По деревне ходит тега… Повести и рассказы

Аркадий Васильевич Макаров

Сборник состоит из ранее опубликованных в советской и российской печати произведений, рассказывающих о жизненных удачах и неудачах русского человека в переломный период эпохи.

ПО ДЕРЕВНЕ ХОДИТ ТЕГА…

Ветер сухой и жесткий, как жухлая картофельная ботва, хлестанул меня по лицу так, что пришлось нырять в воротник широкой и просторной куртки спортивного покроя из расхожего плащевого материала с оторочкой искусственным мехом по воротнику.

Погода — хуже некуда! Мне на минуту показалось, что я иду по облачной серой мгле осеннего, простуженного неба, а опрокинутое над головой начерно распаханное поле хлещет размокшими стеблями, и я, путаясь в них, пробираюсь ощупью на дорогу.

Первоснежье.

По белесому пространству, сбоку от меня чернела, извиваясь, проталина реки захиревшей от недавней распашки пойменных зон, отчего берега заилились, позаросли черт те знает чем, даже не ивняком, а сорными кленовыми уродцами, которых и деревьями-то назвать нельзя.

Но об этом у автора будет время для размышлений назавтра, а сегодня, он целеустремленно, отмахиваясь от льдистого назойливого, всепроникающего ветра, ускорял и, ускоряя шаги, догоняя впереди идущего человека.

Вообще-то, я спешил навстречу лукаво подмигивающим огням, рассыпанным в беспорядке по черному пространству горизонта, в надежде найти кого-нибудь из механизаторов, случайно сохранившихся в разоренной деревне: кто поумнее — подались на заработки в столичный град Москву, а кто попроще да подурнее, в такую темень и непогодь, наверное, уже и лыка не вяжут. А, что делать, когда делать нечего?

Что меня ждет там, за огнями, я, на самом деле, еще не знал. Я просто видел впереди себя рой огненных жужжалец да движущуюся согнутую фигуру. Фигура тоже боролась с ветром, а со стороны можно было подумать, что человек волочит за собой на лямке, по кочковатой грунтовке, груженые санки.

А человека того звали Семеном, и был он рыбозаводчик арендующий несколько прудов у дистрофированного колхоза в лице достаточно уверенного в себе председателя, по виду которого не сразу скажешь, что его хозяйство разорено и обветшало.

Дом колхозника, ввиду отсутствия топлива, был необитаем, поэтому, рыбозаводчик Семен, когда наезжал сюда по делам, жил на хозяйской квартире у одинокой женщины, не так, чтобы молодой, но вовсе и не старой, еще не успевшей устать от жизненных удовольствий.

Хозяйке квартиры было поболее тридцати пяти лет, но поменее сорока, хотя на вид она была — еще ничего себе деваха: нерожалая, да, по всему видать, в уходе и справности себя всегда содержала. Из всей косметики она только и знала протертую клубнику в сметане.

Недолгий срок сезона свежей клубники, Катерине, хозяйке этой, вполне хватало до следующего лета. Ночные умащивания питали и очищали кожу так, что Катерина превращалась в Катеньку — груди и тело белого налива, а на щеках свежесть зорек, утренней и вечерней, и обе — к хорошей погоде. Зубки — рафинад рафинадом, где она их только такие выращивала? Наверное, сладким не баловалась.

Впервые, увидев Катерину, автор сам чуть не поплатился принципами, воспитанными правильной женой. Но, это было потом, когда я близко познакомился с рыбозаводчиком, и тоже стал вхож в дом Катерины…

Хорошо иметь богатого друга, когда эта дружба не обременительная. Но такое в жизни встречается редко, особенно в наше время первобытного накопительства. Но случается!

Ведь сидел же я, полчаса назад, в ласково урчащем автомобиле, и волны теплого воздуха овевали моё благодушное, после хорошего ужина, не без выпивки, конечно, лицо. А там, за ветровым стеклом, предзимняя непогодь и вечная борьба природных сил. Одним словом — диалектический материализм!

Автор, вроде, тоже не лыком шит, изучал когда-то марксистскую философию. Ему хорошо было сидеть, поглядывая в окно на косые плети снежного ливня в черном пространстве ночи.

Его друг, обыкновенный банковский меняла, человек хотя и осторожный, но тоже принявшей за воротник, потому и сидел за рулем, как матрос-балтиец на царском троне: одной рукой увлеченно шарит во рту зубочисткой, а другая рука вальяжно придерживает баранку, как даму в ленивом танце — ничего, едем как-нибудь!

Но в России, как известно, правительство и дороги одинаково убоги. Встречный грузовик полоснул белым полотнищем света по глазам — и вот уже иномарка в кювете.

Холеный «БМВ» только завизжал по-бабьи, наматывая на имперские колеса нашу русскую грязь. И — ни с места! Звук с визга стал переходить на безнадежное рыдание.

Иномарка все больше и больше оседала на грунт в^: запоздалой истерике.

— Иди, посмотри, что там? — выключив разогретый двигатель, с детской непосредственностью сказал мой друг.

Автор понимал, конечно, — не царское это дело в трясине ковыряться, и безропотно оттолкнул дверцей прильнувшую к окну любопытную ночь.

Ночь была действительно мерзопакостной, но у меня другого выхода не было, как с ночью этой поладить.

Обойдя слоновий зад заграничной штучки со всех сторон, я еще раз убедился, что наши дороги и коня на скаку остановят, а не только железного иноходца и двух дураков на четырех колесах.

Вернувшись на угретое сидение, автор бросил короткое нецензурное слово, и его друг, банковский меняла, маклер, сразу затужил и обречённо лег грудью на обшитую скрипучей кожей баранку.

Но, что-то надо было делать.

