Магия на каждый день

Арина Холина, 2006

Две сестры из старинной колдовской фамилии Лемм решили, что не хотят жить, как их родственницы: носить черные платья от «Шанель», ездить в черном «Бентли» и запивать черную икру шампанским «Кристалл». Они решились на отчаянный шаг – стать как все. Девушки покинули старинный особняк под Москвой и перебрались в съемную квартиру на Тверской. Но, как выяснилось, реальная жизнь – это не только сплошные вечеринки и праздники, но и крупные неприятности, которые грозят наивным ведьмам по самой тривиальной причине – они выбрали не тех мужчин. Девушки столкнулись с чем-то более зловещим и ужасным, чем их собственные родственницы, но выпутываться им теперь придется в одиночку…

Глава 5

К черту колдовство!

— Они просто… ну, в общем, повернулись на этой своей Шанели! — воскликнула Саша, с недовольством разглядывая свое отражение в винтажном платье.

— Эй! Повежливее! — одернула ее Настя. — Это все-таки наши родственницы, так что выбирай выражения, когда говоришь о том, что они давным-давно двинулись на своей гребаной магии!

— Тебе не нравится магия?! — Саша сделала большие глаза.

— А тебе? — усмехнулась Настя.

Саша вздохнула, села на стул, закурила сигарету и сказала, смотря Насте в глаза:

— Мне не нравится Шанель, мне не нравится магия, мне не нравится Истра, и мне надоело жить в доме с тремя — тебя не считаю — взбалмошными, капризными, самовлюбленными ведьмами.

Настя села на один стул с Сашей, вынула у сестры изо рта сигарету, затянулась.

— И что делать-то?

Саша пожала плечами.

— Я чувствую себя в западне, — сказала она. — Все эти традиции: мужененавистничество, черный цвет, обязанность называть дочерей на А… Мне иногда бывает душно — буквально, кажется, что не хватает воздуха, что я разучилась дышать. Я, знаешь, чувствую себя, как эта Вика, которая не может жить без шопинга в Милане. Хочется и рыбку съесть, и с горки прокатиться…

— Да-а… — протянула Настя. — Наши дамы загребают страшные деньги. Если я буду актрисой, о черной икре на завтрак придется забыть.

— А ты будешь?

— Не знаю. Нам ведь уже почти двадцать пять.

По традиции, в двадцать пять каждую женщину Лемм посвящали в ведьмы — это была торжественная церемония, на которой девушка объявляла, какой именно магией намерена заниматься.

— Они будут об этом говорить? — с тревогой поинтересовалась Настя.

— Непременно! — кивнула Саша.

— Блин! — расстроилась Настя. — Дело в том, что я вообще не хочу пока никакого посвящения. Я не готова.

— Понимаю, — усмехнулась Саша. — Но, к сожалению, наших дорогих родственниц сие не волнует.

— Знаешь, — Настя затушила сигарету в пластиковом стаканчике с водой, — это, конечно, глупо звучит, но я… я их не понимаю. Даже маму. Она пишет свои книги, но… Они как бы не совсем честные, ее книги, — она же что-то такое делает, отчего все хотят читать именно их, и получается, что не талант писателя работает, а магия. А все эти женщины, которые благодаря бабушке выглядят чуть ли не на пятнадцать? Им же на самом деле за сорок, а многим и за шестьдесят!

— И что? — Саша развела руками.

— Это… нечестно! — Настя опустила голову. — Понимаешь, если бы они лечили смертельные заболевания или работали над безопасностью — ну, там предсказывали бы вероятность авиакатастроф, то я бы могла их понять. Но они занимаются совершенно бессмысленным делом — потакают чужим слабостям. Для них главное, чтобы в доме всегда было шампанское «Кристалл», чтобы кредитки лежали в кошельке от Шанель и чтобы зимой можно было укутаться в соболиную шубу от Ярмак. Они выбрали легкий путь: потворствовать греху всегда проще, чем насаждать добро…

— Настя! — воскликнула Саша. — Ты когда успела превратиться в зануду?

