Ускользающая почва реальности. Сборник

Арсений Самойлов

В данный сборник вошли 7 романов и 1 пьеса:– Реальности мистера Притчета;– Многоэтажка с тараканами;– Столик на троих;– Красный закат;– Искатель душ;– Свободные люди острова Триангл;– Жан-Поль Фонтэн;– Белые розы.Произведения были ранее опубликованы отдельными изданиями.«Ускользающая почва реальности» про ускользающее ее ощущение, эфемерность ее однозначности, подверженной исключительно субъективному видению индивида, и возможное существование многих реальностей в мультивселенной.

МНОГОЭТАЖКА С ТАРАКАНАМИ

Глава 1

Отто Штоссе проснулся ранним утром не по своей воле. Причиной столь раннего пробуждения стали звуки непонятного происхождения, исходящие из-за двери его квартиры, находящейся в обычном сером панельном многоквартирном доме, наследии бывшей ГДР, а ныне свободной и демократической Германии, по крайней мере, как ее официально титуловали, а многие в это даже искренне верили. Отто разлепил сонные глаза, надел халат и посмотрел в глазок. За дверью был обычный общий коридор, объединяющий несколько квартир. Слышалась суета, стук и гам, в мыльное стекло глазка попадали нечеткие фигуры, шатающиеся по коридору взад-вперед и то и дело исчезающие в открытой нараспашку двери соседей. Отто открыл дверь и возмущенно посмотрел на странно и просто одетых людей. Одеты они были в простые старые брюки, клетчатые хлопковые рубашки с засаленными манжетами, расстегнутыми на груди, открывая волосатую грудь и выглядели, в общем и целом, людьми не первой свежести. Однако они улыбались и вид имели вполне дружелюбный.

— Что за шум в такую рань? — возмутился Отто.

— Герр Штоссе! И вам доброе утро! — любезно обратился к нему один из незнакомцев, лучезарно улыбаясь. Вид он имел простого работяги прямиком из ГДР.

— Мы знакомы? — удивился Отто.

— А то! — ответил странный тип. — Соседи должны знать друг друга!

— Что здесь происходит? — Отто смутился от, казалось бы, искреннего дружелюбия улыбающегося человека.

— В тир играем, а что, мы вам разве помешали?

Ничего не понимая, Отто сделал пару шагов по коридору и заглянул в открытую нараспашку дверь соседней квартиры. Ожидая увидеть квартиру, Отто страшно удивился, увидев пустое просторное помещение, в котором было человек десять, они то входили, то выходили в коридор по каким-то делам, в помещении были большие окна напротив входной двери, справа стойка, на стойке пневматические винтовки и пистолеты, а за стойкой стена, на которой висели мишени. Люди подходили по очереди к стойке, брали оружие, надевали защитные очки и стреляли по мишеням из пневматики. Так вот что это был за стук. Отто было доподлинно известно, что здесь была квартира пожилой фрау Кроль, милой старушки, которую он видел у подъезда буквально два дня назад. За это время ее квартиру точно не переоборудовали бы в тир без единой стены, которые еще предстояло бы снести, что не могло не привлечь внимание его слуховых рецепторов. Совершенно сбитый столку Отто проследовал по коридору далее к лифту, намереваясь спуститься вниз и обратиться в домоуправление с жалобой. Железный, немного ржавый лифт стоял на своем месте, но Отто не смог найти ни намека на кнопку вызова. Он поднимался и спускался на этом лифте тысячу раз и явственно помнил, что кнопка вызова была здесь, на стене, рядом с раздвижными дверями лифта. На дверях лифта зияли маленькие дырочки, похожие на отверстия от пуль, только слишком уж деформированные и не ровные. По стене ползало несколько тараканов. «Вот еще новость» — подумал Отто — «Вандализм и тараканы! Теперь у меня будет не одна тема разговора с домоуправлением. Но куда могла деться кнопка лифта?»

— Эй, дружище! — крикнул он одному из засаленных работяг. — Как лифт то вызвать?

Дружелюбный господин подошел к Отто и улыбаясь во весь рот сказал: «Ну а как же иначе, герр Штоссе? Давайте я вам помогу!» Господин схватил двумя пальцами таракана на стене и сунул его в одно из отверстий на дверях лифта. Таракан пролез внутрь и двери тут же открылись.

— Прошу вас! — протянул руку господин, приглашая этим жестом Отто в кабину лифта.

Ничего не понимая, Отто зашел в лифт и нажал на кнопку первого этажа. Двери захлопнулись и лифт поехал вниз. Прошло меньше минуты и двери открылись, за ними был не ожидаемый подъезд старого панельного дома, а огромный холл чего-то, вроде бизнес-центра или больницы, с высокими потолками и большими стеклянными дверьми, ведущими на улицу. Холл был заполнен толпой людей, снующих туда-сюда по своим делам. У Отто закружилась голова. «Наверное, я сплю. Все это мне снится» — подумал он. Но оглядевшись, он понял, что все это слишком реально. С другой стороны, во сне нам часто кажется реальным то, что по пробуждении выглядит абсолютно абсурдным. Как понять, что реально, а что нет, если реальность — лишь субъективное оценочное суждение нашего мозга, который меняет свое мнение подчистую несколько раз в день? Возможно, прожив свою жизнь, мы проснемся и поймем, что все, что в ней происходило — полный абсурд. Например, необходимость проводить большую часть своей жизни за нелюбимым скучным занятием, чтобы заработать бумажки, которые ты обменяешь на еду, которую ты превратишь в вонючую массу той или иной консистенции. И на это дело ты тратишь почти всю свою жизнь. Звучит не менее абсурдно, чем вызов лифта с помощью таракана.

Отто прошел через холл, вышел сквозь стеклянные двери и вдохнул свежий чистый весенний воздух. День был на удивление теплый, он посильнее запахнул халат, под которым был пижамный костюм и проследовал к КПП со шлагбаумом, справа от которого стояла будка с охраной. Ничего подобного, конечно же, перед их домом никогда не было. За КПП виднелись чистые, ровные и светлые улицы города, который сильно отличался от того городка, к которому привык Отто. Дома, стоявшие на геометрически точно выстроенных улицах, выглядели как бело-серые футуристичные исландские церкви, устремленные вверх своими треугольниками и будто бы задуманные как крепости или железобетонные бункеры, устойчивые к снарядам. Люди, проходящие через КПП, прикладывали к шлагбауму карточки, которые открывали им доступ в город. На карточках были имена, фотографии и какая-то информация. «Удостоверение личности» — подумал Отто. Некоторые, однако, прикладывали наручные часы, которые были явно электронными. Размышляя о том, как попасть в город, Отто подошел к одному из прохожих.

— Простите, герр… Не могли бы вы пропустить меня по своему удостоверению? Свое я забыл дома, — обратился Отто к прилично выглядящему господину в пиджаке.

— Как же вы себе это представляете? — ответил тот. — Ведь тут же камера.

Он указал на видеокамеру, висящую над шлагбаумом. Господин удалился, а Отто подошел к другому человеку, который выглядел простым рабочим.

— Герр… прошу прощения, но не хотели бы вы обменять свои часы на мои? — спросил его Отто.

Рабочий уставился на механические наручные часы Отто.

— Вы имеете ввиду эти серебряные часы? — удивился рабочий.

— Серебряные? Ну да, но серебро не очень дорогой металл, впрочем, вам решать, — ответил Отто.

— По рукам!

Рабочий снял свои электронные часы, отдал их Отто, абсолютно довольный взял серебряные Braun и прошел через КПП с помощью карточки. Отто же надел электронные и подошел к КПП, приложив их к шлагбауму, который тут же, к его удивлению и радости, раскрылся.

Глава 2

Отто шел полупустыми улицами странного городка, совсем не похожего на его. На углах улиц висели знамена нацистской Германии, которые были абсолютно незаконны в его стране. Он подошел к полицейскому на углу, форма полицейского показалось очень необычной.

— Доброго утра, офицер. Не могли бы вы подсказать, где находится ближайшее заведение, где можно позавтракать? — обратился к нему Отто, совершенно не ориентируясь в незнакомом городе. Полицейский критично осмотрел внешний вид гражданина, но тут же опомнился и, улыбнувшись, ответил: «На углу улицы есть пивная. Ближе ничего не найти».

Пивная была совсем не тем местом, где хотел бы оказаться Отто в 7 утра, но раз больше ничего не было, то ничего и не оставалось. Как же много решений в жизни мы принимаем исходя из того, что выбора мы не имеем. И все же, мы считаем это нашим личным осознанным выбором, который порой диктует дальнейшую траекторию линии нашей судьбы. В данном случае выбор не был таким уж судьбоносным. Конечно, Отто предпочел бы кафе с выпечкой, но желудок уже урчал от голода, а искать что-то иное не представлялось возможным. Поблагодарив полицейского, Отто двинулся в нужном направлении и вошел в дверь с вывеской: «Пьяный фюрер». На вывеске красовался мужчина с челкой и усиками над губой, отпивающий из пивной кружки. Вывеска уверяла, что заведение работает круглосуточно. Внутри было малолюдно, что неудивительно для пивной в 7 утра. Подойдя к стойке, Отто попросил у кельнера¹², у которого на голове почему-то была кастрюля вместо шляпы, яичницу, либо круассан. Тот взглянул на Отто с изумлением и спросил не шутит ли герр.

— Шутки после ночной смены в 7 утра не такие и веселые, знаете ли… — сказал ему кельнер.

Не поняв, в чем тут юмор, Отто спросил, что у них имеется.

— Пиво с вяленым мясом, что еще? — спросил изумленно кельнер.

Такой завтрак не входил в планы Отто, но не имея иного, он согласился на это. Спустя пару минут, он получил кружку светлого лагера и тарелку вкусного вяленого мяса. Пиво и мясо были превосходными, натуральными и высшей пробы.

— Скажите, — обратился Отто к кельнеру. — А почему у вас нет ничего другого? Я понимаю, час ранний…

— Причем тут час? — снова удивился кельнер. — Когда это у нас было что-то другое?

— У вас всегда только пиво и вяленое мясо? Но как же вы выдерживаете конкуренцию?

— Какую еще конкуренцию? — спросил кельнер. — На много ближайших кварталов мы единственное заведение общественного питания. Да и пиво с вяленым мясом думаете так легко достать?

— Ничего не понимаю, — ответил Отто. — Разве мало дистрибьюторов, желающих продать вам именно свой товар?

— Герр приехал из-за границы? — изумился кельнер. — Вы рассуждаете американскими понятиями. Дистрибьютор… Не был бы я человеком с высшим образованием и не крутился бы я в общепитовских кругах — даже не понял бы ваш жаргон! Какие уж дистрибьюторы в Рейхе? Мы же не сионисты, чтобы свободно торговать, да наживаться на трудящихся заламывая цены!