— Пойду до поселка! — обрушил я гнетущую тишину, — может, какой трактор подгоню…

Вдалеке светились редкие огоньки.

Надеяться на то, что в такое время кто-нибудь подберет их на дороге, по меньшей мере, наивно. Ночью на дорогах, при нашей правоохранительной системе, разбой — не новость. Какой водитель станет рисковать своей головой? И мой товарищ не стал бы.

И, даже, я сам не стал бы, если бы у меня был автомобиль, пусть похуже иномарки, но машина. Поэтому я, поголосовав минут десять на сквозном ветру, не обиделся на мчащихся мимо ночных перевозчиков, хотя и делал отчаянью знаки понятные каждому водителю. Руку помощи никто не протянул. Что поделаешь? Бытие определяет сознание. Сами выбирали для себя «Пепси» вместо порядка и безопасности.

Не приведи, Господь, в зимнюю пору, в морозную и глухую ночь случиться аварии на дороге. Заколенеешь. Жги сначала запаску, а потом и колеса разбортировывай для костра. Жизнь, все-таки, дороже стоит, если она твоя.

Вдалеке светились редкие огоньки. И — ветер навстречу. И чертова сечка костяными иглами в лицо бросается. А идти надо.

Я прозяб уже основательно, а огоньки, все так же далеко, как надежда разбогатеть. Мигают — заманчивые, зовущие…

Я, не старый еще мужик, бегу трусцой, греюсь, а огоньки тоже убегают.

Там, за этими огоньками, за той деревней, километров в пятнадцати всего, малая родина банковского менялы, ну, и моя, конечно.

…Утром встретились, похлопали друг друга по плечам. Поплевали в сторону:

— Хорошо выглядишь!

— Да и ты неплохо!

Собрались.

Банковский меняла при деньгах. Погода плохая. Долго на ветру не простоишь, а рядом кабак. Провинциальный, правда, но с претензией на западный образ жизни. По ценам в меню, конечно. Но мой друг, вечный двоечник Алеха Батон, по гроб жизни был мне обязан. Я бескорыстно вытягивал его все десять школьных зубрёжных лет на аттестат зрелости. Но не это главное.

Одноклассница с первоягодками под кофточкой, по слезной просьбе Алёхи, была уступлена этому двоечнику и шалопаю Батону, с высокими надбровными дугами, говорящими о сильных инстинктах в натуралистических наклонностях.

Времена тогда были построже теперешних, и Алёхе, в конце концов, пришлось жениться на первоцвете сразу же после школы.

С этим цветущим букетом он и живет до сих пор в попеременном согласии. Даже надбровные дуги теперь, выпрямились да налились жирком, и в глазах мысль появилась.

Хорошая жена и деньги — из козла сделают человека, а не наоборот.

Хотя встречается разное…

Всё было хорошо. Посидели. Выпили по маленькой. Закусили, ничего себе, балычком. Икорку лизнули. Вроде, надо и расходиться. Но, мне вдруг, так захотелось на историческую родину, в деревню свою, что слеза в глазах появилась.

— Алёха, Батон, махнём?!

— Махнем! — согласился Алёха.

— Туда и езды-то час! — обрадовался я. — Алеха, друг, постоим на площади, где топтались, у памятника Ильичу. Покурим по сигарете. Покрутимся… Алеха, там ведь детство наше осталось! Алёха… Батон… Друг… И-эх!

Автор тогда оказался многословнее своего товарища, может интеллектом повыше, а, может, выпил поболее, когда Алеха ладонью свою рюмку прикрывал. Второе — вероятнее.

Хорошо вначале было! Теплый воздух в машине волной накатывает, а за стеклом — «Шу-шу-шу!» Там ветер. Щуга небесная. Бр-р! Зябко!

Холодрыгу на улице я по-настоящему почувствовал только сейчас, когда под моей курточкой на рыбьем меху, непогодь эта, как у себя расположилась. Шарит везде. Буравчики ввинчивать под ребра стала. Тепло изживает.

А огоньки все так же далеко.

Теперь вместо картофельной сухой ботвы, манка сверху посыпалась,

Сквозь льдистость ночи, месяц просвечиваться стал. Полный такой месяц, словно только из гостей вышел. Набок заваливается, не держится на ногах. От стола отвалился, а куда идти дальше — не знает. Раньше старики говорили: «К вёдру!». Ну, раз старики говорили, значит, завтра быть ясной погоде.

«И какого дьявола потянуло ехать по этой дороге? Вот русский характер! Все напрямик, все напрямик норовят!» — словно о ком-то постороннем размышлял и возмущался я.

Но в своем возмущении я был, конечно, прав. По окружной, ровной как стол, бетонке, от областного центра до нашей «исторической родины» — целая сотня километров, а спрямленный путь покороче будет. Какой же русский выберет окружной путь?! Ветер в паруса — и погнали!

Конечно прямиком! Вот и сидит забугорная шаланда на колесах по самую ватерлинию в расквашенном черноземе, как в киселе каком.

Взаправду говорят — что русскому хорошо, то немцу — швах! Лучше не скажешь. На машине-то тавро германское…

Ропщу я на свой характер национальный. А куда денешься? Характер — не талант, в землю не зароешь.

От намека на зарытый в землю талант, мне стало плохо. Я даже и не заметил, как поравнялся с тем самым Семеном, предпринимателем рыбным, хотя тому больше подходило бы стать гидрологом-мелиоратором, о чем не раз говорил я ему, когда потом мы ближе сошлись на почве рыбалки и Катерины. Ведь сейчас как? Все разрешено, что не запрещено.

А кто запретит ловить рыбу в арендованном Семеном пруду и тайно любить Катерину?

