Ледяная река

Ариэль Лохен (2023)

1789 год. Соседи уважают Марту Баллард, повитуху из небольшого городка Хэллоуэлл в штате Мэн, не только за знание медицины и сильный характер, но и за умение хранить секреты, столь необходимое в строгом пуританском обществе. Поэтому, когда в разгар зимы подо льдом реки находят тело мужчины, Марту первой вызывают осмотреть тело. Погибший — Джошуа Бёрджес, которого вместе с городским судьей Джозефом Нортом недавно обвинили в изнасиловании жены проповедника Ребекки Фостер. Марта, которая ухаживала за пострадавшей, является и свидетелем, и доверенным лицом Ребекки, и она подозревает, что гибель насильника неслучайна и за ней кроется нечто большее…

II

Порядок в доме

Декабрь 1789 года

Внесу вас в книгу памяти моей…

Взгляните же, я вас предупредил.

Уильям Шекспир. Генрих VI

Лесопилка Балларда

Вторник, 1 декабря

Одна из створок большой кедровой двери на лесопилку открыта, к столбу снаружи привязана крупная гнедая кобыла. Изнутри я слышу не то, чего ожидала — звуки пилы и топора, — а приглушенный разговор, так что останавливаюсь за дверью и склоняю голову набок, прислушиваясь. Лошадь фыркает, и я кладу руку ей на нос, заставляя замолчать, чтобы не мешала мне расслышать сказанное.

— Я уже делал съемку той местности, — возражает муж, — и у меня три заказа на древесину к следующей пятнице. Мне некогда делать ее еще раз.

Мы так давно женаты, что я хорошо различаю оттенки голоса Эфраима, слышу каждый четко обрубленный слог, каждую напряженную гласную. Я ничуть не сомневаюсь, что он с трудом сдерживается.

— «Кеннебекские собственники» хотят, чтобы ее сделали снова.

А-а.

Джозеф Норт.

Я сжимаю губы, обвиняюще кошусь на лошадь — предательница! — и убираю руку с ее мягкого теплого носа, чтобы подобраться поближе к двери.

Эфраим прокашливается.

— Если я проведу ее снова, это не изменит результата.

— Они могут думать иначе.

— Они могут думать все что угодно, но они не видели эту землю. Тут сплошные болота на много миль в любую сторону. Для фермерства не подходит. А сейчас все практически полностью обледенело.

— Они хотят сдать землю в аренду.

— И обречь своих арендаторов на нищету и неудачи?

Слышно громыхание ящика и шелест перебираемых бумаг. Я чувствую, как предупреждающий тон в голосе мужа становится заметнее.

— Вот данные съемки. Я ее делал два месяца назад. Ты ведь уже зарегистрировал экземпляр, который я тебе дал?

— Еще нет.

Я слышу, как шуршит бумага — Норт расправляет карту, потом снова ее складывает.

— Я не могу.

— Не можешь? Или не будешь?

— Это не то, чего они ожидают. А ты же знаешь, что у них есть ожидания, Эфраим.

— Я не брошу семью посреди зимы, чтобы подтвердить то, что уже знаю. — Голос Эфраима звучит низко, ровно и обманчиво спокойно. — И потом, я знаю, что ты делаешь, Джозеф.

— Я напоминаю тебе о твоих обязательствах, — говорит Норт уже более легким тоном, явно пытаясь его урезонить. — Тебе же нравится твое право аренды, правда? Тебе нравится тут жить?

Эфраим не отвечает; в его молчании я чувствую настороженность.

— Эту землю тебе сдали в аренду наши общие работодатели. «Кеннебекские собственники» могут быть щедрыми, когда они довольны арендатором. Думаю, ты успел это ощутить на себе за последние одиннадцать лет. У тебя есть право аренды — и контракт на съемку местности, — но права на лесопилку тебе не принадлежат. Пока не принадлежат.