— Не вполне вас понимаю… — отозвался Отто.

— У нас вяленая свинина, да по праздникам говядина. Чего еще желать гражданину Рейха? Каждый работяга может себе позволить. Зато никто не голодает, как на Западе!

— Ладно, пусть будет по-вашему, — ответил Отто, не желая спорить со странным социалистом. — Где тут по близости продуктовый?

— Через квартал, туда прямо, — показал рукой кельнер.

— Спасибо, — ответил Отто и положил несколько евро на стойку.

— Это что? — показал на банкноты кельнер.

— Плата за еду и выпивку, — ответил Отто.

— Какие-то заграничные деньги? — прищурился кельнер.

— Какие же заграничные? Обычные евро.

— Еврейские то бишь?

— Чего? — не понял Отто.

— Ладно, я коллекционер, помогу человеку в трудной жизненной ситуации, приму ваши тугрики. Может они чего и стоят. Все равно у нас учет продуктов не ведется, а уж какие эти тугрики красивые то! Разноцветные! Так и быть, но в будущем приходите с нормальными деньгами! И не вздумайте меня заложить в полиции за иностранную валюту!

Кельнер грозно посмотрел на Отто и тот вышел на улицу. Продуктовый магазин действительно был поблизости. На входе стояли люди, сурово провожающие взглядом нового посетителя, входящего внутрь. Внутри магазина царила гнетущая своею убогостью пустота. Ни оформления, ни содержания у магазина не было. Серые стены, стеклянные полки и холодильники, стоящие здесь в изобилии… пустовали. В них лежала колбаса одного вида, все то же вяленое мясо, молоко одной фирмы, а на полках стояло пиво с названием «Sieg».¹³

— Зачем же столько холодильников, если они пусты? — спросил Отто продавщицу в синей форме и белом фартуке.

— Как зачем? — насупилась она. — Потому что у нас в Рейхе изобилие всего!

— Где же изобилие, если они пусты?

— Изобилие полок и холодильников! Гордость нашей мебельной и технической промышленности! — ответила она, важно подняв подбородок. — А что вам еще нужно? Полки — есть. Холодильники — есть. Значит и ракеты, и танки можем себе позволить!

— А как же еда? — осторожно осведомился Отто.

— А что еда? Еда — вот она, — продавщица указала на молоко, колбасу и мясо.

— Как-то пустовато…

— А куда вам больше? На всех пока хватало. С голода не помрем. Ну хватит лясы точить, у меня покупатель!

К кассе подошел плюгавый мужичок, попросил отрезать ему полкило колбасы и дать литр молока. Продавщица, со всей серьезностью возложенной на нее задачи, будто бы она решает судьбы человечества, отрезала колбасы, достала из-под прилавка пакет молока и поставила на кассу перед мужичком.

— Три рулона, — сказала она.

— Ровно три? — изумился мужичок, повеселев от какого-то невиданного каламбура или совпадения, и достал из кожаного портфеля три рулона дешевой жесткой однослойной туалетной бумаги. Он передал их продавщице, взял свою снедь и ушел восвояси.

— Вы меняете туалетную бумагу на еду? — спросил у нее Отто.

— Вы больной или кто? — продавщица с недоверием на него посмотрела. — А на что мне еще ее менять?

— На деньги… — осмелился Отто.

— На какие? На валюту иностранную? Вы меня под лагерь хотите подвести или что? Я на сионистскую валюту не меняю, не надо мне тут! Или покупайте за бумагу, или проваливайте! — крикнула она.

Отто быстро ретировался и вернулся к себе домой.

Глава 3

Дома Отто застал того самого сального рабочего видом из ГДР, который дружелюбно общался с ним накануне в коридоре.

— Герр…

— Герр Крузе, — представился рабочий. — Альберт Крузе, к вашим услугам.

— Герр Крузе… приятно познакомиться, но что, позвольте спросить, вы делаете у меня дома?

— О, разве это ваш дом? Осмелюсь предположить, герр Штоссе, что это общий многоквартирный дом, принадлежащий всем его жильцам.

— Да, так оно и есть. Но квартира то моя.

— Позвольте! Национал-социализм на то и национал-социализм. Мы с вами одной нации? Одной! Члены одного социума? Одного! Так что же может быть тут ваше, что не может быть мое? Ведь вы же не скажете, что ваше тело — это ваше тело, но ваша почка, или, скажем, печень, — это уже чье-то иное? Если это часть чего-то общего, то и его составные части тоже часть этого общего.

Шум за дверью усилился и послышались хлопки закрывающихся дверей. Отто выбежал в коридор, дружелюбные люди все так же играли в тир. У лифта стояла женщина с собаками, вышедшая из коридора напротив. Собаки мочились на стену у лифта, а женщина весело на это смотрела. Увидев Отто, она дружески помахала ему рукой. Такая невозмутимая любезность смутила Отто.

— Добрый день, фрау. Что это вы делаете?

— Выгуливаю моих детишек, — указала женщина на собак, умильно улыбаясь.

— Но почему вы их выгуливаете здесь?

— Это потому, что умер мой муж. Раньше он сам их выгуливал, а теперь приходится мне.

— Соболезную, фрау, но…

— Все этот треклятый алкоголь… Он умер из-за алкоголя.

— Он много пил?

— Нет, отнюдь! Просто нес тяжелые сумки с бутылками пива. И умер по дороге от сердечного приступа.

«Бред какой-то» — подумал Отто и вернулся к себе.

— Что там стряслось? — спросил незваный гость.

— Какая-то женщина выгуливает собак прямо у лифта. Говорит, это из-за того, что умер муж.

— А, да. Бедный герр Шнайдер… Такой молодой и все из-за пива…

— Но почему собаки мочатся у лифта?

— Кто их разберет? Это же собаки.

— Но у них есть хозяйка!

— Да, есть. И она тоже владеет общедомовым имуществом. Я же говорил вам про национал-социализм.

— Вы все говорите про национал-социализм. Но какое, позвольте, отношение имеет это все к национал-социализму, побежденному много лет назад?

— Но национал-социализм непобедим! — ответил герр Крузе и разразился эмоциональной тирадой. — Мы победили во Второй мировой войне, захватили французов, потом всю Европу, затем и русских, высадились на Британских островах, подчинив себе всю Британскую Империю, склонили Соединенные Штаты к сепаратному миру… Мы властелины Восточного полушария нашей планеты! Западное полушарие может и живет сытнее, да только духовно они слабы! Сионизм их подчинил и развращает, превращая в рабов, тупых животных, живущих исключительно потребительством, эгоистическими намерениями. Они не общество, они стая! Кто же захочет жить в стае, исключительно ради личной выгоды, да набивания брюха?

— Не подпитывает ли желудок дух? Сложный вопрос, — ответил Отто. — С пустым желудком люди мало думают о высоком. Но что-то не очень я понимаю вашу историю… Впрочем, я вообще мало что понимаю. Я насмотрелся на все, что было за пределами лифта и уже готов поклясться, что попал в иную реальность.

— Реальность всегда иная, — ответил герр Крузе. — Реальность есть лишь в голове, а голова у каждого на плечах своя.

— Вы льстите большинству людей, герр Крузе…

— Зовите меня Альберт.

— Альберт… Как правило реальность у большинства из нас одна, как и голова у нас одна, привинченная нам еще в детстве по государственным стандартам прикручивания голов, утвержденном в каком-то министерстве.

— Было бы славно, герр Штоссе, было бы славно…

— Зовите меня Отто… А чем же славно?

— Тем, что просто. В жизни и так слишком много сложностей.

— Тут вы правы, Альберт. Но простота не всегда ведет к блаженству.

— Тут не соглашусь, Отто. Взгляните на мои одеяния. Я не философ и не писатель, а тем более не тонко мыслящий художник, не буду даже строить из себя оного. Я простой человек. Простая колбаса, простое молоко, простое пиво с названием, вселяющим гордость в простое и маленькое сердце такого простого человека, как я — вот блаженство. Маленькие люди имеют маленькие мысли и думают мелкими категориями. Муравей не видит дальше своей палочки, которую держит у себя в руках. Маленьким людям нужны мелкие мысли, простые понятия, доступные нашему мелкому уму. У нас нет времени и образования на что-то выше. «Высшее образование», «высокий дух», «высокая мораль» — все это для высоких, «высшего света». К счастью, мы давно избавились от этого в нашей Национал-социалистической РАБОЧЕЙ партии Германии. Работа, армия, служение Рейху и фюреру, спорт, размножение — вот наши обязанности и наши потоки мыслительных процессов. Остальное оставим для интеллектуалов из Министерства пропаганды. Они тоже нужны! Такие люди, как доктор Геббельс! Слабые физически, но сильные умом! Их меньше ценят, но они тоже важны!

— Но разве вас устраивает в жизни мелкое?

— Большинство оно устраивает, ибо большинство и не способно на большее. Подумайте сами. Наш главный праздник — День победы. А когда она была эта победа? Над кем? Большинство из нас и сами уже не помнят. Но Победа для нас святое. Мы чувствуем себя значимыми, великими, высокими. Мы победили! Не важно, что не мы и не важно, что мы не помним когда и кого. Важно само чувство! Этот день… мы ждем его весь год. Ради него мы трудимся и носим знамена. Мы гордимся своим народом.

— Но ведь каждый из вас не сделал для этой победы ровным счетом ничего. И даже не особо знает в чем она заключалась.

— Это не важно. Важно, что каждый маленький человек в этот день чувствует себя частью великого огромного единого целого — нации. Великой победоносной нации. Пусть всего шестеренкой в механизме, но зато в каком механизме! Это дает нам смысл в жизни. Мы не думаем глобальными историческими сентенциями, глобальными мировыми проблемами, истоками и последствиями, мы думаем своими мелкими жизнями и историями, которые имеют прямое непосредственное отношение к событию. Мы думаем о наших прадедах, сражающихся и погибающих за фюрера, мы думаем о наших семьях, перенесших тяготы войны, мы не думаем о геополитике, о том, кто был прав, кто виноват, кто начал войну, чью территорию мы заняли, что справедливо и что нет, в глобальном общечеловеческом смысле. Мы думаем о наших личных проблемах и нашей личной победе, и нашей личной семейной трагедии, коснувшейся наших предков. Остальное удел философов и историков.

Отто прошел по комнате несколько шагов.

— Альберт… — сказал Отто серьезно. — Я думаю вы знаете и понимаете гораздо больше, чем хотите показать. Вы сами не относитесь к мелким людям, о которых говорите. Я понял это по вашему словарному запасу и мыслям, которые вы излагаете.

