Рассказы о русском Израиле: Эссе и очерки разных лет

Аркадий Красильщиков, 2011

Почти каждый из рассказов тянет на сюжет полнометражного фильма. Так появились на свет первые сборники моих опытов в прозе. Теперь перед тобой, читатель, другие истории: новые и старые, по каким-то причинам не вошедшие в другие книжки. Чем написаны эти истории? Скорее всего, инстинктом самосохранения. Как во времена доброй старой прозы, автор пытался создать мир, в котором можно выжить, и заселил его людьми, с которыми не страшно жить.

Отпуск по семейным обстоятельствам

Недавно прочел статью, в которой доказывалось, что Древней Греции не существовало, а «копиист» Рим как раз и был подлинником всяких античных чудес. Подобной «сенсационной» литературы всегда было в избытке. Утверждалось, что татаро-монгольское иго — миф, что инквизиция никогда не разжигала костры, и Холокоста никакого не было, а евреи Европы сами вымерли по причине эпидемии тифа. Подобное не похоже на форму покаяния и следствие мук совести, Все эти попытки доказывают только одно: готовится новое рабство, новое иго, новые костры и новый геноцид…

Тысяча лет пройдет, и какой-нибудь писака сочинит «научный» труд, в котором легко докажет, что никогда не существовало нацизма в Германии и большевизма в России, Гитлер был всего лишь известным литератором и архитектором, а под кличкой Сталин скрывался медицинский феномен, долгожитель, человек проживший 182 года — Лазарь Моисеевич Каганович. На самом деле все было на белом свете, а потому и герой данного рассказа существовал. Свидетелей тому предостаточно. Вот и я постарался записать эту историю на манер свидетельского показания, также просто, как она была рассказана мне.

Хейфец Вениамин считался хирургом от Бога, а Соколовский стал врачом случайно.

В январе 1953 года «случайный врач» написал донос, в котором сообщал компетентным органам, что его коллега неправильным лечением умертвил генерала Кубасова, а также способствовал преждевременной кончине еще ряда ответственных работников областного и районного масштаба. Донос попал к сыну главного врача больницы, старшему лейтенанту КГБ Агапову, и сын, в нарушение всех правил, сообщил отцу краткое содержание доноса. Чекист сделал это, потому что доктор Хейфец спас ему жизнь, когда младший Агапов вернулся тяжелораненым с фронта.

Главный врач сразу же вызвал Хейфеца в свой кабинет.

— Что там было с Кубасовым? — спросил он.

— Он умер, — ответил хирург.

— Я помню это. Причина?

— Острая коронарная недостаточность. Мы сделали все, что могли. Федор Николаевич, а почему вдруг?

— Пойдешь в отпуск, — вместо ответа распорядился главный врач.

— Зимой? — удивился Хейфец.

— Да, и немедленно… С завтрашнего дня.

— Но у меня больные… Плановые операции…

— Завтра утром ты должен уехать из города, — сказал Агапов, — и как можно дальше.

Хейфец был из породы трудоголиков, в политике разбирался слабо, но и он что-то слышал о процессе «убийц в белых халатах». Хирург сел за стол главного и написал заявление с просьбой о предоставлении очередного отпуска по семейным обстоятельствам. Агапов сразу заявление подписал и сказал, что позвонит и распорядится о выдаче отпускных денег. У двери Хейфец замешкался, затем повернулся к начальству и поблагодарил Агапова. Главный врач промолчал, сделав вид, что ничего не услышал.

Утром Хейфец уехал, взяв с собой шестилетнего сына Антона. Мать ребенка умерла родами, и хирург воспитывал мальчика сам, но с деятельной помощью соседки, Алевтины Георгиевны, доброй одинокой женщины средних лет.

Соседка пробовала воспротивиться такому шагу, потому что сын Хейфеца страдал ангинами, и зимнее путешествие ребенку могло повредить, но отец сказал, что они едут на юг, там тепло, и мальчик, как раз напротив, поправит свое здоровье.

На самом деле он взял билет на поезд, идущий в западном направлении. Через сутки отец и сын прибыли в городок, на родину доктора Хейфеца, где он родился и жил до самого поступления в медицинский институт.

Городок этот был оккупирован фашистами на третий день войны, вся родня хирурга погибла, о чем и сообщил ему сосед, друг детства, Шамайло Тимофей Фомич, письменно, летом 1945 года. Сам Шамайло воевал в партизанах до осени 43-го года, потом вместе с Красной армией дошел до Праги, вскоре был демобилизован, вернулся домой и стал работать на местном сахарном заводе…

Отец и сын постояли у дома Хейфеца, где теперь жили совсем другие люди, а потом перешли заснеженную улицу, освещенную единственным фонарем на углу, и постучали в калитку высокого забора дома напротив. Сразу же хрипло и зло подал голос цепной пес, но смолк послушно, остановленный резким приказом. Звякнул засов — и сам Шамайло открыл гостям калитку. (По раннему времени он еще не успел уйти на работу.)