Захламлённые глинистые оврага и лощины Семен превратил в нагульное рыбное царство. И в Катерину Семен самолично втирал клубничку, свежую, только сорванную с грядки на июньской зорьке. У меня ноги подкосились, когда я нечаянно увидел обнаженную Катьку в руках у этого гидролога. Умопомрачительное зрелище! Почище всяческих эротических шоу, которыми потчуют наших детей телевизионные каналы, подделываясь под западную мораль. Смотри! Пользуйся! Частная инициатива не наказуема!

Вот и автор смотрел, вытирая пот с лица, усмиряя дрожь в коленках…

Но это тоже было потом, когда мы братались с Семеном, когда я был своим человеком в доме Катерины…

Осенью дел по обустройству прудов — по самое некуда, вот и наезжает Семен, квартируя у Катерины половину спального места на просторной кровати. Кровать крепкая. Деревянная. Ночевать где-то надо! Спешит Семен к Катерине. Сошел с междугороднего автобуса и топает пешкодралом до заветного места, где тепло, сухо и под рукой женская податливость.

Пешком Семен шел не потому, что у него не было машины. Автомобиль у него, конечно, был. Невесть, какой, но свой, отечественный внедорожник с колхозным именем «Нива».

Этой самой «Ниве» сегодняшняя погода под колесами, как детский насморк. Ходила и не по таким дорогам.

Но Семен сегодня автомобилем не воспользовался. Сказал жене: «Крестовина полетела!» А то, как бы оправдал свой вынужденный ночлег у Катерины. Век бы не оправдался!

Жена знает — пруды к весеннему паводку теперь готовить надо: водоспуски делать, ловчие ямы, плотину трамбовать с Петькой Плужком, местным владельцем универсального трактора «Беларусь» — спереди лопата бульдозера, а сзади — ковш экскаваторный. Только поворачивайся. Техника — что надо! Зверь. Поелозит день-другой Плужок на своем универсале по земляной насыпи: вот плотина и готова.

Водостоки к овражкам подвести для слива воды, тоже пара пустяков.

Овражки как раз к реке тянутся.

И — все! Пруд к полой воде готов будет. Зарыбливай и греби по осени деньги лопатой. И с Петей-Плужком рассчитаешься, и Катьке на обновы дашь, и жене останется.

Без «Нивы» Семену одно облегчение: то каждую ночь к жене возвращайся, а теперь, вот, он на всю неделю от семейной опеки свободен на полном основании. Крестовина полетела! Бабы, что понимают в технике? Скажи: — «Поршня из дуба, вот и рассохлись» — тоже поверят. Одним словом, расхомутался!

Мне по колдобинам трусить надоело, и я притомил шаг, поравнявшись с ночным путником Семеном.

Поле. Никого рядом нет. Поговорить охота.

— Во, погодка, блин! — выругался я в просторечии, чтобы быть понятливее

— Ничего, к утру подкует! — обрадовал Семен, гидролог-землеустроитель.

Плотины у него все на месте, утрамбованы, глина — цемент. Голова не болит. Какие теперь работы земляные в мороз. Это он сегодня жене лапшу на уши вешал. Семену морозец в самый раз. С утра выпил — и весь день свободен! Катька под боком кошкой ластится. Тоже довольна. Постоялец. Хоть так себе мужик, а предпринимателем называется. Соседям на зависть.

Вот и радуется Семён предстоящим заботам,

— Слушай, друг, — набиваюсь я к Семену в приятели, — тракторок бы мне? Засели на повороте капитально. Шаланда по бортам в кювете сидит. Сдернуть надо!

— Это мы в два счета устроим! — учтиво протянул руку землеустроитель-рыбозаводчик. — Семен я!

Я, поймав сухую, как лещ, холодную ладонь нового знакомого, назвался своим настоящим именем, которым я, просто так, с первым встречным обычно не швырялся.

— У тебя водяра с собой? — простодушно поинтересовался Семен.

— Там, у друга, может и есть в бардачке… — растерялся я крутым оборотом, уъязвленый больше не тем, что в подходящем месте и в подходящее время спросили о выпивке, а тем, что у него на самом деле ничего такого с собой нет. Я и сам был не прочь накинуть в такую погоду, остограммиться. Да — где возьмешь?

— Тогда с Плужком проблема будет — отвернув лицо по ветру, сплюнул попутчик, — не подмажешь — не поедешь!

— Какой плужок? Мне трактор нужен! Плуг-то зачем? — не понял я.?

— А, давай закурим! — остановился Семён, протягивая мне сигарету. — Плужок, — хохотнул разговорчивый попутчик, — это Петька, один тракторист на весь район. Заводной, — правда, как пускач на дизеле. Ему горючее всегда надо.

— Может, деньгами?

— Не! Деньги он принципиально не берет. Говорит: «Зло от них!» Водки нет — лучше к нему не ходи. Не поднимется.

— Что ж, и другого тракториста нет?

— Я же тебе сказал. Плужок один. Второго нет.

На ветру сигарету не запалишь. Отвернулись. Постояли. Покурили.

— Что ж теперь делать? Машину вытаскивать надо. До утра в землю вмёрзнет. Видишь, как прижимает? А там — иномарка всё-таки. Её по болтам не разберёшь и не перетащишь.

— Ну, по болтам-то ее да по частям, как раз, к утру и разберут, коль на глаза кому попадет. Это здесь могут. Народ не прикормленный, вольный. Ладно. Пойдем к моей Катьке. У нее всегда запасец есть — успокоил меня попутчик. — Пойдем! Вон и ее дом в четыре окна, видишь там, за стогом, светится?

Действительно, в глубине этих немигающих окон, мне примнилось что-то такое, отчего мягко торкнулось сердце, как котенок теплый за пазухой. Может там, в залитом светом доме, стоит жарко натопленная печь с красными петухами по челу, у стенки кровать с крутыми подушками под лебединым озером, разлитым на простеньком гобелене. Уголок лоскутного одеяла откинут, обнажая потаенное, мягкое, желанное…

— Слава Богу! — непроизвольно вырвалось у меня из груди. — Добрались почти — хотя выдох этот относился больше всего к Семену-землеустроителю, а не ко мне самому.