«Кеннебекские собственники» — это часть Плимутской компании в Бостоне, которая сто пятьдесят лет назад приобрела огромные земельные участки в долине Кеннебек. Им принадлежит большая часть земли вдоль реки на пятнадцать миль в каждую сторону, и они сдают ее в аренду, чтобы поощрить заселение округа Мэн. Наша семья взяла в аренду лесопилку Балларда одиннадцать лет назад, но пока не стала полноправным владельцем. Это произойдет только в следующем апреле, когда мы наконец исполним третье условие. Первые два были исполнены в первый же год нашего проживания тут: построить дом и вспахать как минимум пять акров. Но третье — вопрос времени. Мы должны прожить на этой земле двенадцать лет подряд, прежде чем она может стать нашей по закону. Так что мы ничего не нарушаем, но я слушаю разговор Норта с моим мужем и чувствую нависшую угрозу.

— Я прекрасно помню условия аренды. Тебе не нужно мне о них напоминать.

— Не нужно? Ты на удивление не готов вести себя разумно. Неужели одна съемка стоит твоего дома и дохода?

— Ты хочешь, чтобы я подделал результаты? Заявил, что это обитаемая земля?

— Я хочу, чтобы ты понял, насколько все серьезно. Без лесопилки и твоего контракта твоя семья окажется в сложной ситуации.

Норт на секунду замолкает, и я бы многое отдала, чтобы увидеть его лицо в этот момент.

— Как ты сам сказал, сейчас середина зимы.

Он изложил свои указания, но ждать, пока Эфраим примет решение, не хочет. Я слышу, как его сапоги нетерпеливо переступают по истертому дощатому полу. И поскольку я не хочу, чтобы меня застали за подслушиванием, то захожу в лесопилку и говорю первое, что приходит в голову:

— Ты не видел мои чернила? — Я улыбаюсь мужу, потом демонстрирую, как удивлена присутствием Норта.

У ног его лежит пес — наполовину дворняжка неизвестного происхождения, в которой намешано с десяток пород, а наполовину койот. Расцветки он буро-черно-белой, с длинными острыми ушами, вытянутой мордой и желтыми глазами. Увидев меня, пес рычит.

Я слышу шорох наверху, поднимаю голову и вижу, что на перилах сидит Перси, топорща перья. Когти у него подергиваются, будто у человека, который сжимает и разжимает кулаки в предвкушении драки. Птице не нравятся ни пес, ни его рычание. И судя по тому, как шерсть на костлявой спине пса вздыбилась в ответ, это чувство взаимно.

— Тихо, Цицерон, — командует Норт, глядя сначала на сапсана, а потом на пса. Потом его взгляд возвращается ко мне, и он говорит: — Сядь.

Цицерон подчиняется, потому что не может иначе, но продолжает скалиться. Я остаюсь стоять, скрестив руки на груди, потому что не Джозефу Норту говорить мне, что делать.

— У твоего пса плохие манеры, — говорю я ему.

— Или хорошее чутье. — Он приподнимает шляпу, но голос его холоден, а прищуренные глаза полны ненависти. — Марта.

Эфраим слушает наш разговор с напряжением. Джозеф Норт человек воспитанный и обычно не склонен к грубости; вряд ли мой муж потерпит еще одно подобное замечание. Я не отвечаю на приветствие. Норт хочет извинений за то, что я нарушила порядок в его суде на прошлой неделе, но он их не дождется.

— Вот, — говорит Эфраим, кивая на деревянный ящичек, раскрытый на чертежном столе. — Твои чернила.

Перо мое лежит возле ящичка; кончик его почернел — утром Эфраим что-то писал. Возле письменных принадлежностей аккуратно сложены столярные инструменты. Ножи и лезвия разной длины. Среди них любимый инструмент Эфраима, жутковатого вида крюкообразное лезвие, которым срезают мелкие ветки со срубленных деревьев. Рядом стоит бутылка льняного масла и лежит забытая полировочная тряпка. Внутри лесопилки пахнет морозом и опилками, промасленным металлом и старой кожей. Пахнет Эфраимом.

Там, где обычно лежат два диска чернил, остался только один. Эфраим подходит ко мне и приобнимает за талию, будто старается защитить. Я расслабляюсь, чувствуя, как он большим пальцем поглаживает мой бок.

— Это твои чернила? — спрашивает Норт, поднимая руку. Только тут я замечаю, что между большим и указательным пальцем у него зажат чернильный диск, а подушечки пальцев уже почернели. — Эфраим не говорил, что ты рисуешь.

