Пулемет для витязя

Антон Скрипец, 2018

Выбор есть всегда! Можно на долгие годы лишиться Родины, а обретя её вновь, тут же потерять любовь, друзей, надежду и… саму жизнь. Но даже если весь мир рушится на глазах, а враги предпочитают прерывать честный бой на клинках автоматными очередями, выбор всё равно остаётся за тобой: покорно склонить голову пред волей судьбы или, приняв новые правила игры, выйти из этой битвы победителем. Бывший десятник дружины киевского князя Тверд со своими боевыми побратимами Хватом и Туманом стал беглецом по обе стороны Русского моря. Но разве можно остаться в стороне, когда твоё Отечество рвут на части, а понятный и привычный мир вдруг открывает свою древнюю и очень зловещую изнанку?

© Скрипец А.Н., 2018

© ООО «Издательство «Яуза», 2018

© ООО «Издательство «Эксмо», 2018

Глава 1

Стрела сквозь ставень

Не то чтобы он не хотел в это верить. Как раз наоборот — воображение очень часто рисовало дивные картины возвращения опоясанного славой воина домой. Мошна его при этом грузно позвякивала золотишком, вороной скакун славно выстукивал тяжелыми копытами по киевской мостовой, а губы при мыслях обо всем этом сами собой начинали растягиваться в довольной улыбке. Что особенно по-дурацки выглядело, когда он спал. На что Хват, раздери его ящер, не раз обращал внимание. Внимание, как правило, всеобщее.

— Да чтоб воши единственными бабами в моей постели до самой старости были! — Выпученные глаза в понимании Хвата означали наивысшую степень честности. Хотя Тверд не припоминал ни одного такого случая, который мог бы точно указать, что этот вертлявый угорь и вправду знает, что такое честность.

— Чтобы обзавестись вшами в постели, сначала неплохо было бы обзавестись этой самой постелью. — По лицу Тумана вообще сложно было определить хоть что-то. Даже то, к тебе он сейчас обращается, к Хвату, или вовсе к веренице резных коньков на нарядной крыше купеческого терема, мимо которого они сейчас проезжали. Разве что прищур уставших от постоянного бдения над книгами глаз мог выдать, интересна ему беседа или не очень.

— Тебе-то она на кой? — фыркнул в вислые усы Хват. — Почитать и в нужнике можно. А тама в перине надобность не шибко великая. Там как раз от твоих грамоток проку больше. Ну, ежели, конечно, хорошенько помять…

Спрятанные под низким карнизом бровей глаза Тумана сузились. Взгляд при этом продолжал мирно блуждать по оконным наличникам.

— Ну, да. То, с чем ты свою голову путаешь, всем известно.

— Добро хоть, бабий круп от лошадиного смогу…

— Цыть! — рявкнул Тверд, заметив, что на них уже начинает коситься купеческая дворня.

— Ну так я, кентарх, о том и толкую! — вспомнив, с чего начался разговор, снова надул глаза прущей изнутри честностью Хват. — На торжище давеча с вдовой одной разговорились, а утром смотрю: мать честная, хоромы-то знакомые! Она ключницей оказалась — угадай, у кого?

Тверд гадать не стал. Вместо того, дернув за узду, заставил своего поджарого гнедого уступить дорогу прущему навстречу возу. Своевольный степняк в ответ недовольно тряхнул гривой и припечатал передним копытом рассохшуюся доску мостовой. Мерно бредущие волы внимания на благородный конский гнев обратили не больше, чем на не столь горделивых мух, кружащих над их боками. Улицы здесь были, что ни говори, не родня царьградским.

— У боярина Полоза, кишки его на коромысло! — не дождавшись ответа, вскрикнул Хват, тряхнув своим выгоревшим на жарком южном солнце длинным светлым чубом. Вскрикнул, надо признаться, излишне громко. Со двора, мимо которого они сейчас проезжали, в ответ тут же понесся многоголосый собачий брех, отчего мышастый конек Тумана прянул в сторону. — У бездетного, замечу, до сей поры боярина Полоза!