— Я не зануда! — надулась Настя.

Дверь скрипнула, и в комнату зашла невысокая загорелая женщина лет сорока — Люся. Женщина была закупщицей модной одежды: она покупала для частных клиентов наряды в Париже, Лондоне и Милане — многие так доверяли ее вкусу, что отправляли одну, когда срочно требовалось платье для особого случая.

— Ну, как, мои девочки счастливы? — спросила Люся, широко улыбаясь. И тут же возмутилась, уставившись на Настю: — Что это такое?! Ты еще не померила платье?

— Сейчас… — Настя лениво поднялась со стула и сняла с плечиков узенькое, облегающее платье без рукавов с юбкой-трапецией.

— Оно восхитительно! — Люся захлопала в ладоши. — К нему нужны пояс-цепочка, шелковые сапоги до колен и… — Она задумалась, нахмурив брови. — И черный жемчуг на шею! Я позвоню вашей бабушке. Если нет черного жемчуга, нет смысла надевать это платье. — Взгляд у Люси стал мечтательным. — Сказать вам, дорогие мои, почему я так люблю Шанель?

Девушки кивнули.

— Шанель — это настоящая роскошь. Любое платье Шанель — только начало, лишь основа, фон… для бриллиантов от Тиффани, для «Астон Мартина», для яхты… Разве можно сравнить Шанель с этим мальчишкой Готье? Любая его вещь самодостаточна — купил пальто и напялил его с джинсами и кроссовками. Да хоть и с бейсболкой!

— Шанель тоже надевают с джинсами, — пробурчала Саша.

— Несчастные люди, — содрогнулась хозяйка. — Они обречены.

— А чем вам не нравится Диор или Ланвин? — поинтересовалась Настя.

Люся прищурилась.

— Понимаешь, дорогая… Мне и Готье нравится. Но он не жил в то время, когда платье можно было сравнить с картиной Моне или книгой Толстого. Тогда в одежду вкладывали душу и ожидали, что ее будут носить до конца жизни. Как ты считаешь, хорошо ли шили костюм, который отец завещал сыну, а? Я люблю и Диора, и Ланвин — Кристиан был такой вежливый юноша, а Жанна такая элегантная! — но… В Коко, кроме невообразимой изысканности, какого-то просто болезненного вкуса, удивительной дотошливости и требовательности, было что-то… животное. Порочное. Какая-то нечистая сила. Наверное, именно поэтому ее наряды — не просто верх элегантности, а… магия, сексуальность, нечто… запретное.

— Вы так говорите, как будто знали ее лично, — усмехнулась Саша.

Женщина мрачно на нее посмотрела.

— А ты как думаешь? — спросила она, развернулась и ушла.

— Она серьезно? — растерялась Саша.

— Да черт их знает, этих бабушкиных подружек! — всплеснула руками Настя. — Ладно, берем манатки и едем домой.

Они забрали дорогие портпледы с нарядами, выслушали пожелания насчет обуви, расцеловались с Люсей и сели в черный «Крайслер Круизер». Каждый раз, садясь в машину со стороны пассажира, Настя ощущала вину. И каждый раз это выводило ее из себя. И сквозь чувство вины прорывалось возмущение: а, собственно, почему она должна водить машину, если это не она придумала жить в тридцати километрах от города, то есть от Москвы? В Москве можно ездить на такси, в крайнем случае — на метро, и никто не обязан управлять автомобилем, как того требуют Анна, Аглая и Амалия. Конечно, Настя умела водить — но каждый раз самостоятельная поездка доводила ее до истерики.

— Ты любишь водить машину? — спросила Настя у сестры, которая сидела на водительском сиденье.

— Обожаю! — воскликнула Саша.

— Я не настоящая Лемм, — загрустила Настя. — Я — фальшивка!

— Значит, ты быстро выдохнешься! — расхохоталась Саша. Поймав удивленный взгляд Анастасии, пояснила: — Ну, как поддельные духи…

— Очень смешно! — фыркнула Настя и отвернулась к окну.

