Записки пилигрима

Аркадий Кулиненко

В этой книге нет выдуманных историй. Нет в ней фальшивых эмоций и ненастоящих мыслей. Это реальный опыт реального человека, собеседника и попутчика. Это долг перед теми, кто ушел, и моя рука тем, кто думает, что ему некому подать руки. Это благодарность моему Господу за Любовь и Терпение, за жизнь, за настоящих людей, за возможность мыслить и понимать, за возможность учиться.

Мой дом

Когда случилась «Павловская реформа», я жил и работал на Чукотке, в поселке Билибино, в хорошем, теплом и просторном доме из лиственничного бруса, купленном мною за два года до этого. Дом этот был именно моим, хоть построил его другой человек. Как это объяснить? А пожалуй никак. Никто, я думаю, не станет спорить, что не все можно объяснить с помощью так называемой «человеческой логики». Дом ждал, когда я его куплю, терпеливо ждал меня, я это понял не сразу, но, главное, что я это понял. Неважно и то, сколько я, жена и дочь прожили в этом доме.

До этого у меня за плечами было больше тридцати общежитий, съемных квартир и т. д. Удивлены? Не поленился и посчитал. Впереди же у меня были несчитанные вокзалы, аэропорты, бессчетные плацкартные вагоны, лес и стройка с картонками вместо матраца. Впереди были разочарования и страх, вера в победу и поражения, радость и отчаяние, иллюзии и освобождение от них. Поэтому, этот дом был моим, моим и останется, память не уничтожить.

Сначала я зарабатывал деньги, складывал, брал взаймы, собирал, потом искал этот дом, ходил по поселку, читал объявления, все было не то. Наконец я пришел туда, куда нужно, на улицу Полины Осипенко 11, к моему дому. Вошел через калитку во двор и постучал в дверь, не заметив собачьей будки рядом. Но пес, который там сидел, тоже догадывался, что я будущий хозяин, поэтому он зарычал тихонько и тяпнул меня за ногу не сильно, в свою очередь и я не сильно шмякнул его сумкой по голове, так мы познакомились.

Была зима, через две недели наступал новый 1990-й год, я на санках по льду ручья перетащил свои нехитрые пожитки в мое новое жилище. С последними санками забрал кота, кот сначала не хотел идти, но я его уговорил. Когда я закрыл за собой дверь, Санька, так звали моего кота, выпрыгнул у меня из-за пазухи, где сидел всю дорогу и осторожно двинулся на разведку с веранды на кухню и дальше.

Когда я занес оставшиеся вещи и зашел в комнату, кот уже сидел у батареи и одобрительно смотрел на меня. Я понял, что он о переезде не жалеет. В тот день было много работы, неожиданностей, переживаний, поэтому мы с Санькой заснули прямо на теплом деревянном полу из толстенных досок, у окна. Дом принял нас.

Мы начали обживаться, кот ходил за мной везде, когда я залезал в ванну и закрывал дверь, он орал до тех пор, пока я не впускал его, он входил и лежал у ванны, пока я не выйду. Стоило мне пойти к соседу — Саня шел следом и, пока мы разговаривали и пили чай, становился на задние лапы и выглядывал меня за стеклом веранды.

Когда приходило время его купать, и я начинал, поставив Саню в ванну, поливать теплой водой и намыливать, котище начинал орать на одной ноте и без остановки. Когда у него заканчивался воздух, он глубоко вдыхал и начинал орать снова. Бесконечное мяу прекращалось, только когда я вытирал его полотенцем.

Кооператив, благодаря которому я смог собрать денег на дом, к этому времени развалился полностью, поэтому я стал искать работу. Мне тогда казалось, что я никакой работы не боюсь и со всем справлюсь. Видимо Господь решил дать мне возможность убедиться в обратном. Я, недолго думая, устроился в цех ЖБК формовщиком, и уже через несколько дней понял, что ничего не знал о том, какой может быть работа. Работа была адовой. В огромном, тускло освещенном помещении шумели кран-балки, бегали озлобленные люди с ломиками и лопатами, общавшиеся с помощью мата и междометий, стояла вонь от непонятной маслянистой жидкости для смазки форм и испарения от сохнущих изделий.

Люди, пытаясь заработать больше, перекрывали, перевыполняли план, а им его накидывали и срезали ставки, так было год за годом, и от обеда и перерывов на отдых почти ничего не осталось. Люди годами метались по этому цеху, цепляясь за северные надбавки и все больше зверея.