Вообще-то, видит Род, ничего похожего на камень за пазухой Тверд против этого человека не держал. Но все равно ничего не мог с собой поделать: едва о Полозе заходила речь, зубы стискивались будто сами собой.

— Что с того, — буркнул в бороду Тверд, как только они миновали захлебывающееся лаем подворье.

— Да то, раздери меня соха! То самое! Ты вспомни, кентарх, как сам мне говорил, что ни ты без нее не сможешь, ни она — без тебя.

— Эк ты вспомнил, — хмыкнул Тверд. Он уже не раз пожалел, что когда-то рассказал обо всем Хвату. Хмыкнуть хотелось как можно более безучастно. Не получилось.

— Тык не я, выходит, а она! И вся эта ваша чушь про неразрывную связь и прочую хрень, поди ж ты, осталась в силе!

— Какая сила? — устало выдохнул Тверд. — Двое несмышленышей Ладе требы клали. С кем такого не было?..

— Да знаю одного, — оскалился Хват, насмешливо покосившись в сторону Тумана. Тот, благо, старательно объезжал изрядное по размерам напоминание о том, что здесь только что прошли здоровенные волы, и потому косые взгляды не заметил.

–…А теперь не может понести баба, — продолжал Тверд. — Такого тоже вдоль и поперек.

— Ну да, ну да. Травки там всякие, отвары-приговоры. Уж баба-то, коль не схочет в пузо бремя нагрузить, хитра-выдра на всякие придумки. Говорю ж, кентарх, тебя она все эти годы ждала. Тебя! И имя у нее, поди ж ты, какое для такого дела подходящее. Ждана.

Ждана. Невесомая, как ласковое прикосновение робкого весеннего лучика светлая прядь, выбившаяся из-под шитой бисером тесемки на лбу. Смеющиеся зеленые глаза, в которых хитрый прищур удивительно сочетался с нежностью, словно нарочно прятали взгляд за разлетевшимися по ветру волосами. Тверд не мог объяснить, почему, но всякий раз при упоминании ее имени перед взором его тут же возникал этот образ. Может, потому, что именно в тот день они открыли свои чувства перед Ладой. А возможно, и по той причине, что больше никогда уже не виделись.

Боярин Полоз заслал сватов. Такому человеку не отказывают. Князь дал добро. А одного прыткого да излишне ретивого гридня без роду и племени, едва не заступившего дорогу счастью молодоженов, спешно выдворили из стольного града. Подальше. Чтоб уж не вернулся. В Царьград.

Сколько лет минуло, Тверд и считать-то уж перестал. Но всякий раз, как рисовал геройское свое возвращение домой, всегда хотел, чтобы первой увидела его она.

Дурь и мальчишество. Ничего более.

Потому верить тем росказням, что баял сейчас хитромордый прощелыга, попросту не мог.

Но верить хотел.

* * *

Добрые, обитые широкими железными полосами ворота постоялого двора были, как всегда, нараспашку. Когда они въехали сюда в первый раз, в день своего возвращения из Царьграда, Тверду это показалось хорошим знаком. Теперь все виделось частью будничной суеты. Как и нагромождение телег посреди широкого двора, и толкотня у коновязи, и споры за лучшее место для товара в амбарах и для его владельцев — в жилых постройках.

Вообще-то Тверд хотел выбрать жилище потише. К тому же цены здесь ломили чуть ли не как в лучших византийских борделях, предлагая при этом горох заместо изумрудов. Но они искали работенку для своих мечей, а самые богатые заезжие купцы в Киев-граде останавливались как раз в этом месте.

— Это как же, господа хорошие, понимать? — Едва они въехали в ворота, к ним метнулась кривоногая фигура. Солидного кроя кафтан, богатые сапоги, щегольские полосатые штаны — словно всю нескладность тела этот человек пытался уравновесить бросающейся в глаза роскошью одежд. В чем все приказчики, как правило, были одинаковы.

— Мы же, сдается, ударили по рукам, — прошипел он уже тише, как только приблизился вплотную к троице всадников. — Вы съехали. Ваши места уже заняты. Все, можете разворачивать оглобли.

