Между небом и гаражами

Арсен Даллан

Сборник из 24 рассказов и эссе. Общий характер – романтический экзистенциализм. Тема, связывающая рассказы в единый сборник – вера в человеческий дух, способной выстоять против размеренности будней – убийцы творческой сущности людей. В книгу вошли разноформатные работы: – короткие диалоговые зарисовки на пару страниц, – эссе на 2—4 страницы, – романтические сказки – рассказы на 5—10 страниц – несколько повестей на 20—40 страниц.

Близнецы

Это случилось, когда мне было всего 10 лет. Тогда мы жили в Португалии. Родители уехали к родственникам на свадьбу. А меня отвезли на время в монастырь пожить под присмотром двоюродных братьев нашего дедушки — монахов-близнецов Рино и Мигеля.

Все мне внушало страх: и сам древний монастырь, которому, кажется, было лет пятьсот, и старики-братья. Раньше я никогда не видел братьев, которым было бы больше пятнадцати. Во взрослом возрасте братья как-то редко встречаются. Ну, может, на каких-нибудь семейных торжествах, но вот на улице так просто двух взрослых братьев вряд ли увидишь.

А тут живут настоящие старики-братья. И не просто братья, а близнецы. Было в этом что-то пугающее. Особенно тот факт, что они не очень-то и походили друг на друга. В детстве близнецов трудно различить. Но со стариками все иначе. Время меняет каждого по-своему. По — разному ставит свои отметины на лицо.

У этих близнецов были разными не только морщины, но и шрамы. У одного была располосована щека, а у второго не было глаза.

Легко представить, каково было десятилетнему пацану остаться в этом угрюмом монастыре с такими няньками!

Монастырь был действительно древним: построен в XV веке. В те времена здания в Португалии строили с таким расчетом, чтобы их нельзя было разрушить обстрелом с моря. Стены толстенные, никакого декора, окон практически не было, только узкие бойницы с дубовыми ставнями. Внутри скрипело все: пол, двери, лестница. Света катастрофически не хватало. В любое время суток стоял полумрак. Даже воздух, казалось, хранится здесь с древности. Словом сказать, я рос в семье, далекой от религиозного служения, и оттого вся аскеза монастыря производила на меня удручающее впечатление.

Два дня я просидел в своей комнате, стараясь лишний раз не покидать ее пределы.

Но на третий день осмелел: погулял по двору, поиграл с местной собакой, а весь оставшийся день пролежал на постриженном газоне, занимаясь ничегонеделанием. Вечером началась гроза, и мне пришлось возвращаться в свою темную обитель. Гроза бушевала всю ночь. Ветер просто сходил с ума: ломал деревья, хлопал ставнями, превращая капли в пули.

Один из сильных порывов ветра сломал ветку дерева и с размаху разбил ею мое окно.

Сердце упало в пятки. Теперь все, что творилось на улице, заглядывало и в мою комнату: ветер, ливень, листья деревьев, молнии и гром — все это было прямо у меня за кроватью.

Я выбежал в коридор, чтобы позвать стариков на помощь.

На ощупь крался по коридору, и только молнии сквозь узкие бойницы освещали мне дорогу. Как будто следили за тем, куда это я собрался. Как хулиган следит за ябедой.

Я спустился вниз. Никого не было. Видимо, старики уже спали.

И когда я хотел было подняться к ним, то увидел полоску света под дверью, ведущей на кухню.

На цыпочках подошел поближе. Дверь была приоткрыта. Два брата сидели за столом перед свечой и беседовали. При этом выглядели они очень странно: тот, что со шрамом, сидел, закрыв глаза, одноглазый же сидел напротив и задавал вопросы. Он был спокоен и безмятежен. Чего нельзя было сказать про сидящего с закрытыми глазами: его лицо выражало то страх, то досаду, то отчаяние. Вскоре я догадался, в чем дело: он был под гипнозом.

Я прислушался.

— Это постоянно повторяется, я снова вижу пустоту… Нет ничего… Ни лая собак, ни двора, ни деревьев, ни луны… Зияющая тьма. Тишина…

Нет ни монастыря, ни стола, ни чая… Глаз не видит ничего… Ни дороги, ни поля. Нет природы… Нет ни соли, ни волн, ни китов… Лишь пустота… Нет ничего… Отсутствие чего-либо. Даже света… Темнота… И лишь одно чувство заполняет Вселенную. Проклятое чувство. Пустота… Ничего более. Нет огня, нет стремлений, нет ветра. Гладь и тишь… Мрак.

— Если нет ничего, то, наверное, ты хочешь это чем-то заполнить?

— Не знаю, внутри меня тоже пусто.

— Но ты знаешь, к чему стремишься?