— Тсссс, — Альберт притянул указательный палец к губам. — Я получил образование историка, но кому это нужно? Работаю простым помощником инженера. Образование можно получить любое — у нас же свобода. Но работать можно лишь технарем, либо его мало востребованным помощником. Никому в Рейхе не нужны рассуждения и философствования. У нас есть утвержденные правительством философы, историки, композиторы — Ницше, Геббельс, Вагнер… Вносить сумятицу в умы — дело государственно разлагающее. Учитесь на кого хотите, читайте любые книги, что не сожгли, но Рейху нужны технари, Рейху нужны холодильники, нужны полки, нужны ракеты, танки и автоматы. Нам нужны противолодочные средства, береговые укрепления, ведь мы мирная страна. Нам нужно защищаться от семито-американцев, мы не строим линкоры и фрегаты. Мы строим береговые укрепления и подлодки, чтобы защититься от врага и топить его коммерческий флот. Так нам говорят. Они хотят захватить наши ресурсы и продвинуть свою идеологию потребления, капиталистической эксплуатации трудящихся, где каждому ослу дают свою морковку, каждому хомячку свое колесо, лишь бы они крутили его во благо зажравшихся семито-капиталистов.

— Но что вы скажете на то, что «зажравшиеся семито-капиталисты», безусловно, зажирающиеся, еще и дают их «рабам» огромное количество видов и килограммов колбасы, сыра, молока, хлеба, а туалетная бумага лишь дешевый товар, а не валюта? Ее в избытке. Женщины пользуются не ватой, а гигиеническими прокладками? Магазины полны всеразличных товаров?

— Скажу, что все это ложь. А если и не ложь, то уж точно развращающая духовно материальная наживка для малоимущей рыбы, желающей попасть на крючок семито-капиталистических рыбаков.

— Так уж страшна наживка, если она вкусна?

— Она еще и проткнет вашу щеку крюком.

— Лучше брать за щеку у иных хозяев?

— Не будьте пошлы, вы выше этого. Лучше выпейте еще пива.

— Я хочу вина.

— Вина у нас не было много десятилетий. Виноградники занимают много места и с ними много мороки.

— Позвольте, — сказал хитро Отто и открыл ящик своего шкафа. Он не знал увидит ли он там свои привычные вещи, или же иная реальность уже твердо вплелась и в его жилище. Но, к своему удовольствию, он обнаружил в шкафу то, что ожидал. Отличный рейнвейн, припасенный им на лучший день. — Прошу вас.

Отто разлил рейнвейн под феерически изумленный вид Альберта в бокалы и предложил один из бокалов ему.

— Отто… — Альберт не знал, что сказать — Мы с вами договоримся!

Новоявленные товарищи выпили по бокалу.

— Вы ни дать, ни взять, подпольный миллионер! — Альберт был скорее доволен, чем удивлен.

— Отнюдь, — отвечал Отто. — Всего-навсего старые запасы.

— Старые? — отвечал Альберт — Скорее старинные! У нас не было вина с 1980х годов!

— А какой год сейчас, дружище? — спросил осторожно Отто. — А то я слишком много выпил…

— Ясное дело, 2024…

— Ну да, ясное дело… — ответил Отто, отмечая, что год его друг назвал верный, однако… однако, все вокруг был совершенно иным…

— Так, а когда мы победили в войне то?

— Ну, ясное дело… В 1949, я, как человек образованный, уж точно знаю, но мало кто в наше время… Да и не нужно…

— Ясное дело, кому это нужно… — ответил Отто, делая вид, что все понимает без слов.

— Хороший ты парень, Отто, — ответил Альберт, как и каждый пьяный, с кем предпочитает не спорить его собеседник. — Как ты думаешь? Что лучше? Вино или религия?

— Думаю, что нет разницы. Они одинаково хороши и одинаково редки в наше время.

— Верно, — ответил Альберт. — Они одно. Ведь фантазия о вселюбящим боге, рае, вечной жизни — это тоже, что вино. Только бьет оно не по печени, а по мозгу.

— Я заметил, что современная архитектура похожа на футуристичные протестантские церкви в Исландии… У нас много церквей?

— О, церквей достаточно. И протестантских, и католических. И икон там полно… Святой Адольф, Святой Йозеф, Святой Герман… Но все же наши дома не похожи на церкви. Церкви просторные и с большими залами, дворами, в церквях мы поем гимны, тренируемся в строевой подготовке и занимаемся спортом. А дома наши лишь укрепленные железобетонные многоэтажки, защищенные от вражеских бомб. Вот и все, друг.

— Почему ты такой дружелюбный, как и твои друзья? — спросил его Отто.

— Дружелюбность или грубость — тоже вещи субъективные. Это я узнал на курсе философии. Одни воспринимают грубость за дружеское расположение, другие за отсутствие такта. Одни воспринимают дружелюбность за фальшь и ложь, другие за хорошие манеры. Философия учит не воспринимать все однозначно. Все имеет свой вид, в зависимости от ракурса, с которого ты смотришь. Тут философия близка к оптике. Не все могут посмотреть так широкоугольно, не у всех хватает разума взглянуть шире, как бактерия в сыре не сможет подумать о том, что ее Земля — порождение коровы, которой она никогда в жизни не видела.

— Но все же? — не унимался Отто. — Почему одни такие любезные, как ты и твои друзья в тире, а другие такие грубые, как продавщица в продуктовом?

— Пойми, ты не должен на них сердиться. Есть две Германии: старая и новая. Есть люди старой закалки, они грубы, прямолинейны и говорят, что думают, они не скрывают своих чувств. И есть новые люди, которые любезно себя ведут, они дружелюбны, как требуют правила современности.

— А если ли между ними разница внутри?

— Не думаю. Внутри все одно. Ты видел когда-то внутренности города?

— Не приходилось.

— По улицам ходит разная публика. И то, по чему она ходит совсем разное. Но будь то красивые ровные улочки для пешеходов в благополучных районах, или же разбитые дороги в промышленном секторе — под ними все одно: грязные зловонные трубы канализации и ливневых стоков, редко прочищаемые, кишащие заразными бактериями и грязными уличными крысами. Думаете бактериям и крысам есть дело до того, под чьей улицей они живут? Под богатой благопристойной аллеей пригородных домов партайгеноссе¹⁴ или под грязными проездами рабочих кварталов? Они скорее даже будут жить под богатыми улицами, полными хорошей еды в своих стоках, но вы никогда их там не увидите…

— Никогда не увидим… — вторил Отто.

— То-то и оно, — гордо подтвердил Альберт. — Мы не видим нутро этих поверхностно благопристойных людей, с их выхолощенными дежурными улыбками, стоящими на страже статуса их кварталов.

— Мне кажется, с тебя хватит, — сказал Отто и убрал бутылку.

Уже смеркалось. За окном зажглись огни. Альберт поджег несколько свечей, чтобы в комнате стало светлее.

— Огонь — прекрасное дело, — сказал Альберт. — Когда горит свеча — кажется, что в будущем нас ждет что-то великое.

— Нам не нужно великое, чтобы получить чего-то прекрасное, — твердо ответил Отто, посмотрев ему в глаза. — Великое — отнюдь не означает прекрасное. Прекрасное часто бывает очень мелким и незначительным. А великое мрачным и гнетущим, вселяющим ужас и печаль.

— Однако, свеча вселяет надежду… Надежду, что будет что-то большее…

— Ничего большего не будет, Альберт. Не жди. Если ты хочешь чего-то большего, то сделай это сам. Сотвори великое, но прошу, не твори ужасное. Лучше сделай мелкое, но приятное, чем великий и ужасный монумент смерти и отдачи своей жизни чему-то большему, ведь нет ничего больше, чем жизнь. Жизнь — это все, что у нас есть, остальное риторика и семантика, они выгодны лишь Рейху.

Отто постепенно, следуя за алкогольными парами, стал вливаться в лексику этой реальности.

— Я согласен, Отто, как прикажешь. Но не трогай Рейх. Он чист и свеж, как утренняя роса. У нас во главе всего порядок: поэтому у нас так чисты улицы и так геометрически ровны города. Только порядок, наш Великий Ordnung¹⁵ и поддерживает партия. Вкусно пожрать хотят все, но еды, пусть и однообразной, хватает на всех. Все это ради чего ты думаешь?

— Ради Родины?

— Дурак! Ради мороженого! Оно у нас лучшее в мире! Правда, его нет. Сельское хозяйство в упадке, виной тому семито-американцы. Мы, в свое время, делали много зерна и еще больше свинца, но эти евреи-капиталисты все это пожрали…

— Зерно или свинец?

— И то, и другое. Говорю тебе, как историк.

— А как же у них зубы не поломались?

— Эти их капиталистические технологии… Только и думают о том, как бы сохранить свои белые ровные зубы, чтобы увлечь немецких фройляйн…

— Допустим… причем тут мороженое?

— Ну так они пожрали все, из чего его делают…

— Из свинца и зерна? Но разве у нас не полно пива и снарядов?

— Это уже спасибо партии! Но пожрали они все. Осталось лишь на пиво, да снаряды, а на удовольствие для народа… Ну тут извините, защищаемся как можем! Мороженое у нас выдают на праздник регулярно!

— Когда же?

— Ну на День победы, известное дело! Пусть у нас нет изобилия, пусть нет средств гигиены, пусть нет сыра с плесенью и вина, зато каждый год, в День победы, мы получаем по карточкам совершенно бесплатно лучшее в мире и самое вкусное мороженое! Могут ли эти капиталистические граждане похвастаться бесплатным мороженым, спрашиваю я вас?

— Вряд ли, — честно ответил Отто. — Но мне доподлинно известно, что они могут его купить в любой день в году.

— Купить… — презрительно ответил Альберт, затянувшись папиросой. — Эдак никакой туалетной бумаги не хватит. Да и большое дело купить… никакого удовольствия нет, когда можешь получить что угодно в любой момент. Дефицит — вот двигатель наслаждения! Вот то, что заставляет ценить вещи, понимать, что это ВЕЩЬ. А если можно получить что хочешь и когда хочешь, то смысл в этом вообще? Как пакет молока взять за рулон.

Глава 4

Отто думал куда ему пойти и чем заняться дальше. Был уже вечер, свечи догорали, оставляя все мысли о надежде тлеть и превращаться в тягучий воск, затвердевая и застывая на веки вечные. Он пришел в уже знакомый бар, прихватив с собой пару рулонов туалетной бумаги из туалета, оставшиеся из его капиталистической реальности, где они не стояли ничего. Кельнер налил ему пива, за неимением иного. В баре вечером сидело много посетителей с кастрюлями на головах, окончивших свой трудовой день, собирая ракеты, дула и патроны для обеспечения безопасности Рейха. На стене висели часы, которые как будто плавились, растекаясь, хотя было совсем не жарко. Выпивая пиво, Отто обратился к кельнеру.