В Доме было тихо. Амалию красила визажистка, Аглаю массировали, Анна отдыхала с маской на теле и лице.

Саша прошла к себе в комнату и обнаружила, что ее ждет ванна. У каждой жительницы Дома была своя ванная комната — с рождением новой девочки, по мере ее взросления, они переделывались по вкусу хозяйки. Сашина была темно-синяя, с украшениями из цветного стекла в виде морских звезд, русалок и водяных. На этот раз в просторной ванне была вода, судя по запаху, морская. И она светилась! Крошечные звездочки сияли в голубоватой воде, дно было устлано водорослями, а где-то тихо шумел прибой и пищали чайки. Несмотря на мрачное расположение духа и на обострение неприязни к семейным устоям, Саша не могла не восхититься. Она сбросила одежду, зажгла свечи, пахнувшие весенними южными ароматами, погрузилась в воду и почувствовала на губах солоноватый вкус. Кожу приятно обвивали гладкие водоросли, вода была в меру горячей, и прибой так естественно шумел, что все Сашино недовольство вдруг куда-то подевалось. Девушка закрыла глаза и позволила себе получить удовольствие от того, что живет в очень особенной семье, в очень особенном Доме и принимает такую ванну, что королева английская и та обзавидовалась бы.

А Настя пошла в солярий — самый занятный солярий в мире. Находился он в небольшом подвальном помещении, куда входить надо было со двора. Ничего похожего на заурядные пластмассовые машины, в которых живой человек сам себе кажется гамбургером и ему мерещится, что вот сейчас придет какой-нибудь великан-людоед и слопает этот гамбургер, здесь не имелось. Пол в комнате был усыпан толстым слоем розового песка — теплого, так как пол был с подогревом. Одна стена представляла собой изумительный вид морского побережья. В комнате стояли пальмы в кадках, а лампа для загара откидывалась от стены и нависала над тем, кто грелся в песочке. Можно было нажать на кнопку и обрызгаться прохладной водой, заказать сильный ветер, расслабляющий или бодрящий запах, музыку или шум волн. Настя растянулась на песке, включила блюз — настоящий новоорлеанский блюз 20-х годов — и на время забыла о том, как трудно ей, бедной-несчастной, жить в таких невыносимых условиях.

К половине десятого все женщины собрались в большой квадратной комнате, которая была разделена на две части: в одной стоял длинный стол, накрытый белой скатертью, а в другой вокруг низкого столика теснились диваны и кресла.

Пока приглашенные официанты накрывали в столовой, женщины устроились на диванах с бокалами коктейлей в руках.

— За нас! — провозгласила Амалия.

— Ура! — подхватили все.

— Ну, — Анна толкнула Аглаю в бок, — рассказывай, что у тебя с этим писателем!

— У меня с ним ужас! — расхохоталась Аглая, хватившая стакан «Яблочной Маргариты». — Вы же знаете, как я люблю талантливых мужчин! Он меня приглашал в рестораны — его там все узнавали, просили автографы, я отогревала свое холодное сердце в лучах его славы, а потом он пригласил меня домой, и тут я почувствовала — что-то не так. Понимаете, у талантливого мужчины совершенно особенная аура — даже если он подонок и мерзавец. Они… они горят, как костер, и тебя тянет на это тепло, и хочется хоть на пять минут устроиться поудобнее, уставиться на пламя и пригреться… Ух! В общем, никакого пламени я не ощутила. Так — угольки.

— Ты про секс, что ли? — уточнила Анна.

— Про секс, конечно, тоже, — кивнула Аглая. — Но одно вытекает из другого. Не было у него этой ауры. И секс был какой-то бездарный: как бы по протоколу, без души. Я лежала и думала: почему у соседей приемник так громко играет, и вообще, чего они Распутину завели — озверели, что ли? А он, понимаете, — тыр-пыр, никакого вдохновения… И мне все время было его жалко — так он пыхтел и старался… и все лез мне шею кусать, как будто его кто-то напугал: не будешь кусать женщин в шею, не видеть тебе ни денег, ни счастья… Ну, вот, а потом он размяк и признался… что за него пишут «негры». Представляете?! Я-то запала на талант, а он, оказывается, давно уже не пишет, только редактирует. Нет в нем этого источника, нет божьей искры!