Я до этого формовщиком не работал, но никто учить меня не собирался, там просто злорадно дожидались моих ошибок и орали, видимо получая какое-то удовлетворение, в компенсацию за жизнь, оставленную в этом аду. Это выматывало полностью — физически, а главное, морально. Я приходил домой, смотрел на себя в зеркало и не узнавал: на меня оттуда смотрел измученный, затюканный человечек. Я забирался в горячую ванну и… просыпался, когда вода была холодной.

Платили мизер, но такая работа не стоит никаких денег, едва устроившись, я стал искать другое место. Мне посоветовали попроситься грузчиком в магазин, и я написал заявление об уходе в контору завода ЖБИ. Перед этим меня предупредили, что так просто они не отпускают, поэтому я придумал слезную историю о необходимости срочного отъезда. И когда начальник, выслушав меня с сомнением, все же подписал заявление, я был счастлив, как мужик из анекдота про козу, взявший сначала ее к себе в маленькую комнату, а потом продал и понял, что такое истинное спокойствие и благодать.

Ну на самом деле, нужно же меня как-то учить?

Тогда-то я и пришел устраиваться грузчиком в магазин, где заведующей была Любовь Ивановна Козырева, добрейший и надежнейший человек. Она меня взяла, слава Богу, я теперь знал цену человеческого отношения, меня можно было брать смело, на такого работника не нарадуешься.

Перемены были разительными: люди улыбались, никто не злорадствовал по поводу ошибок, не было насмешек и издевательств и приходила мысль: «За что же так наказаны люди на заводе ЖБИ? За глупость? За нежелание слушать и понимать других? За что-то в прошлом?»

Работы в магазине было предостаточно, машины шли часто, кроме этого приходилось рубить мясо, мы уставали, но потом спокойно пили чай в маленькой комнатке отдыха и шутили. Кроме меня было еще два грузчика, один из них, Сережа Артемьев, за полмесяца до меня тоже уволился с того же завода ЖБИ и стал работать в магазине, мы вспоминали цеха ЖБК как кошмар. Сережа был небольшого роста, но очень ловок и силен физически, обладал молниеносным ударом с обеих рук, был кандидатом в мастера спорта по вольной борьбе. Такого шутника и озорника нужно было еще поискать.

Во время разгрузки он, посмотрев на меня, вдруг останавливался и озабоченно говорил: «Аркаша, ты не заболел? Ты совершенно бледный и под глазами круги». Зная о его любви к подвохам, я махал рукой и шел с коробкой в магазин. Девчонки, встретившиеся по дороге, вдруг тоже заботливо спрашивали: «Аркаша, тебе плохо?» Я шел к зеркалу, а они все начинали хохотать, и я, конечно, тоже.

Третий наш соработник Коля был парнем непростым, рубил мясо налево, сочинял какие-то мутные схемы, таинственно шептался с какими-то людьми и был непрочь проехаться за чужой счет.

Когда к заведующей приходили тетеньки из конторы УРСа, чтобы купить кусок мяса получше, Любовь Ивановна звала меня и напутствовала такими словами: «Иди, Аркаша, с этой женщиной в подвал и отруби там ей ногу».

В магазин привозили много мяса, там была и отечественная говядина и свинина, и австралийские полутуши, которые были минимум в два раза больше наших по весу, обколотые гормонами роста, и австралийская же баранина в марлевой обвязке, и брикетированное мясо второй категории. Привозили и местных олешков; когда мы их рубили, приходило знакомое чувство подъема температуры, и потом мне рассказывали, что из-за проводившихся во времена Берии ядерных испытаний, в ягеле накапливался цезий и стронций, с большим периодом полураспада, с ягелем эти вещества попадали к олешкам и к нам.

Сережа Артемьев научил меня есть сырое мясо. Мы выбирали в подвале хорошую отечественную говядину, острым ножом резали тонкие ломтики, посыпали солью и перцем, сворачивали в трубочку и отправляли в рот. Было непривычно, но вкусно. Серега с легкостью ел и сырую рыбу, например, хариуса, я на это не решался, из-за боязни подцепить паразитов.

Ко мне по вызову прилетели жена и дочь, стало повеселее. Рита устроилась в детский садик, туда же определили и Машеньку, ей было три годика. Через некоторое время пришел контейнер с вещами, я привез его из Черского на большегрузе, быт упрощался, дом встречал нас по вечерам теплым светом окон среди мороза и снежной белизны.