Я открываю рот, собираясь ответить, но Эфраим предупреждающе хватает меня сзади за платье и притягивает к себе, так что я просто пожимаю одним плечом.

— Ну, наверное, это полезно. Тебе пригодятся рисунки твоих трав. Кстати, — говорит Норт, — моя жена, наверное, скоро зайдет за новой порцией тоника. Голова у нее в последнее время стала болеть сильнее.

Я никогда в жизни не рисовала, и уж точно мне не нужны рисунки, чтобы помнить, что Лидии Норт нужен отвар сушеного девичьего златоцвета, перечной мяты и имбиря с давленым розмарином и тысячелистником. И сработает этот отвар, только если шестьдесят дней вымачивать травы в коньяке. Тогда получается полезная микстура, и я всегда стараюсь держать такую в своих запасах. А если ужасные головные боли Лидии стали еще хуже, виноват ее муж и все, что он заставил ее пережить в последние месяцы. И вообще, он так самоуверенно предполагает, что я буду нянчиться с его женой, что мне приходится прикусить кончик языка, чтобы ему не ответить.

Мы долго молчим, потом Норт наконец поворачивается к моему мужу:

— Жду результатов съемки к концу месяца. — С этими словами он выходит во двор и вскакивает в седло. Пес послушно трусит за ним.

Эфраим отпускает мое платье и берет с рабочего стола кривой клинок. Слушая, как звук копыт исчезает вдали, он постукивает плоским краем клинка о ладонь. Из всех его инструментов этот больше других напоминает нечто, чем можно искалечить человека.

— Презренный раб жил слишком долго, — бормочет он себе под нос и, описав в воздухе аккуратную дугу, с силой опускает клинок на чертежный стол. Тот вонзается в доску и вибрирует, а бледная древесина в разрезе сияет, как открытая рана.

Я с подозрением кошусь на мужа.

— Опять ты Шекспира читал.

Эфраим пожимает плечами и высвобождает клинок.

— Мне нравится, как он формулирует оскорбления.

— Тогда для человека вроде Норта ты можешь что-то и получше подобрать.

Я люблю улыбку своего мужа. Она преображает его стоическое лицо — сразу видны два ряда ровных зубов, от глаз разбегаются смеховые морщинки.

— Этот безмозглый брюхач, ослиная башка, поганый ублюдок, грязная куча сала!

— Ну так вот, — говорю я, — твоя безмозглая куча сала забрала мои чернила. Как возвращать будешь?

Он бросает нож на стол.

— Куплю тебе еще.

— Эта штука мне напоминает о мести, — говорю я ему.

— Какая штука?

— Твой нож.

— А неплохое имя для клинка. — Он берет клинок со стола. Проверяет балансировку на ладони и снова опускает на стол. — Значит, будет Месть.

Потом Эфраим поворачивается к широким двойным дверям, через которые ушел Норт, и хмурится.

— Ты поедешь? — спрашиваю я. — На съемку? Я подслушала ваш разговор.

Он чешет за ухом.

— Похоже, у меня нет выбора.

— Ты понимаешь, что он нас наказывает за то, что я сделала в суде?

— Да. Но, думаю, дело не только в этом.

— А в чем?

— Норт хочет, чтобы я был подальше в то время, когда тебе придется давать показания.

— Почему?

— Потому что закон о статусе замужней женщины не позволяет женщине свидетельствовать в суде, если ее муж там не присутствует.

— Нет. — Я качаю головой. — Я же десятки раз давала показания в суде без тебя.

— Только потому, что твоя профессия обязывает тебя давать такие показания относительно заявлений женщин об отцовстве во время родов. К нынешней ситуации это не относится.

— Но если я в следующем месяце не смогу давать показания…

— Ребекка Фостер потеряет своего единственного свидетеля, и ее обвинения будут отклонены, — говорит Эфраим.

Мост через Милл-Брук

Пятница, 4 декабря

— До свидания, любимая.