С деловитым видом он развернулся и посеменил в сторону кузни, возле которой толклись уже готовые вцепиться друг другу в бороды люди только что прибывших купцов. Каждый из них, знамо дело, полагал, что обновить подпругу и заменить подковы имеет первоочередное право.

— Хват? Я-то думал, уплаченного нами еще на три дня хватит.

— Не боись, сейчас разберемся.

Белоусый воин лихо спрыгнул на землю, небрежно бросив повод Туману, и поспешил вслед за приказчиком.

— Мил человек, не след спешить, когда есть возможность переброситься парой слов с добрыми людьми!

— Ты-то в таком разе причем? — проворчал неприветливый коротышка, но Тверд уже точно знал — выжига с ним обязательно договорится. Этому плуту либо вовсе нельзя давать раскрывать рта, либо, коль уж такое случилось, смириться с тем, что все выйдет так, как он захочет.

Правда, нынче утром его помело не сумело оставить за ними уже, казалось бы, приплывшую в руки работу. Смоленский купец, набиравший добрую охорону для снаряженного в Саркел каравана, с превеликим удовольствием принял ветеранов этерии базилевса еще вчера, бил им по рукам, хлопал по плечам и наливал, не жалея кун и рассуждая, насколько крепко они зададут степным налетчикам, буде те наберутся глупости напасть на столь справное воинство. Но сегодня поутру вдруг решил забрать свое слово назад. И дал им разворот чуть ли не на сходнях ладьи. Чтобы купец не выполнил договор, скрепленный битьем по рукам? На памяти Тверда такое случилось в первый раз. Как, собственно, и первый раз, когда он увидел растерянного и потерявшего дар речи Хвата. Это уж потом он орал на всю пристань. Хотя в неистовстве смысла не было никакого. Понятно же, что некий растреклятый доброхот нашептал смолянину, с какими людьми он имел неосторожность преломить хлеб и чем эта дружба может ему в Киеве грозить. Непонятно было лишь одно — какого пса они приперлись в стольный град. Знали ведь, что за встреча их, скорее всего, будет здесь ждать.

Надеялись на авось?

Или вправду зеленые глаза имели над ним такую власть, что притянули сюда с другого конца света?

Тряхнув головой, словно так легче было отбросить эту навязчивую мысль, Тверд спрыгнул на землю и кивнул Туману в сторону яростно перешептывающихся Хвата и приказчика.

— Как закончат, коней пристрой. Я внутри обожду.

В харчевне по вечерам люду набивалось — не протолкнешься. Днем же купчины со всей своей сворой смердов, закупов да гридней разбегались по торжищам и пристаням. Так что сейчас лишь в противоположном углу горницы, темном от того, что свет из окон туда если и добирался, то как-то неуверенно и без особой охоты, угрюмо стучали деревянными ложками крепкие мужички в кожаных фартуках доспехов. Встреть их Тверд на большой дороге, ни за что бы не удивился. Но то ли лихой промысел совсем захирел, то ли их наниматель вовсе не разбирался в людях.

Есть не хотелось. Пить — тоже. Поэтому, когда к нему подошел сухопарый парнишка со смешным черным пушком на подбородке, Тверд было махнул рукой, отсылая его восвояси, но по бегающим глазам мальца догадался, что тот не только снеди хочет предложить.

— Человек приходил, вас спрашивал, — нервно переминаясь с ноги на ногу, заявил мальчишка.

— Сказал, кто таков?

— Нет… То есть да, — поваренок выглядел не то удивленным, не то напуганным. — Он сказал… Говорил, голова киевской гильдии хочет вас видеть. Купеческой гильдии.

Тверд отметил, что ложки в темном закутке перестали стучать о деревянные миски. Честно говоря, он очень сильно надеялся, что его собственная челюсть при этом не опустилась до самой столешницы. Теперь понятно, почему у паренька в глазах плещется не то растерянность, не то какой-то даже суеверный страх.

Хотелось бы только понять — когда это Хват успел подговорить мальца, чтобы тот сказанул такое при свидетелях. Они ж с утра, когда выезжали отсюда, вроде бы не собирались обратно возвращаться. Тверду осталось лишь сделать хмуро-безразличное лицо, кивнуть одобрительно отроку, да кинуть ему медяк за труды.

