Марго

Антон Сибиряк, 2020

Книга о необходимом интуитивном прозрении в создании личной судьбы… сознательном создании всей своей жизни. Ищите интуитивно подсказанную формулу жизни! Мы все несём программы от нашего Всевышнего… Программы очень разные для каждого из нас… И нам потребно видеть прообраз Лика бывшего, Чтоб разбудить Судьбу свою и зоркий третий глаз. Все школы и учения, и институтов бдения Не помогают видеть нашу личную Судьбу… И только робкий взгляд сердечной муки зрения Подскажет жизни формулу, которую пойму. Автор.

Часть 1

После успешного окончания аспирантуры Игоря Александровича Лебедева распределили в Новосибирск. Сразу же, буквально на вторую неделю, его определили на оловозавод для исследования условий труда и разработки мер по профилактике профессиональных заболеваний. На этом предприятии никто из сотрудников института не желал работать, а один сотрудник, Филипп Осипович, даже уволился, выразив таким образом свой протест дирекции института.

На заводе было много чисто медицинских вопросов, и эти вопросы уже долгое время никак не решались. Люди всех возрастов и обоих полов болели часто и подолгу и быстро умирали после выхода на пенсию. Грамотные медицинские работники боялись этого предприятия, и никто там не задерживался на долгий срок. Но само предприятие благополучно существовало, а рабочие и служащие постоянно работали там по полным рабочим дням.

Дирекция оловозавода встретила нового санитарного врача радушно и, более того, сразу же ему предложили бросить свой институт с маленькими зарплатами и перейти обычным врачом на завод и работать только здесь и нигде больше.

─ Переходите к нам, не смущайтесь, ─ уговаривал его начальник отдела кадров Виктор Лейбович Шкундин. ─ Мы перспективное предприятие. К нам хорошо относятся городские власти и выделяют квартиры для работников завода. У нас неплохие зарплаты. И, кроме того, приятно же работать на заводе, который выпускает самое чистое олово в мире.

─ Ой, подождите, дайте осмотреться, ─ осторожничал новый житель города Новосибирска, ─ мне необходимо три года отработать по распределению…

─ Да это мы уладим, это не проблема, ─ махнул рукой Виктор Лейбович. ─ Мы дружим с городскими властями давно. Хорошо знаем друг друга. Подумайте. У нас очень дружный коллектив на заводе. Мы уже заметили такой факт: как только человек выйдет на пенсию, оторвётся от коллектива, так быстро умирает от скуки по друзьям и товарищам. Мы расширяться будем, у нас имеются перспективы.

Первое знакомство с цехами и технологиями завода убедило врача Лебедева в необходимости проведения большого объёма исследований для доказательства уже давно назревшего усовершенствования технологий, установок, печей и самого принципа охраны здоровья рабочих. А когда ему предоставили отчёты прежде работавшего здесь Филиппа Осиповича, то стало ясно, что уровень радиоактивности концентрата, из которого вырабатывали олово, вообще не допускает существования такого типа предприятия внутри города.

Разговор с директором института, которому было поручено наблюдение за медицинским обеспечением рабочих оловозавода, привёл Лебедева в замешательство. Молодой специалист не верил тому, что слышал своими ушами.

─ Игорь Александрович, ─ мягко говорил директор института Горбачёв, ─ вы здесь новый человек… а в городе уже сложились свои старые отношения с этим важным для страны предприятием. Сверхчистое олово нужно всем странам, и это хорошо продающийся товар. Конечно, на заводе многое требует перемены, но всему своё время. Не сразу Москва строилась. И тут такая же ситуация. Будем терпеть. А с Вашей стороны требуются документальные доказательства для ускорения положительных перемен на заводе. Там есть такая знаменитая печь кипящего слоя. Осипович её проклинал на чём свет стоит и ни за какие коврижки не хотел замерять условия труда в том цехе. Он говорил, что это натуральная затравочная камера, но не для мышей, а для людей. Мой Вам совет: имейте при себе респиратор или его замещающие предметы. У нас, правда, их нет и не было никогда. Но даже марлевая повязка из 5-6 слоёв марли уже будет задерживать тонкую пыль, что всегда висит в воздухе в том цехе. Поберегите себя. А работа у Вас очень важная и поможет аргументировать капитальные вложения в завод со стороны федеральных структур, конечно, с целью сохранения здоровья рабочих.

─ А кто позаботится о здоровье научных сотрудников, работающих на подобных предприятиях? ─ Лебедев серьёзно посмотрел на своего директора.

─ Ну, Игорь Александрович! Ну, имейте гражданскую совесть. Вы врач и сами видите все опасности. Вам самому нужно подумать о своей безопасности. Ещё раз прошу Вас, имейте гражданскую совесть. Надо же помочь сотням рабочих…

Слово «терпеть» или «потерпим» в мягком разговоре директора института Лебедев воспринимал как злую шутку… не врачебную шутку… Однако, тем не менее, он посоветовался с заместителем директора по научной работе, и они вместе составили план на два года для получения объективного материала с целью аргументации в высших сферах власти переустройства предприятия. И плановая работа Лебедева началась…

За два года непрерывной работы были проанализированы результаты поликлинических анализов рабочих и служащих завода за последние несколько лет, проведён один углублённый медицинский осмотр рабочих, сделаны смывы с листьев растений в ближайшем посёлке, расположенном в полутора километрах от предприятия… выполнены сезонные замеры условий труда во всех цехах, проведён анализ заболеваемости за три последних года…

Наконец, на стол директора института лёг увесистый отчёт о реальных условиях труда и техники безопасности, состоянии здоровья рабочих и о мерах по профилактике профессиональных заболеваний на оловозаводе. А в заключении были высказаны личные мнения санитарного врача о защите рабочих от вредных профессиональных факторов и основных направлениях будущей реконструкции завода.

Директору института, Горбачёву, Максиму Семёновичу, уже давно были известны многие проблемы городского предприятия, но когда он ознакомился с результатами замеров радиоактивности в смывах с листочков тополей и обычного салата, растущего на огородах жителей близлежащего посёлка, то не смог удержаться от раздражения по поводу нового сотрудника института.

─ Зачем Вы делали смывы с листьев тополя и салата в посёлке оловозавода? Мало ли что может оказаться на липких листочках весеннего тополя! У вас там превышение радиоактивности над фоновым уровнем чуть ли не в две сотни раз зафиксировано! И этот салат!?. Кому он нужен этот салат? Сбежавший Осипович этого не делал. И потом… ─ директор перевёл дух и выровнял дыхание, ─ неужели в самом деле на рабочих местах возле печи кипящего слоя уровень радиоактивности превышает уровень фона более, чем в восемьсот раз! Осипович такого не регистрировал.

─ Максим Семёнович! ─ лицо Лебедева не выражало никакого ответного чувства. ― Служащие завода утверждают, что Осипович был в цехе обжига всего один раз, а потом всё время просиживал в разговорах с бухгалтером… с бухгалтершами… Он не замерял уровни запылённости и радиоактивности. На заводе его критиковали за это. Он брал данные у главного инженера, который теоретически предполагал…

— А где Вы, Игорь Александрович, определяли уровень радиоактивности? Это же очень важный показатель и за ним спрятана ответственность дирекции завода. Большая ответственность! Нам всегда было известно о некоторых неполадках в технологиях, в охране труда… но такие цифры я вижу в первый раз. Где проводились определения уровня радиоактивности проб пыли?

— Как обычно… на военной кафедре медицинского института.

— А почему Вы никогда об этом не докладывали, не ставили в известность? Это же своеобразная катастрофа для оловозавода.