Эфраим утыкается лицом куда-то между моей шеей и плечом и целует меня. Идет снег, а я чувствую, как тепло его дыхания проникает под воротник моего платья. Я прошла с ним по дороге до самого моста через Милл-Брук, чтобы попрощаться. Так уж мы привыкли за все годы, что живем в Хэллоуэлле. Я не отпускаю его без настоящего прощания.

Этот слегка ненадежный мост через ручей Милл-Брук — продолжение Уотер-стрит. На каменных опорах лежат грубые бревна с прибитыми сверху досками. Лошади могут переезжать этот мост по две в ряд, а вот телегам приходится ехать вереницей. Поручней нет, а до воды в ручье пятнадцать футов. Часто кажется, что мост держится исключительно на честном слове и упрямстве. Но уже много лет бессчетное количество путников пересекает по нему ручей что в паводок, что в непогоду, а ухода он почти не требует — только иногда приходится заменить доску или бревно. Эфраим каждую весну после оттепели проверяет опоры и укрепляет их в случае необходимости.

— Ты будешь осторожен, правда? — спрашиваю я.

— Конечно.

— И ты ко мне вернешься?

— Я ведь всегда возвращаюсь.

— Но не в этот раз — а ты мне будешь особенно нужен.

Мы стоим возле Стерлинга, коня Эфраима, на ближнем конце моста. Муж отодвигается и кончиком пальца приподнимает мой подбородок, чтобы наши глаза встретились.

— О чем ты беспокоишься?

— Что ты не вернешься вовремя. Что я не смогу дать показания и Ребекка останется беззащитной. Что Норту все сойдет с рук.

— Этого не будет. Я вернусь.

— Но…

— Вернусь. — Он смотрит на сапсана, который сидит на передней луке седла, ожидая, пока они отправятся в путь. — Я принял меры предосторожности. В этом году тридцать пять лет с тех пор, как мы поженились. Не начинай же теперь во мне сомневаться.

— Сомнения и страх — это не одно и то же, — говорю я, вслед за Эфраимом переводя взгляд на Перси.

На сапсане сейчас колпачок, так что я не вижу его пронзительный темно-оранжевый взгляд, а длинные толстые кожаные путы на лапах привязаны к широкому переднему краю кожаного седла Эфраима. Он ничего не видит и не может улететь.

Иногда мне кажется, что Перси нас понимает. Может, и правда понимает по-своему, потому что он вертит головой то туда, то сюда, будто слушает сначала Эфраима, потом меня. Перси не нравится колпачок, но это единственный способ возить его на дальние расстояния. И только на Стерлинге. Брут ни за что бы не подпустил так близко к себе эти смертоносные когти. Седло все глубоко изрезано там, где Перси впивается когтями в кожу. Но лучше седло, чем Стерлинг. Пока что сапсан ни разу не причинил вреда ни лошади, ни всаднику, и все они научились смиряться с таким порядком вещей.

— Где ты остановишься? — спрашиваю я.

— В Форт-Галифаксе. Но только на ночь. В такую погоду я не могу разбить лагерь. Половина времени у меня уйдет на поездки туда и обратно, иначе я бы за неделю справился.

К задней луке пристегнуты кожаная сумка, мешок и корзина. Там инструменты Эфраима для съемок местности и его зимние вещи. С учетом погоды и расстояния, которое ему придется проехать, сумки набиты плотнее обычного. Следующие две недели будут долгими для всех нас.

Я смотрю на гряду облаков, надвигающихся с востока.

— Скоро пойдет снег, — говорю я.

— Да, — отвечает Эфраим, — у меня пальцы ноют.

— Плохое время для поездки.

— Я так уже ездил. Это всего лишь снег.

— И ледяной ветер.

— Всего на день-два. А потом будет просто зима, как обычно. Я не беспокоюсь, и тебе не стоит.

— Ненавижу Норта за то, что он вынудил тебя это сделать.

— Я его ненавижу за столькое, что это просто мелочь, — говорит он, пытаясь поднять мне настроение.

Мы не обсуждаем вполне обоснованные причины моего страха, но у меня в голове все-таки крутится целый список бед, которые могут с ним случиться при подобной погоде.

— Две недели, вот и все. А потом я вернусь, и мы добьемся того, чтобы Норт получил по заслугам.