— Кто такие? — спросил хозяин, щурясь.

— Это я, Тимош, — ответил Хейфец, — Веня.

Шамайло отшатнулся, как от призрака, потом, всхлипнув, прижал щуплого доктора к своей могучей атлетической груди.

— Мой сын, — сказал хирург, высвободившись, — Антоном зовут… Я в отпуск, Тимош… Вот решил родные места навестить. Поживу у тебя, если не возражаешь?

Шамайло не возражал. Был он человеком хоть и крупным, но негромким, а семью имел и вовсе тихую — жену и дочку пять лет.

Он ушел на работу, оставив гостей заботам жены, и Хейфец, завтракая яичницей на сале, расспросил у Татьяны (так звали жену хозяина), кто теперь живет в его родительском доме.

Оказалось, что поселились там многодетные бедные люди. Отец семейства — инвалид, потерявший ногу в войне с японцами, а раньше все они жили в соседней деревушке, сожженной немцами дотла за связь с партизанами.

Дети понравились друг другу. Девочка показала Антону своих тряпичных кукол, а мальчик сказал, что может нарисовать ее портрет. Чистой бумаги в доме не оказалось, но нашелся карандаш, и Антон нарисовал дочь Шамайло на обложке брошюры — руководства по складированию сахарной свеклы. Рисунок он сделал удачный, и все потом радовались этому рисунку и говорили, что сын Хейфеца обязательно станет знаменитым художником и, возможно, получит Сталинскую премию за свое искусство.

После завтрака Хейфец взял детей и отправился на прогулку по родному городку. Он узнавал дома и улицы, водокачку, торговый ряд на центральной площади, но людей совсем не узнавал, потому что до войны в местечке этом жили в основном евреи, а теперь ему встретилось по пути всего одно еврейское лицо, да и то совершенно незнакомое хирургу.

Хейфец с детьми направился к школе, а потом вдруг подумал, что совсем необязательно афишировать свое присутствие в городке, и ограничился пустыми рядами базара и синагогой неподалеку. От синагоги мало что осталось — одна кирпичная стена с окном без стекол, но во дворе, по странной случайности, сохранился навес с железной раковиной и ржавым краном, Здесь, до 32-го года, отец Хейфеца резал кур. Он был резником и один в городке имел на это право. Потом синагогу закрыли, но старший Хейфец продолжал обслуживать население вплоть до начала войны…

Дети покорно шли рядом с Хейфецем, и ему было тепло от детских ладоней в рукавицах.

Так начался зимний отпуск хирурга. Гость с нетерпением ждал возвращения Шамайло, чтобы узнать подробности гибели своей семьи. Он обрадовался, что Тимофей пришел поздно, дети к тому времени крепко заснули. Хирург выложил на стол городскую водку и колбасу, хозяйка отварила картошку и подала ее, дымящуюся, на большом блюде. Блюдо, украшенное поблекшими цветами, гость узнал, а хозяин и не стал отпираться.

— Как их… это… повел немец на Фрунзе, мамка твоя забежала, блюдо это сует и говорит: «Бери, Тимофей, на память о нас и за все хорошее».

Шамайло рассказал, что евреев всех собрали на улице Фрунзе и держали там изолированно почти год, до весны 42-го. Людей из гетто использовали на лесозаготовках, но кормили очень плохо, и многие умерли еще до АКЦИИ, потом всех отвели в старый карьер и там расстреляли ночью из пулемета. В живых к тому времени осталось не больше пяти сотен, но сосед знал, что мать Вениамина и его младшая сестра не умерли с голоду, а лежат в карьере… Потом он рассказал о себе, как в тяжелые зимние месяцы собирал харчи для партизан, как немцы узнали об этом. Отца и мать Тимофея убили сразу, а его забрали в полицию, там били и требовали, чтобы он указал местонахождение партизанской базы, но Шамайло ничего не выдал врагам, а потом ему удалось бежать…

— Там, в карьере, есть что-нибудь? — спросил Хейфец.

— Ничего, — ответил хозяин, — вот только… березу я посадил на откосе, уже после войны.

— Завтра сходим, — попросил Хейфец.

— Завтра никак, в воскресенье, — сказал Шамайло.

Но в этот день случилось непредвиденное: Антону стало холодно, и он залез в будку злобного цепного пса. Мальчик не боялся собак. Он вообще ничего не боялся, потому что родился смелым, и у него совсем не было опыта страха.

Антон сидел в конуре, прижавшись к всклокоченной, вонючей шерсти животного, и пес постепенно перестал рычать и даже лизнул мальчика в щеку. Сын Хейфеца заснул в конуре и, когда к хозяину зашли чужие люди с какой-то просьбой, пес не стал выбираться на свет, лаять и греметь цепью. Он не решился потревожить мальчика.

— Спортили мне собаку, — сказал тогда Шамайло.

Он взял охотничье ружье, заменил цепь поводком и направился прочь со двора.