— Максим Семёнович! Ваш заместитель по науке, Каганович, в курсе дела. Я ему каждый сезон, то есть каждые три месяца представлял сообщение о результатах анализов. Он посоветовал нигде не кричать об этом, а оформить официально… Он даже мою статью в журнал задержал по причине дополнительных подтверждений и выяснений.

Максим Семёнович нервно поставил свой подбородок на широкую ладонь поставленной на локоть руки.

— Это что же у нас получается, вашу дорогую маму?! ― Вымолвил он после тяжкого раздумья. ― Получается, что мы как представители службы охраны здоровья рабочих ничего не сделали в своей области! Завод существует уже многие годы, а мы только сейчас начинаем понимать, что это предприятие опасно для всего города, а не только для своих рабочих. Конечно, были военные годы… понятно… на окраине города построили завод… город стал расти и расширяться… Всё понятно! Не понятно только, когда придут к нам с претензиями?.. Вы понимаете, что мы все неожиданно оказались под угрозой?

Сказать старшему научному сотруднику Лебедеву было нечего. Он ведь был новым человеком в этом городе…

Письмо из латвийского города Огре застало Игоря Александровича врасплох. Получив свою почту на Главпочтамте, он вначале стал отказываться от латвийского письма, но ошибки не было. На конверте было чётко прописано его имя, отчество и фамилия.

Сев за столик в дальнем углу помещения, Лебедев с необычным волнением стал распечатывать конверт. Общая нервозность, вспыхнувшая после долгого разговора с директором института, ещё не прошла, и наш герой не сразу сумел сообразить, кто мог написать ему из неизвестного города Огре, где он никогда не бывал.

Письмо было от Маргариты Славиной, его сокурсницы, закончившей педиатрический факультет… О ней у Лебедева были нежные воспоминания… но как-то не сложилось… Лебедев с жадностью принялся читать.

«Здравствуй, Игорь! Кое-как разыскала твой новый адрес. Ответил твой отец на моё письмо в Омск по старому адресу. Почерк у твоего отца хороший, добрый какой-то. Сразу почувствовала, что он хороший человек. Интуитивно почувствовала. А вот в отношении к тебе я не разобралась… не поняла…

Спроси меня Лебедев, почему я тебе вдруг пишу? Я тебе отвечу со всей моей откровенностью: я прочитала заново твоё единственное стихотворение, подаренное мне среди сумасшедшей суеты выпускного вечера. Прочитала ― и самое страшное! ― я поняла его смысл. Бывают такие случаи, когда трудно доходит… но я поняла.

Ты писал его в невероятных условиях. Мы почему-то вместе в один момент оказались в вестибюле института. Наверное, оба вышли подышать свежим воздухом или же Боженька нас свёл. Не помню уже, что ты мне сказал и что я тебе отвечала. Но ясно помню, как ты писал это стихотворение. Вначале ты начал писать на тетрадке, которую дала комендант корпуса. Потом почему-то полез на стену и стал писать стоя, прижимая тетрадь к стене. У меня это вызывало улыбку. Писал карандашом… писал своими каракулями… С тобой что-то происходило, как это я понимаю сейчас. Писал долго. Я устала ждать. Ко мне, помнишь, подходил Серёжка Тихонов… звал меня танцевать и целоваться, пока декан факультета ещё добрый и разрешает продолжать вечер. Да, хотя… ты ничего не помнишь. Ты носом упёрся в стену и молчал… А я почему-то упорно ждала от тебя чуда…

Наконец, ты отдал мне тетрадный лист! Аккуратненько вырвал. Так аккуратно и старательно… и я сразу подумала, что с таким педантом жить просто невозможно. Замучает своей аккуратностью.

Вот так, Лебедев, я впала в наркоз и ничего толком не понимала. Мне потребовалось почти три года бытовых мучений, чтобы Боженька меня ударил твоим стихотворением заново и с новой силой. И самое главное ― с новым смыслом! И только теперь я вынырнула из болота, протёрла глаза и… увидела тебя. Увидела, Лебедев! И это страшно. Страшно, потому что у меня семья и, вне всякого сомнения, у тебя тоже. Но свой удар Боженька сделал. И потому я не могу не искать общения с тобой. Не ругай меня, не сердись, не проклинай. Я буду тебе писать. И ты иногда снизойди… и ответь… Можешь жечь мои письма… Но теперь я уже не могу не писать, потому что понимаю свою дурацкую, идиотскую, безобразную вину… Я не ответила на твоё стихотворение с таким мощным смыслом! Ты должен был почувствовать обиду! И, наверное, очень болезненную обиду. Прости! Я дура. Признаюсь всеми своими фибрами души. С моей стороны, не ответить тебе ― было даже оскорблением, как я понимаю это теперь. Понимаю, понимаю только теперь… Прости! На коленях прошу!..

Робко обнимаю тебя и надеюсь, что ты меня не прогонишь. До свидания, мой непрочитанный Орфей! Маргарита.

P.S.

Пишу ночью да в электричке до Риги. Сильно занята на работе. Напиши, пожалуйста, о своей работе. Спокойной ночи тебе, Игорь!»

Прочитав письмо, Лебедев заволновался ещё больше. Он купил новый конверт, пару листов бумаги и тут же сел писать ответное письмо. Письмо не получалось. Перед глазами стали выплывать одна картинка за другой. И везде перед его носом проходила гордая и безжалостно независимая, капризная девчонка, как будто её привезли сюда на Землю, чтобы проинспектировать работающих вокруг людей. И эта девчонка в своём личном послании соглашается на то, чтобы он жёг её письма?!! Что-то невероятное!

Лебедев снова прочитал полученное письмо. Ошибок не было в его мнениях. Марго отдавала себя в его руки и вручала ему свою судьбу. Совершенно невероятно! Лебедев не смог сразу написать ответ. Ему необходимо было подумать.

«Без сомнений, нужно ответить ласково, ― размышлял Игорь Александрович. ― В жизни этой капризули произошли серьёзные изменения, чтобы она смогла написать ему такое письмо. Надо ей ответить ласково… и успокоить».

Лебедев сложил письмо и спрятал его в портфель. Ему действительно нужно было подумать перед ответным посланием.

Догорали последние дни августа, и в жарком городе заметно прибавилось народу. Возвращались отпускники. Семья Лебедевых, состоящая пока из трёх человек, намеревалась ехать в отпуск к своему дяде Косте, проживающему в Феодосии. Они уже неоднократно отдыхали в этом городе, помогая по хозяйству старому человеку. Но жене Лебедева, Ирине, это место не нравилось. Она жаловалась на грязные пляжи, на грязное море и на хитрых жителей этого приморского городка. Но всё равно — поехали в Феодосию, к дяде Косте.

Старый фронтовик, Константин Иванович, любой разговор с ним, в конце концов, переводил на воспоминания о прошедшей войне, которую он закончил в Берлине. Всю войну Константин Иванович занимался разминированием дорог, мостов и объектов и, как он любил повторять, в полку на него все молились. Осторожность, осмотрительность и чётко мыслящий мозг помогали бойцу выжить в плохих и даже очень плохих обстоятельствах фронта.

Лебедев уважал своего дядьку и иногда они подолгу засиживались на лавочке возле сарая, обсуждая известные обстоятельства прошедшей войны и споря о будущем развитии страны и, непременно, заканчивали споры размышлениями о необходимых улучшениях города Феодосии.

В один из таких вечеров племянник спросил дядю, знает ли он такой город в Латвии, который называется Огре?

─ Нет, туда мы не заходили, ─ как бы с сожалением отвечал Константин Иванович. ─ Некогда было, ─ заметил он с усмешкой. ─ Но нам на политинформации офицер говорил, что латыши всех своих евреев расстреляли собственными руками. Прямо так и говорили, что всех евреев, подчистую, латыши расстреляли сами. И многое другое говорили, про какие-то соборы, про янтарь, но я уже забыл многое.

