Время посадить дерево. Сборник поэзии и прозы

Арсентьева Ирина

У каждого из нас наступает время, когда хочется и есть что сказать близким людям, знакомым и незнакомым.Авторы сборника решили «посадить дерево», то есть оставить добрый след на Земле. У славян и других народов дерево является символом рода и памяти, объединяющим разные поколения. Недаром народная мудрость гласит, что каждый должен построить дом, посадить дерево и вырастить сына.Эта книга для отдыха и позитивного настроения.

Ирина Арсентьева

г. Караганда

Рауль для Итты

Узникам лагерей смерти посвящается…

— Эй, Маслёнок, кончай шурфить, на сегодня хватит! Ты на небо глянь — солнце садится. Дёрнул ты сегодня неслабо! — крикнул крепкий, хорошо сложенный парень лет двадцати пяти в штормовке цвета хаки и такой же защитной фуражке. Он разжигал костёр, устроившись на старом, повидавшем многое на своем веку бревне. Подбрасывал в быстро разгорающееся пламя сухие сучья, и они, охваченные огнём, радостно трещали и брызгались во все стороны искрами. На руке «крепыша» красовалась татуировка «КРОТ».

— Новичкам всегда везёт. Маленький, да удаленький. А у нас порожняк второй день, — складывая лопаты, щуп и секаторы — обычный для копателей инвентарь, грустно ответил высокий худощавый юноша, наголо обритая голова которого выдавала в нём призывника.

— С этим не поспоришь, Шмайссер. Копанина у него зачётная, что и говорить. Курица и шпингалет. Редко кому сейчас такой хабар попадается. По всему видно, лежака выбил.

Солнце едва тронуло верхушки лесных зарослей, а подлесок уже погрузился в сумрак и тишину. Шмайссер и Крот расположились на траве у костра и начали готовить незатейливый походный ужин. Разложили нарезанный крупными ломтями хлеб, несколько помидоров и огурцов, пучок зелёного лука, вскрыли жестяные банки с надписями «Тушёнка» и «Шпроты». Подвесили над огнём котелок с водой, в которую сразу же всыпали приличную порцию заварки. Плеснули в эмалированные кружки «беленькой» и нетерпеливо посмотрели в сторону задержавшегося Маслёнка. Он впервые выехал на коп и, увлекшись процессом, никак не мог остановить его.

— Эй, Маслёнок! Аллес!!! Сказали же тебе — заканчивай! После захода солнца долбить запрещено, — Крот возмущался на правах старшего. — Иди сюда, уже налито!

Невысокого роста паренёк, который вполне мог сойти и за мужчину из-за густой щетины и длинных волос, схваченных на затылке резинкой, ковылял из зарослей, разглядывая что-то на ладони.

— Вот это да! — Радостный возглас Крота был доказательством ценной находки Маслёнка.

Все трое внимательно рассматривали наполовину истлевшую нашивку, которая обыкновенно размещалась на рукаве военной формы вермахта. На нетронутой временем её части чётко прорисовывался сине-бело-красный французский триколор.

— Мужики, а почему запрещено копать в сумерках? — Любопытство разбирало Маслёнка и не давало ему присоединиться к общей трапезе.

— Духи погибших, говорят, приходят, — задумчиво произнёс Крот и огляделся по сторонам. — Я сам никогда не видел. А вот у Дрозда в прошлом году чуть крыша не съехала. Всю зиму потом пил, не просыхая. Он в потёмках целое сражение видел и голоса отчётливо слышал.

— Выдумки всё это! — Шмайссер хохотнул и смачно опрокинул содержимое кружки.

— Не знаю, так говорят… — Крот, ковыряя ложкой тушёнку, думал о чём-то своём и не заметил, как догорели последние отблески заката, и лес погрузился во тьму…

Ночные видения заставили всех троих вжаться в дно палатки и не сомкнуть глаз до рассвета…

***

…Рауль уже в пятый раз обходил лагерь по периметру. Это был вверенный ему для охраны участок. За колючей проволокой было тихо. Заключённых загнали в бараки, и только сторожевые собаки изредка побрехивали, скорее для того, чтобы показать, как они исправно несут службу.

Сегодня Рауль впервые увидел Итту. Она была необычной для еврейки внешности: голубые глаза и светлые длинные волосы достались ей от русской матери, которая, выйдя замуж за еврея, приняла иудаизм. Итта всегда считала себя еврейкой и вместе с отцом ходила к раввину на все главные праздники. Отец её был учителем французского языка и с детства разговаривал с ней только по-французски.

— Je dois dire que.., что вы сегодня необычайно красивы! Mon cher! Впрочем, как и всегда… — Отец гладил её белокурую головку, продолжая ненавязчивый урок французского.