Рыбозаводчик сразу как-то подобрался, распрямил плечи и довольный посмотрел на меня, мол, ничего, мужик, перезимуем!

А радость, как гонконгский грипп, заразительна. Вот и я уже завертел головой, поправляя на шее галстук. Неприлично заходить в гости неприбранным. К этому с детства приучен.

На короткий стук Семена, по занавеске запорхала большая черная птица. И вот уже в дверном проеме мягкое, женское и томительное — «При-шё-ёл!»

То ли глаза у хозяйки со свету тьмой зазастило, то ли она, просто, не хотела замечать никого, кроме своего желанного, она повисла на шее у Семена, покрывая его смачными поцелуями, сквозь которые слышались только мужское мычание.

— Катька, подожди! Друг со мной здесь… — и, чтобы убедить подругу от нежелательного оборота, успокоил. — Он ненадолго. Машина застряла. Ему трактор нужен, а не ты.

Женщина, оторвавшись от своего «залётки», внимательно посмотрела на топчущегося вокруг крыльца нежданного гостя:

— Ну, пусть заходит, коль ненадолго. От меня не убудет! — и тихонько хихикнула.

В комнате, куда вошел автор, конечно, никакой печи с красными петухами, и кровати с кружевными подзорами не было. Вместо печи стояла газовая колонка автоматического отопления, а дверь в спальню была закрыта. Что за кровать там стояла, и какой ширины — не ведомо. Но в домыслах автора кровать была не уже хлебного поля. В телевизоре из переднего угла скалилась зубастая морда известного шута горохового из надоевшей передачи «Аншлаг». Но более всего привлекло автора матовое свечение графина на столе и — закуски, закуски, закуски»

Семен был прав, Семёна здесь ждали. Я от зависти слова вразумительного сказать не мог. Все оправдывался — «Я на минутку! Я враз уйду!»

А куда уйдёшь, когда всё на месте, и никакого Плужка, Петьки — тракториста, не знаешь. Хотя я понимал, что я здесь, как к подолу гульфик.

Но за окном ночь, неуютность…

Семен уже выпростался из одежды, водрузился за столом, прицеливаясь, с чего бы начать?

— А ты зачем стоишь? Садись. Интеллигент что ль?

Катька, на миг, задержав взгляд на авторе, уселась рядом со своим дружком и стала разделывать полными умелыми руками хрусткого, запеченного, вероятно только что, в духовке гуся.

Семён примеривался к посуде, размышляя, — наливать сразу по полной, или потом повторить?

Автор, по простоте душевной, не давая себя уговаривать, тоже нашел за столом место.

«Хорошо, так вот, иметь в деревне домик…» — подумалось мне без особей надежды. Продолжение сладкой мечты не последовало, а последовал громогласный, оттаявший голос Семена. Он встал и, ёрничая, в подражание известному герою Булгакова произнёс:

— Хочу, чтоб все! — и, не обращая ни на кого внимания, не чокаясь, опрокинул в себя налитый всклень. граненый русский стакан, и сел.

Что оставалось делать автору, скажите, пожалуйста? Он попридержал стекляшку, рюмочку, в руках, потом коротко приложил ее к пузатому графину, вроде чокнулся, и тоже выпил.

Катерина, не обращая на незнакомого гостя никакого внимания, усадисто примостилась на коленях у своего друга и что-то безумолку лопотала, заглядывая ему в глаза.

А гусь, пропитанный сладко кислым соком печёной антоновки, был действительно хорош, да и самогон не отдавал характерным запахом перегона. «Через молоко выкуривали» — со знанием дела отметил про себя автор, смело хозяйничая на столе. Выпитое подбадривало.

Голубки, сидящие напротив, были заняты исключительно собой, и автор, глуша желчь одиночества, позволил себе еще — «Ничего, рюмка с ноготок. Выдержу!» И снова принимался за гуся. Гусь отсвечивал золотой корочкой — не успел притомиться. С пылу да с жару на стол взлетел.

Хотя выпивка и закуска были дармовыми, но чувство товарищеского долга не давало автору сосредоточиться на пировании. Там, во мгле ночи, небось, заскучал Лёха Батон. Надо выручать Леху. Надо! И я, отмахнув от себя деликатность, полез разнимать сладкую парочку:

— Сёма, друг, извини за назойливость! Пойдем к Плужку! Лёха, дружок у меня по ушам в дерьме сидит. Вытаскивать пора!

— Какой Леха? — не сразу повернул раскрасневшееся лицо землеустроитель, еще не понимая, о чем речь. — Ты что, сдурел? Ночь на дворе. Пей! Закусывай! Сейчас спать будем.

Катерину с колен, как сдуло.

— Сёмочка, — заверещала она, — так нельзя! Товарищу помочь надо! Иди к Плужку! Иди! Договорись! — в ее голосе чувствовалась кровная заинтересованность.

Катерину понять можно. Какая свобода действий, если в доме посторонний человек? Любовь на троих — штука возбуждающая, но не для сельской глубинки. Здесь, — все больше по старинке, при потушенном свете, под одеялом.

— Сёмочка, — чуть не плачет Катерина, — отведи товарища и не задерживайся. Я тебя умоляю! — сложила ладони у подбородка.

Семен с неохотой поднялся с усиженного места.

— Пошли! Только без горилки к Плужку лучше не подходить. Катерина с готовность вступила в разговор:

— Найду, найду! Можно и в долг.

— Какой разговор? — я вспомнил, что у меня, от более удачливых времен в загашнике черствела сотенная. — Держи стольник!