─ А зачем тебе этот город-то в Латвии? Тебя туда работать зовут что ли? ─ дядя Кости пристально смотрел в ночное небо с удивительно яркими звёздами. ─ Там тебе работать не дадут. Говорят, что эти латыши очень вредные люди… только для себя всё хотят…

─ Нет, не зовут. Просто письмо получил от своей однокурсницы. Замуж туда вышла, работает детским врачом… как-то устроилась…

─ Ну, женщинам, может быть, и легче там, когда замужем. Пойдём-ка спать. Поздно уже. Завтра надо будет забор подправить вон там в углу за туалетом.

Но счастливому отдыху не суждено было состояться. Утром принесли срочную телеграмму. Адресована она была Суворову Константину Ивановичу для Лебедева И.А. В телеграмме были две строчки:

= Срочно переделываем отчёт тчк Приезжайте тчк Всё компенсируем тчк Горбачёв =

Прочитав телеграмму, Лебедев пробормотал: «Зря я оставил адрес дяди Кости секретарю».

На поезд билетов не было. Пришлось ехать в Симферополь и вылетать самолётом. Явившись в институт, Лебедев сразу же почувствовал к себе отчуждение со стороны секретаря и некоторых сотрудников, как будто он провинился перед всем коллективом.

В кабинете Горбачёва сидел взлохмаченный Шкундин и размахивал руками. При появлении Лебедева Шкундин замолчал и торопливо пригладил волосы на голове.

─ Уважаемый Игорь Александрович, ─ начал как обычно мягким голосом директор института. — У нас проблемы с Вашим отчётом по оловозаводу. Вы всё правильно отразили, верно оценили и предложили реальные меры улучшения условий труда. Всё это в плюсе. Но есть и минусы. Вы указываете слишком высокие концентрации радиоактивных веществ на рабочих местах в цехе обжига концентрата и даже в лаборатории. Здесь нужно проявить дальновидность и быть поосторожнее. Эти цифры будут анализировать в верхах… Что они могут сказать в наш адрес? Давайте, будем поскромнее… Давайте, укажем концентрацию вчетверо ниже… Давайте, позаботимся о судьбе завода… В Москве уже требуют этот отчёт в оригинале. Там уже средства резервируют на переоборудование завода. — Горбачёв сделал длительную паузу, поглядел сочувственно на Шкундина, встретив его одобрительный кивок, и поставил подбородок на широкую ладонь…

Некоторое время все молчали. Первым заговорил Шкундин.

─ Вы понимаете или нет, товарищ Лебедев? Нельзя всем говорить всю правду. Деньги уже выделили на переустройство завода. Зачем пугать уважаемых людей страшными концентрациями радиоактивной пыли? Зачем, если средства уже к нам переводят? Аргументов и так достаточно. Давайте, напишем, что превышение над фоном только в двести раз. Это уже сильная радиация! Но не в восемьсот же раз!! Зачем об этом всем уважаемым людям знать прямо сейчас? Зачем?

─ Да, действительно, ─ продолжил Горбачёв, как бы прослушиваясь к Шкундину, ─ аргументов вполне достаточно. Поэтому, Игорь Александрович, мы к Вам прикрепим помощницу, и Вы с ней переделайте отчёт, пожалуйста. Это срочно нужно сделать и отослать быстрее. А то из Москвы могут сами приехать за отчётом, да ещё экскурсию потребуют, да ещё говорить с рабочими станут… Некоторые уже говорят об этом прямо.

На Главпочтамте его ждали два письма. Лебедев некоторое время раздумывал, какое открыть первым и посмотрел на даты. Письма были написаны день за днём. Игорь Александрович открыл более раннее.

«Здравствуй, Игорь, мой Орфей! Я не могу отделаться от небесного грома при прочтении твоего письма… Я постоянно рвусь всё рассказать тебе…

Ах, Игорь! Опять о твоём стихотворении. Я прочитала… Я уже знаю его наизусть со всеми запятыми… Все нервы наружу выскочили. Я не могу с собою справиться. Спасай! Хоть тихим словом спасай. Кусаю локти! Зачем же я свою фамилию Славина сменила на чужую — Столярчук?

Не осуждай, не вини. Я в бездну падаю со скоростью Сознания… Ты как кирпич на голову… Совсем не ты — а стих. Стих превратился в бомбу… что взорвалась нечаянно… и сразу — мир затих.

Исаак Ньютон после встречи его головы с яблоком открыл закон всемирного тяготения. А я после твоего стиха ─"кирпича"открыла бездну. В эту бездну летят все, кто не смог понять, не смог осознать, не смог поверить в закон всемирного тяготения одной души к другой родственной!! И потому у них один путь — в бездну.

Ты же знаешь, я была довольно впечатлительной, непоседливой и взбалмошной девчонкой с претензией на роль принцессы среди своих вассалов. И, наверное, потому до меня не дошёл смысл твоего стиха сразу. А теперь… я увидела в нём слова-ключи, слова-пароли, которые воскрешали в моём сознании обстановку наших редких и случайных встреч! Мы же редко встречались: были на разных факультетах и работали на разных практических базах. Но теперь мне ясно, что ты помнил эти редкие встречи! Они были в твоём сознании! Когда я нашла более трёх таких слов-ключей или паролей, — я обезумела. Ты вправе считать меня умалишённой.

Не ответив тебе на такие мощные стихи, — я, несомненно, обидела тебя. Я поняла вдруг, что ты всегда считал меня умнее, чем я есть на самом деле. Теперь мне понятно, что моё замужество ты вполне мог принять за предательство. Прости меня ненормальную! Ничего не поделаешь: и среди людей с высшим образованием встречаются дуры небесные. Почему «небесные» не скажу… сам догадайся.

Я в бездну падаю со скоростью Сознания…

В тот миг не нужен мне ни белый свет, ни мир…

Я тайно нарушала законы мироздания —

И вот ударил гром: ко мне пришёл Кумир!

Конечно, он жесток, но он меня не знает!

Я, умирая, тоже… могу Ему сказать,

Что буду всеми силами… пусть Бог мне помогает!

Тянуть Его к себе… Он должен всё понять!!!

Спокойной ночи, Игорёк! Завтра рано вставать…

Робко целую тебя… Маргарита».

Лебедев попытался выровнять дыхание, как после быстрого бега. Сердце его необычно тревожно колотилось. Он впервые за последние несколько лет осознал явственное желание обнять и сильно прижать к себе эту капризную и взбалмошную Маргариту. Он ещё посидел немножко, медленно заворачивая письмо и ни о чём не думая. Мысли его разлетались в стороны и улетали куда-то вверх… но возвращались в каком-то туманном клубке, внутри которого он видел уже другую Маргариту… грустную и озабоченную.

Вскрывать второе письмо ему не хотелось сразу. Он почему-то старался продлить впечатления от предыдущего письма и ничем их не тревожить. Но, глубоко вздохнув, он всё же открыл следующее письмо.

«Здравствуй, мой дорогой, Игорь! Как хорошо обласкало меня твоё письмо! В своей прозе ты тоже можешь быть высоким. Ты запрещаешь мне думать о ненормальностях психики и утверждаешь, что любовь ─ это временная болезнь с длительными осложнениями в виде семейной жизни. Смешно. Но я не смеялась. Я плакала… и мне хорошо было плакать. Я ревела за правду в твоих словах и за горькую правду жизни. Я ревела и была рада своим слезам… как будто бы ты мне разрешил пореветь и пролить слёзы за правду. Вот такие аналогии у нас… Но мне нельзя долго расслабляться. У меня сын, ему уже скоро пять лет, и я должна подавать ему хорошие примеры.

