аркаша, здоровяк и душка из местных. По дороге «туда» устраивали обычно бег наперегонки. Амалия стремительно вырывалась вперёд, но быстро выбивалась из сил. Здоровяк Аркаша переваливался сзади медвежонком, но так бежать мог он, казалось, весь день и потому всегда оказывался победителем. Обратный путь тяжело гружённые дети вышагивали степенно — рассуждали о жизни, мечтали о будущем. Драгоценные мешки сдавали в целости и сохранности. Надкусывать хлеб? Боже упаси! На такое преступление никто бы не отважился.

Желанная краюха, маячившая перед глазами, добывалась коллективной хитростью. В очереди подростки обычно старались быть первыми. Весовщица, взвешивая очередникам, что стояли за ними, отвлекалась и теряла бдительность. В эти минуты подростки завязывали-упаковывали мешки и прихватывали лишнюю буханку. За километр до Малиновки извлекали её из мешка и прятали где-нибудь в кустах. Сдав кладовщику груз, неслись к заманчивому «приработку», что делился строго поровну. «Надсмотрщик» Аркаша уплетал порцию вместе со всеми.

Сил на дневную выработку, три куба, у Маргариты не хватало, и ей с каждым днём урезали суточную норму хлеба — в наказание не выдавали и «детскую» норму. Пятисот граммов было мало и на одного человека, а их надо было делить на троих. Менять было нечего, и 13-летняя Маля наравне со взрослыми рубила, таскала и сжигала ветки, однако до нормы все равно не дотягивали. Замерив в очередной раз выработку, учётчик зло выматерился:

— Опять не справились… твою мать! Не дотягивают до выработки только симулянты!

— Мы не симулянты! Мы стараемся! — не выдержала Маля.

— Значит, плохо стараетесь.

— У нас сил мало.

— Ну, и дочь у тебя, Маргарита. Палец в рот не клади — откусит, — мрачно констатировал учётчик и зашагал прочь.

Они едва дотягивали до минимума, и под новый 1947 год Маргариту с детьми отселили в изолятор — барак для дистрофиков, что находился в трёх километрах от основного участка.

Двое суток они отсыпались, на третьи после обеда густыми и щедрыми лепёшками повалил снег. Маргарита проснулась среди ночи и поняла, что должна спасать детей. Ночью в три часа она их растолкала:

— Вставайте, выберемся к жилью, может, и выживем. А останемся — пропадём. Кинутся искать — заметёт следы, найдут нас не скоро.

По тропинке, что была в пятнадцати километрах от Сухаборки, Маля не раз бегала менять свои и чужие тряпки. Тогда на дорогу уходило максимум три часа; сейчас — шли ночь, шли день, молча шли, силы берегли. Ночной лес отзывался тишиной, в каждом дереве виделись чу́дища. На утренней заре, когда начал вырисовываться день, чу́дища исчезли, но возникла опасность быть обнаруженными.

Мамино крыло было хоть и слабое, но надёжное — о плохом не думалось. Зимний день заканчивался, едва начавшись. В вечерней уже мгле постучали они в крохотное окошко на краю села. Измождённых впустили, печёной картошкой накормили, молочком напоили, спать уложили — рулетка сыграла на спасение.

И начались их странствия по необозримым полям и весям Кировской области — от района к району, от села к селу, от дома к дому. Завшивленные, грязные и чесоточные, они мечтали, чем бы зажевать голод. Спасала щедрая душа простого народа — печёная картошка и молоко; хлеб в те годы поставляли в закрома государства, он был роскошью для всех.

Ближе к весне стали натыкаться на всё большую подозрительность, и Маргарита приняла решение продвигаться с детьми на дистанции — так, мол, и подавать будут охотнее. Теперь, когда она в село ещё только входила, дочери из него уже выходили. Интересовалась, много ли попрошаек. Слыша, что недавно проходили девочки, успокаивалась: «Значит, живы».

Первой заболела Маля. Сказалась, видимо, не столько изношенность одежды и лаптей, сколько чувство незащищённости — время, проведённое без матери. Гнойные чирья на плече, груди и под мышками спровоцировали температуру — ночью у неё начался бред. Сердобольная старушка делала компрессы из дёгтя, подносила воды — попить. Под утро нарывы прорвало. Вытирая гной, бабушка сжалилась — оставила их на вторую ночь. Утром третьего дня они потопали дальше.

Вши, тучей копошившиеся в подкладе, беспокоили, и Маля в злобе отрывала вату и выбрасывала её на дорогу. Голодные и холодные, они весенним вечером попросились по привычке на ночёвку, но впускать их никто не хотел. Ночь на морозе означала смерть — они заплакали.

— Беглые ходют ворохом, — объяснила одна из женщин, — а на собранию строго-настрого наказали никого не впущать. Давайте к бригадиру сведу, всё одно к кому-нибудь пристроит.

— Какие-никакие документы есть? — спросил бригадир, овчинная голова в овчинном полушубке.

В кармане Амалии отыскалось просроченное удостоверение. В нём значилось, что такой-то семье предоставлялось постоянное место жительства в населённом пункте Малиновка.

Могучий бригадир долго вертел не имевшую никакой силы бумажку. «Идите за мной», — коротко бросил он, и большие валенки зашагали прочь, так что две пары изношенных лаптей боялись от него отстать.

— Утром без меня не уходите, — приказал он.

В просторном доме накормили их молочной кашей с кусочком хлеба, и они крепко уснули. Утром хотели незаметно ускользнуть — комната оказалась запертой.

И повели их эстафетой от села к селу. Довели до районного центра Оричи, сдали милиционеру, а тот, несмотря на плач и крики: «Где наша мама? Пустите нас к маме! Мы к маме хотим!», отправил сестёр в камеру предварительного заключения. Выходило, побег свёлся к печальному финалу — поиску еды и относительной свободе.

Маргарита шла по следам дочерей. Видела, что их сдали в милицию, но в здание войти боялась: «Не навредить бы…» Боялась, что была беглой, что плохо знала русский язык. Слонялась у забора, чем и привлекла внимание сторожа.

— Гляжу, вторый день околачиваться…

— Мои дети посадили.

— И большие они?

— Маленький — 13, большой — 15.

— Ну, тады жди… Ежли не виноваты, може, и выпустять. За забором караулила она два голодных дня. На третий конвой из двух милиционеров повел её девочек в баню. К вечеру в той же завшивленной одежде вернули их в КПЗ^[5]. «Сдали б в детский дом — сыты и обуты были б. Я б на работу туда устроилась…» — плача, размышляла Маргарита. На четвёртый день сестёр доставили на железнодорожный вокзал, и поезд умчал их в неизвестность.

Все эти дни Маргарита выслеживала детей, но выследить поезд была не в силах… С тяжёлым сердцем и пустым взглядом отправилась она в бесцельное странствие. Дошла до села Истобенск, увидела вывеску «Детский дом» и попросилась на работу. За три холодных и голодных месяца рулетка сыграла на удачу — её приняли уборщицей туалетов.

А беспризорных дочерей затолкали в детский приёмник, остригли, одели в робу и отправили в изолятор избавляться от вшей и чесотки. Лилю, как особо истощённую, определили на дополнительное питание. Маля каждый день прибегала к сестре и уплетала остатки еды.

В мае Мале исполнилось 16, и её устроили на фабрику, где ткали корд для шинного завода. После работы она обычно спешила к Лиле. Прибежала однажды, а её и след простыл. Единственное, что узнала, — увезли в детский дом. В какой — сказать никто не мог.

Начало самостоятельной жизни

Кровавые сороковые близились к закату…

В дружной семье фабричного общежития, в которой Маля два года проработала прядильщицей, хватало и на еду, и на одежду. Хотелось, однако, найти мать и сестру. Как — не знала, но догадалась написать тёте Эмилии в Малиновку. На русское письмо племянницы тётя отписала по-немецки:

«Здравствуй, дорогая Малечка!