— Катька! — Семен шумно шлепнул сухой ладонью по мягкому женскому заду. — Тащи баллон!

Катерина с готовностью достала из чуланчика трехлитровую банку, запечатанную металлической крышкой

— Многовато… — посомневался я.

— А мы по бутылкам не разливаем. Чего губы мазать? — более чем логично отрезала Катерина. Мужики, если выпьют, то не остановятся. Всю ночь спать не дадут. Ходить будут — дай да дай!

— Семочка, пусть я гостя сама до Плужка доведу, а то ты опять перегрузишься. А, Семочка?

— Молчать, женщина! — картинно топнул ногой землеустроитель. Долг вежливости обязывает! — и понес какую-то чепуху о восточном гостеприимстве.

— Пойдем, пойдем! — потянул я его за рукав, опасаясь, что тот передумает.

Катерина только резко громыхнула посудой, и осталась стоять у стола, завязав в узелок губы. Ее брачная ночь явно разваливалась.

На улице строил рожи уже совсем обнаглевший месяц. Черное небо было припорошено крупитчатой солью. Морозно и тихо, как всегда бывает в конце осени, перед самым декабрем.

Под ногами теперь кучковалось и хрустело. Пузатая трех литровка так и норовила выскользнуть из рук. Пришлось покоить ее на груди, как спеленатого ребенка.

— Далеко еще? — спросил автор, когда они прошли уже порядочно по длинной, пустынной улице. А банка тяготила руки — нести неудобно, и бросить нельзя.

Ни огонька, ни собачьего брёха.

— Как увидишь у дома трактор, так вот он, и — Плужок!

Но они шли и шли мимо молчаливых, отрешенных от всего суетного ночных изб, в которых, казалось, нет ни одной живой души, кроме призраков. Какой трактор в этом потустороннем мире?

— Во, ё-моё! Прошли, кажись! Он теперь свою технику во двор загнал, паразит. Значит, завтра работать не будет. У него закон такой: если трактор стоит перед домом — Плужок работает. Приходи, не бойся, в любое время, хоть в ночь, хоть в полночь заказы принимает. Вкалывает по суткам. А, если трактор во дворе, — лучше не подходи, работать ни в какую не станет. «У меня — говорит — тоже праздник душе должен быть. Мне ее на волю выпустить надо!» А если на уговоры пойдешь, то и на кулак наскочить можно. Кулаки у Плужка тяжелые. А-а! Вот она, изба-то! А ты говоришь — «Не найдем!» — Трактор, действительно, стоял во дворе, мертво отсвечивая бельмами кабины. В доме света не было. Спит Плужок…

— Что делать будем? — опустился я на корточки, поставив между ног опостылевшую банку с самогоном.

— А ничего! На абордаж Плужка возьмем! Против двоих он не устоит. Тебя когда-нибудь били? Пойдем, если так! Вставай! Банку только попридерживай.

Такой оборот событий, никак не входил в планы отвыкшего от кулачных боев автора.

Дверь к Плужку оказалась не запертой, и, широко зевнув спросонку, нехотя впустила гостей в темные сени.

Потолкавшись из угла в угол, мы, как-то невзначай, попали в еще не остывшее, теплое, ватное пространство самой избы, дурно пахнущей перегаром.

Где-то у потолка, в сторонке, раздавался невозмутимый храп хозяина.

Землеустроитель-рыбозаводчик, на правах старого знакомого, включил, пошарив по стене, свет. В избе — никого. Правда, храп тут же прекратился, перейдя на тихое, потаенное дыхание.

— Плужок, а, Плужок! — вкрадчиво позвал Семен хозяина. Никакого ответа. Но дыхание пресеклось.

— Постучи по банке! — подал мне Семен граненый стакан со стола.

Такой звук не с чем не спутаешь. И с печи, сохранившейся еще от царя-Гороха, сначала показались ноги в рваных носках, а потом съехала на пол и сама фигура зловещая в своем похмельном недомогании.

— Вы чего?

Я хотел, было, выскочить вперед со своей безотлагательной просьбой, но Семен ладонью загородил мне рот, поспешив сказать, что ничего, мол, вот шли по улице, и зашли на огонек.

— Чего ты брешешь? Какой огонек? Я свет еще с вечера вырубил! От него глаза болят.

— Так уж и сбрехать нельзя! — смеется находчивый рыбозаводчик. — Идём мимо, а поперёк дороги банка самогону прохода не даёт. Выпить бы надо, а посуды с собой нет. Подумали к тебе зайти. Стаканчиком разжиться. Ты сам-то выпьешь с нами?

— А-то нет! — оживился Плужок.

— Ну, вот. Доставай закусь!

— Пить да закусывать, то зачем тогда пить? — резонно вставил свое слово автор. — Пьянеть не догонишь!

— Не, я так не могу! — передернул лицом Плужок, искоса посматривая на хрустальную прозрачность трехлитрового баллона. — Я — щас!

Через минуту Петька Плужок принес из сеней огромную тыкву и, водрузив ее на стол, достал откуда-то из-под печки, то ли обломок косы, толи короткую саблю, и в несколько взмахов искрошил оранжевый шар вдоль и поперек:

— Закусывай, давай! Мой Борька и без вина эти гарбузы жрет, только похрюкает. Сало — Плужок страстно сглотнул слюну, — на ладонь, поди, будет. — Семен, ты же моего Бориса Хряковича знаешь. Сам видел. Он — человек, а не скотина, как мы все.

Кого имел в виду Петька — понятно.

Косырь, который он держал в руках, оружие серьезное, но им банку не вскроешь. А терпеть Плужку, по всему видно, было уже невмочь. Он подцепил пальцем ободок жестяной крышки, и, как Давид, разрывающий пасть льву, сорвал эту самую крышку с широкой стеклянной горловины.