Приближалась весна, морозы слабели, я уже привык, что оттепелью считалось повышение температуры с 50—40 градусов мороза, скажем, до минус 30—25с. Становилось действительно теплее, и снег, и воздух были другими.

Но ледоход начинался в конце мая, в это время набирал силу полярный день, солнышко катилось по небосклону, уже не прячась от нас за горизонт. В это время, почему-то обычно ночью, начинался страшный грохот на реке. Речки и ручьи в Билибино и окрестностях, как правило, небольшие и неглубокие, но, когда весна начинает ломать лед, становится шумно. Первый раз я даже испугался, выбежал в лес, который был сразу за домом, дошел до речки и долго стоял, пораженный; льдины громоздились одна на другую, грохотали, на этот грохот накладывался другой звук возрождающейся жизни — непрекращающийся птичий гомон. Пение птиц и переклички не утихали ни днем, ни ночью, ночи уже просто не было. Спят ли они в это время? Некогда.

Потом на Чукотку приходил кислород. Это чувствуешь сразу. Однажды утром, идя на работу, ты замечаешь, что воздух стал пахнуть по-другому. Все потому, что на сопках и в низинах миллионы лиственниц, выбросили миллиарды иголочек — листиков, и каждая иголочка отдала свой первый кислород этому пространству, людям, птицам и животным. В этот момент хочется дышать глубоко и сильно, собирая ноздрями этот неповторимый, кисловатый запах жизни.

Хотя и говорят, что зима от лета на Севере отличается тем, что зимой люди ходят в застегнутых фуфайках, а летом — в расстегнутых, бывает и по-другому. Лето 1991-го, например, выдалось ярким, зеленым, ягодным и даже жарким. Доходило до плюс тридцати, и трава в лесу вымахала по пояс. Возле моего дома протекал ручей, а сразу за ручьем начинался лес. Мы ходили туда с Машей и котом Санькой гулять и есть смородину, которой в то лето было полно.

Мы с Машей прятались от кота, и выходили, когда он, становясь на задние лапы и жалобно мяукая, пытался увидеть нас из-за высокой травы.

Весь поселок ринулся загорать на речку, и было странно наблюдать галечную отмель северной реки, усыпанную белыми телами жителей поселка, отмахивающихся от комарья. Я брал Машу на руки, макал в быстрый поток, она пищала и мы бежали, смеясь на берег. Ходили мы и за брусникой, все было рядом. Пес Мишка, которого хозяин дома оставил мне, когда улетал «на материк», ходил в лес с нами. Это была сильная, северная собака, с густой шерстью и еще более густым, как валенок, подшерстком. Стоило Рите, Маше или мне собрать горсть брусники, Мишка прибегал и просил ее, в несколько движений языка он освобождал ладонь от ягод и бежал к тому, кто успел нарвать еще.

Окна приходилось занавешивать плотными шторами, потому что не всем удавалось заснуть при свете незаходящего солнца. Кот Санька, возвращаясь ночью с гулянки и залезая в форточку, иногда будил нас, и если он, заходя в комнату, где мы спали, видел, что глаза у нас открыты, он обязательно начинал рассказывать где был и что видел, и это его «мяу-мяу», нас окончательно будило, поэтому мы, заслышав, как он лезет в форточку и спрыгивает на пол, закрывали глаза и притворялись спящими. Кот входил, смотрел на нас некоторое время, и видя, что внимания от нас не дождешься, молча шел на кухню к своей миске. Иногда он приносил птиц из леса и рыбу из коптильни соседа, как бы говоря: «Вот, посмотрите, я тоже не лыком шит».

А вот Мишка повадился рвать цепь и убегал гулять. Все бы ничего, но ему нравилось подкрасться к почтальонше сзади и тяпнуть ее за ногу. Поднимался крик. Почтальоны отказались приходить в наш околоток. Я купил новую цепь, но все было бесполезно, пес был очень силен. Мне сказали, что если ничего не изменится, я сам буду разносить газеты. Отдать Мишку я никому не мог, он все равно прибегал обратно. Переполнило чашу то, что Мишка укусил Машу за щеку, слава Богу, не сильно и без последствий. Я попросил у Сережи ружье и зарядил картечью. В последнюю свою ночь, Мишка послушно шел за мной через мостик в лес, он наверное понял все, но не убежал. Я помолился, зажмурился и снес ему половину черепа.