Ты и представить не можешь, как обрадовало нас твоё письмо. Спешу сообщить, что мама ваша жива. Она находится в Верхнекамском районе Кировской области. Плачет, что вас потеряла. Теперь нашлась ты, может, и Лилечка отыщется. Хорошо, что вы тогда из изолятора убежали — там бы голодной смертью померли. Из всех, кого туда поместили, в живых остались только вы. Мысленно мы похоронили вас — теперь рады, что оказались живы. Все, кто вас помнит, шлют сердечные приветы.

Малечка, ты живёшь в большом городе. Сыта-обута, и у меня к тебе просьба: сходи в большой серый дом-71 по улице Ленина. Там держат моего старшенького, что в «Гитлер-югенд» был. А при чём, скажи, он? Мы люди подневольные, в войну попали в Германию, там и записали его в этот «югенд». Сейчас здесь — и тоже не по своей воле. С нами, что хотят, то и делают. Сходи, у меня сердце разрывается, когда об нём думаю. Обнимаю. Твоя тётя Эмилия».

Захотелось во что бы то ни стало разыскать то серое здание. Увидела и — в оторопь пришла: да их же два года тому назад привозили сюда с Лилей!..

Тихий, безобидный кузен не был способен на плохое, и она решила, что тётя, видимо, что-то перепутала. Но ошибки не было: здесь, в тесной камере пыток, кузен часами стоял, как в тиски зажатый, и вода капала ему на голову — ни свернуть, ни увернуться. Думал, с ума сойдёт. Когда открывали камеру, вываливался бревном — идти не мог. Получил срок — 25 лет. За что — не понимал. Через шесть лет попал под амнистию. И снова не понимал — почему?..

Эту правду Амалия узнает позже, а сейчас обрадовалась, когда столкнулась с военным, что отправил их в детский приёмник:

— О-ой! Здравствуйте!

— Здравствуй, девушка, — не узнал он её. — Тебе кого?

— А я вас знаю! Вы… — и выпалила его фамилию, имя, отчество.

— Меня мудрено не знать: я здесь работаю, — мило улыбнулся он.

Маля оживилась и рассказала, как два года назад её привезли сюда с сестрой. Из заинтересованно-кокетливого он на глазах превратился в официального. Наконец, по-деловому предложил:

— Зайдём в 14 кабинет.

Они спустились в подвальное помещение. Сидя за двух-тумбовым столом, начал издалека.

— Да, на улице я бы тебя никогда не узнал. Повзрослела, похорошела… А в комендатуру ходишь?

— Зачем?

— Спецпереселенцы должны каждый месяц отмечаться.

— Зачем? — нелепо повторила она.

— Положено. Не встанешь на учёт — срок могут дать.

— Раз положено, значит, встану. Прятаться и уклоняться мне не от кого и незачем, — легко сдалась она.

Комната жила общим «котлом» — по законам общежития. На танцы, кино, доступные развлечения ходили дружной и весёлой компанией. Иногда к ним в гости хаживали мальчишки.

Однажды после работы Маля завалилась спать. Проснулась от мужского голоса. Девчонки всё «Толик» да «Толик» — захотелось посмотреть, что за Толик. Высунулась из-под одеяла, увидела русую, кудрявую голову — глаза встретились, улыбнулись, загорелись… Под одеяло кокетливо спряталась, и рулетка закрутила нежные чувства. Толик домой её пригласил, с матерью познакомил. Позже мать признается:

— Пришёл как-то Толик и говорит: «Мам, я сегодня девчонку встретил — такую краси-и-ву-ю!» Ты, и вправду, красивая.

Девчонки дразнились: «AT пришёл», «AT ушёл», «AT сказал» — Амалин Толик, значит.

Коммуникабельный, талантливый, он, бывало, услышит песню по радио и тотчас рисунок к ней сделает. У девчонок потом только и разговоров — о песне да о рисунке. По выходным в кино её приглашал. С билетами напряженка была, но Толик всегда умел достать лишний. На автобусной остановке очередь, бывало, чуть не на километр, и он, чтобы не стоять, выдумывал: «На поезд, извините!.. На работу… лекцию!..» А то просто бросал: «Жизнь или смерть!» и, загораживая собой Малю, протискивался к автобусной двери.

У общежития выскакивали и забегали в магазин. Карточек уже не было; полки ломились от чёрной икры, колбас, балыка, сыров, масла — только деньги плати! Девчонки из соседних комнат слетались на сладости, как пчёлы на мёд, — весёлые чаи гоняли допоздна…

И поцелуи были — на тёмных улицах, в зрительном зале, недалеко от проходной. И от того, что сама себе нравилась и чувствовала себя любимой, расцветала и обретала уверенность. Так сладко, тепло и счастливо Мале никогда ещё не жилось, так удачно рулетка ещё не крутилась — на какое-то время даже мать и сестра забылись.

А потом случился апрель — 24-й 1950-го. В очередной раз сходила в комендатуру — отметилась. Едва успела вернуться, явился фабричный курьер: «Срочно велено доставить тебя в отдел кадров!»

Отдела кадров, куда вызывали за воровство, опоздания и прогулы, боялись, как и милиции. Ничего плохого в поведении Маля вспомнить не могла, и от предчувствия беды сердечко её затрепыхалось… Переступила порог, глянула на начальницу, перевела от быстрой ходьбы дыхание и догадливо выдохнула:

— Серый дом?..

— Да, — кивнула пышная седеющая причёска, — поступило указание рассчитать тебя в 24 часа. Куда переводят, не знаю, но утром два сопровождающих будут ждать тебя у проходной.

Красоту и обновление природы, что оживала после зимней спячки, Маля отметила бездушным штрихкодом. Воздух дурманил запахом клейких листочков и пьянил голосами птиц, не согласовываясь с тревожной тоскою в душе… Ничего не понимая, она по привычке заторопилась к общежитию. Намечавшееся благополучие обрывалось пиратски. «Надо с То-ликом проститься», — было первое, что пришло ей в голову. Сделала несколько шагов к его дому и остановилась: «Будь, что будет».

Голод, чесотка, лабиринты кировских дорог забывались. Ей, 18-летней, открывалась перспектива замужества, и всё в одночасье рушилось — беспощадная рулетка снова крутила неизвестность.

Зашла в комнату, сообщила новость сиротам таким же, как и сама, ничейным. Они не поверили, думали — разыгрывает. Поверили слезам. Чтобы смягчить беду, девчонки начали предлагать, у кого что было: валенки, платьица, кофтёнки, туфли — на память…

Побежали за Толиком. Он успокаивал:

— О плохом не думай. Как приедешь, сразу напиши.

— Толик, какие письма!.. У меня образования коридорчик русской школы и коридорчик немецкой.

— Ты пишешь лучше любого грамотного, а ошибки делают все.

— Меня под конвоем отправляют! На север! В безлюдье! Зачем тебе из-за меня жизнь ломать?

— Не болтай ерунды. Поженимся, а где жить, — на севере, востоке, юге — не важно, лишь бы вместе!

Впервые мало смеялись, впервые были серьёзны — спорили, убеждали, клялись…

Утром на проходной прождала больше часу — провожатых не было. Подошла дежурная и велела идти домой: по телефонограмме Мале давалась отсрочка на три дня. Заискрилась надежда, — может, хотели попугать?

Через три дня подъехал «Бобик», и её увезли на железнодорожный вокзал.

Жизнь на руднике

Малю доставили в Верхнекамский район на рудник фосфоритных залежей, где немцы-спецпереселенцы составляли большинство. Местные, тоже не из «благородных», а потомки каторжан либо ссыльных, относились к ним хорошо. В голове Мали бессмысленно почему-то отстукивало «Верхнекамский район… Верхнекамский район…» и вздрогнула — вспомнила письмо тёти Эмилии: «Да это же район, где проживает мама!» Едва её документы легли на стол коменданта, она попросилась к ней. Комендант, добрый человек, убеждал не уезжать:

— Мать в колхозе, где ничего, кроме разрухи, нет, а здесь посёлок городского типа, заработки хорошие.