Надо же, сама купеческая гильдия заинтересовалась их мечами. Ну, Хват! Ну, плут. После этакой новости желающих заполучить воев, пользующихся таким спросом, знамо дело, должно было изрядно поприбавиться. Лишь бы поваренок раньше времени не проболтался кому… Может, следовало ему не медяк дать, а серебряный обрезок? А то хрен его знает, каков там у них с Хватом был уговор.

Выбранная им светлица была вполне пригодна. Тех денег, что пришлось за нее отвалить, она, конечно, не стоила. Но две могучие кровати, толстенные медвежьи меха, приколоченные к стенам, масляные светильники, исправно заправлявшиеся каждый вечер, делали пребывание здесь в целом сносным.

Тверд снял перевязь с оружием, прислонил его к широкой лавке, на которой по очереди спали оба его воя, на ночь подпирая ею — мало ли что — входную дверь. Расстегнуть все ремни и крепления на доспехе было делом мудреным, но свою броню он подогнал под себя так, чтобы всегда мог сделать это самостоятельно. Ламеллярный панцирь свалил на кровать, туда же отправилась с кряхтением и звонким позвякиванием снятая кольчуга. Сверху побросал кафтан и льняную рубаху. Не собирайся они сегодня отбыть отсюда насовсем, конечно, не стал бы напяливать на себя все это добро. Чай, не капуста. И после целого утра, проведенного в таскании воинского богатства на собственном горбу, тело изрядно взмокло и шибало в нос мощным духом. Благо у окна стояла толстопузая кадка с водой, и опрастать ее по их отъезду еще не успели. С радостью поплескавшись в холодной воде, Тверд отчего-то решил не вытираться рушником, а дать телу удовольствие обсохнуть на свежем поветрии.

И распахнул ставни.

Тихий шелест и короткий хищный свист он не перепутал бы ни с чем другим.

Ни щита, ни брони. Да и обратно захлопнуть ставень уже не успеть. Пока голова прикидывала все эти варианты, наученное многолетним и, по большей части, невеселым опытом тело среагировало само собой, бросившись в сторону. Руку словно обдало сквозняком, за спиной глухо тренькнуло. Глянув назад ошалевшими глазами, Тверд увидел будто расцветший прямо на входной двери уродливый цветок арбалетного болта.

Он знал, что выбор у него теперь невелик: либо удивляться, либо догонять. Коротко чертыхнувшись, он схватил стоящую под окном лохань и, щитом выставив ее перед собой, выпрыгнул из окна.

Но второго выстрела не последовало.

Свалившись со второго поверха, он перекатился через голову, разодрав плечи малиной и раздолбав в щепки кадку. В два прыжка очутился перед опоясывающим палисадник забором, в три — перемахнул через него, стараясь не упускать из виду многоуровневую крышу богатого терема по другую сторону улицы. Там смазанным пятном мелькнула какая-то тень.

С забора он прыгал не глядя, и потому приземлился чуть ли не на голову проезжавшему мимо всаднику в богато расшитом кафтане. Лошадь то ли от испуга, то ли от внезапно удвоившегося веса присела на задние ноги и пронзительно заржала. Наездник, еле удержавшись в седле, разразился градом проклятий и взмахнул плетью, метясь по метнувшейся от него через улицу голой спине. Кожаный хлыст рассек воздух над плечом, не задев. Тверд на это внимания уже не обращал. Перемахнув через груженную мешками телегу, очутился перед другой оградой. Какой-то добрый плотник верхний ее венец изукрасил искусной резьбой. Именно за эту вычурную красоту он и зацепился, чтобы перепрыгнуть через забор. Купеческое подворье встретило, как вражеский флот под сотнями парусов — аршинами развешенного и лениво раздувающегося на легком ветерке белья. Обзор все эти полотнища закрыли напрочь, но Тверд продолжал ломиться вперед, повинуясь исключительно чутью и не обращая ни малейшего внимания на остающиеся за спиной окрики, пусть даже они могли означать начало другой погони — уже за ним самим. Вырвавшись на свободное место, озирался он не больше мгновения. Прыгнув прямо на здоровенного рябого детину, выскочившего навстречу из какой-то клети, голый по пояс, в мокрых штанах и, должно быть, как капля воды похожий на самого распоследнего татя, он впечатал тело смерда в стену и, мощно оттолкнувшись от него ногами, зацепился за резной козырек высокого крыльца. Пока рябой пытался понять, что происходит, и ухватиться за штаны свалившегося на него лиходея, Тверд рванул наверх, напоследок лягнув детину по башке каблуком.