— И что, ты с ним рассталась? — спросила Настя.

— Разумеется! — вспыхнула Аглая. — Ты еще спроси, не купила ли я сумку «Гермес» на рынке! У меня все настоящее, и любовники в том числе!

— Кстати, я до сих пор не понимаю, зачем вам «Биркин»! — вмешалась Саша. — Что такого в этой сумке, отчего она стоит четыре тысячи долларов, а?

— Магия! — хором ответили старшие женщины.

— Ну какая магия в сумке? — простонала Саша.

— Детка, — с легкой издевкой ответила Анна, — это как с девственностью — физически ты ее не ощущаешь, но очень хочешь ее лишиться. То же и с «Биркин», только наоборот: на первый взгляд ничего особенного, но ты не можешь без нее жить.

— Пойдемте за стол, — прервала спор Амалия.

Ко второй смене блюд все немного перебрали шампанского и ввязались в страстное обсуждение вуду.

— Мне кажется, — уверяла Аглая, излишне энергично размахивая фужером, — что это фантастическая религия! В черных есть что-то особенное — сила, физическая красота, затаенная злость и… как это сказать… мощь попранного народа!

— Что?! — вздрогнула Саша.

— Ну, ты понимаешь, — засуетилась Аглая, — в Африке они все бедные, а в Америке еще в пятидесятых не было общих туалетов для черных и белых. Они униженные и оскорбленные, только ощущение такое, словно они с какой-то неясной целью терпят до поры до времени — и не знаешь, чего от них ждать… Ты меня поняла?

— По-моему, Глаша запала на мощного черного парня, у которого нет денег! — расхохоталась Анна.

— И у которого есть только большой мощный член! — засмеялась Настя.

— Признавайся! — воскликнула Амалия.

— Если я признаюсь, вы сдохнете от зависти! — выкрикнула Аглая.

— Ой, ну прям… Давай колись! — настаивала Анна.

Послышался удар часов.

— Девочки! — прикрикнула Амалия. — Уже без четверти! В сад!

Все выбежали в сад, захватив шали, — к полуночи посвежело. Ровно в двенадцать над садом взвилась ракета: ба-бах! Она разорвалась и превратилась в птицу. Вторая оказалась одалиской, третья — хризантемой, четвертая — морской звездой, пятая — дельфином, четвертая — фирменным знаком Шанель… А последняя, двенадцатая, стала голой ведьмой на метле, которая, казалось, не распалась, как предыдущие, на золотые стружки, а улетела за облака.

— Мама… — прошептала Аглая и поцеловала Амалию. — Только ты так умеешь. Спасибо.

— Нас всех ждут подарки, — сказала бабушка, обняла Глашу за талию и увела в Дом.

Новорожденная получила кольцо с большим квадратным желтым бриллиантом, Анне достались фантастической красоты серьги с рубинами, Амалия продемонстрировала браслет с изумрудом неприличного размера, а Настя и Саша обнаружили в коробках кулоны с лунным камнем, черными бриллиантами и черным жемчугом на толстых золотых цепочках.

Девушки переглянулись. Кулоны могли значить только одно.

— Девочки, вы заметили, что у нас сегодня нет гостей? — спросила Амалия, внимательно глядя на внучек.

— Трудно было не обратить внимания, — сообщила Саша.

— А все потому, что вам через месяц исполняется двадцать пять, — продолжила бабушка. — И нам надо серьезно поговорить. Теперь вы готовы к тому, чтобы продолжить дело нашей семьи. Эти кулоны, — она указала на украшения, которые девушки до сих пор держали в руках, — будут защищать вашу силу и предупреждать об опасности. Наденьте их, девочки, так как вы практически стали взрослыми и через месяц станете одними из нас.