Видя, что Малю не убедил, пошёл на компромисс:

— Ну, хорошо! Напишу бумагу, чтоб мать перевели к тебе. Здесь ей, думаю, будет лучше.

И Маля согласилась. Вскоре он сообщил, что получил разрешение на перевод матери.

И вот уже на перроне в нетерпеливом ожидании стоит она по-городскому одетая с модной стрижкой от природы волнистых волос. В тамбуре обозначилась похожая на мать деревенская баба в платочке с огромным животом на последнем месяце беременности. Ситцевая блуза поверх длинной широкой юбки пикантного положения не скрывала. Маля пригляделась — сердце учащённо забилось: мама!..

Первое, что пришло в голову, было: «Кто её так?» В висках неприязненно выстукивало: «Как она могла? С согласия, наверное?..» Мать и повзрослевшая дочь робко шагнули друг к другу. Тёплый, тугой живот и новая в нём жизнь вытеснили негодование, оставив на плаву любовь и жалость. Поглаживая живот и не вытирая слёзы, Маргарита сообщила и без того очевидное:

— Вот, скоро рожу.

— Да ладно — чего уж! Вырастет! — Смахнув слёзы, Маля застенчиво усмехнулась, словно беременная мать была ей не в диковинку.

Вышагивала рядом — вспоминала… удивлялась, что не ощущает той, почти внутриутробной связи, когда они зимней ночью, обессиленные, покидали барак. Уходили в никуда, надеясь найти какую-никакую еду. Тогда присутствие матери вселяло надежду и силу. Сейчас силы перераспределились: в её плече нуждалась мать.

А Маргарита вспоминала холодный весенний вечер, когда её, изголодавшуюся и растерявшую детей, пригласила в кабинет заведующая детским домом.

— Привезли девочку с вашей фамилией. Может, дочь ваша?

Взгляд Маргариты на какое-то время сделался безумным, затем она издала звук, похожий на стон, в глазах выступили слёзы. Словно немая, сдвинулась, открыла дверь, и — истошный крик «Ма-ама!» прорезал коридор детдома. Лиля со всех ног бросилась к ней. Склонясь над нею, Маргарита не переставала гладить и вжимать её в себя, словно хотела спрятать. Вокруг плакали.

Время всё ещё оставалось тревожным, во всю процветали доносы. Маргарита была в розыске, и заведующая сделала то, что должна была сделать, — сообщила в милицию о беглой уборщице. «Чёрный ворон» не заставил себя ждать. Маргарита умоляла оставить в детдоме хотя бы дочь. Лилю оставили, а её самоё отправили в колхоз на спецпоселение.

Найдя друг друга, Маргарита и Маля первым делом сели за письмо с просьбой о воссоединении семьи. И вскоре к ним в общежитие привезли из детдома Лилю. Общая кухня, печное отопление, колонка во дворе… не так уж и плохо, но в комнате, похожей на могилу, после родов Маргариты стало тесно, и Амалия написала заявление на расширение.

Через год им выделили две комнаты в восьмиквартирном доме, в котором жили когда-то немецкие военнопленные. Кормилица семьи, Амалия работала теперь в строительно-монтажном управлении (СМУ) — выполняла тяжёлую неженскую работу: под турбины и локомотивы вместе с мужчинами бетонировала котлованы для электростанций.

Семья увеличивалась, денег не хватало. Маля ломала голову, где найти более оплачиваемую работу. В карьере, где открытым способом добывали фосфориты, узкоколейке требовался кочегар, и Маля пошла в кочегары. Грязная работа оплачивалась прогрессивно-премиально — окладов, не стимулировавших качество труда, в те годы ещё не было.

Наступала весна. В канун Первомая стояла она в дверях клуба и высматривала свободное место.

— Ама-алия! Ма-аля! Иди к нам! — услыхала она своё имя.

Ба-а, Катя Готзелих! Родная душа в этом Богом забытом крае! Торжественный доклад, обязательный для каждого праздника, они не слушали: говорили о родственниках и общих знакомых — концерт смотрели в полглаза. Катю, что в последнее время жила у тёти, по прозвищу «соловейка», привезли, как и Малю, под конвоем. Катину тётю Маля помнила хорошо: не раз носила менять ей вещи в соседнюю Сухаборку.

В годы войны тётя пела в Германии для советских офицеров. Иванов услыхал её и полюбил, но после войны его разжаловали «за связь с немкой». Пострадала и тётя: с месячным сыном её увезли на лесоповал в Малиновку. Иванов оказался, однако, настойчивым — разыскал свою соловушку и добился прописки в областном центре, куда немцев не прописывали. И хотя из города их через какое-то время всё же выселили, союз этот оказался счастливым.

В молодом и весёлом коллективе узкоколейки работалось весело, но осенью остригли в армию парней. Рабочих рук не хватало, и Мале предложили выучиться на машиниста.

Девушкой была она зрелой, но подходящей пары всё не находилось. Толик всё рвался приехать — она отговаривала. Маргарита не раз затевала речь о замужестве, но 24-летняя дочь отнекивалась: «Успеется» и не заметила, как влюбилась. Михаил, помощник машиниста, был на десять лет старше, женат и с ребёнком. Красивый, высокий и стройный, он после окончания своей смены оставался рядом с нею. «Хочешь — домой отвезу, матери поможешь!» — провоцировал, бывало, он и увозил её домой. Она порхала в калитку — он отрабатывал её смену.

В 1953-м после указа о воссоединении семей к Михаилу приехала жена с ребёнком. И жизнь Мали завертелась-закружилась: работа… тайные встречи… забота о совместном с Михаилом сыне — Сашеньке… Мать отговаривала от «запретной» любви, не открывала Михаилу двери, но все запоры он сносил за считанные минуты. Так продолжалось до поры, пока из армии вернулись солдаты и в депо устроился Сашко́.

Рыжий, коренастый, он работал на мотовозе, тягловой машине на рельсах. В конце дня мотовоз загоняли в депо, где работала Лиля и куда после рабочей смены частенько к сестре забегала Маля. Пришла однажды и за спиной услыхала смех. Оглянулась — ей улыбался парень с докрасна загорелой шеей.

— О! Какие девушки — пушистые! Откуда? — спросил Сашко напарника.

— Да это Лилькина сестра, — отреагировал тот безразлично.

— А непохо-ожи!..

— Мало ли! Одна в мать — другая в отца.

— Какой у неё волос — шикарный!..

— Ты лучше младшую примечай, эта уже пропечатана, — и аттестовал её с наихудшей стороны. — Сына нагуляла… Таскается почём зря…

Рабочих после смены отвозили обычно в душ. Надеясь на лёгкую победу, Сашко однажды намекнул, что хочет быть с нею. Маля отказалась.

В один из выходных она прилегла на диван к Сашеньке, пригрелась рядом и не заметила, как уснула.

— А Маля дома? — разбудили её вопросом из кухни, где находилась мать.

— Дома, дома! — отозвалась из спальни Маля. — Что? Опять ЧП? Срочно надо на работу?

— Да нет, тут к тебе гости, — подошла мать.

— Что им ещё? — увидела Сашка́ с напарником и недружелюбно поинтересовалась: Чего вам?

— Да мы в кино тебя пригласить, — смутился Сашко.

— В кино!?.. А что за кино?

— «Тарзан». Хорошее, говорят.

Так началась их платоническая любовь. Весной в клубе, на танцах, произошла схватка за обладание львицей.

— Выйдем, поговорить надо! — рванул Михаил соперника за рубашку.

Глухой треск разорванной ткани — и у Сашка оголилась рука.

— Ты чего, дурак, охренел? — отодвинул он за спину невысокую Малю.