Ты советуешь сместить акценты и писать тебе не о чувствах, а о городе Огре и о работе. Это больше концентрирует внимание и не даёт права расслабляться. Я с тобой соглашаюсь. Хорошо. Слушаюсь. Буду писать о том, что меня окружает.

Спасибо, дорогой Игорь! Со слезами мне стало легче. Я стала даже улыбаться… на работе. Спокойной тебе ноченьки!

Целую тебя, товарищ Лебедев, за комсомольскую поддержку страждущих. Твоя плачущая Маргарита».

Лебедев быстро свернул письмо, засунул его в карман лёгкой куртки и быстро вышел из здания почтамта. Ему захотелось ответить немедленно на полученные письма, но ответить в спокойной обстановке, у себя в комнатке… ответить не спеша. По дороге он переложил оба письма в нагрудный карман рубашки и быстро зашагал к автобусной остановке.

Отчёт для завода переделали за два дня, подправив кое-что в мерах по охране труда и в общих предложениях по профилактике профессиональных заболеваний. Но директор института его упорно задерживал «на всякий случай». Для Лебедева переделка отчёта выглядела небольшим, но явным преступление против всех рабочих и служащих оловозавода, но… он покорно это сделал, подчинившись пожеланиям директора института. Свой гнев и возмущения он позволил себе выразить в письмах к Маргарите, во-первых, чтобы отвлечь семейную женщину от слишком яростных чувств, мешающих нормальной семье, а во-вторых… он, наверное, не смог бы сказать внятно, что в тот момент было на втором месте.

Он торопился отправить довольно увесистое письмо Маргарите, чтобы пораньше успеть в кассу Аэрофлота за балетом в Симферополь. Наконец-то Горбачёв разрешил ему вернуться на отдых. На почте его снова ждали два письма, написанные снова день за днём. Лебедев опять с лёгкой нервной дрожью открыл первое письмо.

«Игорь, здравствуй! Ты мой непонятый Орфей.

Частично подчиняюсь твоей просьбе писать о городе и работе. Ты же знаешь, что я попала в город Огре по запросу Риги. Рига сделала запрос на детских врачей в Омский мединститут. Там училось довольно много латышей. От них в Риге уже знали, что в Омске дают очень хорошее медицинское образование. Меня туда распределили. Когда приехала, то узнала, что никто не хотел работать детским врачом в Огре. Здесь большая трикотажная фабрика, много работает молодых женщин, много молодых матерей-одиночек. Проблема с детьми, детской заболеваемостью и женскими болезнями просто огромная! Никто из латышских врачей не хочет эту проблему решать. Бегут отсюда. Я осталась. Тут я убедилась, что многие медсёстры слабо подготовлены, поэтому мне пришлось заниматься с медперсоналом и обучать сестёр. Меня приняли и полюбили. А вот мужа моего ненавидят. Он, оказывается, работает в структуре, которая всё в Огре охраняет.

Всё! Теперь о другом.

Чтобы подарить мне такое стихотворение на выпускном вечере, — надо же любить меня, хотя бы тайно!!! Не находишь?! А я нахожу. Потому и вспыхнуло всё и загорелось во мне. Загорелось жутким пламенем страстей. Я удивлена, насколько это бешено и жутко. Мне боязно за себя саму.

Что так сердце закорябало

Кошкой бешеной в пылу?

О тебе я вдруг заплакала…

А причины не найду…

Похоже на то, что я хочу разбудить тебя, тайно любимого, для себя, явно любимой. Наступила эпоха перемен, которая всем приносит одни несчастья. Нам обоим нужно крепиться.

Обнимаю тебя, Игорь, я без права быть твоей.

Беспроблемной тебе ночи, дорогой ты мой Орфей!»

Лебедев с большой аккуратностью сложил письмо и положил его в нагрудный карман рубашки. И снова… ему хотелось подождать с получением информации из другого письма. Он медлил, медлил… прошёлся по залу почтового отделения и, наконец, решил вскрыть следующее письмо.

«Здравствуй, дорогой Игорь!

Мы за шесть лет учёбы в институте много раз встречались, даже танцевали вместе… и даже один раз ты меня поцеловал! Но это явно с перепугу. Ты был такой робкий и нежный с девушками. И в то же время был дерзким и даже хулиганил. Весь соткан из противоречий! Но в институтском оркестре самодеятельности ты классно играл на скрипке. За одно это можно было простить все твои дерзости,

А откуда они появлялись, эти дерзости? Это было похоже на приступы. Я могу их сравнить, конечно, очень фигурально и неправильно, но всё же сравню их с приступами эмоций у больных хронической туберкулёзной интоксикацией. Современные врачи не хотят признавать такой диагноз, но у нас в Огре я вижу довольно много людей с такими признаками затаённого внутри туберкулёза. Приезжают к нам лечиться хвойным воздухом лесов.

Так вот, твои дерзости похожи на такие приступы. Впрочем, я не все твои дерзости знаю. Мы всё же на разных факультетах учились. Но ты в моей памяти сохранился как хороший парень, честный и самостоятельный, но немного дурной. Тебе нужна хорошая и умная жена, чтобы сглаживала и выравнивала, что надо.

Тогда это всё забылось в суете институтской круговерти, но вот сейчас выплыло и резко встало на пути в моей жизни. Я почему-то не могу отвязаться от мыслей о тебе. Прошло довольно много лет… и вот с неба долбануло громом небесным. За что и почему? Неужели меня Боженька наказывает за то, что я подчинилась маме и вышла замуж? Я могла отказаться и не пойти… Но подчинилась. Теперь я грызу локти и рву на себе волосы. Мой муж — ну совершенно-пресовершенно не мой муж!! Осознаю сейчас и удивляюсь. Сколько лет я была под гипнозом у своей мамы!

Отчего так созревает Долгожданная любовь?

Всё опасное — теряет… Бьёт пока не в глаз, а в бровь.

Но ведь как-то ж не промажет!.. Повредит мои глаза! —

Что народ в округе скажет? Что скажу и я сама?..

До свиданья! До свиданья! Сибиряк ты мой родной!

Нету слов для покаянья… Я желаю быть Собой!

P.S. Последнюю строчку можешь прочитать иначе, например, — я желаю быть с тобой!

Твоя дерзающая Марго».

Лебедев глубоко вздохнул и, так же аккуратно свернув письмо, положил его в нагрудный карман рубашки и поехал за авиабилетом в кассу Аэрофлота. С билетом довольно быстро всё решилось. Домой, то есть в свою съёмную комнату, ехать не хотелось. Но можно было снова встретиться с директором института и попросить возмещение за прерванный отпуск. Хотелось всё же немного отдохнуть на море вдали от большого города…

Перед отлётом в Симферополь Лебедев получил новое письмо из Латвии. Письмо было толстое и тяжёлое. Читать такое письмо Лебедев решил в спокойной обстановке.

«Здравствуй! Трезво-православный, мой Игорёк, стремленьем славный!

После твоего письма меня в жар бросает каждую минуту. Ты почему такой дурной на всю жизнь? Немедленно уходи из своего института, со своего оловозавода!! Немедленно уходи!!! Любая работа без радиоактивности будет лучше твоей настоящей. Я умоляю тебя, Игорь! Пожалей себя, свою дочку, жену… и меня, конечно, пожалей. Ты там наверняка заработаешь лучевую болезнь, если уже не заработал. Два года трудиться за пятак в день в условиях тюремных шахт??