— Как тебя зовут?

— Франц, — ответил кельнер нехотя.

— Франц, — продолжил Отто, — из чего вообще делают это мясо, не знаешь? Это чистый окорок или туда что-то еще намешивают?

— Шутник вы, герр. Скажете тоже, окорок! Мы же не члены правительства. Но свиные анусы тоже неплохи.

— Так уж ли?

— Но вы же едите! — кивнул кельнер на вяленое мясо в руке Отто.

Отто поморщился, впрочем, продолжил есть.

— И вот за это сражались наши предки и мы готовы умереть? — спросил он кельнера.

— Мы были сильнейшие, а значит лучшие. Мы побеждали всегда и везде.

— И в Первой мировой?

— Вы говорите о войне, когда на нас напала Бельгия, а за ней и весь мир? Нас поработили, но потом мы обрели свободу.

— Свободу или…

— О чем вы, герр?

— Ни о чем. Вы правда думаете, что лучше победа, чем свобода?

— Победа и есть свобода.

— Свобода — понятие относительное, впрочем, как и все. Иногда свобода от иноземцев означает отсутствие свободы любой иной. И наоборот.

— Я не понимаю вас, герр.

— Этого и не следует, — ответил Отто.

— А что вы думаете об истинной свободе? — спросила его девушка с черными короткими волосами, в открытом вечернем платье, сидящая по соседству. Впрочем, Отто заметил, что все платья у всех девушек, как и все брюки и рубашки у мужчин, были одинаковыми. Однако, кастрюли на голове девушки не было.

— Я думаю, что ее нет, — честно сказал Отто.

— Поясните. И поясните так, будто бы вы над всеми нами. Над нашей планетой, реальностью, над всем тем, что мы зовем незыблемым, неоспоримым.

— Хорошо, — такой подход Отто нравился, — если говорить будто бы ничего сущего нет, то я скажу открыто. По сути, открыто говорить можно только лишь подразумевая, что нет ничего сущего, ничего настоящего, никакой «объективной» реальности, иначе тебя осудят те судьи, которые стоят на страже этой «объективной» общепринятой реальности, поддерживаемые широчайшими людскими массами добропорядочных горожан, создающих основы социума и суть того, что принято считать моралью.

— Мораль не имеет ничего общего с нравственностью, — ответила фройляйн лукаво.

— Именно, — подтвердил немного пьяный Отто. — Позвольте мне говорить так, как будто я сумасшедший, как будто я из иной реальности, хоть и из того же 2024 года.

— Позволяю.

— Европа ренессанса… прекрасные дворцы, соборы, потом glory¹⁶ Европа — блистательная, славная Европа, в сверкающих шлемах, саблях, мушкетах… Да, были жестокости, но нужно делать скидку на жестокость того времени. Вы были жестоки к евреям, когда-то люди были жестоки к неандертальцам, к гомосексуалистам, Оскар Уайльд погиб на каторге… и что? Это было справедливо? Вы скажете не «на», а «после»? Есть ли разница? Ошибки есть всегда, начнем их признавать, то не страшно и не постыдно. Стыдно их не признать! Потом рыночная экономика, капитализм, выборная демократия, борьба с людоедскими режимами тотальной тирании нацистов и коммунистов.

— Говорите тише…

— Россия опьянена этой свободой в 1990-х годах, сошла от нее с ума, ибо легко сойти с ума от пьянящей разум свободы. Но это был закат империи. Не российской, о нет, ее закат был давно, как и британской, просто они это не поняли… Это был закат англо-саксонской империи, с чем они не могли смириться. Первый чернокожий президент. Нет ничего плохого в том, что у кого-то темнее кожа, у кого-то светлее… Но история не живет по законам политкорректности, империя не терпит толерантности. Жизнь живет свою жизнь не по законам человеческой изменчивой морали, а по практическим понятиям реальности. В ней все связано — меняется одна деталь, за ней меняется все. Эффект бабочки. Англо-саксонская империя слишком легко сдалась, а с ней и европейские континентальные колониальные империи, отдавшие свои колонии во благо общего мира и самоопределения народов, которые стали жить независимо и намного более бедно, чем при власти метрополии. Стоит только посмотреть на Индию или ЮАР, где после гуманистических мирных (и немного террористических) актов Ганди и Манделы воцарилась нищета, преступность и гражданские войны с массовыми убийствами.

— Не слышала пока что вашей версии истории, — ответила черноволосая фройляйн. — Все, что слышала я, так это полный Ordnung нашей империи в колониях и метрополии. Полный порядок и ноль терроризма.

— Охотно верю, — ответил Отто. — Полный порядок вкупе с дефицитом колбасы и туалетной бумаги… Одно меняем на другое… А впрочем не важно. Забыл представиться. Отто Штоссе.

— Герда Гребер, — представилась фройляйн, изящно протянув ручку. — Знаете, я совсем не люблю пиво. Но это все, что есть. И я научилась получать удовольствие от того, что имею. Это и есть мудрость.

— Что же вы любите?

— Я люблю море, но какой в этом толк? В чем смысл моря? Мы смотрим на море, затыкая уши наушниками, вместо того чтобы слушать мелодию волн…

— Можно не затыкать уши.

— Для большинства людей это невозможно. Давящая тишина указывает им на отсутствие в голове мыслей.

— Почему же у них нет мыслей?

— В этом им отлично помогают кастрюли.

С каждым новым часом часы на стене бара таяли и их, казалось бы, сделанный из воска материал капал на пол. Люди с кастрюлями на голове подбегали и жадно ловили ртом каждую каплю, будто бы от этого зависела их жизнь.

— А я люблю острую пищу, но здесь одно вяленое мясо… — сказал Отто, глядя на эту картину.

— О, это не проблема. В жизни и так много остроты, но порождает она, как правило, изжогу. А вот соли в ней всегда не хватает.

— И в чем соль жизни?

— Возможно, в ее отсутствии. Просто это надо вовремя понять.

— Пожалуй, мне пора. Не знаете, сколько с меня рулонов за пиво и мясо?

— О, одного рулона будет достаточно. В действительности, тут и на рулон то не набежало.

— Тогда может отмотать пару метров и все?

— Ах, раньше так и было! Но с тех пор, как провели эту деноминацию, метрами мы бумагу больше не отмеряем. Либо рулон, либо два… Да, так проще, но стало дороже жить… С другой стороны, власти говорят, что это от того, что теперь у нас нет дефицита и бумага стала куда доступнее.

— И правда, все меняется к лучшему…

— А как же иначе…

Отто положил рулон на стойку и вышел из бара.

Был вечер, но еще светло. Небо было серое, улицы мрачные и пустые. Редко проходящие мимо прохожие грозно посматривали на Отто и провожали его недоброжелательными взглядами. Ему стало неуютно, и он запахнул сильнее свой домашний халат, спасаясь от мрачных глаз и вечерней промозглости. Вдруг он осознал абсурдность происходящего. Почему он находится в общественном месте в домашнем халате? До этого ему даже не приходило это в голову. Отто моментально почувствовал себя обнаженным перед взглядами людей и ему захотелось поскорее скрыться. Ускорив свой шаг, он засеменил в сторону дома. Темная серая туча плыла за ним по пятам. Он ускорял и ускорял свой шаг, однако, туча была быстрее и настигала его метр за метром. Ветер усиливался и с каждым его новым порывом, более могучим, чем прежний, люди на улице смотрели все озлобленнее, и все более и более явно ему в лицо. Людей становилось все больше, их лица исчезали, стирались, превращаясь в черепа, а на безликих черепах горели глаза, взгляды которых были теперь устремлены отчетливо на Отто. Он уже практически бежал. На бегу он столкнулся лицом к лицу со старым, неопрятного вида, человеком в засаленном костюме и шляпе. «Ты здесь лишний» — прохрипел старик ему прямо в лицо и Отто почувствовал, как воздух из рта старика с запахом перегара обдул его щеки и губы. Старик что-то знал, он знал больше других, ведь на его голове была шляпа. Чем ближе он подходил к дому, тем больше становилось на улице людей, тем злее они были, и тем чернее становилось небо. У самого входа в дом Отто уже протискивался сквозь толпу, но все-таки вошел внутрь, с отвращением поймал двумя пальцами таракана и просунул его в отверстие в дверях лифта.

Глава 5

На его этаже картина была все той же, но царило какое-то совершенно иное настроение. Люди сновали из квартиры в квартиру, переговаривались, курили на лестничной клетке и все так же играли в тир. Но дружелюбия их как не бывало. Мрачны и угрюмы, они нервно покуривали папиросы, недовольно зыркая на Отто. Людей на этаже становилось меньше, а тараканов все больше. Как будто, по прошествии времени, они постепенно заменяют собой жильцов. Он прошел в свою квартиру, где неизменно сидел за его столом Альберт и медленно потягивал из бокала рейнвейн. За окном сверкнула молния, началась гроза.

— Все пьешь мое вино? — спросил его Отто, подсев к нему за столик, на котором догорала зажженная свеча.

— А что еще остается? Гроза.

— Гроза — не всегда плохо. В детстве я любил бегать по полю во время грозы. Дождь льет в лицо, ты уже весь мокрый, а над полем сверкают во все небо молнии… Страшное и потрясающее зрелище… Понимаешь, насколько ты мелкий и насколько ничтожно все человечество пред лицом стихии. Мы можем построить ракеты, но что они сделают против молнии, против цунами, наводнения или взрыва нашей звезды?

— На поле в грозу быть опасно.

— Не опаснее, чем говорить то, что думаешь. При любом строе, в любой стране.

— Если думаешь так, как надо, то ничего опасного в этом нет.

— Альберт… я не могу понять… Как ты можешь поддерживать нынешний строй, когда ты так много знаешь и так здраво мыслишь?

— А кто сказал, что я его поддерживаю? Поддерживать и оправдывать — разные вещи, Отто. Поддерживаем мы тогда, когда мы во что-то верим. Оправдываем, когда нам ничего иного не остается, чтобы не сойти с ума. Кто-то и правда верит, знания и ум — тоже вещи разные и совсем необязательно перекликающиеся. Но тот, кто оправдывает, тот лишь ищет пути избежать безумия.

— Зачем тебе свеча, если есть электричество? — Отто налил себе бокал, чтобы выпить за компанию.

— Электричество для них, — Альберт кивнул в сторону окна. — Посмотри на все эти дома напротив. У них у всех есть электричество. А у меня свеча.

— Но разве они не более счастливы со своим электричеством, чем ты со своей свечой в кромешной тьме?