— Пошли, говорю! — ударил Михаил по обгорелому затылку.

— Ты чо? Больно ж!

— Она моя, щенок! Понял? — наступал Михаил.

Сашко был ниже на полголовы да ещё и смотрелся общипанным гусем, но — изловчился, опрокинул соперника на пол и скрутил ему за спиной руки. Подоспели парни, и драчунов разняли. Глядя в злое лицо Михаила, Маля, не стесняясь, при всех отчеканила:

— Дерись со мной, а его не трогай. И оставь меня в покое. Не люблю тебя больше. Всё! — взяла Сашка за руку и вывела его из клуба.

Пунктиры семейной жизни

1955 год был годом отмены спецкомендатуры. И так как родственники Сашка были настроены против «шалавы», молодые воспользовались свободой передвижения — никому ничего не сказали и уехали в Братск. Работы для Мали там не нашлось, и они уехали, пробыв в городе три дня. Попутчики в вагоне советовали шахтёрский Углеуральск: «Сто процентов, там без работы не останетесь» — и шахта N4 стала конечным пунктом их странствий.

Сашко устроился проходчиком, Маля — откатчицей вагонеток, а потом выучилась на газомера и работала на участке вентиляции.

Домой писала радужные письма, на них приходили малограмотные ответы Лили. В них она плакалась и упрекала, что зря её забрали из детдома, — «всего четыре класса окончила, а в детдоме окончила бы семь». В 1957 году Лиля приехала в гости к сестре, да так и осталась. Так Углеуральск стал судьбоносным и в судьбе Лили: она устроилась на шахту, приобрела профессию токаря, познакомилась с завербованным из Ленинграда отбойщиком и вышла за него замуж.

Сашко с Малей снимали комнату в частном доме и два года вкалывали в мечту — собственный дом. Но наступил 1958 год — год, когда всех женщин выводили из шахт. И Амалия с Лилей остались без работы. Семья Лили уехала в Ленинград к родителям мужа, СашкО принял решение вернуться на рудник — к тёте.

Рулетка крутила беспристрастно, но, счастливая бабьим счастьем и тем, что муж принял сына, Маля на время не оглядывалась, над жизнью не задумывалась. Её радовало, что оба Саши, маленький и большой, прекрасно ладили друг с другом. Летом были рыбалка, грибы и купание в реке, зимой — лыжи и по вечерам сказки. Через два года, осенью, у них родилась дочь Нина.

Молодые мечтали о собственном доме, но жизнь на руднике день ото дня всё тяжелела. Как уходит из мелководья рыба, так уезжали отсюда люди — сомневались и они, стоит ли строить дом в этих местах. Магазинные полки, щедро-обильные в прошлом, оголялись с неимоверной быстротой. Деликатесами становились не только мясные продукты, но и мука с подсолнечным маслом.

Тоскливая нехватка всего, чего ни коснись, наводила на мысль, что из этой дыры надо выбираться. Но куда? Где найти место, чтобы и детей выучить, и самим было легче? Над ребусом этим молодая семья размышляла вечера. Надвигался декабрь 1961-го. После очередного совещания с мужем Маля решила съездить на разведку в Актюбинск, где к тому времени жила семья тёти Эмилии.

Как только ликвидировали комендатуру, тётя из Малиновки перебралась с сыновьями на родную Днепропетровщину, в родной довоенный колхоз, но из прежних жителей они никого не нашли, а новые не приняли их, и вскоре при невыясненных обстоятельствах трагически погиб её старший сын. После его похорон тётя с детьми, золовкой и осиротевшими внучатами перебралась в северный Казахстан, в город Актюбинск.

Сашу Маля оставила с мужем, а сама с маленькой Ниной и рюкзаком за плечами отправилась к тёте. Вышла из поезда и — ахнула: на привокзальных витринах, как в доброй сказке: мясо и макароны, крупа и жиры, конфеты, икра и всякая прочая вкуснота.

Её телеграмму: «здесь рай есть всё срочно увольняйся» Сашко получил на другой уже день. Посоветовался с дядей.

— И ты ей веришь? — засомневался дядя. — Быть того не может, чтобы в одной и той же стране в одном месте было всё, в другом — ничего!

И Сашко остался. Осталась и Амалия — уезжать от изобилия не хотелось.

Открывавшемуся детскому комбинату требовались рабочие, и её без проволочек оформили няней в старшую группу — для полноты счастья не хватало лишь сына с мужем. Переговоры тянулись полгода, на них уходило много денег, и Сашко, наконец, сдался. По приезду ему улыбнулась ещё и удача: он устроился на высокооплачиваемую работу — участок гражданского строительства при железной дороге. На окраине Актюбинска жило много немцев. За 1000 рублей купили они недостроенный дом — три большие комнаты с изолированной кухней.

И рулетка закрутила, казалось, стабильное благополучие.

В 1964 году у них родилась Лена, но с этого времени затормозился и «прогресс» области — дефицитом становился даже хлеб.

Спасала семью работа Мали в детском саду, куда хлеба выписывали всегда больше, чем нужно было, и каждый в конце рабочего дня уносил с собой булку домой. Маля не жаловалась — была счастлива, что знакомое чувство голода обходило их стороной. Жилось почти что хорошо: на крупные бытовые вещи выдавались талоны. По талонам купили ковёр, Сашка записали в очередь на мотоцикл. На себя и детей Маля сама всё шила, в одежде и обуви была неприхотливой и аккуратной — в одних и тех же туфлях по два-три сезона ходила…

В детском саду существовала «чёрная касса» — с каждого ежемесячно удерживали по 16 рублей. За год ко дню рождения набегала приличная сумма — 192. С этими деньгами Маля мечтала окоролевить свой гардероб, но тут, как назло, подошла очередь на мотоцикл. Снимать со сберкнижки 540 рублей Саш ко не хотел.

— Снимем деньги — пропадут проценты! Давай к 380 руб из «чёрной» кассы займём у кого-нибудь 160 руб., а потом потихоньку будем расплачиваться.

— И у кого ж мы займём?

— У всех, кто не жадный, — с миру по нитке, а проценты останутся.

— Да ты, я смотрю, самый жадный и есть. Мне уже в люди выйти стыдно. Столько лет ни новой блузочки, ни платья, да и обувка разваливается.

— Для меня ты и такая лучше всех. Рассчитаемся за мотоцикл — нарядишься.

Маля подумала и согласилась — не раздетая ж, в самом деле! Но зарплаты Сашка всё тощали, так что год оказался напряжённым — с долгами рассчитывались, как из подо льда выбирались. За день до дня её рождения зашёл Сашко как-то в детский сад и при всех выложил на стол получку — 25 рублей. От удивления Маля так и присела, но потом рассудила, что деньги просто недодали и что Сашко донесёт их в аванс, но в аванс он выложил лишь 50 руб. Прожить на эти деньги было невозможно — она собрала чемоданы и выдвинула ультиматум:

— Не уволишься — уйду: без твоей зарплаты мы легче проживём.

Он не на шутку растерялся. Выручил кум: «Переходи ко мне на автокран, там зарплата 250–300 рублей. Правда, работа связана с командировками, но ты молодой — выдюжишь». Лаконичное заявление Сашка «Денег в семью не приношу, потому от меня уходит жена» — подписали без тех двенадцати дней, что по закону в обязательном порядке надо было отработать.

Сашенька к тому времени окончил восемь классов. Солидаризуясь с друзьями, он поступил в профессионально-техническое училище в селе Родниковка — поступок, однако, выстрелил по планам родителей: учитывая его математические наклонности, они подыскивали ему и соответствующую школу. Доводы сына, что за два года он выучится на механизатора и уйдёт в армию с профессией, казались правильными, но… кем-то навязанными. Родители пробовали его отговорить — не смогли.