Игорёк, милый! Ну, неужели ты такой дурачок? Я хотела тебе длинное письмо написать, но не могу. Меня всю трясёт от неожиданной твоей глупой покорности. Увольняйся из института немедленно, если в тебе осталась хоть капля здравого смысла. У меня на работе всё из рук валится, когда я вспомню твоё письмо. И как тебя любить такого, бесцельно верного, дурного? Ты выполняешь приказ министерства? Ты хочешь отработать три года в тюремных условиях?

Всё! не могу больше о тебе писать. Буду о себе… Я сама в больших раздумьях… смотрю на нас с тобой. Неужели так медленно люди созревают до своей настоящей любви? Ужас! Так всё человечество может выродиться напрочь.

Я чувствую, что сильно изменилась. Как-то сразу и очень. Мне хочется подчиняться тебе, и я даже заболела. Спасай! Мне нельзя болеть! У меня сын.

Скажи, умный! Что со мной?

Прости за важный для меня вопрос. Но я чувствую, что моему сердцу нужен более длительный разговор, прямой контакт и совместное общение. Прости, если потревожила.

Твоя сердитая до бесконечности Марго».

В письмо были вложены две вырезки из русскоязычных газет и одна небольшая вырезка из газеты на польском языке. Там приводились первые признаки лучевой болезни и известные на то время профилактические мероприятия.

В Симферополь Лебедев прилетел в глубокой задумчивости. До конца отпуска оставалось всего десять дней.

Дядя Костя сразу же бросился к племяннику с вопросами.

— Чего это тебя беспокоят без дела? Из отпуска вызывают? Что это за работа такая, где никакого спокойствия нету? Ирина грустная ходит и сердится на тебя. Отдохнуть, мол, даже не можем нормально.

— Да… комиссия приехала неожиданно, — вяло отвечал племянник. — Стали инспектировать завод, проверять соответствие технологий современным требованиям, меры по охране труда проверять… показатели здоровья им понадобились. А меня вызвали для срочного переделывания отчёта, который дирекция обещала вручить этой комиссии. Мы за два дня всё изменили, как нужно было дирекции института. Но меня долго ещё не отпускали. Настроение паршивое стало. Пришлось врать и подвирать в новом отчёте.

— А, не горюй! — Дядя Костя отчаянно махнул сразу двумя руками для большей убедительности. — У нас на фронте тоже командиры врали напропалую. То, мол, взяли, это разведали да обезвредили… Вранья было до самой макушки. А солдаты гибли… Всё руководство было малограмотное, не способное командовать. Сколько жертв зря положили…

Настроение у Лебедева было испорчено окончательно. Его уже ничто не радовало: ни море, ни солнце, ни воздух. Да ещё прибавились осуждающие разговоры жены, о том, что муж не может заработать семье квартиру, а работает как лошадь.

С отдыха семья вернулась с невесёлыми раздумьями. В Новосибирске был лёгкий моросящий дождь, и сам аэропорт казался плачущим и жалким. Устроив семью дома и выполнив некоторые поручения жены, Лебедев сел на автобус и поехал на почту.

В Главпочтамте его ждали три письма. Лебедев получил письма и с некоторым раздражением подумал: ну что можно написать в трёх письмах сразу? Что там… ей делать нечего?.. Прочесть письма он решил дома.

Но дома не оказалось возможности сделать это сразу. Ирина написала ему список продуктов, которые нужно срочно купить, дала мужу большую сумку и выпроводила за дверь. Лебедев понуро поплёлся по магазинам, понимая, что жена действительно права и надо как-то искать способ получить квартиру для семьи.

В универмаге его окликнул заведующий отделом института Пётр Петрович Смагин.

— Игорь Александрович! Постойте немного… Во-первых, здравствуйте! Распрямите брови, а то Вы суровый какой-то. Во-вторых, Горбачёв ищет Вас. Долго не могу говорить, но суть дела в том, что Вам нужно срочно разработать меры медицинского и даже медикаментозного оздоровления рабочих оловозавода. После комиссии столько хлопот появилось, что ужас! До конца вопрос не знаю по Вашей части, но надо создать впечатление нашей активной оздоровительной работы в городе и на заводе, в частности. И, в-третьих, ещё есть кое-что. Наш Горбачёв и директор оловозавода, не знаю его фамилии, решили прописать Вас в дом, который назначен в городе под снос. Я и Мария Самуиловна Фурс уже прописались туда. Теперь Вам нужно разыскать Погорелова Ивана Сергеевича, заведующего отделом коммунальной гигиены. Его тоже пропишут в дом под снос, а он никаких адресов не оставил и укатил в отпуск. Дом скоро будут сносить, а мы получим квартиры. Срочно займитесь поисками Погорелова. Наверное, придётся спросить в милиции адрес родственников. Никто не знает, где он может пребывать. Но вы как-то чаще с ним разговаривали… поэтому решили Вас попросить найти Ивана Сергеевича.

Новая информация подстегнула Лебедева как хлыстом. Он быстро посетил все магазины для выполнения заказа жены и, явившись домой, хотел обрадовать её новыми перспективами. Но жена встретила его сухо:

─ Мы с Ритой уже спать ложимся, не шуми. Разложи всё в холодильник. Завтра разберёмся.

Оказавшись один на кухне, Лебедев подсел поближе к тускло горящей лампе и принялся читать полученные на почте письма. На даты он не смотрел.

«Здравствуй, Игорь! Решила обновить в памяти…

Нахлынула волна воспоминаний! Как огромной высоты волна… катастрофическая волна. Я вспомнила, как мы были в спортивном лагере института. Это было, кажется, на втором или третьем курсе. Ты выпускал там еженедельные стенные газеты, которые пользовались вниманием. Там были твои стихотворения и моё одно опубликовал тоже, скупердяй. Я тебе два стиха давала. За три недели мы выпустили три стенгазеты. Шуму было вокруг них много. Некоторые были недовольны за критику. Ну, да ладно… Я помню не за это переживала. Мне было страшно, как это твои руки скрипача с топором и молотком управляются. Боялась за тебя, но скромно боялась, а надо было сильнее переживать. Но ты колотил, рубил и чёрт-те что делал и не собирался жалеть ни себя ни других. Мне было немного страшно, но потом я об этом забыла.

Помню ещё, что на складе в лагере из музыкальных инструментов были барабан да горн пионерский, за ещё гармошка задрипаная, не пригодная для музицирования. Но ведь ты, хозяйственный такой, ты эту гармошку как-то приспособил для игры и даже сам играл… не помнишь, как аккомпанировал поющим? Там ещё был Федька Середа! Ой, вспомнишь-вздрогнешь. У него не было никакого слуха, но он яростно хотел петь. Его, этого Федьку, ваш художественный совет выпускал только для смеха. Помнишь, там толстая тётка была, художественный руководитель. Так вы с ней для хохмы Федьку выпускали на сцену. Его бурно приветствовали криками и свистом, а потом некоторые парни долго ему подражали, коверкая мелодию.

Я запомнила ещё один момент. Назовём его"смерть гармошки". Как-то раз, в музыкальном экстазе… между прочим, ты неплохо играл на гармошке-то (где научился, не скажешь? ) — так вот, в экстазе ты рванул гармошку в самый громкий момент и… меха у этой бедненькой и старенькой гармошечки лопнули, а из гармошки пыль столбом повалила. И ты чуть сам не задохнулся этой пылью. Это было так эффектно, что я смеялась чуть ли не два дня. Потом успокоилась. А чего мне было волноваться — ты же жив остался!

Спокойной ночи тебе, Игорь!

Твоя смешливая Марго».