Итта крепко держала отца за руку и таинственно улыбалась от удовольствия. Видно было, что эти двое нежно и преданно любят друг друга…

В этом году Итте исполнилось семнадцать, и даже в сером лагерном платье, грубом и бесформенном, угадывались её тонкая талия и маленькая, по-девичьи тугая грудь. По всему было понятно, что она работала в бараке, где сортировали вещи заключённых и упаковывали их в деревянные ящики для отправки в Германию. Она двигалась очень осторожно, и шагов её не было слышно. Словно тень, её силуэт переместился в самый дальний угол лагерной территории, где возвышалась груда всевозможной тары. Захватив два увесистых ящика и слегка согнувшись под их тяжестью, она, не глядя по сторонам, так же тихо проследовала обратно в барак. Шла подготовка к утренней отправке эшелона в помощь солдатам Рейха, и заключённые работали всю ночь.

Рауль не мог отвести взгляда от Итты. Отчаяние и безысходность чувствовались и в её глазах, устремлённых в никуда, и в опущенных по-старушечьи плечах, и в повисших плетями тонких руках. Лицо её, худое и бледное, отдавало голубизной, ровно такой же, какими были её глаза.

«Она совершенна в своей обречённости. Разве может человек в глубокой печали быть божественно красивым?» — размышлял Рауль, двигаясь вдоль ограждения и не сводя с девушки взгляда. — По-видимому, да. Даже здесь, в этих диких условиях, красота имеет право на существование».

Через два дня он вновь увидел Итту. Казалось, что ноги совсем не держали её. В огромных мужских ботинках без шнурков, она едва могла ими двигать. Слёзы безмолвными ручьями стекали по её посеревшим щекам. У Рауля сжалось сердце.

«Зачем мне жить?» — мысль о самоубийстве не покидала Итту. Так сделали уже многие в лагере. Сегодня, разбирая вещи заключённых, она увидела золотые часики своей матери с гравировкой «С любовью навсегда». Их подарил отец в тот день, когда родилась Итта. А позже Итте попалось и платьице младшей сестры Евы, которую вместе с матерью увели в Гетто неделей раньше, чем её саму. Платье стало мало семилетней Еве, и мама надставила его кружевом, которое спорола с праздничной салфетки.

— Bonjour! — Рауль подошёл к заграждению так близко, что Итта услышала его. Она вздрогнула всем телом. Что-то близкое и родное было в этой речи. Так говорил с ней отец… — Comment vous appelez-vous? — продолжил Рауль короткий разговор.

— Итта, — одними губами прошептала девушка и, не глядя на охранника, пошла прочь. — Je dois y aller.

Она знала, что по правилам лагеря ей было запрещено разговаривать с кем бы то ни было. Но сегодня она чувствовала себя так одиноко, что вовсе не думала о каких-то правилах. Ей было все равно…

— А demain! — Голос Рауля был спокойным и вселял некоторую уверенность в то, что завтра для Итты непременно наступит…

Завтра для Итты действительно наступило. Она шла и искала глазами Рауля. Он ждал её на прежнем месте.

— Ne vous inquiétez pas!

Он уверенно просунул руку между колючими металлическими переплетениями, не задев их, и протянул Итте кусок хлеба, мягкого и белого. Цвет и вкус такого хлеба, казалось, навсегда был забыт.

— Ешь сама, никому не показывай.

Ночью под одеялом Итта откусывала маленькие кусочки, которые, возможно, могли спасти её от голода и облегчить выполнение непосильной работы. Она пережевывала хлеб до тех пор, пока рот не наполнялся сладкой кашицей и только тогда проглатывала. Внутри хлебного ломтика она обнаружила маленькую, туго скрученную записку. От волнения тело её охватила мелкая дрожь, которая долго не позволяла развернуть послание Рауля.

«Je crains de… не смогу поговорить с Вами в следующий раз, поэтому беру на себя смелость писать Вам, Mon cher! Если бы Вы только знали, как Вы мне дороги. Я хотел бы показать Вам мой Париж. Там, в самом центре, на улице Rue Fdolphe-Jullien, стоит уютная булочная моего отца. Запах свежеиспечённых багетов, круассанов, бриошей и киши с самого утра заманивает жителей соседних домов в царство хлеба, где они могут ощутить его незабываемый вкус. Хлеб, который я Вам передаю, далёк от того, что пекут мои родители. И всё же я глубоко надеюсь, что он поддержит Вас и придаст сил. Ваш Рауль».

Итта решила жить. Француз занимал все её мысли. Работа уже не казалась такой изнурительной, потеря близких не такой страшной, а ежедневная гибель тысяч женщин, детей, стариков не вселяла ледяной ужас. Смерть была повсюду, но в душе Итты жила любовь.