После года в училище он, однако, заявил, что «учиться на механизатора передумал — лучше на шофёра». Начали допытываться, чем вызвано решение. Оказалось, в село прибыло много беспризорников, любителей сладостей, и они обворовывали магазины. Родниковка превращалась в очаг преступлений, Саше хотелось вырваться. На мотоцикле родители раз в неделю привозили ему хлеб и овощи. Приехали однажды, а он в постели — в синяках и ссадинах.

— Что случилось, сынок? — испугалась Амалия.

— Когда на лежачего бросаются с кирпичами, по-другому не бывает.

— За что тебя так?

Он не хотел признаваться — уступил настойчивости отца. Саша отказался стоять «на часах», и от него решили избавиться. Боясь, что он «расколется», его решили убить, но не добили. Боясь за жизнь сына, Амалия хотела его увезти.

— Нечего слюни разводить! — возразил отец. — Что за манера не доводить начатое до конца? Пусть учится защищаться.

И Сашеньке пришлось доучиваться.

После училища выпускники обязаны были отрабатывать два года в целинном совхозе «Комсомольский». Сашко с автокраном мотался по Казахстану — электрифицировал кишлаки. Очередной его командировкой стал совхоз «Комсомольский», в котором был сын. С гостинцами (сгущённым молоком, шоколадами и другими сладостями) Сашко у первой встречной поинтересовался, где найти Сашеньку. Женщина улыбнулась.

— А-а, вы на свадьбу?

— Какую такую свадьбу? — не понял отец.

— Как какую? Вы что — не знаете, что у вашего сына сегодня свадьба?

Сашко не стал расспрашивать — лишь поинтересовался, куда пройти. Сын увидел отца и от неожиданности растерялся. Сашко не стал ему выговаривать, но со знакомыми, отъезжавшими в Актюбинск, отослал Мале записку: «Срочно бери отгулы и выезжай, дело касается сына». На «кукурузнике» она прилетела на другой уже день.

Бабушка, у которой они остановились, рассказала историю Веры-»невестки»: помощница повара, из местных, с молоденькими всё свадьбы справляет, с Сашей — четвёртую уже, но приезжают матери и увозят сыновей.

Ранним утром они отправились к дому «невестки». Сашенька глянул в окно, увидел родителей, схватил брюки и выскочил на улицу, застёгиваясь на ходу.

— Что это за свадьба такая скоротечная? — упрекнул отец.

Уставившись в землю, сын тупо молчал, а когда поднял голову, в глазах было столько немого стыда, страдания и чего-то ещё, что отец отважился на провокацию:

— Если по любви, то ладно, а если — нет?.. Может, домой улетишь?

— Заводи «Зил» — вези к самолёту, улечу с матерью.

— Времени до отлёта ещё есть, — обняла его Амалия. — Иди простись, объяснись и скажи, что родители увозят.

— Не буду я прощаться. Заводи, отец, мотор.

— Значит, в этой «свадьбе» любви не было?

— Не было, — покраснел он.

Директор совхоза взбунтовался было, что теряет специалиста, но Сашко отрезвил его:

— Работа для крановщика найдётся?

— Найти-то найдётся, но деньги на кран где я возьму?

— Не надо денег — всё сделаю бесплатно, только верни мальцу документы.

— Ну, тогда лады, — согласился директор.

По возвращению в Актюбинск отец устроил сына на бульдозер в свою организацию. Молодого и энергичного, его хорошо приняли в коллективе.

Наступила зима. Сашко-отца с передвижным краном откомандировали в один из дальних кишлаков. Столбы для электропередач поступали по железной дороге, но после трёхдневной метели дорогу занесло и к вагонам было не подступиться. Сашко отправил в Актюбинск телефонограмму — просил бульдозер для расчистки спрессованного снега.

— Только не сына! Кого угодно, только не его! — повторил он несколько раз.

В один из морозных дней на горизонте показался трактор. Сашко остановился, всматриваясь: «Наверное, бульдозер». Рёв трактора заглох и из кабины выскочил сын.

— Здравствуй, сынок, но я просил, кого угодно, только не тебя!

— А я чем хуже? — улыбнулся Сашенька. Трёхмесячную командировку отца с сыном продлили на полгода, и им пришлось пробыть здесь зиму и весну. Захолустье захолустьем, а молодёжь молодёжью — со своими интересами и проблемами. Эта станция исключением не была: местные постоянно враждовали с приезжими из-за девушек.

СашкО к тому времени сильно простыл, его увезли в город с высокой температурой. И Сашенька остался один. А был он влюблён в красавицу — дочь репрессированных молдаван, но девушку, что была запугана пристальным вниманием «женихов», местный парень уступать не хотел.

13 мая 1971 года Сашеньку видели недалеко от чайной мирно беседующим с девушкой. Вскоре они разошлись: он к вокзалу, она в деревню. Темнело. Вдруг от дома к дому шагнула страшная весть: Саша лежит на рельсах с разможжённым черепом. Недалеко валялась записная книжка. В ней было: «Мне так хотелось любви!» Как и что произошло, известно одному Богу.

А было ему всего семнадцать!..

Амалия казнилась, что не настояла на среднем образовании, что не взяла его из училища, Сашко — что оставил его одного…

У Сашка́ была хорошая зарплата, но командировки и питание всухомятку сказались на желудке — проблемы со здоровьем вынуждали искать другую работу. Ничего, кроме оклада сантехника в 160 рублей, не нашлось, и он согласился.

Вскоре произошла смена власти политических лидеров: Никиту Хрущёва сменил Леонид Брежнев, и за ночь случилось то, что случается в волшебных сказках, — произошло чудо: утром магазины расцвели изобилием.

Престиж и корысть

К моменту гибели Сашеньки младшей Леночке исполнилось семь. В сентябре обе пошли в школу: Лена в первый класс, Нина в четвёртый. Неутолённая жажда знаний росла и в самой Амалии. Проверяла уроки дочерей и училась сама. Когда-то мечтала выучиться на бухгалтера, но время распорядилось по-другому.

Однажды на заборе рядом с домом Маля увидела объявление о годичных курсах бухгалтеров — зашла, поинтересовалась.

— Да, группа укомплектована не полностью, записаться ещё можно, — обнадёжил директор. — Начало занятий через день. У вас какое образование?

— Было семь, — отчаянно соврала она, помолчала и нерешительно добавила, — когда-то, до войны.

— Не забудьте прихватить документ об образовании.

В первый день о документе никто не спросил, и она начала посещать занятия. По математике её ставили в пример — сложней было по русскому языку.

Курсы подходили уже к концу, как однажды после занятий её задержали: в личном деле не оказалось свидетельства об образовании. От страха, что всё раскроется, Малю прошиб холодный пот, но она быстро нашлась:

— Не знаю, Лидия Семёновна, может, оно выпало, и техничка его выбросила?..

— Я всех опросила — никто ничего не выбрасывал. Сделай запрос — пусть новый документ вышлют.

— Ну, что Вы, Лидия Семёновна! В войну там всё разбомбило. Да и пока пришлют… Может, какую-никакую справку сделаете?

— Ну, ладно, подумаем с директором…

Больше на тему свидетельства об окончании семи классов с нею не заговаривали. И вот, наконец, последний день занятий! После торжественного собрания вручали дипломы. От значительности момента Амалия заплакала: она — и диплом, и почти что «красный»!.. По дороге домой всё думала, куда бы устроиться. Свернула в свой переулок. На брёвнах с кем-то судачила у ограды соседка. Лица обеих женщин — задумчиво-напряжённые.

— А вот и бухгалтер лёгок на помине! — оживилась соседка. — Хвастай документом! Покажь оценки-то!

Маля подошла, показала — всё больше пятёрки.

— Знакомься — моя давняя подружка Марья Николаевна, главбух Западно-Казахстанского железнодорожного участка по лесонасаждениям. У них второй бухгалтер ушла в декретный отпуск. Замену ей ищут — может, пойдёшь?