P.S. Наша главная врач недавно вернулась из Швеции. Не знаю, по какой причине она ездила туда с мужем. Важно другое: она там слышала местную группу, вокально-инструментальный квартет (два парня и две девушки). Она полна восторгов. Говорит, что такой группы нигде нет в мире. У них совершенная гармония в исполнении, такой благородный образ всего квартета в целом. Они с мужем хлопали этому квартету до боли в ладонях. Одну пластинку привезла».

Да, действительно, о спортивном лагере института у Лебедева было много приятных воспоминаний. Действительно, они там работали физически и умственно с высоким накалом страстей… И правда, с гармошкой такой казус произошёл… Этот случай обыгрывали даже в соседнем лагере… кажется от машиностроительного института.

Лебедев посидел немного с блаженной улыбкой на лице и выбрал следующее письмо, самое толстое.

«Здравствуй, Игорь! У меня сегодня трудный день. Всю субботу пишу тебе письмо. Мне почти дурно…

В пятницу была у трёх немок совсем близко, за городом Огре. Это три старушки, у которых четверо детей (внуков, естественно).

Я была там уже третий раз. Эти три старушки раньше жили совсем рядом с Ригой в большом доме. Этот дом у них латыши отобрали и переселили в небольшой двухэтажный домик в 5 комнат. Домик совсем рядом с Огре. В этом старом доме живут все три семьи. Дети этих старушек вместе с зятьями и жёнами уехали в Германию, так как их выгоняли латыши-националисты (это при Ульманисе), а бабульки с внуками остались. Их пока не трогают.

У каждой старушки по дочери, а у госпожи Софьи ещё и сын есть. Госпожа Софья ведёт дневник уже много лет. Они рассказывали мне, как латыши в 1941 году жгли евреев в синагогах. Обливали бензином и жгли. Кто хотел выбежать или выкинуть своего ребёнка для спасения, в тех стреляли из автоматов и бросали гранаты. Они (старушки) очевидцы этих латышских зверств!! Расстреливали евреев регулярно ранним утром на окраине города в Бикерниекском лесу. Привозили, заставляли раздеться до гола, выстраивали на краю рва и стреляли. Стреляли на латышским манер: одна шеренга латышей вставала на колено и метились они в сердце, а вторая шеренга стоя метились в голову.

Расстрелы проводились регулярно два года подряд. И это была только латышская команда. Там немцев не было. Известно даже имя командира: это некто Виктор Арайс. Они расстреливали и всех душевнобольных, и сочувствующих коммунистам, и просто неугодных им людей. Так что земля Латвии полита кровью невинных людей, и за это Бог даст им наказание. Так считают эти немецкие старушки.

Когда Ригу освободили от немцев в 1944 году, то к этому времени из 80 тысяч евреев в Латвии осталось только 162 человека! Это документальные данные, и госпожа Софья их записала. Она надеется, что дети когда-нибудь опубликуют её записи. Я их всех называю госпожами. Это немецкая элита. Все бабульки говорят на немецком, французском, русском и латышском языках. Это цвет нации!

А что касается латышей-зверей, которые расстреливали евреев, то они все попрятались в лесах и оттуда нападали на мирных жителей или на кое-какие учреждения. Там в лесах они чуть ли не 10 лет прятались и безобразничали. Они все боялись справедливых наказаний за свои зверства.

Но… Но, когда я узнала фактический материал про недавнюю и правдивую историю Латвии, я просто заболела. Я ехала в Латвию, как в спокойную и благополучную область, но не предполагала, что здесь могут быть такие люди-звери.

Бабульки говорят, что сами латыши ни к какому развитию не были способны. Культурный уровень у них был всегда очень низкий. Первый учебник латышского языка появился у них только в 1868 году на русском языке! Это на полвека раньше наших советских чукчей, живущих в невообразимо более суровых условиях Крайнего Севера! Культура для латышей развивалась немцами да русскими. И вообще латыши получили письменность на 800 лет позже всех развитых стран. Дикари ужасные были.

Это всё записала госпожа Софья! Очень интеллигентная бабулька. Она знает, что немцы специально для латышей изобрели письменность на основе немецкой грамматики. Я этого не знала и даже предполагать не могла. Вообще немцы строили в Латвии всё для нормального жилья: каменные здания (у латышей никогда не было таких), возводили мосты, строили дороги, церкви и соборы. Домский собор немцы построили и установили там самый современный орган в Европе. Вообще собор строился с 13 века, когда сами латыши были натуральными дикарями и зверствовали по всей территории страны, которой ещё фактически не было. Собор был гордостью всех немцев в мире. Но латыши его у немцев отобрали, а самих немцев выгнали вон. Бабульки называют латышей свиньями. Так и говорят: свиньи у нас всё отобрали. Они меня убеждают, что латыши — это очень пакостная и неблагодарная нация. Более того, они уверены, что русские зря строят в Латвии заводы и фабрики, школы и больницы. Латыши всё равно всё отберут, развалят и будут плакать, что их обидели.

Для меня всё это было так страшно и необычно, что я стала записывать. Это и тебе пригодиться. Нигде не найдёшь. Бабуленьки надеются, что их сведения, их документированную правду когда-нибудь опубликуют их дети и внуки, когда можно будет говорить открыто.

Интересно, что полноценную власть правительству Латвии тоже передали немцы в 1919 году. Это сделал немецкий генерал-майор Рюдигер фон дер Гольц (не уверена, что я правильно записала). А латыши вытолкали этого генерала вот пинками под зад. Теперь все свои зверства и грехи латыши списывают на немцев да на русских. Вот, народ!! Печатная история Латвии — сплошь враньё. Бабульки-то всё читают до сих пор! У них и газеты, и журналы есть.

Мне сейчас нужно прийти в себя после такой информации. Успокоиться, чтобы суметь работать достойно и терпеливо. Тоже вот, жизненная трудность появилась. Но я справлюсь. Гораздо труднее с тобой…

С тобой труднее… Очень много тем

Меж нами живы… О них ты не сказал…

Но живы!! Бередят! Бессовестно меж тем

И тело, и мозги, и душу, и астрал…

Ох, Игорь! Не хочу, чтоб ты как я страдал.

Спокойной тебе ноченьки без страхов и хлопот. Пусть здравое решение к тебе во сне придёт. Твоя страдающая Марго.

P.S.

Совсем забыла спросить тебя о народных средствах. Ты же увлекался старыми книжками. Я видела в твоих руках народные лечебники из популярной фирмы «Самиздат».

Проблема вот в чём: в детских садах и яслях детишки заражают друг друга воздушно-капельными инфекциями. Поройся в свой памяти или сообрази сам. Посоветуй, как прекратить этот процесс».

Информация от Маргариты была новая для Лебедева. Правда, дядя Костя тоже говорил примерно об этом… но так наглядно всё виделось только сейчас. Но это беспокоило и даже пугало Лебедева.

─ Ты спать будешь сегодня или нет? ─ Ирина выглянула из-за занавески. ─ Немедленно ложись и туши свет.

Лебедев послушно сложил все письма в карман пиджака и выключил свет. Нарушать покой дочери он не хотел. Третье письмо оказалось непрочитанным.

Новый рабочий день начался для Лебедева с телефонных звонков по разным учреждениям в поисках информации о Погорелове. Звонок в милицию изменил все его планы на день: ему было предложено прийти в отделение милиции со своим паспортом и с письмом из института с просьбой выдать информацию о Погорелове, Иване Сергеевиче для оформления прописки по новому адресу и об извещении родственников об этом. Необходимо было ещё оформить доверенность от института на такое действие.

По месту вызова Лебедев попал только во второй половине дня, просидел там 45 минут, пока не закончится обед, и предстал, наконец, перед миловидной женщиной лет сорока.