Я падаю в объятия мужа, пропитываясь его теплом и запахом. Наша долгая история любви уже движется к естественному концу, и я не так давно осознала, что рано или поздно один из нас похоронит другого. Но я напоминаю себе, что это и будет счастливым исходом для истории вроде нашей. Исполнение данного когда-то обета. «Покуда смерть не разлучит нас». Это единственный приемлемый конец долгого и счастливого брака, и я твердо намерена не бояться этого дня, когда бы он ни наступил.

— Две недели, — говорю я ему. — Не больше.

Он целует меня в лоб. В кончик носа. В губы — медленно и нежно, через поцелуй повторяя свое обещание вернуться.

— До свидания, любимая.

Животные чувствуют, что пора в дорогу. Стерлинг топает правой передней ногой, Перси на своем насесте приподнимается, в предвкушении потряхивая перьями.

Им это нравится, думаю я.

Потом Эфраим отодвигается и вскакивает в седло. Он последний раз улыбается мне. Я стою в снегу и наблюдаю, как он едет через мост. И продолжаю наблюдать, пока он не заезжает за поворот и не скрывается из вида.

— Перестань себя жалеть, — бормочу я, потом делаю глубокий вдох и поворачиваюсь к дому.

Но не двигаюсь. Не дышу. Потому что в двадцати футах от меня серебристая лиса. Она просто красавица, вся угольно-черная, кроме ушей, лап, груди и хвоста — они белые. Она сидит на вершине снежного холма, словно чернильное пятно на слоновой кости. Но прежде всего я зачарована взглядом ее ярких янтарных глаз. Они изучают меня, словно пронзая насквозь.

— Опять ты, — говорю я, а потом называю ее по имени, словно дымку выдуваю его в замерзший воздух: — Буря.

Дать чему-то имя — это акт владения. Обязательство владеть, заботиться, соблюдать верность. Одним этим словом я объявляю, что этот зверь мой, что я ответственна за его защиту.

Звук моего голоса лису не пугает. Она делает шаг вперед, потом два. Замерев неподвижно, как мраморная статуя, я наблюдаю за ее приближением. Каждый шаг гибкого зверька элегантен и выверен. Когда она подходит на восемь футов, я опускаюсь на колени и в знак приветствия медленно протягиваю ей ладонью вверх руку без перчатки. Только тут лиса пугается и убегает в лес.

Бакалейная лавка Сьюалла

Пятница, 11 декабря

В комнату роженицы врывается мужчина. Он распахивает дверь, потом одним плавным движением скидывает пальто. Я вижу это только краем глаза, потому что моя пациентка, юная Грейс Сьюалл, воет и мечется в постели. Это ее первые роды, и она сопротивляется каждой схватке, а в перерывах между ними рыдает. Мы так всю ночь с ней сидим, и обе ужасно устали.

— Вон! Все вон! — командует он, и поскольку я узнаю его голос, то не обращаю на него внимания.

Я не слушалась ничьих команд в комнате роженицы с тех самых пор, как училась у суровой старой карги-повитухи в Оксфорде. Ее звали Элспет Хорн, и все, что я знаю о родах, я узнала от нее. С тех пор прошло тридцать лет, и понадобится что-то серьезнее одного самонадеянного мужчины, чтобы заставить меня уйти от пациентки.

— Вы меня слышали? — спрашивает он.

— Слышала, — говорю я, не оборачиваясь.

Впервые за три часа Грейс замолчала. Она просто ошарашена, и продлится это недолго, но пока что рот у нее закрыт. Ну и чудеса.

— Тогда почему вы еще здесь? — требовательно интересуется он.

— Я пациентов не бросаю. И вам не подчиняюсь.

— Эта женщина больше не ваша пациентка, а моя. Меня вызвали вместо вас.

Я поднимаюсь на ноги, осматривая помпезного доктора Пейджа с ног до головы, все его шесть футов роста.

— Вы хоть знаете, как зовут эту вашу пациентку? — спрашиваю я.

— Мистрис Дэвид Сьюалл.

— Ее христианское имя, доктор. То, которое принадлежит ей одной. Вы его знаете?