Мистика!.. Думала-гадала, куда б устроиться, а тут работа сама её ищет. Не она — её сватают! Так удачно рулетка ещё не играла, и от неожиданности Маля растерялась:

— Так у меня ж практики нет!.

— Заодно и практику получишь.

В разговор вмешалась незнакомка.

— Временно, на два года, никто не хочет устраиваться.

— А я согласна! — боднула Маля так, что шапка пышных волос заколыхалась, и женщины рассмеялись.

Через месяц Амалия уже всё, как семечки, щелкала, так что на неё не могли нарадоваться. Начисляла ли зарплату, выдавала ли и оформляла документы — всё к сроку, правильно и без напоминаний. Подошло время ухода, отпускать её не хотели.

С рудника к тому времени перебралась в Актюбинск и мама Рита с сыном, так что жили теперь все рядом. В 1976-м подошёл пенсионный возраст Маргариты, и Амалия отправилась в пенсионный отдел оформлять матери пенсию — заодно проверить и свои документы. И узнала новость, от которой потеряла покой: если к её стажу за отработанную на руднике вредность прибавить ещё два года «за вредность», на пенсию можно будет уйти на пять лет раньше — не в пятьдесят пять, а в пятьдесят!..

Заманчивая перспектива личной свободы не давала покоя. И она сделала то, на что бы не всякий решился, — оставила престижную бухгалтерию и на заводе «Актюбсельмаш» освоила вредную профессию гальваника.

После обработки в бензине, каустике, соляной кислоте и специального покрытия невзрачная, маслянисто-грязная фурнитура становилась неузнаваемой. Глядя на продукцию станка, что выплёскивал волшебные блестящие детали, она забывала о вредности и тяжести труда.

— Какие были грязные, а какие стали! Игрушки — да и только! — восхищалась она конечным продуктом.

Нина

Старшая дочь Нина, что оканчивала десятый класс, отличалась математическими способностями, как и покойный Сашенька. Она списалась с Московским институтом электронной техники (МИЭТ) и весь год отправляла туда контрольные. В итоге получила приглашение на место в общежитии со стипендией. Счастливым родителям казалось — они выиграли лотерейный билет.

Кроме математических способностей, дочь была ещё и спортивной: в детской юношеской спортивной школе (ДЮСШ) с пятого класса занималась гандболом — выступала в роли вратаря. Тренер был строгий, и команда завоёвывала обычно призовые места. Затем он уехал, и про спорт на какое-то время было забыто. В десятом классе пронёсся слух, что бывший тренер выступает судьёй в матче Киргизия-Казахстан. Прошло какое-то время, и Нина получила неожиданное приглашение выступить в роли запасного вратаря.

Между ученицей и тренером, что проживал в городе Шевченко, завязалась переписка. Кандидат на золотую медаль, Нина сдала последний экзамен, но рассвет встречать не стала и втайне от родителей отправилась в гостиницу к тренеру, что приехал к выпускным экзаменам. Амалия работала в ночную смену, Сашко спал, и, когда утром обнаружилось исчезновение дочери, оказалось, что она улетела в Шевченко с одноклассницей — будущим капитаном команды.

Амалия требовала вернуться, но Нина убедила родителей не беспокоиться: живёт, мол, в гостинице на полном гособеспечении и занята любимым делом — подготовкой к соревнованиям. И, действительно, через десять месяцев в городе Фрунзе состоялся матч, в котором они одержали победу. Однако у тренера на девушку были виды не только, как на вратаря: он ждал её совершеннолетия, и, как только оно наступило, склонил к замужеству.

Московский институт был перечёркнут, и образовательный финиш Нины свёлся к факультету гидрогеологии в Алма-атинском политехническом институте. В результате устроилась, как и мать, на вредное производство — в лабораторию по исследованию урановой руды. Мать ругалась и переживала: дочь пренебрегла жизнью в столице и возможностью сделать карьеру.

Лично у Амалии два года вредного производства подходили к концу. Наконец-то можно было и отдохнуть, и она с согласия Сашка уехала с Леночкой на Украину — в Житомир в гости к подруге.

Житомир

И, как в другой мир, попала. Из сухого, горячего и пыльного Казахстана переместилась в край благородно-нежного тепла и щадящего солнца. Красивые и важные, как каштаны, люди восхищали уверенностью, рынок — фруктами и приятной дешевизной.

Вечером с подругой вспоминали, как они в Актюбинске работали в детском саду, когда доставали всё из-под полы и по талонам.

— Да-а, ты райское место нашла, по-хорошему завидую.

— А ты не завидуй — оставайся. Сестра вон комнату сдаёт, найти работу — не проблема.

— Да я-то с удовольствием: Украина ж — моя родина. Надо с Сашко посоветоваться.

— А чего советоваться — он, думаю, только «за» будет.

— Не знаю, столько лет о своём доме мечтал! Только отделали — и бросать? Нелегко это — сама знаешь.

— В Актюбинске зарплаты маленькие, климат опять же — не подарок. Всё дорого. Чего раздумывать?

— Ну, тогда с работой помоги. Найду работу — может, и Сашка́ перетяну.

Подруга советовала общество слепых:

— Им нужны рабочие. Да и квартиры строят там быстрее, чем в других организациях.

Директор, не колеблясь, принял Амалию без документов. В телеграмме мужу она убеждала его как можно скорее уволиться самому и уволить её.

Сашко́ снова не поверил, думал — разыгрывает.

Она попросила отгулы, оставила Леночку на подругу и уехала в Актюбинск. Увольнять Малю не хотели, пришлось отрабатывать положенные по закону двенадцать дней — время, в течение которого склоняла СашкА на продажу дома и переезд.

Он не соглашался.

В Житомире меж тем набегали прогулы — ей грозило увольнение. Спасло, что в декретный отпуск уходила одна из работниц, и Малю приняли с испытательным сроком на место беременной. Всё складывалось хорошо — плохо было главное: прикипевший к дому Сашке не хотел покидать Актюбинск. И она уехала без него.

К концу года Сашко́ приехал на разведку. Пока Леночка была в школе, а жена на работе, расхаживал по окрестностям. Ему всё нравилось — отторжение вызывали «хохлы», и связано это было со службой в армии. Как ни убеждала, ни уговаривала Маля, он уехал, оставшись при мнении, что «все хохлы — продажные шкуры».

С тех пор семья держалась на праздных выездах в гости друг к другу. Созрел Сашко́ для переезда только через полтора года. Продал дом и деньги положил на свой счёт. Она не возражала — доверяла: вместе было прожито четверть века.

По приезду он устроился в один с Малей коллектив — наладчиком. Раньше они делили меж собою часы, на которые приняли Сашка, и каждому выгорал небольшой приработок. С приходом нового наладчика они теряли приработок, и Сашку́ всячески начали вредить. Он нервничал и всё рвался уволиться.

Жила семья на квартире. За 55 рублей (деньги немалые!) снимали 11-метровку в трёхкомнатной «хрущёвке», но тревожило не это, а то, что жили, как бомжи, — без прописки. Через два года Мале удалось втиснуться в квартирную очередь. Сашко́ недоумевал:

— Ты как сумела? У нас же прописки нет!

Не желая портить своеобразный праздник души, она беспечно отмахнулась:

— Прописку никто не потребовал. Кроме нас с тобой, эти бумажки никому не нужны.

Надежда на благоустроенную квартиру поддерживала благодушный настрой — Сашко́ успокоился, увлёкся рыбалкой и всё реже вспоминал проданный в Актюбинске дом.

Неприятности Сашка́ на работе вносили диссонанс в их личные отношения. В такие минуты он замыкался, терял аппетит и всё рвался уехать.

— Потерпи, родной, очередь близко, — убеждала она. — Получим квартиру, перейдёшь на другую работу.

Взбудоражил Сашка́, и без того нервного, ночной звонок брата из Перми.