— Ты знаешь мое отношение к технарям, Отто. У них есть технологии, их комнаты наполнены электрическим светом, они думают, что живут на свету. Но на самом деле их свет ненастоящий. Нет, не настоящий. Они думают, что все видят и все знают, но на самом деле вокруг тьма. А огонь — это истинный свет.

— Но ты сидишь в темноте…

— Зато я ее вижу. Я знаю где свет, а где тьма. И когда настанет рассвет — я его увижу. Увидят ли они его за своими шторами, со своими лампами?

— Им хорошо и при электрическом свете.

— Потому то им и нечего ждать. Они и не ждут. У них уже есть все, что им нужно, а точнее… все, что у них есть — это все, что нужно для них. По крайней мере, так они думают. Если бы у них была одна лампа на весь дом, то они считали бы это величайшим счастьем и прогрессом, на который способно человечество. А у меня есть свеча.

— Но для тебя она не счастье?

— О, нет. Совсем нет. Свеча — лишь надежда на рассвет. Я знаю, что я вижу то, что вижу. А когда взойдет солнце — вот тогда и будет счастье. Зато я себя не обманываю.

— Ты много читал и много учился. И отнюдь не считать дроби. Не суди их строго. Они видят кнопку, видят бег электронов и им этого достаточно. Дальше они не думают. Потому они и счастливы. Они не ждут. Они живут тем, что есть. А чего нет — того нет.

— В этом и разница. Потому они и счастливы…

— А что лучше? Счастье или надежда?

— Знаешь, Отто. Ты настоящий немец, раз спрашиваешь такое. И я тоже. А кто они?

— У них нет национальности. Они просто люди. Не осуждай их.

— Не осуждаю. Не все немцы Гете. Большинство из нас обычные вымуштрованные пруссаки.

— Если бы все были Гете, то никто не был бы Гете. Грош ему была бы тогда цена. А еще никто бы не делал работу маленьких людей и многие сводили бы счеты с жизнью.

— Да, так наш вид бы не выжил. Но я все же отвечу на твой вопрос. Мы не выбираем между надеждой и счастьем. Просто кому-то из нас дается одно, а кому-то другое. Есть и те, кому не далось ничего. Они долго не живут.

— Значит для нас еще не все потеряно.

— Ох, Отто. Потеряно все и для всех. И уже давно. Но у тех, у кого горят лампы, есть их жизни и их работа. А у тех, у кого горят свечи… что ж, у нас есть вино!

— За это стоит выпить, — ответил Отто и поднял бокал.

— А знаешь сколько из тех жалких дефицитников променяли бы свою работу и жизнь на эту бутылку последнего в Германии вина?

— Тем лучше для нас. Мы бы не променяли наше вино на их жизнь и работу.

— Это верно, потому то у нас еще не потухла свеча.

Вечер клонился к ночи. Лампы потухли, но у историка все еще горела свеча на столе. Казалось бы, откуда у него свеча? Он так много знает, включил бы электричество, как все! Но именно у него горела свеча.

Отто проснулся от шума в своем неизменном халате на собственной кровати. Под столом храпел Альберт. Отто запахнул халат, умыл лицо и вышел в коридор. Недружелюбно настроенные люди с папиросами в зубах стреляли из пневматических пистолетов по стенам.

— Что это вы делаете? — грозно осведомился Отто. — Это вообще-то общедомовая собственность.

— А тебе какое дело? — спросил его работяга, злобно оскалившись.

— Такое, что я тут живу.

— Не ты один тут живешь, уважай права других! — работяга продолжил дырявить пульками стены.

— Ну знаете… — Отто яростно развернулся и захлопнул свою дверь.

— Что стряслось? — Альберт как раз поднялся из-под стола и протирал спросонья глаза.

— Вчера, значит, эти люди были вполне дружелюбны, а сегодня они хамят и дырявят стены… — ответил ему Отто.

— Ясное дело, — продрал глаза Альберт. — Это же и их собственность. Чем дольше человек чем-либо владеет — тем больше он там хозяйничает и начинает проявлять свою натуру. Мало кто будет так сразу показывать всю свою изнанку, как правило, люди поначалу придерживаются видимых правил приличия, а потом уж…

— Но это же вандализм…

— Вандалы тоже были германским народом. И славным завоевателем. Они же покорили Рим, прежде чем его разорить — ответил историк — У нас это считается добродетелью. Если ты силен и смел — ты достойный сын Рейха. Интеллигентство не для социалистов, оно для слабых. Это евреи, да французы любят все это политесы. Потому что нет сил дать в морду.

— Вчера утром все эти люди казались мне вполне доброжелательными…

— Они такими и были! Но чем больше ты показываешь свое нутро, тем больше ты указываешь им, что ты не такой, как они. Такое терпеть никто не будет, это вызывает непонимание и зависть, а следовательно ярость. Не жди, что люди будут с тобой любезны, если ты не такой, как они. Дай им только время это понять.

— К тебе они тоже агрессивно настроены?

— Ты что? Я же не дурак, вроде тебя! Если бы я дал хоть одной вше понять, что я не такой же, как она, так она бы уже давно меня зажрала. Надо уметь молчать и играть свою роль!

— Я не актер.

— Как будто я актер! Но жить то хочется, а нервы трепать не особо. Ты же все равно ничего не изменишь.

— Если так будут думать все, то ничего никогда и не изменится.

— А если не все, то все равно не изменится. Результат один. Пусти льва в яму с тысячей голодных крыс и от него останутся одни кости. Нужны годы опыта чтобы это осознать.

— Пожалуй, оставлю это для актеров, сидящих вечерами с одной свечкой и бутылкой рейнвейна.

— Как знаешь, Отто, как знаешь…

Отто снова вышел из квартиры и подошел к работяге, крайне увлеченному стрельбой по стене коридора.

— Дружище, — деланно дружелюбно обратился к нему Отто. — Ну зачем же портить стены? Разве вам самим не хочется жить в красивом подъезде?

Работяга сердито посмотрел на Отто и презрительно ответил: «Хочешь жить в красоте — наводи ее у себя в хате. А это общественное место. Что хочу в нем, то и делаю».

Отто вышел из дома и пошел по улицам города куда глаза глядят. Наткнувшись на небольшой сквер, он сел на лавочку в окружении деревьев и клумб. Он размышлял обо всем, что с ним произошло в ближайшие дни и как удивительно было заснуть в ФРГ, а проснуться в Третьем Рейхе. Спустя несколько минут на лавочку села полная дама с маленьким ребенком, лет шести. Дама закурила и дым ее вонючей дешевой папиросы с названием «Sieg» ударил в нос Отто. Ребенок, с маленьким ковшиком на голове, заменяющим ему кастрюлю, кричал, шлепал по лужам и мокрой земле, оставшейся с ночной грозы. Кусочки грязи летели на пижамные брюки Отто, а пронзительный детский визг на высоких, граничащих с ультразвуком, тонах резал слух.

— Простите, пожалуйста, фрау… — обратился к даме Отто. — Я занял эту лавочку первым, к тому же вы курите мне прямо в лицо, а ваше милое дитя испачкало мою одежду… Не могли бы вы с этим что-то сделать?

Дама презрительно и свысока смерила взглядом халат и пижаму Отто, затянулась папиросой и хриплым голосом ответила: «Это общественное место. Хотите сидеть в одиночестве — сидите у себя дома». Дальше говорить было явно не о чем, Отто встал и пошел в сторону бара. В Германии, которую он знал, было бы совершенно невежливо нарушать личное пространство индивида, пусть даже без курения и непослушных детей. Как-то он отдыхал в Турции и заметил, что на Востоке иные порядки, более коллективные. Если ты лежишь на пляже один, а вокруг ни души, то турок, пришедший только что на пляж, ляжет не как немец, как можно дальше от тебя, а наоборот, вплотную к тебе. Вы будете лежать одни на пустом пляже, лицом к лицу, и турку такое соседство будет вселять спокойствие и защищенность, уверенность в своей сплоченности с прайдом. Или же он просто подумает, что иначе вы обидитесь, решив, что он лег от вас подальше, как от прокаженного? Кто поймет это коллективистское азиатское мышление? Или оно не азиатское? Раз немцы подверглись его влиянию, стоило им сменить идеологию с индивидуалистического капитализма на коллективистский социализм?

В баре за стойкой стоял все тот же кельнер, исполняющий роль бармена, за неимением коктейлей и чего-либо иного, кроме пива. На бутылках красовалось довольное улыбающееся лицо толстого бюргера. Отто заказал кружку лагера и сел за стойку. Рядом сидел уже поддатый старик, заросший щетиной. Взгляд старика был очень добрый, но на коже лица зияли каналы складок, говорящие о тяжелой жизни. Быть пьяным в такое время означало уже привычку, а не сиюминутную ситуативность. Кастрюля на голове старика была особенно толстой, старой, и на вид чугунной.

— Ваше здоровье, — поднял бокал Отто в направлении старика.

— Ваше здоровье, юноша, — старик воодушевленно поднял свою кружку, отпив залпом добрую половину.

— Не тяжело вам с такой чугунной кастрюлей? — спросил Отто.

— С годами привыкаешь. Вначале она была легкая, из алюминия, потом стала стальной, теперь чугунной. Укрепляет мышцы шеи, знаете ли… Могучая шея — символ крепкого мужественного германца.

— Видимо, как и сплющенная голова, — ответил Отто задумчиво. — Жаль, что от тяжести кастрюль, а не мыслей.

— Любите ли вы наше пиво? — спросил старик, не поняв, что тот имеет ввиду.

— Люблю, — честно ответил Отто. — Пиво превосходное, но в свое время я любил еще и вино.

— Вино… — протянул старик. — Было время алкоголь был настоящим… Чувствовался вкус винограда или пшеницы… Но! У нас есть хмель и ячмень, это тоже прекрасно!

— Конечно, прекрасно, — ответил Отто, помнив науку историка. — У нас все сейчас прекрасно.

— Все, да не все… — хитро прищурился старик. — Было многое и лучше… Но только при фюрере…

— При фюрере, да лучше? — удивился Отто, чувствуя, как ему становится некомфортно от доброжелательного собеседника, искренне расположенного к нему.

— А то! Вы, молодой человек, этого не помните, но поверьте старику. Сейчас все не то. Вам кажется, что сейчас блаженство, да и только? Но я помню времена много лучше нынешних!

— Куда уж лучше нынешних? — спросил Отто, впрочем, сарказма его собеседник не уловил.

— У нас было все! Сражения, победы, вино, пиво, шнапс! А кастрюли нам заменяли железные армейские каски! Я помню это все. Было трудно, но это было великое время!

— Не сомневаюсь, — вторил Отто, не желая спорить.

— Мы были великой нацией! А теперь? Ни тебе войны, ни тебе шнапса… гражданские кастрюли… Лучше сто раз умереть за фюрера, выпив бутылку вишневого шнапса, чем просиживать штаны на заводе, мастеря компрессоры для холодильников, которые всегда пусты…

— Сложно не согласиться.