«Самую большую ошибку совершил я, записавшись в Легион французских добровольцев, — писал Рауль. — Я был студентом и так же, как и многие мои друзья, был охвачен националистическими идеями. Если бы я только знал тогда, куда приведут эти идеи. Я не раз видел смерть на полях сражения. Но то, что вижу сейчас здесь, в концентрационном лагере, куда я попал, выполняя приказ, приводит меня к единственной мысли, смогу ли я исправить эту ошибку. Чем смогу искупить вину перед этими несчастными, к смерти которых я тоже причастен, к моему глубокому сожалению. Берегите себя, Mon cher! Ваш Рауль».

«Моя дорогая! Я полюбил Вас с той самой минуты, как впервые увидел. Я знаю, что глупо с моей стороны говорить Вам об этом сейчас. Но я говорю, потому что не в силах молчать. Вы — то светлое и чистое, что заставило пересмотреть всю мою жизнь. Вы дали мне надежду, и только ею я живу. Я знаю, что у любви на войне короткий срок, и все-таки я люблю Вас, моя Итта! Надеюсь, мои слова, как и этот кусочек хлеба, дадут Вам силы на завтрашний день. Ваш Рауль».

Итта перечитывала письма снова и снова. Она безмолвно шевелила губами, и глаза её сияли.

Сегодня Рауль заметил, что за ним следят. Почувствовал спиной. «Стукачи», словно ищейки, рыскали повсюду в надежде уличить любого в измене и предательстве, тем самым надеясь продлить своё существование. «Не удастся сегодня принести Итте хлеба. Не буду испытывать судьбу и письма тоже писать не буду», — размышлял Рауль, заступая на дежурство.

Он увидел Итту издали — она ждала его. Поравнявшись с ней, он торопливо заговорил:

— Сегодня я не смог принести вам хлеба. Мне кажется, что за мной следят. Будьте и вы осторожны. Мне не хотелось подвергать вас опасности, но не в моих силах не видеть вас.

Рауль нагнулся, быстро сорвал несколько чахлых незабудок, которым чудом удалось выжить на ежедневно обновляемой земляной насыпи. Он только было попытался передать их сквозь проволоку, как автоматная очередь пронзила его. Рука с голубыми цветочками лишь на секунду замерла в воздухе, и тело, лишившись последней связи с миром, обмякло и застыло…

Утром следующего дня Итта вместе с двумя сотнями заключённых шла по «Дороге на небеса», так её здесь называли, к газовым камерам. Начальник лагеря, которого прозвали «Куклой» за красивое холёное лицо и элегантный костюм, только что сменил очередную пару обуви. Сожалея лишь о том, что обувь его вновь забрызгана кровью, он отдал приказ заводить моторы танка…

***

Туман рассеялся с первыми лучами солнца, и лес встретил новый день радостным щебетанием птиц и стрекотом кузнечиков.

Трое копателей молча сложили палатку, погрузили собранный инвентарь и так же, не произнеся ни слова, уселись в наскоро заведённую машину, которая, фыркнув, тут же скрылась за деревьями.

На старом, повидавшем многое на своем веку бревне лежала оставленная половина буханки хлеба, маленький букетик незабудок и клочок бумаги, на котором корявым почерком было написано «Рауль для Итты»…

Словарь

Шурфить — углубляться вертикально вниз.

Дёрнуть — выкопать, поднять.

Порожняк — кубометры земли, выкопанные впустую.

Зачётная — представляющая ценность.

Копанина — поднятое из земли.

Курица — эмблема частей вермахта в виде орла со свастикой.

Шпингалет — затвор.

Хабар — найденные откопанные артефакты.

Аллес — от немецкого — все, хватит.

Долбить — копать, откапывать.

Выбить лежака — выкопать бойца.

Коп — процесс поиска, «поехать на коп».

Je dois dire que… — Смею заметить…

Mon cher — Моя дорогая.

Bonjour! — Здравствуйте!

Comment vous appelez-vous? — Как вас зовут?

Je dois y aller. — Мне нужно идти.

А demain! — До завтра!

Ne vous inquiétez pas! — Не волнуйтесь!

Je crains de… — Боюсь, что…

Rue Fdolphe-Jullien — улица Адольфа Жюльена — инженера-железнодорожника, получила название в 1903 году.