— Слушай! — кричал брат, работавший управляющим трестом Зап-Урал-Энерго. — Нам трёхкомнатную квартиру дают, но мать не хочет выписываться из 2-комнатной кооперативки. Чтобы ей остаться, надо в кооператив внести взнос. А какие у матери деньги? Вы же дом продали — выручи! Мать останется, и вы с нею.

— А ты почему не заплатишь?

— У меня нет таких денег.

Не верилось, что у управляющего трестом нет денег, однако спорить не стал и поговорил с Малей.

— И чьей тогда будет квартира? — удивилась она. Проконсультировались. Оказалось, квартира в случае смерти матери переходила очередному члену кооператива. Сашку́ в таком случае причиталась лишь её стоимость за вычетом износа. Получалось, он не приобретал, а терял.

Маля убеждала не соглашаться, но неурядицы на работе подогревали, и Сашко́ не выдержал — снял с книжки деньги, заплатил за кооператив и уехал к матери, надеясь, что без него жена быстрее созреет для Перми, но Маля в края детских скитаний возвращаться не хотела.

Настроенная на умеренный Житомир, она, в свою очередь, ни минуты не сомневалась, что, как только получит квартиру, Сашко вернётся в семью. Он бобылил в Перми, она — в Житомире, а в итоге — всё больше отвыкали друг от друга.

Личная рулетка давала сбой.

И вдруг — повестка в районный отдел милиции. Она терялась, но, кроме прописки, причин не видела. И не ошиблась: за нарушение паспортного режима ей предписывалось покинуть Житомир в течение 24 часов.

— Откуда у вас мой адрес — я же не прописана! — удивилась она в паспортном столе и, не сдержавшись, надрывно заплакала.

Успокоилась и начала доказывать, что никакой она не нарушитель: с хозяйкой не раз приходила она в паспортный стол, но её не прописывают. Начальник кричал — секретарша слушала и при выходе незаметно сунула ей в руку записку.

Во дворе Маля развернула скомканную в ладошке бумажку и прочла: «Обратитесь в областное управление паспортного стола». 24 часа начинали свой отсчёт, и она последовала совету. В областном управлении выслушала чиновный ответ секретаря:

— Начальник на партийном собрании в актовом зале. Сегодня его не будет.

Терять ей было нечего — у двери актового зала села сторожить начальника. Почувствовала голод и вспомнила, что за день ничего не ела, но буфет был закрыт — оставалось терпеть.

К девятнадцати из актового зала начал выходить народ. Заметив человека в военной форме, Маля поспешила к нему.

— Меня из города выгоняют. В 24 часа, — сказала она и заскулила не то от обиды, не то от голода.

На них начали оглядываться, и начальник отвёл её в сторону. С трудом сдерживая рыдания, Маля сбивчиво объясняла. Очевидно, лишние глаза и уши были начальнику ни к чему — он предложил зайти к нему в кабинет.

— Два года мыкаюсь, — начала она уже более спокойно, — не прописывают. Почему, не знаю.

— Этого зазнайку давно следует пропесочить, — зевнул начальник. — Сегодня пятница, в выходные выселять не станут, а в понедельник пропишитесь вот с этой бумажкой. Уже поздно, да и устал я — пойдёмте.

При выходе Амалия едва не свела всё к нулю.

— А почему не прописывали? Потому что немка — да?

У начальника взлетели брови, и он жёстко приказал:

— Дайте сюда паспорт!..

«Дёрнул чёрт», — казнилась она, — но деваться было некуда, достала из сумочки паспорт.

Он долго изучал её данные.

— Нет, национальность здесь ни при чём, — вернул он паспорт с задумчивым видом.

Оказалось, начальник был поляком, не украинцем — обстоятельство, что заставило рулетку сыграть в её пользу.

Не сомневаясь, что донос на неё по поводу прописки — дело рук анонимщиков, терялась, кто это мог быть: брака она не делала; её детали отправляли, как образцовые, на выставку в Киев, а недавно за высокое качество продукции ей вручили именной штамп «Знак качества», за который к зарплате шла прибавка пять рублей. И вспомнила завистливые взгляды… В результате — зависть и донос!..

Ребус этот разрешился сам собою. Зашла как-то после работы в душ, где ливнем журчала вода. Сквозь шум донёсся негромкий разговор. Маля прислушалась.

— Ще двух рокив ны робыть, а строить из сэбэ, будто во-на тут главна… Ф-фашистка проклята…

— И «Знак» вжэ получила…

— Ничо, ны всэ коту маслэниця — може, йи з городу скоро вытурять, — донёсся злой голос бригадира прессовщиц.

Амалия тихо прошла в кабину, открыла кран — вода забилась, заплескалась о бетон.

— О, а мы и ны учуялы, як ты вийшла! — одна поверх другой смотрели они, нагие, в позе ожидания.

Затем в ночную смену у неё сломался пресс, а запасной, что стоял в углу, штамповал брак — работать на нём никто не хотел. Оставалось опробовать «бракованный» пресс и проверить, почему он гонит неправильную пресс-форму. Маля долго мучилась, подбирала режим температуры и давления, но удача улыбнулась: при норме 800 она сделала 1000 деталей — план перевыполнила!

На другую ночь снова встала к «бракованному» прессу, но не сделала и ста деталей, как подошла одна из работниц.

— Ты учора на ём робыла — сёгодни буду я, — и толкнула.

— Убери руки! — дёрнулась Амалия. — До меня на нём никто работать не хотел. Я освоила — и вам завидно стало. Не уйду.

Женщина тянула за рукав: «Прыихала хфашистка, порядки тут устанавлюе», и из детской памяти всплыла семья «фашистов», что подарила Мале золотые серёжки. Чтобы не дать разгореться скандалу и не омрачить воспоминания, отошла и устроилась в раздевалке на лавочке — там до утра и продремала.

Её пресс отремонтировали только к следующей смене. Беспристрастная рулетка выдавала то проигрыши, то выигрыши — и теперь всё больше из-за национальности.

Квартиранты

Леночка окончила десятилетку и уехала к отцу в Пермь, чтобы там поступить в медицинский институт. Амалия отговаривала её: «Вначале испробуй себя санитаркой. Может, вид крови не для тебя». Лена не слушалась — тем более, что отец прибегал к популярным байкам и советовал дочери не институт, а училище:

— Быстрее приобретёшь специальность и раньше начнёшь самостоятельную жизнь. Евреи, знаешь, что говорят? Главное в жизни не образование, а хорошо устроиться. Хорошо устроиться можно, если пробиться на гормолзавод или мясокомбинат.

Мораль сей «рулетки» сработала, и дочь поступила в профессионально-техническое училище на мясо-молочное отделение.

Амалия в поте лица работала в Житомире. Платить за комнату столько же, сколько и раньше, было тяжело, и она попросила снизить квартирную плату — хозяйка отказалась.

— Раз так, — решила Амалия, — придётся искать другую квартиру.

И прозондировала, где и кто сдаёт квартиры. Ей посоветовали семью из двух мужчин, что жили в трёхкомнатной квартире и нуждались в уборщице. Это был один из старых купеческих домов, но при советской власти из него сделали шесть квартир с отдельными входами. Марк Алексеевич, из «бывших», в прошлой жизни дворянин, при советской власти актёр и пенсионер, остался вдвоём с сыном, музыкантом-шизофреником после неожиданной смерти жены. От радости, что Маля согласна варить и убираться, старик согласился не только на прописку, но и на бесплатное проживание.

Поняв, что задумка Мали уйти на другую квартиру — не розыгрыш, хозяйке захотелось сравнить новую квартиру со своей, и она решила помочь перенести ей вещи. Вошла и зажала нос:

— Фу, та xiбa ж у такий нечистоти можна жити? Дихати ж ни можна! — и потянулась к форточке.

— Выскребу, вымою — уйдёт и грязь, и вонь.

— Залишайся у мене, я квартирну плату зменшу.

— Поздно, надо было уменьшать, когда просила.