— У-ф! — Плужок победно посмотрел на гостей, мол, вот я какой!

Ну, остальное — дело техники. Выпили по кругу. Похрустели сырой тыквой, выскребая мясистую основу с семенами, круглыми, как пластиковые пуговицы.

У меня возникло беспокойство: дружка-то своего я забыл! Ночь, мороз не шутит, дорога проселочная. Вокруг — ни души. Край тамбовского волка, а Лёха Батон один на весь мир, друг его. Ждет, небось. А он, сволочь, здесь пирует…

— Петр, — говорю я нетвердо, — дергать надо! Один он у меня. Один…

— Зуб что ль болит? — обернулся ко мне начинающий разогреваться Плужок. — Эт-то, мы его щас пассатижами вырвем! — и стал шарить одной рукой на подоконнике, где у него, за тряпицей, закрывающей окно, лежали всякие железяки, запчасти, ветошь. Другая рука у него уже была снова занята стаканом.

— Лёха там! — показал я ладонью за окно. — По завязку сидит. Трактор нужен. Тачку из кювета вытащить. Петр, друг…

— Ну, если я тебе друг, — какой разговор?! Дернем и вытащим.

Дергаю! — Плужок самотеком влил в себя стакан, потом прихватил щепотью волокнистую, похожую на мясной фарш, мякоть тыквы вместе с семечками и стал задумчиво, по-воловьи, жевать. Но жвачка не пошла впрок, и Плужок с отвращением ее выплюнул. — Нет, — разочаровано сказал он, — желудок не обманешь. Это не мясо! Пойду Петьке Кочетову, моему тезке, башку снимать. Надоел он мне, подлец, спать не даёт! — Плужок рубанул с размаху воздух, чуть не задев меня косырем, и направился к двери.

Семен ухватил его за рукав:

— Не лей кровь! Пойдем к моей Катерине. У нее там гусыня, тега, в жиру купается. Пойдем!

Я стал что-то говорить о долге и чести, но кто меня будет слушать, когда дело такое…

Пошли к Катерине.

«По деревне ходит тега!»

Заорал во всю глотку Плужок

«А за тегой, хрен с телегой!» — подхватил за ним Семён-рыбозаводчик, отчего по селу рассыпался отрывистый кашель собачьего лая.

Автор молчал, хотя знал таких прибасок, дай Бог еще кому столько знать, да все с картинками.

Дорога хоть и не дальняя, но с ухабами. Шли — спотыкались. Петька Плужок, как обхватал банку эту родимую, так она у него врытой сидит. Нёс ее в пятерне — не шелохнется. Ничего донес, куда денется?!

Во всей деревне свет горит только у Катерины, как путеводный, маяк ночь сверлит. Может от бессонницы, может еще от чего-нибудь…

Остановились.

Сперва у калитки малую нужду справили, приглядываясь к окну, где Катерина, в короткой рубашонке, в столь поздний час, мыла ноги в большом пластиковом тазу. Шторы распахнуты на две стороны. Это чтобы ее Сёмочка дороги не потерял, дверью не ошибся. Мужиков-то в деревне — Плужок один да еще два-три калеки убогие.

Хорошие ноги. Крепкие. Ладные — отметил я про себя. — Разве заблудишься?..

Двери у Катерины для милого дружка не запираются. Нажал Семен на привычную щеколду — захода, пожалуйста!

Катерина и головы не повернула. Осерчала. Ждала этой ночки, вечерка этого. Дождалась вот теперь. Сам «в зюзю» пришел да еще алкоголиков за собой притащил. Любовничек…

На столешнице, кроме солонки из ребристого стекла, ничего нет, если не считать цветочков голубеньких по скатерти.

— Ужинать давай! — тычется Семен-землеустроитель своей Катерине в покатую спину мокрым от холода носом.

По отстраненному изгибу плеча я уже догадался, что продолжение ужина не будет.

— А у меня здесь не столовая, Сёмочка! — обернулась к гостям раскрасневшим от справедливого гнева лицом, обманутая в надеждах, Катерина. — И не бомжатник какой! — Она подхватила обеими руками таз с мыльной водой и пошла по направлению к гостям с явным намерением, вылить помои на их проклятые головы.

Обезнадеженным гостям ничего не оставалось, как, пятясь к двери, вывалиться на улицу.

Я ничему не удивился, зная исключительную способность женщин из ничего делать винегрет. А вот Плужок пришёл в замешательство:

— И чего это Котька взбеленилась, как моя сука в помете? — Катерину он называл «Котькой», как ее звали в деревне все. — Мы, вроде у нее посуду не били?..

— Вот, когда женишься, тогда и узнаешь, отчего бабы бледенеют — на правах умудренного жизнью, глубокомысленно вставил я.

На крыльце с грохотом появился Семен с прижатой к груди, все той же банкой с недоиспользованным содержимым.

— Я тебе не Стенька Разин! Я друзей на бабу не меняю! Пусть тебя олень сохатый копытит! — крикнул обиженный землеустроитель в пустой провал двери, но уже потише.

— Ну, Сэмэн! Ну, друг! — чуть ли не на иврите заговорил Петька Плужок, обнимая расхрабрившегося Семена, обрусевшего на русских просторах.

Мне, из чистой мужской солидарности, тоже пришлось приобнять приятелей.

Пили в палисаднике прямо из банки. Горло широкое у посуды, по бороде течет, но и в рот попадает. О закуси не могло быть и речи. Мне пришлось в творческом порыве, после нескольких вполне удачных глотков, слизывать со штакетника совсем свежую, но уже зачерствевшую, наледь.

Небо цедило жиденькое снятое молоко прямо на задубевшую под снежной корочкой землю.