Размышления о подтяжке лица

Как-то вдруг, неожиданно, стала она замечать, что ровесницы, а частенько и дамочки помоложе ставят в соцсетях заметочки про гимнастику для позвоночника, зарядку для избавления от складок на животе, массаж лица и шеи. Даже отметила себе несколько упражнений. Посмотрела на руки, ноги, шею, живот. Отметила про себя, что всё это уже не то, что было раньше, но вполне ещё ничего. Про лицо и думать не стала. Красавица. Такая же, как и была…

Но однажды, как гром среди ясного неба, прозвучал этот голос. Голос весело спросил:

— Не хочешь ли ты сделать подтяжку лица? Немножко, чуть-чуть, всего на полсантиметра.

Эти полсантиметра заставили её по-иному взглянуть на своё лицо, чаще, проходя мимо зеркала, останавливаться, чтобы посмотреть на морщинки, которые она раньше как-то и не замечала. Стала натягивать кожу на эти полсантиметра и отводить образовавшуюся складку вверх, в стороны и даже умудрялась заправлять за уши. Эффект и правда был хорош. Лицо становилось ровным, как яйцо, немного похожим на маску из желатина. Теперь она точно могла сказать, что лица артисток, певиц и даже певцов претерпели именно такие изменения. Они были хороши, конечно, но искусственны до неприличия. Так, изучая свои морщинки, она подумала о том, что неплохо было бы вспомнить об их происхождении. Хотя утверждают, что «с годами тонус мышц лица ослабевает, а сила притяжения Земли настолько велика, что они начинают сливаться вниз». Наверное, так оно и есть, и все мы рано или поздно сольёмся с Землёй, но всё-таки, если подумать хорошенько, нет ли другого объяснения?

«Стоит посмотреть и посчитать, каких морщинок больше, и где кожа сливается с Землёй быстрее всего», — подсказывало лицо. «Так и сделаю», — отвечала его обладательница и пристально всматривалась в зеркальце с увеличением. «Смешинок» совсем мало, хотя все говорят об очаровательной улыбке. Ребёнком она была очень серьёзным, да и потом, в школе тоже редко улыбалась. Она отчётливо помнила, как сама выработала эту привычку ярко улыбаться в ответ на все жизненные трудности. «Они ведь есть у всех, эти трудности, так что же лить слёзы или жаловаться, или ходить с постным выражением? Буду улыбаться!» Улыбаться она стала после того, как её глаза стали бесцветными. Она их выплакала. Тогда же решила подвести контур чёрным карандашом, а когда уронила немного блестящей акварельной краски на верхнее веко, то осталась довольной полученным результатом. Глазки вновь заблестели, а улыбка заставила их искриться. Вводить людей в заблуждение о своей жизни стало её основной фишкой. «Удивлялки» тоже есть. Это такие чёрточки у бровей. И появляются они не от того, что «удивительное рядом», а от того, что только и можешь широко открыть глаза от удивления. От этого брови сами в изумлении подпрыгивают вверх. Отсюда и пошло выражение «глаза вылезли на лоб», и брови в том числе. Таких чёрточек у нее много. Можно было бы поименно вспомнить виновников чертежей, но зачем. Ведь у каждого они свои, эти чудо-чертёжники. А вот эти самые глубокие. Это — «поджатые губки». Молчала. Сглатывала обиду, недовольство. А что делать? «Можно было и по-другому». А результат какой? Вывод один, по-другому было нельзя. Там нельзя — «в лоб получишь», тут нельзя — «пулей вылетишь», здесь — «работы лишишься». Страшно, вот и терпела, а губки всё больше поджимались. Маленькими стали. А когда-то психолог читала лекцию. «Чувственные губы, — говорила, — это вот такие…» и указывала на её пухлые, налитые, как ягоды, без всякого силикона. А вот следы саркастических ехидных улыбочек. Назовём их «ехидинками». А как же без них? Чем старше, тем «ехидинок» больше. Немного сарказма можно себе позволить. Не правда ли? О чем вещают по телевидению, как выражается молодежь, что «день грядущий нам готовит»? Об этом только с горьким юмором и иронией, и никак по-другому. А вот ещё и веки стали над глазами нависать. «Поднимите мне веки!» Нет, уже не получится смотреть на мир широко раскрытыми глазами. Так смотрят только дети. Потому что ничего не боятся и глаз не защищают. Вот ещё несколько лучиков умиления пробежало. Это от внучки. Чудо лучики, солнечные. Какая подтяжка лица? Ну, предположим, уберёт она все свои «лучики», «смешинки», «ехидинки», «поджатые губки» и что? Будет мумия египетская!

Читают же хироманты по руке, судьбу предсказывают. А вы на лицо посмотрите, к морщинкам присмотритесь, и всё, что захотите, узнаете. Так и просидела она над увеличительным зеркальцем со своими мыслями до самого вечера и решила, что подтяжку лица пусть делают те, у кого ничего на лице не написано. А то потом заново улыбаться, удивляться, сокрушаться, умиляться… придётся.