Он фыркает.

— Это не имеет значения.

— С Джошуа Бёрджесом у вас тоже ничего не имело значения. — Я киваю на Грейс: — Может, вы и не думаете, что имя в подобной ситуации что-то значит, но уверяю вас, оно жизненно важно.

К Сьюаллам я пришла прошлым вечером, перед самыми сумерками, перейдя замерзшую реку пешком. Провожал меня мальчик из лавки Дэвида Сьюалла, и я думала, он отведет меня в дом Сьюаллов на той стороне дороги, а он вместо этого направил меня прямо в лавку, где Дэвид шагал взад-вперед за прилавком, сильно напоминая в этот момент своего старшего кузена Генри, городского клерка.

— Где Грейс? — спросила я, оглядывая тускло освещенную лавку, мотки веревки, бочки масла, полки с гвоздями, болтами и коробками с мылом.

Он указал на потолок.

— Это называется «апартамент», — объяснил он с утрированным французским акцентом, ведя меня вверх по лестнице, которая начиналась в глубине лавки. — В Англии это называется «квартира», но я предпочитаю европейский термин. В Бостоне такие везде. Очень удобный способ жить и работать.

Потом он открыл дверь и провел меня в свое обиталище на втором этаже, над лавкой. Здесь было две маленькие спальни и большая комната — разом кухня, столовая и гостиная. Молодая жена Сьюалла покачивалась в кресле-качалке, морщась и хмуря лоб. Ее кислолицая мать сидела рядом и держала ее за руку.

— Больно, — сказала мне Грейс. — Я не думала, что будет больно.

— А что ты думала? — спросила я, опустившись возле нее на колени.

— Да кажется, вообще ничего особенного. Мне про это никогда ничего не объясняли.

Я посмотрела на ее мать, очень приличную и чопорную мистрис Хендрикс.

— Незачем тревожить дочь прежде времени.

— Я обычно считаю, что рассказывать про роды — это значит готовить женщину, а не тревожить, — отозвалась я.

— Я ее готовила быть леди, — фыркнула мистрис Хендрикс. — Хотя этого и не скажешь, если судить по той отсталой деревне, которую выбрал ее муж.

На самом деле роды у Грейс только начинались. Если бы мать ей все как следует объяснила про то, как проходит этот процесс, никто бы не стал меня звать до самого рассвета. Но я все равно сидела с ней всю ночь, замеряя интервалы между схватками. Они длились по двадцать секунд и наступали с интервалами от тридцати до сорока пяти минут. До родов далеко. И все это время я слушала, как мистрис Хендрикс жалуется на долгую и трудную дорогу из Бостона, на то, какие плохие дороги в сельской местности, и объясняет, что она обо всем этом думает.

Девушка была неопытная и напуганная; когда я ее осмотрела, то увидела, что раскрытие едва началось. Тем не менее, чем дальше тянулась ночь, тем больше Грейс и ее мать пугались процесса. Им не хватало терпения, и они начали сомневаться в моих способностях.

Очевидно, когда я выходила в туалет, мистрис Хендрикс убедила Дэвида послать мальчика за доктором Пейджем. И вот он тут, и намерен прогнать меня из комнаты.

— Дайте мне на нее посмотреть, — требует Пейдж, пытаясь отпихнуть меня от кровати.

— Не вздумайте меня хватать, — я шлепаю его по руке. — Если хотите ее осмотреть, пройдите на другую сторону кровати. Но я никуда не уйду.

— Ну что ж, придется заняться вашим просвещением. — Он поворачивается к Грейс. — К сожалению, многие селянки путают ложные схватки с настоящими.

— Прошу прощения… — перебиваю я его.

— Потому что очевидно…

— Боли у нее уже регулярные и вполне многообещающие.

— Значит, это ложные схватки, — говорит он.

— О господи, Грейс, не слушай его. Я с тобой всю ночь сидела. Схватки у тебя только начались, но они вполне реальны.