Жили мужчины уединённо. У каждого был свой горшок, для большого туалета во дворе выходили один раз — других моционов у них не было. Соседка иногда приносила из столовой варево. Разогревая её, мужчины забывали про включённую электроплитку, и пища пригорала. Строй кастрюль отмокал на кухне — вонь стояла неимоверная.

Амалию не испугало, что жить предстояло в проходной комнате, — она попросила отпуск и запустила рулетку быта. Первым делом выбросила кастрюли и купила новые.

Заметив это, Марк Алексеевич попробовал возмутиться:

— Малечка Ивановна, так их же ж можно было почистить! Пол никогда не мылся, грязи на нём было в несколько слоёв. Попробовала соскрести лопатой — получилось неровно. Догадавшись навести воду с каустиком, выплеснула её на пол — отмылась и грязь, и облезлая краска, с ними ушла и вонь.

После еды сын обычно ложился спать, со стариком случались иногда беседы об искусстве и театре, переключались на старость — на то, что смерть затерялась…

— Звать её, Марк Алексеевич, грешно — она сама придёт. А умереть я вам не дам: 75 для мужчины — не старость.

— Ваши слова, как аплодисменты щедрого зрителя. Жаль — не исцеляют. Аркашу тяжело одного оставлять. Хоть и решено, что после меня его возьмут в дом инвалидов (документы уже готовы), все равно жалко.

— И давно это с ним?

— После седьмого класса началось, но музыкальное училище всё же окончил.

— С ним легко — не буйный.

— Это и спасало нас с женой.

Режим отца и сына был театральный: завтракали в 14, обедали в 20, ужинали в 3 ночи, затем принимали снотворное и спали до обеда. Старик сиживал иногда на крылечке, ночами на несколько минут выходил и Аркаша.

Чтобы вернуть их к нормальному режиму, Амалия каждый день сдвигала график приёма пищи на полчаса. Довела его до нормы и начала питаться в одно время с ними, еду относила каждому в свою комнату. Марк Алексеевич оживал. Как-то вышел он из комнаты и кокетливо стал в позу.

— Как я вам, Малечка Ивановна?

Скользнув по его засаленному жилету, она улыбнулась:

— Давайте — другой куплю.

— Зачем? Он совсем ещё хорош, только вот здесь, — показал он на карман, — зашить надо. Это я сделаю, это несложно.

Он окреп и однажды решил отправиться на рыбалку, но вернулся без рыбы, удочек и корма.

— Судьба, Малечка Ивановна, посмеялась над старым человеком.

— Что случилось?

— Раки у берега всю наживку съели, но ничего — подышал ионами. Это так прекрасно! Так замечательно!

Лена тем временем жила с отцом в Перми. За десять месяцев окончила училище и получила направление в лабораторию гормолзавода. От счастья, что дочь «устроилась по-еврейски хорошо», папа на радостях отправился в путешествие по Волге.

Оставшись одна, Лена загрустила. От тоски и одиночества рванула на выходные к маме в Житомир — увидела, каково ей с двумя больными мужчинами, и решила остаться.

Вернулась в Пермь, за два дня уволилась, оставила короткую записку: «Папа, прости, я маме сейчас нужнее» и уехала. Полный свежих впечатлений, он вернулся из турне, нашёл на столе записку и понял, что с отъездом дочери потерял и семью.

Водные процедуры Марка Алексеевича и Аркаши сводились к мытью рук и лица, и мать с дочерью решили устроить им баню.

Квартира отапливалась газовым бойлером. Добившись в ЖЭКе колонки, они выпилили в полу доски под ванну, чтобы забетонировать тумбу, и от удивления присели: под полом открылась пустота в человеческий рост, её следовало заполнить.

В музучилище рядом с домом делали ремонт, и цепкий взгляд Амалии тотчас оценил горы мусора и баки с готовым раствором. За бутылку водки прораб разрешил брать столько мусора и раствора, сколько нужно, и женщины три дня заваливали яму, превозмогая боль в спине и руках. Когда всё схватилось и подсохло, установили ванну, соединили толстым резиновым шлангом слив с канализацией, и Амалия опробовала сооружение на себе.

— Марк Алексеевич, сегодня я хочу устроить вам банный день. Как вы? — спросила она.

Старик загорелся:

— Я — очень даже положительно! Это такое счастье!

С полотенцем через плечо и каким-то маленьким свёртком протопал он в ванную. Амалия локтем, как маленьким детям, проверила температуру.

— Малечка Ивановна, вы меня сварить хотите?! — и, не доверяясь ей, бросил в воду градусник.

— Марк Алексеевич, это нормальная вода. Посидите, по-отмокайте, а потом я Аркашу пришлю — спину Вам потрёт.

Старик упирался. Амалия зачерпнула небольшим тазом воды:

— Ставьте ноги.

Он попробовал и спорить не стал, через час вышел довольный и весь красный.

— Отдохну, затем потру спину Аркаше.

Аркаша, два года не знавший ванны и бани, отчаянно тряс головой и робко выглядывал из своей комнаты — купаться не хотел. Его выманили хитростью и с трудом увели в ванную. Что он там делал, осталось тайной, только вышел он оттуда уже через несколько минут. Проснулся Марк Алексеевич помыть спину сыну — он безмятежно спал.

— Как же так? — развёл руками старик. — Два года не мылся… а спина опять грязной осталась?!..

Чиновничья карусель

Устроиться без блата на гормолзавод, где за рубль можно было купить трёхлитровую банку дорогих и дефицитных сливок, в Житомире нечего было и думать, и Амалия устроила дочь учётчицей в свой цех.

С приходом новенькой ощутимо выросли заработки, собрания переходили в настоящие митинги: рабочие поняли, что раньше их обсчитывали. Уважение к Лене шло по нарастающей, и за хорошую, добросовестную работу начальство рекомендовало её в Днепропетровский экономический институт, но она сдала экзамены в медицинское училище на фельдшерско-акушерское отделение и осталась с матерью.

Однажды, когда они с хозяевами мирно чаёвничали в большой прохожей комнате, затрещали стены. Амалия вскочила перекрыть на кухне газ. Пока закручивала краны, стена кухни и смежной комнаты другого подъезда начали раздваиваться. Образовавшаяся брешь росла, становясь похожей на горную расщелину. Все напряжённо вжали головы: мужчины и Лена в зале, Амалия в кухне. Выбегать через двери было далеко, и они через кухню выпрыгнули в образовавшийся проём вместе с жильцами другого подъезда.

Хорошо — обошлось без жертв. Был глубокий вечер, но толпа зевак росла. Оказалось, грунт осел — стены и повело. Электрические провода разорвало, дом погрузился во тьму. Ночь провели кто во дворе, кто в разорванном доме. Утром приехала «аварийка». Весь день налаживали газ, свет, закладывали кирпичом проём — штукатурили жильцы сами. Дом признали аварийным, и уже через два месяца мужчинам предоставили новую двухкомнатную квартиру. Чуть позже переселили и других жильцов; в доме оставались только Амалия и Лена — с временной пропиской.

Осенью 1985-го Лена окончила училище. Амалия искала, как сохранить городскую прописку дочери, — отпускать её в глухомань не хотелось. К тому же было обидно: большинство выпускников по блату умудрились получить распределение в город — Лене не удалось. В горздравотделе посоветовали найти пригород, где не держались «москали». Найти такой район посчастливилось: полунемка, полуукраинка, Лена устраивала здешнее начальство. Оставалось последнее — добиться перераспределения в училище. Рулетка на сей раз сыграла благосклонно: городскую прописку дочери удалось сохранить.

Конец ознакомительного фрагмента.

Примечания

1

Частные лица, что возили товар в больших сумках издалека, в т. ч. и заграницы.

2

Склад старой одежды, инвентаря уборщиц, постели для охранников и т. д.

3

Господи, смилуйся!

4

Министерство Внутренних Дел

5

камеру предварительного заключения