— Плужок, — дергаю тракториста за рукав, — кончай пить!

Заводи свой бульдозер!

У того угрожающе округлились глаза, вглядываясь, в уже забытое за пьянкой, чужое и незнакомое лицо. Вроде, не свой, местный, а горло дерет. Плужком называет…

Плужок уже заносил кулак, вопрошая:

— А ты кто?

— Член правительства в пальто! — после всего выпитого, потерял я осторожность

— Ах, ё-моё! Ну, раз член, то я тебя по голове бить не буду, а то не устоишь, упадешь на полшестого. Пошли! — рубанул сабельным взмахом Плужок. — Куда идти?

— Машину дергать!

— Пошли! — теперь к разговору присоединился и землеустроитель.

Повернулись. Идём.

Легкий морозец на длинной дороге хорош. Лицо студит, а за грудки не берет — руки коротки.

Вышли на большую дорогу. Звезды перемигиваться хитро стали, вроде, шутят. Заманкой манят. Высоко только. Шапкой не сшибить.

Идём. Еще не опорожненная банка закрытая пластиковой крышкой, у Семена. Дальновидный Сэмэн. В горячке крышку не забыл у Катерины прихватить. Вот она, еврейская предприимчивость!

— Не туда идем! — очнулся первым Плужок. — Трактор у меня во дворе стоит. А мы — в поле!

— За что я тебя люблю, — обнял Плужка землеустроитель, — ты всегда трезвый.

— Так наливай, давай!

— А чем закусывать будем?

— Яблоком мочёным, да хреном копчёным! — глубокомысленно втиснулся я в разговор.

Мне как раз пришёл в голову студенческий прикол: — когда один другого, после выпитого вермута спрашивает: «Яблочко мочёное будешь?», «Буду! А-то нет!», «Ну, так — на!» — и суёт тому, другому, не закусившему, заранее туго скатанный снежок.

Однажды за такую шутку я уже получал по физии, да вот забылся видать. Запамятовал.

Плужок поперхнулся уязвленный в самое нутро:

— Что же ты, гад, раньше не предложил?

— Так… Жалко было…

— Жадность фpaepa губит! — громыхнул тракторист, забирая из рук Семена банку. Приложился надолго, вожделея загрунтовать выпитое сладко-кислым обомлевшим от рассола антоновым кругляшом.

Я в это время поскреб руками у самых ног и скрутил не большой, но довольно плотный комок снежной крупки.

— Держи!

В потемках не понять, что в руке.

Плужок чмокнул губами, присасываясь к, уже подтаявшему, величиной с яблоко, снежку.

— Сэ-мэ-н! возьми банку! — зловеще процедил тракторист. — Я этого гвоздя щас кулаком по самую жопу в землю вобью!

Мы с землеустроителем, присев на корточки, смеялись так, что Плужку ничего не оставалось делать, как гыкнуть от удачной шутки.

Трактористы тоже хороший юмор понимают.

— Ну, ты и сволочь! — восхитился Петя. — Я тебя где-то недавно видел? В избе что ль? Ты чей?

Для автора, неожиданно впавшего в меланхолию, это был самый трудный вопрос за весь сегодняшний вечер. Чей он теперь? Мать с отцом в земле сырой. Дом безголосый, родительский, догнивает, небось. Давно не наведывался. Там — «иная жизнь, иной напев…»

Вот ехали с Лехой Батоном за воспоминаниями…

У меня от жалости к себе слезой глаза застелило, зазастило. Носом шмыгнул. Сам потянулся к банке. Самогон холодный, безвкусный, как вода талая. А хмель тяжелит голову. Под ногами еще ничего — твердо, а сам, вроде, на волне качаешься. Уплываешь…

Я, расставив пошире ноги, оглядываться стал. А, чего оглядываться? Все равно в таком состоянии не поймешь — где, что?

А луна, между тем, куда-то совсем делась. Усыпанное звездами небо стало подергиваться белесой пеленой, предвестницей рассвета. На все стороны мерзлый простор. И — ни души единой!

Теперь вот ко мне сразу и одномоментно пришло понимание сути вещей.

Выскочив из состояния полного отключения активного сознания, как пробка выскакивает из погружения в воду, я увидел себя одиноким на мертвом пустыре, и только в голове, как заведенные, кружились одни и те же слова, непонятные и бессвязные: моченые яблоки, яблоки, Петька, Плужок, Сэмэн, трактор и сплошная матерщина, от которой стало ломить виски.

Я, постанывая, опустился на колени, подгреб онемевшими руками запутавшуюся в обледенелой стерне снеговую натруску. Подгребал и совал в рот окатыши, которые родниковой свежестью наполняли пересохший и горячий рот.

Как раненый зверь, я слизывал и слизывал с пальцев налипшие снежинки, тяжело соображая, как он — житель шумного города, очутился в этом безмолвии, неуютном и настолько просторном, что глазу не во что упереться.

Правда, в той стороне, где белая плесень, накинутая на звезды, переходила в бледно-зеленоватую тонкую полоску, там, на фоне подступающего рассвета, четко выделялся излом крыш, судя по тишине, еще спящих, отрешенных домов.

Через поле, не видя дороги, спотыкаясь на каждом шагу, я брел и брел к спасительным жилищам, где есть люди.

И тут мне ясно и четко припомнилось вчерашнее. Как же? Как же? Батон рулил. Хорошо было. Музыка играла. Потом — стоп машина! И ветер в лицо. Семен-рыбозаводчик. Тракторист Плужок. Снова — Семен, его баба и — самогон, самогон, самогон!

«Как же это так, что я очутился сразу и нигде?» — ломило голову от проклятой и глупой своей несдержанности. Ехали в родное, далекое детское. Приехали!..