Грейс девушка зажатая, чопорная и с хорошими манерами. Если б не беременность, она была бы стройной и без заметных форм. Прекрасная осанка. Тоненькая талия. Нос такой прямой, что сгодится в качестве линейки. Волосы гладкие, как стекло. Грейс Сьюалл учили хорошо выглядеть в платье и делать, что ей скажут. Проблема в том, что она всегда слушалась людей из хороших семей с официальным образованием. Так что неудивительно, что вид доктора Пейджа в прекрасном сюртуке ее успокаивает. А от меня за всю долгую ночь она слышала только увещевания, что нужно терпеть, что ребенок появится, когда будет готов, и что тут ничего не поделаешь, кроме как ждать, ходить, а если получится — то спать.

Мистрис Хендрикс встает со своего стула и подходит к нему.

— Что скажете, доктор?

— Я думаю, — говорит он, ставя свой саквояж на постель возле Грейс и расстегивая его, — что ваша дочь страдает так, как обычно страдают женщины из хороших семей.

Она вся внимание, глаза широко распахнуты, рот раскрыт, ей не терпится услышать, что он скажет дальше.

— Это абсурдно, — говорю я ему. — Если бы вы что-то знали о женщинах, а тем более о родах, вы бы знали, что женское тело всегда работает одинаково, вне зависимости от происхождения.

— И у скольких женщин из хороших семей вы принимали роды, мистрис Баллард? У скольких леди? Или дочерей губернаторов? У постели каких богатых женщин вы сидели?

Я открываю рот, чтобы сообщить ему, у скольких сотен женщин всех слоев общества я принимала роды, но доктор Пейдж не дает мне сказать ни слова и мчит дальше:

— Я так и думал. А теперь отойдите и дайте мне помочь этой женщине и избавить ее от ложных болей.

— Спасибо, доктор, — говорит мистрис Хендрикс с трепетом и придыханием. — Что вы можете для нее сделать?

— Дам ей лауданум. Она заснет, и ее боли прекратятся.

— Грейс, — теперь я обращаюсь прямо к пациентке, — медицинские учебники действительно рекомендуют лауданум для ложных схваток. Но твои схватки вполне реальны, хотя только начинаются, и это лекарство причинит тебе большой вред.

У доктора Пейджа напрягается подбородок.

— Я уверен в своем диагнозе.

— А на основании чего вы поставили этот диагноз? — интересуюсь я. — Вы ее ни разу не осматривали, ни изнутри, ни снаружи.

— На основании наблюдений. И медицинских навыков. Не забывайте, у кого в этой комнате, — заканчивает фразу он уже обращаясь к Грейс, — есть диплом врача.

Напуганная и запутавшаяся Грейс поворачивается к матери.

— Что мне делать?

— Послушай доктора, дорогая. Он в университете учился.

Решение принято, и я с ужасом смотрю на то, как доктор Пейдж достает бутылочку с красновато-коричневой жидкостью.

— Пятьдесят капель будет в самый раз.

— Так она лишится сознания!

— А как еще ей заснуть? Вы ей всю ночь не давали спать своей болтовней и ненужными осмотрами.

Доктор Пейдж вынимает из маленького вельветового мешочка пипетку и принимается отмерять капли в крошечную рюмку.

— Ну вот, — говорит он через несколько мгновений, протягивая Грейс рюмку, — выпейте.

— Пожалуйста, не принимай это лекарство! — я почти кричу.

Но Грейс Сьюалл наклоняет стакан и выливает его содержимое в рот. Ее передергивает от горького вкуса. Потом она изящно сглатывает, вытирает рот тыльной стороной ладони. Через несколько мгновений ее веки тяжелеют, а дыхание становится медленным.

Доктор Пейдж убирает все обратно в саквояж и застегивает его.

— Пусть ее муж меня вызовет, когда начнутся настоящие боли. Хотя я думаю, до этого еще несколько дней.

Я смотрю, как он уходит, но молчу — не хочу задерживать его отбытие. Чем скорее этот дурак уйдет, тем скорее я смогу позаботиться о Грейс.

Мистрис Хендрикс зло смотрит на меня.

— А вы разве не уходите?

— Конечно, нет. У вашей дочери, — я показываю на Грейс, которая спит лежа на спине, — скоро начнутся роды. Но из-за этого идиота она без сознания. Если он не убил и ее и ребенка — это будет настоящее чудо.