— Вы хороший молодой человек… — расчувствовался старик, ощущая единение с собутыльником, якобы согласным с ним во всем. В старике чувствовалось одиночество, которое он охотно заполнял любым собеседником, готовым играть роль соглашающегося с ним, ощущая мнимое чувство идентичности, будто бы его личность продолжит жить в молодых после его смерти.

— Но не лучше ли было бы проиграть, чтобы жить в таком же достатке, как люди на Западе? — рискнул Отто.

— Проиграть? — старик насупился. — Ничто не лучше, чем проиграть! Мы, немцы, лучше землю будем жевать, но мы навсегда останемся народом-победителем!

— Да, конечно же… — пассивно ответил Отто, отпивая из кружки — Победа важнее сытой жизни…

— Да! — сказал гордо старик. — Ты такой же, как я. Есть ценности важнее рулонов!

— Тут я спорить не стану…

— Тебя ждет дома твоя фрау? — у старика уже заплетался язык.

— Меня ждет дома только пьяный историк, — искренне ответил Отто.

— Да, мы с тобой такие… — сказал старик, уже не особо отличая Отто от себя самого, приписав его личности свои черты и не сильно слушая что, собственно, говорит сам Отто. — У меня дома тоже жена, которая пилит и пилит меня своими историями, да нотациями. А старику хочется лишь выпить, да забыться.

— Тогда вам уже пора. Вы и так сегодня много выпили.

— Много я выпил вчера! Сегодня я лишь старался не потерять это чувство полета. Знаешь, в войну я был летчиком.

— Вы и сейчас летчик.

— Да, вольная птица. А все ж на аэродроме ждет командир в юбке… Да, при фюрере такого не было! После его смерти развели весь этот социализм! «Новое течение», «разоблачение фюрера»… Хочешь мое мнение? Просто эти крысы его боялись и боялись того, что сами они ничего не стоят! Вот и разоблачали его «преступления», жидам дали права, почти как у человека, социализм стали строить…

— Но разве социализм не часть названия национал-социализма?

— Названия, названия… Мы не за то сражались, чтобы жить как русские…

Старик икнул, допил последние капли из кружки, оставил пару рулонов на стойке и, шатаясь, ушел восвояси.

Глава 6

В коридоре дома работяги, играющие в тир, были уже без штанов и под шафе. Держа кружки пива одной рукой, а пистолет другой, они целились друг в друга, нанося отнюдь не тяжелые, но порой кровавые раны своим телам. Дверь одной из соседних квартир распахнулась и в коридор выкатилась тучная женщина с пучком на голове, лет сорока, впрочем, сложно назвать точный возраст полных людей. Полнота прибавляет двадцать лет в юности и убавляет столько же в старости. Женщина сердито взглянула на Отто, от нее пахло луком и чем-то кислым. «Ну, что жопу свою тут расставил, пройти людям не даешь!» — буркнула она на него басом, грубо оттолкнув своими огромными лапищами, испачканными в чем-то жирном, и, с пустой авоськой в руке, направилась к лифту ловить таракана. Отто быстрым шагом прошел в свою квартиру, абсолютно не удивившись, увидев там Альберта, пьющего мятный шнапс.

— Ты значит уже и по шкафам моим полазил? — спросил его весело Отто.

— А что оставалось? Вино то закончилось, — ответил Альберт пьяным голосом.

— Они там уже надрались и калечат друг друга, — Отто кивнул в сторону коридора.

— Еще один день, еще один прогресс, — ответил Альберт, наливая новую рюмку. — Прогресс человечества всегда один. Чем больше прогрессируем — тем больше регрессируем. Мы идем все дальше от обезьян, как учил Дарвин, но мы не знаем, что этот путь — есть круг, как учу я. Чем дальше мы от них — тем ближе мы к ним. Рим то ли, Греция ли… высший прогресс порождает упадок и высший регресс. Видимо, у нас есть какая-то планка, выше которой мы не прыгнем. Когда люди строили Вавилонскую башню, бог разделил их на множество языков. Этим и закончилось все строительство. Выше неба нам не достать. А мы и так достали. Придумали ультразвуковые ФАУ¹⁷, а американцы и того пуще, высадились на Луну. А дальше что? А дальше все! Начали деградировать. Не достичь нам звезд, не тот полет. Мы прыгнули выше всех, а значит и упадем ниже всех. Я не физик, но, кажется, так все и устроено. Чем больше сила, тем больше и отдача. Видел ты когда-нибудь Маузер¹⁸ или САУ¹⁹ без отдачи? Насколько САУ мощнее Маузера — настолько у нее и мощнее отдача.

— А для чего тогда это все? Зачем им этот прогресс, от которого они несчастны? Зачем это развитие, ведущее к отдаче абсолютно противоположной ему?

— А ты еще не понял? Все ради мороженого!

— Мороженого?

— Самого вкусного в мире!

— Ну причем здесь опять твое мороженое?

— Оно самое лучшее в нашей стране. Пусть у нас нет гигиенических прокладок, туалетной бумаги, разнообразия колбас и сыров, но у нас есть вкуснейшее в мире мороженое!

— Только его нигде не достать.

— На Дне победы и при том совершенно бесплатно!

— У американцев оно тоже есть.

— Конечно есть! С растительными жирами и ароматизаторами. Это совсем не то!

— Думается мне, что за деньги там можно найти и натуральное…

— Может и можно. Но не такое, как в Рейхе! О, не такое, как в Рейхе! А еще от него нет прока…

— Как понять?

— Сильное ли удовольствие ты получаешь от пива и вяленого мяса? Думаю, нет. А они такое же получают от мороженого. Какой в нем толк, если они могут купить его в любой день? В чем его ценность? Зачем они вообще живут? Мы живем, зная, что в День победы, один раз в год, мы получим лучшее в своей жизни мороженое. А они что? Для чего они живут?

— Опять ты про свой дефицит… Может они живут чтобы получать удовольствие каждый день своей жизни?

— Пфф, — Альберт поморщился. — Разве это удовольствие, если ты получаешь его каждый день? Представь, что ты каждый день можешь иметь тысячи женщин. Сколько пройдет недель, прежде чем ты устанешь от этого и подашься в монахи?

— Зависит от темперамента. Впрочем, я тебя понял.

— Отто, пойми… Я не дурак. Я понимаю, что хочется всего и сразу… изобилия во всем… Но в том ли счастье? Или счастье в отсутствии всего, когда иногда ты можешь получить хоть что-то? Богач рад новой яхте, обеспеченный человек новой машине, средний класс радуется отпуску на море, бедняк вкусному обеду, а нищий корке хлеба… Думаешь нищий со своей коркой хлеба менее счастлив, чем богач с очередной яхтой?

— Думаю, что более, Альберт…

— Именно, что более… А представь, что нищий получит вкусный обед… ведь такое возможно… это и есть свеча. А богач не получит уже более ничего. Вот оно и счастье.

— В отсутствии оного…

— В отсутствии оного, как и прогресс живет лишь пока ему есть куда расти. Дойдя до планки все рушится. Я не биолог, но есть мысль, что планка эта в нашем мозге, а точнее в физиологическом ограничении его развития. Пока эволюция не сделала свое дело. Как улитка никогда не сможет создать двигатель внутреннего сгорания, так и нам остается лишь ждать биологической возможности дальнейшего развития. За определенной границей нас ждет лишь регресс.

— Тогда стоит подчиниться законам природы и жить так, как мы можем?

— Я думаю, что да.

— Но ведь люди в других странах могут куда больше…

— Это относительные понятия. Материально они имеют яхты и вкусные обеды, но морально мы имеем корки хлеба. У нас есть надежда на вкусный обед, у них нет надежды на что-то большее, чем яхта. Счастье не имеет отношения к достатку, лишь подогревается им, но не в значении материального, а в значении надежды. Зажги свечу, если нет лампы. Как только ты зажжешь лампу — ты навсегда потеряешь надежду на большее. Персональное солнце в гостиной нам пока что не по плечу.

— Поверь на слово, Альберт, и не спрашивай про детали. Я привык к лампам, электричеству и вкусным обедам. И мне не по нутру нынешние корки и свечи.

— Я верю и нисколько не удивлен. К хорошему быстро привыкаешь. Но ответь, счастлив ли ты был?

— Что такое счастье?

— Когда видишь свет в конце тоннеля твоей жизни.

— Тогда нет.

— Именно, что нет. А не имея всего ты был бы счастлив живя надеждой. И каждая новая корка, приправленная солью или чесноком, даровала бы тебе радость.

Отто, опьянев, взял бутылку шнапса. В кухонном шкафчике он нашел пачку итальянских гриссини²⁰ с травами и оливковым маслом, вышел в коридор и кинул всю эту снедь на пол. Шнапс стал разливаться по полу из бутылки, вымачивая хаотично разбросанные гриссини. Любители тира бросились на пол, слизывая растекшийся шнапс, подбирая и жуя гриссини, спасая бутылку, разливая из нее остатки себе в рот.

— Это ваше счастье и ваша гордость за Рейх? — надменно шатаясь вопросил пьяный Отто.

— Это дефицитные деликатесы, — ответил жующий гриссини работяга. — Нужно быть дураком, чтобы их не вкусить.

— А не нужно быть дураком, чтобы не вкушать их ежедневно, свободно покупая их в магазине? — резонно спросил Отто.

Работяги пили и жевали, им было явно не до его вопросов.

— Не надо давать деликатес нищим, — сказал Альберт, грустно глядя на эту картину из-за спины Отто. — Они за это и Родину продадут. Люди слабы.

— Не значит ли это, что деликатесы ценнее Родины? — спросил Отто.

— Нет. Это значит, что люди слабы и не более того, — ответил Альберт. — Слышал ли ты когда-то про пирамиду потребностей психолога Маслоу?

— Нет.

— Так вот слушай. Внизу пирамиды главные потребности — еда, вода, размножение… Все высокое духом от того и высокое, что оно наверху. Чтобы быть наверху нужно удовлетворить все низменное.

— Тогда они не смогут быть наверху, пока низменное у них не удовлетворено.

— Не смогут. Но они пытаются. Это уже заслуживает восхищения. Не нужно их провоцировать и они достигнут верха. Впрочем, не будем про Маслоу. Он был евреем.

— Когда я проснусь?

— Тогда же, когда и все мы — никогда.

— Мне надоела эта реальность.

— А кому нет? Но все мы в ней живем.