— Что ты хочешь делать? — спросил обеспокоенный Хейфец.

— Пошли, узнаешь, — буркнул хозяин.

Они долго брели через поле, к лесу. Место было открытое, ветер уносил снег, и по твердому насту им было нетрудно идти.

В лесу выручила протоптанная тропинка. По ней они и выбрались к карьеру, где еще до войны рыли песок для нужд цементного завода.

— Вот здесь, — сказал Шамайло и привязал пса к стволу березы.

— Мама здесь? — тихо спросил Вениамин Хейфец.

— И Дорочка, — сказал Тимофей.

И от того, как было произнесено имя сестры, Хейфец не смог сдержаться, и заплакал, наверное, впервые со дня смерти жены и рождения сына.

Он не нашел в кармане платок и вытер глаза ладонью.

— Я твою сестру… это… любил крепко, — сказал Тимофей.

— Я не знал, — прокашлявшись, отозвался Хейфец.

— Она меня тоже любила, — сказал Тимофей, — я им в гетто харч таскал… Бульбу там, свеклу…

— Спасибо, — сказал Хейфец. Место это казалось ему страшным еще и потому, что на дне карьера лежал снег, могила была холодной, и ничто не отмечало ее, кроме памяти Шамайло, а теперь и его, Хейфеца, памяти… Он вспомнил о березе и поднял глаза. К дереву была привязана собака.

— Отвяжи ее, — попросил Хейфец.

Шамайло не ответил, он думал о своем. Он смотрел в другую сторону и сказал гостю, не поворачиваясь к нему:

— Это я их убил… всех.

— Что ты сказал? — не понял Хейфец.

— Я… это, — повторил Шамайло, повернувшись к гостю.

— Не понимаю, — сказал гость.

— Чего там понимать… Били тогда… Молчал, знал, что долго размовлять не будут — шлепнут, но молчал, никого не выдал… Они ночью пришли в камеру пьяные и рыгочут, что Великая Германия мне оказала особую честь покончить жидив. Дали минуту на думу, а потом, значит, пулю за отказ — там же, в камере… Выпить дали самогону… Вот здесь пулемет стоял станковый, где березка. Фриц надо мной топтался, с пистолетом, на всякий случай… Грузовики светили фарами. У ваших уже и сил не было, чтобы бежать, а так можно было: ночь… Меня никто снизу не видел. И я никого не видел, видеть не хотел… Потом полицаи внизу достреливали шевеление всякое… Опосля они меня отпустили, но сказали, чтобы домой не шел… Я в лес подался… Вот и все…

Хейфец сел на землю, захватил снег в пригоршню и стал растирать им глаза, лоб и щеки.

— Я Дорочку убил, — сказал Шамайло, — и твою маму… Держи ружье, можешь и меня убить. — Тимофей чуть ли не силой поднял гостя на ноги и заставил взять оружие. — Стрелять умеешь?

Хейфец кивнул.

— Ну, стреляй!

Он стоял перед гостем. Мел смертельной бледности покрыл щеки Шамайло, в глазах его уже не было жизни.

— Я не смогу, — сказал Хейфец.

— Сука! Трус! Правильно вас! Стреляй, гад! Жидовская морда! — заорал хозяин.

— Не могу, — повторил Хейфец.

— Так, я счас, — вдруг засуетился Шамайло, — вот карандашик чернильный… Счас мы на «Беломоре»… «Прошу в моей смерти никого не винить»… Подпись, число… Какой нынче день, Венька?

— Пусть тебя судят, — прошептал Хейфец, — ты иди в милицию.

— Дурень, — сказал хозяин, — за что? За жидов? Ты сам долго не пробегаешь, газеты читай… Я орденоносец. Меня пионеры на сбор приглашают… Свидетелей нет… И… это… только ты меня казнить право имеешь.

— Я не палач, — сказал гость, — живи с этим, если можешь.

Хейфец ушел вперед. Но вскоре услышал выстрел и повернулся на звук. Шамайло стоял у березы живой. Он выстрелил в собаку, но сделал это плохо, только ранил животное. Пес визжал от боли, и тогда хозяин выстрелил в собаку вторично.

Антон долго прощался с девочкой и приглашал ее в гости, а жена Шамайло Татьяна крепко поцеловала на прощание сына хирурга… Они успели на воскресный поезд и через день были дома.

Наутро Хейфеца арестовали, но сын Агапова сделал все, чтобы затянуть следствие. А потом умер Сталин, и люди в России перестали повсеместно мучить друг друга с таким рвением, как прежде.

Хейфеца освободили, и он сразу же приступил к работе, потому что сложных случаев в больнице накопилось много, а «случайный врач» Соколовский уволился, написав заявление об уходе «по собственному желанию». Он испугался последствий своей «бдительности». Город был невелик, все в нем знали друг друга, и доносчик был убежден, что местные евреи ему отомстят: отравят или даже пристрелят, будто бы случайно, «по шороху» — на его любимой охоте за кабаном.

2000 г.