— Вы что, правда думаете…

— Да, черт возьми, правда! — кричу я, получая удовлетворение от взгляда ужаса на лице мистрис Хендрикс и от того, как она шарахается от меня. — Почему, по-вашему, я с ним спорила? Я останусь здесь, пока не удостоверюсь, что с вашей дочерью и внуком все в порядке. Но если что-то случится, виноват в этом будет доктор Пейдж. Помните об этом в следующий раз, когда запаникуете и вызовете мужчину делать женскую работу.

* * *

Грейс спит девять часов. Все это время я сижу с ней и нервничаю, держу ее за запястье, отсчитывая сердцебиения. Они слишком медленные, схватки слишком слабые. Недостаточно для того, чтобы вытолкнуть ребенка. Но они не прекращаются, и это само по себе уже чудо.

Наконец Грейс начинает потеть. От каждой схватки живот у нее становится твердым, и она издает низкий стон. Такие звуки издают солдаты на поле битвы, когда они на краю смерти. Или раненые звери в лесу. С таким звуком женщины подходят к мучительному моменту, когда схватки сменяются родами. Сначала она тяжело дышит, потом издает свистящий звук, а потом стон откуда-то из глубины груди. Если б она не спала, я смогла бы ее подготовить к тому, что будет дальше.

Когда Грейс начинает давиться, у меня всего несколько секунд на то, чтобы усадить ее прямо и наклонить, а потом из нее вырывается на постель вонючая коричневая струя рвоты. Она пачкает Грейс, ее одежду, ее постель. Но зато она наконец просыпается и немедленно осознает, что ее тело целиком погрузилось в процесс родов.

У меня за спиной слышится голос:

— Мистрис Баллард, я…

Когда я оборачиваюсь к мистрис Хендрикс, я вижу, что у нее в горле застряло извинение.

Она отводит взгляд.

— А Грейс сможет разродиться?

Глупая гордячка, думаю я.

— Да. Но из-за вас она не набралась опыта для следующих родов. Из этих она запомнит только самые тяжелые моменты, — говорю я, а потом отсылаю ее за теплой водой и чистыми простынями.

— Что случилось? — спрашивает Грейс, когда остатки лауданума выходят из ее организма.

— Думаю, ты уже выяснила, что за доктор на самом деле Бенджамин Пейдж. А теперь, — я снимаю с нее испачканную рубашку и смотрю ей прямо в глаза, — ты позволишь мне помочь тебе в том, в чем я разбираюсь лучше всего?

Она кивает. Сглатывает. Начинает плакать.

— Да.

— Хорошо. Твоя мать несет нам тазик для умывания. А потом будем знакомиться с твоим малышом.

* * *

Когда двумя часами позже доктор Пейдж бегом поднимается по лестнице, я встречаю его у двери спальни Грейс. Она сидит в постели и, полная изумления и гордости, держит на руках новорожденного сына.

Когда Пейдж пытается протолкнуться мимо меня, я кладу руку ему на грудь.

— Вы здесь не нужны.

— Это моя…

— Нет. Это моя пациентка.

— Вам бы стоило усвоить, где ваше место, мистрис Баллард.

Я смеюсь.

— Я на своем месте просидела уже много, много часов. А вот вы ввели женщину в бессознательное состояние и оставили ее с дурными последствиями опасного лекарства. В результате вас тут не было, когда ее начало рвать во сне. Если б я не была на своем месте, она бы умерла. Но одна мелочь меня продолжает интересовать, — говорю я.

Он встревоженно смотрит на кровать.

— Какая?

— Вы хоть выяснили, как ее зовут?

Если в душе Пейджа и пробудилось смирение, когда он узнал о своей ошибке, его тут же смывает волна гордыни.

— В этом не было необходимости.

— Тогда вы ничему не научились. Ее зовут Грейс. И если б вы были образованным человеком, как утверждаете, то знали бы, что это означает «незаслуженная милость». Именно такую милость даровал ей Бог, позволив ей и ребенку пережить ваше лечение.

Я закрываю дверь у него перед носом.

Таверна Полларда

Суббота, 12 декабря

Конец ознакомительного фрагмента.