Узнав сущность вопроса, женщина строго посмотрела на посетителя и ровным голосом сообщила, что такого рода действия милиция не приветствует. Чтобы разрешить прописку в доме, предназначенного под снос, надо разрешение заместителя мэра города. Однако, информацию о родственниках и местах их проживания женщина предоставила.

Директор института, выслушав своего сотрудника, сразу бросил свой подбородок на раскрытую ладонь, поставленную на локоть руки.

─ Что делать нам с Вами, Игорь Александрович!? К чему бы Вы не прикоснулись, там везде возникают катастрофы. С оловозаводом только-только зализали раны, как теперь с пропиской проблемы появились. Шкундин с оловозавода хорошо везде договорился, поощрить Вас мы собирались… А Вы растрезвонили всё в милиции. Теперь с квартирами может не получиться… Заместитель городского главы, конечно, воспротивится… Видите, Игорь Александрович… Не представляю, что делать. ─ Директор института снял подбородок с ладони и постарался сесть в кресле прямо.

─ Максим Семёнович, ─ спохватился Лебедев, ─ мне звонить или не звонить родственникам Погорелова? У него родители в Подмосковной Ивантеевке живут. Возможно, он там находится?

─ Ну, звоните, если уж заказали разговор. Может как-нибудь вывернемся. Я Шкундину буду снова звонить. Он быстро в таких делах соображает. Да… квитанцию сохраните для отчёта.

В растерянном виде Лебедев пошёл в свой отдел и сел за стол. В отделе было всего два человека. Остальные находились в отпусках. Настроение было плохое и подавленное. Лебедев почувствовал, что в кармане пиджака что-то мешает. Он вытащил все письма, пересмотрел их, как будто видел их впервые, и не спеша распечатал непрочитанное письмо. Но тут же резко передумал, закрыл конверт и принялся сочинять письмо Марго, что посчитал срочно необходимым. Надо было срочно высказать своё мнение на неверное осуждение всех латышей.

Письмо быстро обрастало аргументацией.

Марго, дорогая! Останови своё раздражение. Твоё письмо меня озадачило и расстроило. Нельзя так говорить о нации в целом. Немцев самих называли когда-то свиньями во Франции. Эти бабушки-старушки, о которых ты упоминаешь, далеко не нейтральные люди. У них были свои семьи, которые вынужденно разделили и это принесло много огорчений. У них много других мотивов, неизвестных тебе. И более того, за ними целая эпоха проживания на чуждой территории, что накладывает сильный отпечаток на психологию и поведение. Я верю всему, что ты написала в письме, но осуждать нацию недопустимо. Мы сами многое претерпели невразумительного и дурного. Не надо в это углубляться. Нужно верить в силу лучших черт человека. Нужно возрождаться и помогать в этом другим!

Милая Маргарита! Забудь всё плохое, что ты слышала о латышах. Бери впечатления только из своей жизни. Я с некоторыми латышками учился в институте. Это милые и хорошие женщины, возможно, излишне практичные и критичные, но — хорошие. И в любом случае, моя дорогая, на первом месте в отношениях должно быть прощение человека в надежде на его исправление. Прости всех, о ком слышала и не слышала. Пусть Бог поможет тебе в этом. А плохие люди всегда имеются в любой нации.

Я понимаю силу твоей возбуждённой фантазии, понимаю усталость и даже злость… Но… Прости всех, дорогая моя! И живи заново с открытой душой.

Дай мне обещание, что со времени получения моего письма ты станешь думать о латышах, как о своих братьях и сёстрах. Дай мне обещание в этом! Это тебе поможет жить дальше с реальной надеждой на спокойное счастье. Надобно знать, что большинство простых людей не виновны в своей исторической правде.

Твоё письмо заставило меня написать стих. Не знаю, как получился. Что-то и в самом деле я стал плохо анализировать жизнь, не замечать тонкости… в общем накатывает старость. Но прочти. Может быть чем-то я тебе помогу изменить отношение к людям, среди которых ты постоянно живёшь.

Целовать тебя не стану, пока не дашь мне обещание становиться каждый день сестрой для всех вокруг. На тебе лежит миссия облагораживания людей, а не осуждения. Так-то, моя дорогая Марго. Ты никогда не была такой, как все и потому… и потому впереди у нас обоих целая эпоха самовоспитания. В письмо был вложен листок со стихом.

Жизнь — это вспышка в дальних небесах…

Мы ощущаем сложность всех своих движений

И будим Прошлое, стараясь на весах

Измерить истинность всех наших убеждений.

Но Прошлое ушло от наших зорких глаз

И трудно нам понять, где зло и ложь видений…

Нам хочется добра сейчас и даже в прошлый раз,

Чтобы добиться истины для будущих творений.

И топая по лужам прошлых бурных лет,

Мы брызгами окатываем рой возможных мыслей…

И в брызгах прошлого — хватаем пистолет

И прерываем звук возможных светлых гуслей.

Душа, остепенись! Взгляни на мир священный

И на сегодняшний весёлый хоровод…

Пусть будет лишь Сегодня!! Мир благословенный

Тебе разумность мыслей явно принесёт.

Грехи и горе… слёзы и разлуки…

Пусть будет в прошлом их святая быль!

Остепенись! Оставь былые муки…

Пади на поле… где растёт ковыль.

Жизнь — это вспышка в глубине Вселенной.

Она действительна Сегодня и сейчас!

Забудем прошлое. Пусть мир благословенный

Направит наши мысли, хотя бы в поздний час!

Но вот беда — вся Память бесконечна!

У Бога нет возможностей стереть её совсем,

Зато людская жизнь всегда, везде конечна

И это облегчение приносит людям всем.

Остепенись, Душа! Прости и боль, и холод…

Остепенись! Мы только миг живём!

Лови весёлый звук, где человек твой молод…

И к радости веди одним простым путём.

Отослав письмо с институтской почтой, Лебедев глубоко вздохнул, как бы переживая за маленькую девочку без родительского присмотра, и заглянув на несколько минут в библиотеку, сразу же уселся за дальний стол. Следующее письмо из Риги стонало в кармане невыразимой тоской.

«Здравствуй, дорогой Игорь! Как хорошо на меня действуют твои письма! Как своеобразный громоотвод при сильной буре. Этот громоотвод предотвращает катастрофы и большие пожары от молний.

В минуты печали, В минуты сомнений

Я жажду участья твоих утешений.

И слабая воля моя трепещет в тисках бытия.

Хотелось бы руки к тебе протянуть,

Росою бы душу свою сполоснуть,

Закрыть бы глаза и склониться на грудь,

И к чуткому сердцу всем сердцем прильнуть.

Хотелось бы очень поверить и знать,

Что боль мою сможешь, захочешь унять,

Хотелось до тла бы с тобою сгореть,

В любимых объятьях твоих умереть.

Любовь моя тайная… письма твои…

Не встреча случайная — грёзы мои!

Не сердись на меня. Я так думаю, чувствую и так пишу. Мне хорошо становится, когда я тебе пишу. Это меня уравновешивает и не даёт проявляться нервным взрывам. Уже только за это тебе большое спасибо. Где же мне найти лекарство лучше? Мне кажется, что и ты сам в разговоре со мной тоже изменишься к лучшему и станешь видеть хорошие сны.

Душа твоя, в том нет сомненья, найдёт в тиши уединенья

Такую радость утешенья, такое счастье наслажденья…

Блаженство и такой покой, что ты на всё махнёшь рукой,

Забудешь, что ты не такой, забудешь всё за то мгновенье…

Но это сон лишь, к сожаленью… Как мне хотелось, чтобы он,

Чтоб этот самый чудный сон, как символ долгого терпенья

Был повторён без измененья… Или хотя бы в сонный час

Приснился мне ещё хоть раз.

До свидания, дорогой Игорь! До свиданья, дорогой!