Привлеченная шумом во дворе, в окно выглянула какая-то толстощекая баба. Понять по ее лицу, удивлена она, испугана или, наоборот, обрадована возникновению пред светлыми очами полуголого, мускулистого в шрамах тела мужика, было сложно. Вот будь на его месте Хват, тот, скорее всего, остановился бы полузгать семечки да познакомиться. Тверд же оттолкнулся от подоконника, сиганул на следующий поверх, откуда уже и до ската крыши было в прямом смысле рукой подать.

И лишь выбравшись на самую маковку терема, осмотрелся внимательнее. Задний двор выходил на пустырь, заканчивающийся логом, поросшим по краям высокой травой да чахлыми деревцами. У одной из тонких березок мирно паслась оседланная лошадь. А внизу, у самой ограды, на него смотрел человек с низко нахлобученной на глаза шапкой степняка, в кожаном доспехе и с самострелом в руках. Направлен самострел был, понятно дело, в его, Тверда, сторону.

Дожидаться выстрела воин гвардии базилевса не стал, без раздумий сиганув вниз. Волосы на макушке коротко рванул хищно свистнувший ветерок. Болт тренькнул где-то за спиной. Стрелок, закинув арбалет за плечо, прыснул к калитке, на бегу врезался в нее плечом, с грохотом растворив настежь, — и исчез с глаз. Съехавший на заднице к самому скату крыши Тверд исхитрился изогнуться не хуже выброшенного в окно кота, аж до хруста где-то в спине, цапнулся обеими руками за резные обереги, окаймлявшие маковку терема, и повис на них. Тать с выстрелом явно поспешил — сейчас его жертва являла собой куда более удобную мишень. Поболтав в воздухе ногами и коротко оглядевшись вокруг, Тверд вдохнул, выдохнул и, мощно оттолкнувшись, бросился вниз. Чуть ли не под его ногами, явно собираясь в ближайшем будущем посоревноваться с домом в высоте, росло дерево. С хрустом, треском и хряском пролетел он через густую крону, кубарем вывалившись из нее и, не обращая внимания на зудящие ссадины, взвился на ноги. Правое колено прострелило болью, но Тверда редко останавливали и куда более лихие увечья. Как и куда более серьезные супостаты, нежели тот, который вывалился из дворовой пристройки справа. Холоп коршуном метнулся к колуну, торчащему из чурбана, одним махом высвободил его и бросился на упавшего с неба голопузого разбойника. Не желая напрасно тратить время на этого решительного бойца, Тверд бодро дохромал до калитки, из которой не так давно вырвался на волю таинственный стрелок.

— А ну-ка стоять, холера беспортошная! — громыхнуло сзади.

Тверд и ухом не повел. Калитка, запоры которой были выбиты еще до него, открылась приглашающе, с приятной даже легкостью. И едва недомывшийся да охромевший воин распахнул ее, как увидел прямо напротив себя сидящего уже верхом на той самой коняге татя с наведенным прямо на него арбалетом.

— Твою сыть!

Воинский инстинкт швырнул его вперед и вниз. На сей раз за топотом копыт и криком преследовавшей его дворни он не расслышал звука рассеченного болтом воздуха. Зато услышал мокрый всхлип сзади. Проследил тоскливым взглядом за безнадежно удаляющимся арбалетчиком. И лишь затем обернулся. Гнавшийся за ним холоп боевым чутьем богат не был. О чем красноречиво говорили выпученные от ужаса глаза и едва торчащая из заливающегося кровью горла короткая стрела. Мужик уже заваливался на спину, когда Тверд одним расчетливым махом вырвал из его костенеющих пальцев топор, захлопнул калитку, подпер ее снаружи топорищем, для надежности даже пристукнув по нему два раза ногой. Погоню такая препона хоть на какое-то время остановит.