Девочки с кислыми лицами слушали Амалию, а когда она договорила, Настя положила кулон на стол и откинулась на спинку стула, сложив руки на груди.

Все родственницы уставились на нее, даже Саша. Никто не произнес ни слова, кругом, даже на улице, казалось, замерли все звуки. Когда тишина стала почти невыносимой — от нее, как от высокого давления, заложило уши, — Настя наконец заявила:

— Я не хочу быть одной из нас. Я хочу быть обыкновенной.

Если бы она заявила, что собирается поменять пол и уехать на Кубу строить коммунизм, ее слова не произвели бы такого действия. Но женщины молчали — Настя не дождалась ни охов и ахов, ни расспросов.

— Я все обдумала, — сообщила она, подливая в свой бокал шампанское, — и поняла, что мне придется всю жизнь врать, если я буду такой, как вы. Я хочу быть актрисой…

— Настя, ну, кто ж тебе мешает… — встряла было Анна, но Амалия так на нее зыркнула, что та стушевалась и замолчала.

— Я хочу быть честной актрисой. Хочу, чтобы люди полюбили мой собственный талант, а не мои способности задурить всем голову…

На этой фразе ноздри у Амалии так широко раздулись, что, казалось, вот-вот лопнут.

— Мне стыдно, бабушка! — воскликнула Настя. — Я смотрю на актеров и понимаю, что они стараются, вижу, как много они работают, чтобы прославиться, и я не могу легким движением пальцев сделать так, чтобы все смотрели на меня, а не на них. Не могу! Мне стыдно! Я хочу уехать из Дома, хочу жить в Москве, хочу, как все, снимать квартиру. Хочу быть обычной женщиной, а не ведьмой!

Некоторое время Амалия равнодушно смотрела на нее, но вдруг сжала руки в кулаки, воздела их к потолку и издала нечто среднее между стоном и рычанием — звук был такой силы, что хрусталь на люстре будто бы лопнул — бесчисленные висюльки разлетелись на миллионы частей, в тонкую пыль.

Потом она села, налила в бокал для шампанского коньяк, залпом опустошила его и спокойно произнесла:

— Идиотка.

Анна нервно закашлялась.

— Ты не хочешь сделать пластическую операцию? — спросила Амалия.

Обескураженная Настя покачала головой.

— Странно, — ехидно заметила Амалия. — А то мне кажется, что ты намного красивее других, у тебя есть преимущество перед остальными, не столь симпатичными претендентами на «Оскар».

— Бабушка! — отмахнулась Настя.

По комнате пробежал ветерок. Хлопнули окна, остатки люстры закачались, а волосы Амалии, казалось, зашевелились на голове. Света в комнате не было, но глаза у бабушки сверкали, а сама она, казалось, излучала какое-то синеватое свечение, от которого в гостиной сделалось холодно.

— Ты моя внучка, и я люблю тебя, — сказала она громко и отчетливо. — Но я не буду тебя уговаривать. Это ты должна была просить научить тебя всему, что я знаю. Живи так, как тебе хочется, но не отрекайся от нас, пока у тебя есть время подумать. И, пожалуй, единственное, о чем я тебя попрошу, — надень все же медальон. Это ни к чему не обязывает, просто я буду уверена, что с тобой все в порядке. Ладно, ты выпала из обоймы, но у нас пока есть Саша — будет кому передать опыт.

— Э-э… — промямлила Саша, которая все это время завидовала мужественной сестре. — Дело в том… э-э… что я тоже хочу жить без всего этого…

— Что?! — заорала Аглая. — И ты? Дура! Ой, какая же ты дура! Бестолочь!

— Тихо! — прикрикнула на дочь Амалия. — Ты же знаешь: мы никого не заставляем. — Затем она повернулась к внучке: — Ладно, дорогая. Но… у тебя-то какая причина?

Саша затравленно оглянулась по сторонам.

— Я хочу влюбиться, — испуганно ответила она, но глаза у нее стали томными. — Хочу найти моего единственного.