Глава 7

Вечером в баре было опять многолюдно. Герда сидела за своим привычным столиком, держа в руках книгу. Пьяные мужчины подходили и уходили, Герда неизменно вежливо их отшивала. Отто сел за стойку бара, взглянул на Герду и увидел призывный взгляд и приветственный кивок. Он сел за ее столик и поздоровался. По потолку бара проплыл лебедь, в окружении амуров, Герда держала книгу в руках.

— Видишь тени людей в баре? — спросила его Герда.

— Вижу, но это лишь тени, — ответил Отто.

— О, многие из них считают эти тени людьми и даже разговаривают с ними, слыша в ответ свои собственные мысли, даже не понимая, что говорят со своей тенью… Или с чьей-то иной… Какая разница, ведь мы говорим лишь о тенях. Такая мелочь…

— Тени бывают больше людей, если правильно падает свет.

— Ты прав, бывает, что тень человека даже больше его самого. Но она все равно мелка. Видишь маленькую хрустальную статуэтку женщины на стойке бара?

— Вижу.

— Ты бы долго смеялся, если бы узнал, что кельнер хранит ее сильнее собственной жизни.

— Что же здесь смешного?

— Она напоминает ему его жену. Хрупкая, слабая, красивая и свободная… Как Веймарская республика, давно забытая и неценимая ныне. Она не была ему верна. Но она была красива. Он не хотел бы быть с ней, но свято чтит ее по сей день. Ты знал, что не все здесь едят вяленое мясо?

— А что же здесь еще есть?

— Можно пить пиво или принести с собой молока. Но некоторые категорически отказываются есть мясо животных.

— Да, у нас тоже были такие люди.

— Смешно. Вся наша страна построена на крови убитых евреев и русских, но коровы и свиньи для них табу. Им их жалко.

— Но не тебе?

— Мне не более жалко свиней, которых щадили евреи, чем самих евреев, которых не щадили свиньи.

— Такое не опасно говорить?

— Во-первых, я пьяна. Во-вторых, с тех пор, как евреев реабилитировали, это уже не опасно. У нас уже никого не травят в камерах. Мы мягки и гуманны, прямо как были французы.

— Давно ли?

— Да с тех пор, как умер Гитлер. Геринг и вся их шайка лизоблюдов сразу разоблачили его зверства и смягчили законы. Как будто они не имели ко всему этому отношения…

— Так всегда и бывает…

— Проще всего отречься от своих преступлений, когда приказы отдавал не ты… А те, что ты… документы можно сжечь, как книги Ремарка и Фрейда. Мы, дескать, ездили под землей на метро, на подземном поезде, не видя всего, что творится на поверхности. Но люди то помнят… По крайней мере те, что носят нестандартные головные уборы. Над ними смеются, ведь это экстравагантно… А они смеются над всеми в душе.

— Дай я накрою тебя, — сказал Отто, накинув лежащую рядом накидку, похожую на простыню, на их головы, создав импровизированный шатер за их столиком. — Такая красавица с книгой в руках… Музу могут легко украсть.

— Чтобы украсть музу нужно быть художником, — ответила Герда. — В этом баре сплошь посредственности.

— Но огонь страсти горит лишь на нашем столе, — сказал Отто и поджег зажигалкой потухшую свечу на столике.

— Страсть ли, надежда ли… — говорила Герда грустно. — Огонь и есть огонь. Хорошо, что он скрыт под простыней. Показать его всем было бы пошло…

— Непростительно пошло… — подтвердил Отто.

Он потушил свечу, снял простыню, оставил рулон на столике, и они тихо удалились вместе.

Проснуться в постели короткостриженной брюнетки было необычно. Пижамный вид Отто не располагал к знакомствам. Но Герду это, казалось бы, не смущало, экстравагантные наряды ее привлекали. Ее квартира была обставлена просто и стандартно, похожа на любую иную квартиру в советском ГДР, в коем она, однако, не располагалась. Коричневая деревянная мебель, за стеклом которой чешский хрусталь, ковры, стандартная посуда с немецкими орлами и общая унылая атмосфера, лишь под потолком плыли дымчатые облака, похожие на растворившийся в воздухе кучи мягкого хлопка. Стройная и красивая Герда встала с кровати, прикрывшись махровым полотенцем, и ушла в душ. Отто встал, вытершись после буйной ночи краем ее простыни, надел свою пижаму и халат, проследовав на кухню, намереваясь приготовить завтрак. Не найдя ни яиц, ни хлеба, он заварил кофе и поставил кофейные чашки на стол. Довольная Герда вышла из душа и взяла чашку со свежесваренным кофе.

— Прекрасный завтрак, — сказала она. — Если бы еще вяленое мясо…

— Я нашел только кофе, — ответил Отто извиняющимся тоном.

— У нас вообще крайне сложно что-то найти… или кого-то…

— Не думаю, что только у нас. Так везде и у всех.

— Отто, я поняла, что ты был заграницей… скажи, как там у них? У них же есть все и всегда?

— Нет, нигде нет всего и всегда. У них есть больше. И чаще. Но всего действительно важного у них нет, так же, как и у нас.

— Например, мороженого?

— Например, любви. И важного для тебя человека. Вот что важно. Мороженого у них в избытке. Но никому оно не нужно, когда оно в избытке.

— Если бы у меня всегда в избытке было мороженое, я была бы довольна, — твердо ответила Герда, со свойственным женщинам материализмом.

— Поверь мне, это не так. Человек не может быть доволен ничем, чего у него в избытке.

— Даже любви?

— Даже любви. Дай ему ее в избытке, и он заскучает. Он начнет искать чего-то большее. Возможно, новую любовь. Или чего-то еще. Может развлечений, разнообразия. Кто знает? Но все приедается. Человек не может быть счастлив.

— Звучит печально.

— Это жизнь, которую мы живем. Извини, что у меня нет для тебя иного.

— Завтра будет счастливый день. Завтра наш праздник. День Победы.

— А ты знаешь победы над кем?

— Да кто его знает теперь? Главное, что будет бесплатное мороженое. Самое вкусное из всех. И никаких рулонов.

— Да, никаких рулонов. Мороженое — это важно.

— Еще бы!

Глава 8

Отто вернулся домой следующим утром. Всюду громко звучали военные песни и марши. Не просыхающий который день Альберт встретил его в дверях с воодушевленным восклицанием: «С Днем Победы! Пошли на парад!»

— Что-то мне не хочется, Альберт, — ответил усталый Отто. — Может просто лечь спать?

— Какой спать, когда только утро и вот-вот начнется парад в честь Победы? А главное мороженое… Пойдем со мной, вместе веселее!

— Ладно, — сдался Отто. — Пойдем попробуем это твое мороженое.

Друзья спустились вниз на лифте и вышли в город. Кругом висели ленты, флаги и надписи: «С Днем Победы». В слове «Победа» буква «П» была несоразмерно большой. Альберт говорил, что раньше «победа» писалась с маленькой буквы, потом стала с большой, а теперь с каждым годом, чем дальше от них была победа, тем больше становилась буква «п» на плакатах. На улицах было много народу и ощущалось праздничное настроение. Многие пили пиво прямо на дороге, многие шли с плакатами и табличками, на которых были изображены их далекие предки, служившие в Вермахте и СС. На главной и самой широкой улице города было организованное шествие, тут был весь город. Шли люди с цветами, флагами и плакатами, играл оркестр. За ними шли совсем маленькие дети в военной форме, некоторые лежали в гробах, имитируя павших в битве. На лентах гробов были поучительные надписи, вроде: «Вы дети Рейха. Вы трава и вы земля. Не бойтесь лежать в ней за Рейх» или «Умереть не страшно. Страшно жить без жертвы за Родину».

— Страшное зрелище, — шепнул Отто на ухо Альберту. — Такое не стоит мороженого.

— Что же в нем страшного? — спросил веселый Альберт, видевший не один парад на День Победы.

— Одеть детей в военную форму — тоже, что надеть на них веревку висельника. Солдат — это смертник, он идет на смерть. Нет ничего страшнее войны.

— Но войны случаются, детям надо это знать…

— Знать, но не готовиться к этому с рождения. Знать, как это страшно, что этого нужно избежать любой ценой. Тогда они вырастут и сделают все, чтобы войн не случалось. А готовить к смерти с рождения… Извини, Альберт, но такое самопожертвование чудовищно…

— Все мы умрем рано или поздно…

— Лучше поздно, чем рано. И лучше своей смертью, а не ради кого-то или чего-то. Самая большая ценность — это человеческая жизнь и человеческое счастье.

— Говоришь как американец. А что, если без жертвы за Родину не получится жить в счастье?

— Лучше жить, чем не жить, Альберт. Знаешь в чем разница американского патриотизма от нашего? Они патриоты, потому что у них благополучная страна, хороший достаток и свободное голосование. А мы патриоты, потому что наши деды сдохли за эту страну, и мы должны будем сдохнуть.

— А если мы не сдохнем, то и деды получается сдохли зря. Так мы опозорим их память. Поэтому у нас и проводят все эти парады, чтобы мы помнили…

— Лучше бы забыли. И жили будущим, а не прошлым.

— Будущим живут те, у кого оно есть, Отто. А у нас есть только прошлое.

«Мертвые» дети в гробах и без пяти минут «мертвые» в военной форме прошли. За ними с веселой музыкой и танцами следовали люди в костюмах скелетов, как на Хеллоуин, только скелеты были страшны и облиты «кровью».

— Ну это уже совсем явная пропаганда смерти… — сказал Отто Альберту тихо.

— Сыны и дочери Рейха не должны бояться смерти. С детства в детсадах и школах нас учат тому, что умереть за Родину — героизм и высшее счастье. Нам ставят в пример ветеранов и погибших героев. Нас посещают немногие оставшиеся ветераны войны, рассказывают истории, мы все ждем когда и нам представится такой счастливый случай — умереть за Отечество. Ты явно слишком долго прожил за границей и не понимаешь… Нам нужно это. Как хлеб, которого у нас мало, как вино, которого у нас нет. Кровь для нас замена вину, а мертвая плоть хлебу. И гордость за свою нацию. Мы христиане. Христос заповедал вкушать хлеб, как его плоть, и вино, как его кровь. А мы делаем тоже, только наоборот. Ведь Христос был евреем. Поэтому и наоборот. Нам не нужны семито-капиталистические блага, нам нужна кровь и плоть, мы немцы, великий народ! Народ-завоеватель, народ-освободитель. Народ Карла Великого, Бисмарка и Гитлера. Мы захватили Рим, Париж, Лондон и Москву… — Альберт расчувствовался.

— И как же вам в 2024 году хватает на всех ветеранов? Ведь они же уже почти все умерли.

— Это не страшно. У американцев тоже не осталось ветеранов Гражданской войны, но они проводят реконструкции. Дело будет жить вечно, были бы зрители и актеры. Вначале у нас сделали ветеранами всех, кто трудился во благо Рейха во время войны, потом всех, кто родился во время нее, пусть даже за один день до Победы. Вначале их называли Дети войны, но потом им дали титул полноправных ветеранов.