Еще раз скрежетнув зубами, глянул в спину улепетывающего татя и, решив, что раз нельзя догнать, то и нечего отвлекаться, спорым поскоком подался в сторону спасительных зарослей оврага. Отчего-то не хотелось ему объясняться со своими преследователями, доказывать им, что убивец — вовсе не он. Щур пойми почему, но не покидала уверенность: хрен ему кто поверит.

* * *

— Да говорю тебе, он это, — в десятый вроде как уже раз повторил Хват. — Больше просто некому.

— Некому? Просто — некому? — Тверд знал, конечно, что варяг с правдой дружбы водить не любит, но это уже было чересчур.

— Ну, да. Кому бы еще надо было подсылать к тебе душегуба?

— То есть ты уверен, что этого стрелка подослали по мою душу?

Тверд встал с лавки и подошел к окну. Ставни в их светлице вновь были плотно закрыты, и на сей раз распахивать их желания у него не возникало.

— Как я уже говорил, стрела прилетела, едва только я открыл окно. Сразу же. Понимаешь? Если этот арбалетчик не умеет смотреть сквозь дерево, — для наглядности Тверд бухнул растопыренной пятерней по плотно подогнанным доскам ставней, — то он никак не мог знать, что окно открою именно я.

— Можно предположить, что у него в этой харчевне есть погляд, который дал ему знак.

Если бы это сказал Хват, видит Род, ему бы не поздоровилось. Привычка цепляться за каждую возможность выгородить самого себя время от времени раздражала сверх всякой меры. В последнее время — все чаще. Но голос подал Туман. И готовый уже было взбелениться Тверд попридержал коней. Да, такое и вправду могло статься.

— Во, — с готовностью ткнул узловатым пальцем в ученого соратника Хват. — Иногда даже от слепых кротов прок есть.

— Но ведь точно так же «можно предположить», что сюда за нами дотянулись византийские… руки.

— Да откуда бы им тут взяться?

— А почему бы им тут и не взяться? Туман, может, напомнишь нам, почему это мы, интересно, столь спешно покинули Константинополь?

Книгочей с удивлением взглянул на Тверда, будто тот попросил его объяснить, что это за мокрая штука плещется на дне колодца. Впрочем, удивляться было не в его правилах. Почесал макушку, встопорщив на ней непослушную шевелюру, поправил стягивающий ее тонкий кожаный ремешок, тряхнул гривой русых волос, поскреб коротко обрезанную бороду, потер двумя пальцами тонкую, не изломанную еще ни в одной из битв переносицу.

— Может, крикнуть дворню воды натаскать? — проворчал Хват. Он тоже невольно провел ладонью по своему носу, чуть кривому от доброго удара щитом, тронул располовиненную шрамом верхнюю губу, прикрытую, впрочем, усами. Неудивительно, что целехонькая рожа Тумана его время от времени начинала раздражать. — А то, гляжу, исчесался весь.

— Наш побратим здорово проигрался в кости византийскому ворью, — принялся, как по-писаному, излагать книгочей. — Почему он решил водить дружбу с этими душегубами, а уж тем более, какой половиной задницы додумался играть с ними на деньги, я, к примеру, понять не могу. Потому что дальше все было вполне предсказуемо: когда долг свой отдать оказался не в силах, добрые друзья-тати вдруг превратились в очень кровожадных убийц. И чтобы не оказаться найденным одним прекрасным утром в отхожей яме с перерезанным горлом, доблестный гвардеец базилевса решил рассчитаться с долгом, выкрав казну этерии. То есть жалованье двух с половиной тысяч лучших гвардейцев базилевса, бо́льшая часть из которых — норды. Обокрасть такое число викингов можно было додуматься разве что второй половиной зада. А более безобидного способа поиска денег наш героический стратиг отчего-то не придумал. В результате на хвост ему сели и воры, желающие заполучить причитающуюся им сумму, и легионеры. Всех этих людей сближала одна светлая цель — убить проходимца. Меня, кстати, она посетила тоже. Особенно после того как нас, подозревая в причастности к этой афере, повязали и со всем нордским тщанием принялись выпытывать о деньгах. К которым мы, замечу, не имели ровным счетом никакого отношения.