Твоя, глупеющая от мечтаний, Марго».

─ Чего это Вы, Игорь Александрович, в лице изменились? ─ заметила сотрудница отдела Астанина. ─ На Вас поглядеть, так и помереть можно от скуки. Поди-ка любимая послала за тридевять земель в тридесятое царство?

– Ох и интуиция у Вас, Людмила Ивановна, развита здорово ─ неторопливо огрызнулся Лебедев. ─ С вами только старые клады искать. Пойду-ка поищу этот клад в одиночку. ─ Лебедев, кряхтя, как старик, встал со стула и не спеша вышел из библиотеки.

В коридоре его встретила секретарь директора:

─ Игорь Александрович, я бегу Вас к телефону звать. Вам уже второй раз звонят с оловозавода. Идите скорее, трубка на столе лежит…

Звонила заведующая аналитической лабораторией, Валентина Васильевна. Просила забрать материалы по обследованию рабочих, поскольку на заводе вдруг объявили косметический ремонт и выделенную для Лебедева комнату нужно освободить. На заводе действительно оставались пять или шесть коробок с кардиограммами, протоколами замеров условий труда, два прибора и множество письменных предложений от рабочих по улучшению или рационализации аппаратов и процессов.

Вывезти материалы удалось в тот же день. И теперь стол Лебедева был отгорожен этими коробками от остального пространства общей комнаты.

Домой Лебедев пришёл позже обычного и тут же получил выговор от жены:

─ Я на пятом месяце беременности, а тебя дома нет! Пошли погуляем, я уже собралась. Сейчас дочку соберу. Ужинать будешь позже. Всё равно еда уже остыла. Придём и разогреем. Будешь знать, что приходить домой надо вовремя. Пошли, пошли… я ещё не выходила на свежий воздух.

Лебедев спокойно поцеловал жену, погладил по голове дочь, надел тёплую шапку и сменил перчатки на шерстяные варежки. На дворе стоял суровый октябрь, который только и ждал, кого бы ненароком основательно подморозить.

─ Слушай, муж, — заговорила Ирина, когда они вышли на улицу. — Я почитала твои черновики отчёта по оловозаводу. Это что такое? Это действительно правда? Ты нигде там не ошибся?

— Да… как будто всё правда, если приборы не врут.

— Я только медсестра и много не понимаю в этих делах… Тем более я не радиолог… но… мне кажется, что с такой работы надо уходить. Единственный вопрос… кто будет содержать и кормить твою семью, когда ты преждевременно потеряешь трудоспособность? Ты же сам в выводах пишешь, что при таких условиях рабочий может находиться рядом с той печкой максимум 10 минут и при наличии респиратора. ─ Ирина недовольно хмыкнула и подняла воротник зимнего пальто. — Потом ещё про какую-то кучу отходов или шлама ты пишешь. Куча находится посреди заводского двора. Народ мимо ходит постоянно… ты говоришь о тонкой пыли, которая постоянно в воздухе даже при малом ветре. А замеры ваши показывают, что радиоактивность этой кучи на грани возможностей прибора… прибор иногда зашкаливает. Ты о семье подумал? Или тебя семья не касается?..

Лебедев шёл рядом с женой и упорно молчал. Для оправданий у него не было слов. Действительно, всё выглядело довольно мрачно.

Ужин в семье Лебедева прошёл в невесёлой обстановке. Так было уже много раз и всё по разным причинам. Субботу и воскресенье в эту неделю муж старательно выполнял просьбы жены, стараясь не раздражаться и не раздражать свою жену. И тут он решил, что письма из Латвии ему необходимо хранить только на работе. Только на работе!..

Во второй половине воскресного дня ему удалось съездить на Главпочтамт. Ему вручили два письма.

«Игорь, здравствуй! Здравствуй, Игорь! Воспоминанья мучают меня,

И я как слабая рабыня не знаю, что сказать отныне… Меня грызёт боль бытия…

Как будто я совсем не «Я». И ничего не понимаю, и как-то пламенно страдаю…

А, в общем, просто умираю… От боли в сердце… от тебя.

В законном браке с мужем верным скитаюсь я… томлюсь безмерно…

Не может он меня понять, не хочет, может быть, как знать…

А мне волненья не унять, А мне сомненья не изгнать.

И так приходится (как скверно! ) От одиночества страдать…

Если говорить правду, то не всё так сразу было плохо. Не стану я корить судьбу. Не стану злобно обижаться…

Я знала и счастье, я знала любовь, И были мы счастливые очень.

Волненье приходит подобное вновь, — Но верить ему ― нету мочи.

В такие безумные ночи мне лгали любимые очи…

Я долго любила, где можно страдать… Теперь не люблю, но страдаю опять.

Зачем грусть-тоска меня точит, судьба надо мною хохочет?

Она надо мною смеётся и шепчет: всё снова вернётся,

Что в Юрмале будут, как в Сочи, такие же знойные ночи…

До свидания, мой дорогой Игорь! Снизойди и ответь! Пожалуйста…»

Лебедев глубоко вздохнул, погладил слегка вспотевший лоб… вытащил из кармана платок и вытер лоб… положил платок в карман и… застыл в неподвижной позе.

— Молодой человек, — попросила откуда-то из другого мира пожилая женщина, — подвиньтесь немного, я доченьке письмо напишу. Она ждёт, моя дорогая…

Лебедев подвинулся и освободил место старушке интеллигентного вида. Старушка старательно принялась писать письмо и время от времени глубоко вздыхала. Лебедев поднялся со стула, отошёл к стене и, повернувшись к окну открыл второй конверт.

«Здравствуй, здравствуй, дорогой! Здравствуй милый и родной! Я с остервенением изучаю быт и его житейскую мудрость. Приходится признать, что я очень глупый человек. Я не могу многого понять в этом советском быту! Уже никаких хороших мыслей не хватает. Муж меня почти во всём игнорирует.

Пытаюсь снова изучать… Так, сколько можно изучать

Житейской мудрости глубины, себя тоскою изнурять

И прибавлять Ему седины?!

И в час ночной в немом молчаньи от одиночества страдать,

И в бесконечном ожиданьи огнём желаний изнывать?

Звезде покоя не сиять! Лишь потому, что не понять

Ему души моей мятежной, Пусть своенравной, но и нежной.

Я не живу, а существую… Не заточить любовь немую

Ему в законную печать, мечты полёта не отнять.

И в брачные святые узы не заковать свободной Музы!

В ночи и среди бела дня я верю… Ты поймёшь меня.

Игорь, дорогой! Ничего больше не приходит на ум. Стала уже дура-дурой…

Спаси хоть чем-нибудь меня от злого, страстного огня,

От быта, чёртовски глухого и от Него — почти немого.

Я умоляю — дай ответ… Терпеть такого — мочи нет!

Ох, Боже! Где мне приютиться, Чтоб вместе с сыном возродиться?!

Обнимаю тебя и целую! Твоя дурная-предурная Марго».

P.S.

Ой, подожди, дорогой! Я тебе ещё одно стихотвореньице дам в ручки твои нежные, в мысли безмятежные…

Не понимаю, что со мной?! Я вся в себе храню молчанье,

С твоими письмами домой иду, как с тайного свиданья…

Глаза блестят, горят огнём… Душа от счастия ликует…

А дома муж… но не о нём мечтаю я… пусть он тоскует.

Пусть злится он, пусть пьёт вино, пусть любит женщину другую…

Пускай всё так! Мне всё равно, я не люблю и не ревную…

Меня обидел он давно… А я обиды не прощаю…

Хотя прекрасно понимаю, что жизнь — не цирк и не кино.

Вот теперь — До свидания! Твоя бесконечно дурная Марго».