Рита уволилась из садика и стала делать желающим лечебный массаж, у нее были документы и навыки. Это происходило у нас дома, по ее просьбе я поставил в маленьком межкомнатном пространстве стол, чтобы было удобно. Заработало сарафанное радио, пошли люди, Рита стала забывать о маленьких детсадовских зарплатах. Потом она включила в ассортимент своих услуг еще и какой-то «бесконтактный» массаж, я не очень верил в его действенность, и мне это все меньше нравилось, потому что на эти сеансы приходили и мужчины, я стал ревновать.

Прошло какое-то время, и однажды ночью Рита разбудила меня и сказала, что ей плохо. Я пощупал пульс и ужаснулся: сердце ее колотилось очень быстро и беспорядочно. Я позвонил в скорую, они приехали и сделали укол. Для такой сильной тахикардии, казалось не было предпосылок, но с этого времени Рита прекратила сеансы «бесконтактного» массажа.

Забегая вперед, расскажу, что уже после всех этих событий, когда я летел в самолете в Магадан, мне случайно попался листик со статьей из журнала «Огонек». В статье говорилось о таких же самодеятельных целителях, использующих «бесконтактный» массаж. Говорилось о том, что эти «целители», не имея истинного дара и собирая деньги, по сути с помощью обмана, расплачивались в конце концов аритмией, тахикардией, а те, кто упорствовал в своем неблагом усердии, — и смертью.

Дело шло к развалу Союза, денег, как обычно, не хватало, я решил попробовать написать письма с просьбой о приеме на работу в Штаты, Канаду, еще куда-то. Письмо и резюме с фотографией, переведенные на английский, размножил и отправил на десятки адресов. Перед этим немного пополнил свои захудалые знания языка на курсах английского.

Ответ мне присылать не торопились, и я подумал, а почему бы не попробовать мыть золотишко в окрестностях поселка, где было множество брошенных приисков, ведь, как говорили, даже из отвалов можно было что-нибудь намыть. Нужно было взять отпуск, и еще нужна была винтовка, или ружье, там могли быть медведи и волки, четырех и двуногие. Я стал советоваться с Сережей Артемьевым, и он меня отговорил. Сережа сказал, что за каждым, кто отправляется в тайгу или сопки, наблюдают специальные люди и незамеченным это сделать не удастся. Сережа родился на Чукотке, вырос там, и не верить ему у меня оснований не было.

Тогда меня посетила другая, еще более глупая, как я теперь понимаю, идея. Я подумал, а почему бы мне не попробовать самому дойти до Аляски, ведь Ном и Анкоридж были не так далеко. Сил было много, энергия хлестала через край, казалось что я, сделав грузовые санки, с запасом продуктов и резиновой лодкой смогу не только дойти до Берингова пролива, пересечь его, но и добраться до искомых поселков на той стороне. И Сережа Артемьев, слава Богу, снова привел меня в чувство. Он сказал: «Аркаша, не ходи!» Он убедил меня, что невозможно пройти такое расстояние в одиночку, постоянно рискуя провалиться в наледь, под воду, присыпанную снегом, не говоря уже о чукотских волках, которые больше обычных в полтора раза.

Я очень благодарен моему другу Сереже, за то, что уберег меня от моей собственной глупости. Жив ли он, настоящий человек и друг?

Все трещало по швам, деньги обесценивались. Наши отношения с Ритой зашли в глухой тупик. Мы развелись и отправили контейнер с ее вещами по ее старому адресу. Потом они с Машей улетели тоже. После этого улетал и я, собрав остатки вещей Риты и свои.

Через какое-то время я снова прилетел в Билибино, пытался возить с китайской границы товар на продажу, но это оказалось невыгодным. Народ разлетался из поселка, все искали свои пути и возможности заработка. Я очень жалею, что, когда у меня была возможность, не вывез с Чукотки кота Саньку. Прилетев в предпоследний раз в поселок, я его уже не застал, Саньку разорвали бродячие собаки, и я от бессилия гонялся за ними с ножом, привязанным к палке, и плакал.

Я улетал с Чукотки и не знал, что уже не вернусь. В моем доме оставались мои вещи, запас продуктов, поэтому дом отпустил меня легко, он наверное тоже думал, что это ненадолго.

Мой Дом и мой Север снятся мне до сих пор, уже 22 года. Эту незримую связь, видимо, не разорвать.