— Сдается мне, ты добрался как раз до того места, где нужно упомянуть, кто вас из этой передряги вытащил. Рискуя, между прочим, жизнью.

— Да та самая ворюга, которая нас в эту передрягу и втянула. Рискуя, между прочим, нашими жизнями. И если мы хотим сейчас разобраться, кто и за что возжелал нас порешить, мне почему-то тоже в последнюю очередь приходит на ум боярин Полоз, на чью жену еще мальчишкой зарился кентарх, и о чем рекомый княжий ближник, скорее всего, и думать-то давно забыл.

— Я бы не забыл, — уперся Хват.

— Да? А почему же ты тогда забыл деньги вернуть? Хоть кому-нибудь. Или ворам, чтобы оставили в покое, или этериарху, чтобы унял нордов и прекратил носиться за нами. При таком раскладе врагов у нас стало бы ровно в два раза меньше.

— А смысл? — бесшабашно хмыкнул варяг. — Все равно кто-нибудь да остался бы недоволен. И один хрен пришлось бы бежать из Византии и впредь сторониться всякого темного угла. Так если избежать всего этого нельзя, не лучше ли делать все то же самое, но — с деньгами?

— Тебе виднее. Нам-то разницы нет. Мы ведь тех денег так и не увидели.

— Ну так, узнай вы о них раньше времени, наверняка забрали бы их и вернули этериарху. Хотя один леший были бы выгнаны из гвардии, и добро б еще, коль живыми.

— Именно так и было бы.

— Ну, сами ведь видите — резон не посвящать вас у меня все ж таки имелся. Как, кстати, — поднял Хват кверху палец, прерывая готовые сорваться с языка слова Тверда, — как, кстати, и у боярина Полоза — пристрелить кое-кого. Мы же ведь выяснили, что в этот постоялый двор он вполне мог подослать не только арбалетчика, но и человечка, который мог бы ему в нужный момент подать нужный знак.

— Ты не думаешь, что все это — слишком сложно и чересчур притянуто за уши, чтобы быть правдой? — поинтересовался Туман.

— А чё думать? Надо пойти да спросить.

— Ты совсем дурак? — выдохнул Тверд.

— А чё? Дорогу, считай, я знаю…

— Да я ее и без тебя знаю. Я о другом. То есть ты уверяешь, что покушался на меня Полоз, и чтобы выяснить, так это или нет, предлагаешь пойти к нему — и спросить?!

— Ну, — Хват принялся внимательно осматривать свои ломаные да кусаные ногти, — не обязательно прямо у него спрашивать. Можно ж ведь и у кого другого спросить… У женки его, например.

— Слушай, ты, прореха конская!.. — Тверд опасно надвинулся на соратника, дозрев, наконец, до того, чтобы выгнуть один слишком длинный и кривой нос в другую сторону.

— Спокойно, — Хват выставил вперед руки в примирительном вроде бы жесте, но слишком они его хорошо знали, чтобы не понять: все эти мозоли да потертости, оставленные на ладонях сотнями рукоятей клинков и топоров, продемонстрированы им сейчас не случайно. — Давайте смотреть на все трезво.

Туман недвузначно хмыкнул, давая понять, что думает о трезвых взглядах одного проходимца.

— Выяснить, не византийцами ли подослан этот стрелок, мы сейчас все равно не сможем. Ну, вот никак. Остается одно — узнать, не Полоза ли это рук дело.

— Вот и узнай у своей ключницы.

— А я думаю, кому-то одному из нас троих попасть в боярский терем нужно гораздо больше, чем остальным двоим.

— Слушай, если ты еще хоть раз, хотя бы одним словом обмолвишься об этой своей пришибленной идее устроить мне свидание с замужней бабой, я тебе обещаю…

Высказать угрозу до конца Хват не позволил.

— А если это не моя идея?