— И что же дает этот титул новой аристократии? Земли? Богатства?

— О, нет. Это было бы расточительно. Только право посещать школы, детсады и парады в качестве идолов нации.

— Не выгнал бы их Христос плетью из храма?

— В храмы они не часто захаживают, только на спортивные мероприятия.

— Почему в церквях занимаются спортом?

— Спорт — это сила и здоровье, это наша религия. Это делает людей хорошими солдатами.

— А как же христианство?

— Ой, знаешь, Отто. Ты такой наивный. Когда Рим и германцы приняли христианство, они сделали день богини Иштар Пасхой, языческие Сатурналии Рождеством, а день римских оргий Днем Святого Валентина. Мы тоже изменили оболочку, не изменив сути. Только они наряжают вечнозеленое дерево и красят яйца не в честь плодородия, а в честь Христа. А мы молимся в церкви и зажигаем свечи после спортивного состязания не в честь Христа, а в честь Святого Адольфа и огненных крематориев Аушвица²¹.

— И в чем здесь христианство?

— Это все семантика. Христа рисовали с бородой, у Святого Адольфа есть усы. Разницы никакой. Да, его разоблачили, но он все равно отец нации и народ его любит. Этому не смогли помешать эти стервятники из партии, пытавшиеся затмить его славу. Ничего у них не вышло.

Парад близился к завершению. В конце солдаты вели каких-то людей на цепи. У них были шляпы и косички, вид у них был жалкий.

— Кто это? — спросил Отто.

— Это евреи, — спокойно ответил Альберт. — Евреев у нас не трогают, но эти совершили преступление. Они не просто евреи. Они иудеи. Их застали за ритуалами запрещенной религии, признанной экстремистской организацией. Их наказание — парад в честь Дня Победы.

— И что с ними сделают?

— Увидишь.

Люди из толпы, охмелев, стали бросать в евреев какие-то испорченные овощи. Пройдя пол пути, евреи, испачканные в тухлятине, начали падать получая удары камней, которые праздничная толпа хватала с земли, либо принесла с собой.

— Эй, жид, моли своего Яхве о пощаде, — орал пьяный немец с праздничными лентами, повязанными бантом на его груди. — Пусть он придет тебя защитить!

Пьяный немец бросил камень в еврея и пробил его голову до крови, еврей упал на землю. Остальные остановились, чтобы не раздавить его, но солдаты крикнули: «Schneller»²², тыкнули шествующих штыком и те пошли. Сжимая кулаки на руках, безвольно болтающихся по швам, со стиснутыми зубами, они шли по брату по вере, давя его ногами. У кого-то из них глаза были зажмурены в узкие щелочки, позволяющие видеть лишь тонкую полоску света впереди, у кого-то они были широко раскрыты в гримасе ужаса, непонимания происходящего. Да и сам Отто не мог понять, как такое может происходить в 21 веке, на его глазах, на глазах всех этих веселых, ликующих людей. Одно было едино. Глаза тех, кто зажмуривал их, и глаза тех, кто раскрыл их в ужасе, были полны слез. Каждый понимал: «Я, я буду следующий… Я, которого растила моя мать, обнимая своими нежными руками, ласкала и заботилась. Кто любил ее, а потом и других женщин, нежно любил. Ронял слезу над фильмами, трогательными симфониями, заботился о здоровье своего организма, ограничивая себя в удовольствиях, кормил животных, наполнял свой мозг новыми знаниями, учил языки… Я… я не плохой человек, я желаю миру добра… а если кому-то и не желал, то желаю сейчас! Не важно кто он и какой, я жажду лишь доброты всех и ко всем, как любой в минуту слабости… Я помню детство… Я слабый и нежный… Я не причинил никому вреда, но я у всех прошу прощения… Я заботился о себе, а до этого моя мать… Сколько она провела бессонных ночей выхаживая меня, сколько таблеток и сиропов она купила, чтобы я жил… А вы… Какое вы имеете право? Что сделали вы? Ничего. Но и я не могу ничего сделать… Я лишь желаю всем жизни… Всем и, в особенности, себе».

Каждый еврей в толпе вспоминал свою еврейскую мать. Каждый молил Яхве умереть быстро и попасть в лучший мир. Каждый желал обменять продолжение своей жизни на продолжение жизни всех, договориться с этими людьми. На другое они не надеялись. Но еврейский торг здесь не работал. Это были стойкие люди. Они молились Яхве, несмотря на законодательный запрет. Это было глупо, но они были стойки в своей глупости, в своей вере, это заставляло Отто их уважать. Полетели камни.

— Я не могу на это смотреть, — сказал Отто.

— Побить камнями за прелюбодеяние — это их еврейский завет из Торы. За вероотступничество, возможно, тоже, не помню. Но измена богу — это серьезнее, чем измена мужу. Ведь мужу глава Христос, а Христу глава Бог. Монахини — это невесты Христа. Не так ли?

— Ты так религиозен? Как будто вы молитесь Христу.

— Христос заменил Яхве, а Христа заменил Святой Адольф. Каждая новая религия гонит своих предшественников, одновременно уважая их наследие. Как мусульмане чтут Христа за пророка. Так и христиане чтут Яхве за бога-отца, так и мы чтим Христа.

Камни били в грудь и голову евреев, оставляя синяки и кровоподтеки. Один за другим они падали, а остальные вынужденно шли по ним, добивая их ногами. Боль, кровь, трупы и стоны — вот чем закончился парад. Евреи были единственными на нем, у кого на головах не было кастрюль.

Пьяная толпа расходилась. На дороге лежали окровавленные тела с вытекшими глазами, раздавленными черепами, обмочившиеся и обделавшиеся при смерти. Некоторые до, от страха. Впрочем, теперь уже никто не смог бы определить, когда это случилось. Толпа двинулась к палаткам с бесплатной раздачей мороженого. Мороженое давали с лопат и люди брали его руками, загребая сливочную кашу себе в рот грязными пальцами. Альберт набрал полные руки и рот мороженого, а Отто взял немного себе в ладонь.

— Ммм… — мычал довольный Альберт. — Пища богов!

— Мороженое, как мороженое, — ответил Отто, попробовав пломбир.

— Ты что? Лучшее в мире!

— Да обычное, — ответил Отто, привыкшей к жизни в ФРГ. — И аппетита у меня нынче нет.

— Как это нет аппетита? — удивился Альберт. — Смерть всегда пробуждает аппетит. Они его больше не попробуют, а мы можем!

— Да… — сказал Отто. — Они и правда больше не поедят его один раз в год… Но скажи, Альберт, ты же умный человек… Чем это так сильно отличается от разницы нас с американцами? Убитые не поедят это раз в год, в отличии от нас. А мы не поедим это каждый день, в отличии от американцев.

— Дурак ты Отто… мы его поедим, а они больше никогда. Вот и разница.

— Они не более мертвы в сравнении с нами, чем мы, в сравнении с американцами…

— Не мороженым измеряется степень смерти. Мы все мертвы. Просто кто-то это знает, а кто-то, как призрак, блуждает по Земле и думает, что еще жив. От этих то людей и идут все проблемы.

— Разве все проблемы не от человеческой сути?

— А в этом и есть человеческая суть. Чем мы занимались всю нашу историю? Нападали на другие племена, отнимали территорию, самок… В этом наша суть… Посмотри на обезьян, они делают тоже самое. Обезьяны — мерзкий вид. И мы — они же. Просто национал-социализм не врет нам. Он так и говорит: «Выживает сильнейший». Он не заворачивает свою политику в моральную оболочку. А больше разницы нет. Почувствуй воздух, Отто! Ты чувствуешь воздух?

Дул свежий вкусный ветер.

— Чувствую.

— Вот это и есть жизнь. Свежий воздух, запах трав, деревьев, земли, в которой мы непременно окажемся. Вкусная еда, женщины… Это жизнь. А все остальное придумали люди. Только то, что доступно животным настоящее. Этим и живи.

Отто вдохнул пьянящего своей свежестью воздуха и подумал о том, что действительно не так важно кто сегодня умер, что в головах беснующейся толпы, ведь есть Солнце, есть воздух, есть деревья… Есть все то, что неизменно и не важно в какой стране ты находишься, при каком строе, ведь есть вечные земные понятия, которые живут всюду: природа, запахи, любовь… Это не может сломить никакой режим. Не лучше ли жить этим вечным, человеческим, животным, приземленным? И быть счастливым. Или все-таки нет?

Глава 9

День шел к своему завершению. На улицах валялись пьяные люди с праздничными лентами, испачканные мороженым, стекающим из-под кастрюль, казалось бы, прямо из их голов, наполненных ванильной молочной кашей, тающей на одежду, лица их были вымазаны пломбиром, и они выглядели вполне счастливыми. Друзья шли домой. На уже опустевшем пути парада лежали трупы убитых евреев. В начинающих гнить руках у них было вино, которое они пили, заливая его в раздавленные черепа, из которых текли на тротуар мозг и кровь, а совсем не пломбир. Вино растекалось рядом, ведь мертвый не может встать вертикально и залить его себе в пищевод. Кровь, мозг, вино — все смешалось в единую бордовую массу, которая казалась вкуснее пломбира. В кроваво-винную массу примешивались кусочки пыли с мостовой, делая темно-красное месиво еще более неоднородным, с вкраплениями комков грязи, в качестве посыпки на мороженом.

— Ты говорил, что вина в Германии больше нет, — удивился Отто.

— Конечно нет. Но это трупы, они уже не в Германии, они в лучшем мире. Там вина предостаточно. Только им оно и доступно.

— Они выглядят счастливо, — сказал Отто, показывая на грязных, валяющихся, порой в луже своей мочи, живых немцев, отпраздновавших День Победы.

— Так и есть. Если хочешь быть счастливым — просто будь как все. Открой свое сердце миру, люби людей, будь частью их сообщества, относись позитивно к ним и к окружающей тебя действительности. Это вселит в тебя спокойствие и удовлетворенность жизнью.

— Именно поэтому ты так защищаешь национал-социализм и всех этих людей? Чтобы не быть несчастным?

— Поверь, — ответил Альберт, — так гораздо проще.

Конец ознакомительного фрагмента.

Примечания

12

Официант.

13

Победа (нем.)

14

Член партии НСДАП.

15

Порядок (нем.)

16

Великолпеная, славная, блестящая (англ.)

17

Немецкие самолеты-ракеты.

18

Немецкий пистолет.

19

Немецкая самоходная артиллерия.

20

Хлебные палочки.

21

Лагерь смерти в нацистской Германии.

22

«Быстрее» (нем.)