Как-то незаметно, я вышел на дорогу, изрытую множеством колес, да так и застывшую в своей неприглядности, хотя и припудренную мелким снежком.

Посмотрел в одну сторону удрученно, посмотрел в другую — никакой машины в кювете нет. Только наподдалъку, обочь дороги, костерок петушится, перышки чистит, топчется на месте, а кукарекать не кукаречет. Подошел. Посмотрел. Когда подходил, жжёной резиной потягивало. А подошел — точно, скат от легковушки дотлевает. Вроде бы они, вчера здесь засели в своей иномарке, а следов никаких нет. Изрыто все кругом. Канаву что ль копали? Костерок уже почти догорел. Мотки кордовой проволоки… Тронул носком ботинка бублик жженый, а он и рассыпался на искры да на черное крошево. Постоял. Подумал. Потёр пальцами виски, и повернул к деревне, где вчера пировали и веселились.

Теперь дорога туда оказалась вдвое длиннее. Деревня что ли отодвинулась на самый край поля, где голубая щелочка на небе, где утро уже приглядываться стало перед тем, как распахнуть двери, дорогу новому дню дать.

Но сколько не тянись, а дорога кончается. Вот и стожок вчерашний, за которым дом Катерины прячется. Точно! Катька здесь живет! Узнал. И все те же окна светятся. Подошел, попробовал дверь. Открыто. Зашел в сени, В сомнении потоптался у избяной, обшитой дерматином двери. Подержал ручку. А! Рванул на себя. Дверь со всхлипом распахнулась. Господи! Тепло, уютно. Чисто. Так бы и остался жить на все время. Повалился бы у самого порога.

За столом Семен сидит, тот, вчерашний рыбоводчик-землеустроитель.

Яичница перед ним на сковороде с ветчиной зажарена, и графинчик, тоже вчерашний, на столе. Семен сидит, рубаха до самого пупа распахнута. И, вроде, как опять выпивши. Кинулся ко мне, опрокинув на пол табурет. Обнимает за плечи:

— Живой?

— Да лучше бы и не жить совсем!

— Как так, елки-палки? Мы же тебя искали. Я уже хотел сегодня сельчан на твои поиски поднимать. Куда же ты вчера нырнул? Сидели все трое в тракторе. Ты сам-то — ничего был. Стихи чудные декламировал. Век таких не слышал. Как артист, какой! Сам что ль сочинял? Ты их мне потом перепиши. А теперь садись, прими дозу. Ты бледный, как спирохет, какой! На человека не похож. Правильно говорят люди: «Похмелись, и слез не будет!»

Первая рюмка вошла, как штопор в бутылку. В пальцах сразу чувствительность появилась. Прихватил щепотью со сковороды остатки яичницы и кинул в озябший рот. Поводил челюстями — хорошо!

— Вытолкнули, вытолкнули твоего Батона! Чего спрашиваешь? Хотя я ни о чём таком еще не спрашивал, а только приходил в себя.

— Замерзал твой Батон! — весь, подавшись в мою сторону, почему-то резко, с укором, как бы оправдываясь, говорил землеустроитель. — Если бы не мы, твой Леха в наши черноземы вмерз. У него шланг в системе отопления лопнул. Радиатор пустой, и печку разморозил. Запаска выручила. Резина долго горит, вот и грелся. Дернули раз-другой. Ты рядом тогда стоял. Чуть буксировочным тросом ухо тебе не отсекло. Веревка бельевая, а не трос. Оборвался. Колеса — ни в какую! Ну, ты чего не пьешь? — уставился на меня землеустроитель. — Пей! Катька на утреннюю дойку ушла. Теперь я хозяин. Спешить некуда. Если бы не Плужок, — до мартовской оттепели твоему другу сидеть. Его тачка по самое днище замонолитиласъ. Трос, я говорю, оборвался, когда ты еще рядом торчал, монтажник-такелажник! Закусывай! Чего ты? — и пододвинул ко мне уже порожнюю сковороду. — Ах, да! — спохватился Семен, и тяжело приподнявшись с места, дотянулся до холодильника, пошарил где-то там, внутри и вытащил, не глядя тарелку с остатками вчерашнего ужина. — Плужок — ухмыльнулся рыбозаводчик, — кружился, кружился возле вашей машины, да и подцепил ее ковшом под багажник. В тракторе сила дурачья. Отодрали тачку. Ничего, мотор в порядке, только багажник выше крыши взъерошился. Плужок на это дело спец, костоправ хороший. Выправит. Он виноват, что ли? — почесал затылок Семен. — Да, дела…

— А где Леха с машиной? — после второй рюмки опять расслабился я.

— А я тебе, не говорил что ли? Как где? Они теперь с Плужком, как братья кровные. Не скоро расстанутся. Машину на ход поставить — это не бабу раком. Тут торопиться некуда. Пей пока!..

Домой возвращались только на третьи сутки.

Я все ломал голову: — как бы нечаянной командировкой жену успокоить и отвести от себя скандал.

Что крутилось в голове у товарища, даже автор не знал. Ехали молча, но каждый думал о своем.

И только под конец пути Леха Батон вздохнул:

— Машину продавать придется… Может, ты купишь? Я уступлю только.

— Ага, куплю! — подхватил я. — Вот Нобелевскую премию получу и куплю!

Машина, раздрызганная и вихлястая, гремя всеми суставами, въезжала в заснеженный город. Стояла настоящая зима.

А на свою малую родину мы зря спешили; тропинки детства в бурьяне перепутались. От памятника Ленину одни пролетарские ботинки на постаменте остались. Какой-то местный недоумок ножовкой отпилил ноги вождю, думал, что Ленин бронзовый, из цветного металла, а это бетон, покрытый краской под бронзу, да и только! Зря пилил, старался.

Ильич бы и сам от недогляда упал…