— К свету.

— Хорошо, ты видишь свет? Где свет?

— Нигде, его тут нет. Я не вижу его. Мне страшно!

— Чего ты боишься?

— Смерти.

— Но ты ведь помнишь, кто ты? Тебе ли бояться смерти? Ты заслужил свою смерть.

— Да, я знаю, но не наказания я боюсь. Я боюсь смерти не потому, что хочу еще пожить. Нет. Мне страшно оттого, что смерть отменяет смысл всего того, что я пережил. Я так и не смог понять жизнь, не успел. Она, как солнечный блик, пряталась за тысячи слов, вещей, чувств и прочей мишуры. Жизнь не ответила на мои вопросы, она сбила с толку миллионами своих оговорок, уловок и поворотов. Точно с рекой разговаривал. А смерть… Вот она, передо мной! Я ее вижу. Я слышу. Она говорит односложно. Я не хочу, чтобы на вопрос о жизни отвечала смерть. Не хочу, чтобы ее слово было последним. Не хочу умирать в темноте. Не хочу умирать с теми же вопросами, с которыми засыпал юношей.

— А чего ты хочешь?

— Хочу умереть просвещённым. Хочу, чтобы это был мой результат. Я хочу умереть с тяжестью этого знания. Это не о смерти мысли, это мысли о жизни.

— Чувствуешь ли ты, что в вере твое спасение? Что нужно только лишь верить, чтобы найти ответы на жизнь и не ждать их у смерти?

— Нет, я не чувствую этого больше. Чувствую злобу и силу в руках. И, кажется, начинаю понимать, почему так верил в бессмертие. Я просто бежал от бессмыслицы, не хотел верить, что жизнь просто обрывается смертью.

— Что ты видишь сейчас?

— По-прежнему ничего. Но я злюсь. Я гневаюсь на мир. На Создателя. Какая ж глупая задумка — жизнь человека! Полная страданий, чувств, сомнений, счастья, чести, греха, любви, свободы, борьбы, а в конце тебя просто съедают черви! Без остатка! Я сжимаю кулаки и бью в воздух. Машу руками в темноте. Зачем вы придумали бессмертие и заставили меня в него поверить? Потому что хотели с его помощью уйти от ответа на вопрос о смысле жизни. Удобно в вечности искать ответы, а не в свою смену! Бессмертие непостижимо. И оттого мы продолжаем верить, и свет продолжает гореть.

— Ты увидел огонь в темноте?

— Да, я вижу перед собой огонь. Но только мне претит к нему идти. Ведь я знаю, что его кормит напрасная вера!

Тут загипнотизированный брат очнулся. Минуту сидел молча, приходил в себя. Потом спросил Мигеля:

— Так что мучает меня, брат, ты выяснил? Отчего я не могу ни есть, ни пить? Что терзает меня ночами?

Мигель вздохнул и нехотя ответил:

— Да, выяснил. Ты разуверился, Рино. Ты больше не веришь.

— Что ты такое говоришь! Побойся бога, как ты можешь! Я верю всем сердцем! И всегда верил и буду верить, пока сердце мое бьется. Как тебе в голову такое пришло?! Как язык повернулся сказать такое?!

Рино встал и начал ходить из стороны в сторону. Тяжело дышал:

— Только благодаря вере я живым и остаюсь! Только ради Господа нашего по земле хожу. Ничего меня здесь больше не держит. Да как же я мог разувериться, если всем сердцем живу верой?

Нельзя же разувериться, не заметив этого?

Нет, видать, ты что-то намудрил, братец. Ну, спасибо за гипноз, видно только — от него проку, как от козла молока. Все, я спать пойду! Помолюсь и спать… Может, в этот раз меня не будут мучить кошмары. Чертова напасть! Вот же! Всю ночь снятся, а утром ничего вспомнить не могу!

И только рассерженный брат направился к двери, как одноглазый включил диктофон: «…Но только мне претит к нему идти. Ведь я знаю, что кормит его напрасная вера…»

Рино оглянулся:

— Не мог я этого сказать, плут. Не мои это слова. Дай послушать все! Прослушав запись три, а то и более раз, брат со шрамом опустил руки и поник головой. Он сидел не шевелясь.

После чего попросил брата снова ввести его в транс, ибо хотел узнать «все, что сидит в его черном сердце».

— Хорошо, — глаза Мигеля были полны состраданием: ему было больно смотреть на брата. — Закрывай глаза и считай свои вдохи. Ты можешь ни о чем не думать: ни о своих страхах, ни о ночных кошмарах. Просто отправляйся туда, куда ведет тебя твоя фантазия. В темноту, где нет ничего, где нет света. Засыпай спокойно, ни о чем не думай. Не думай о вере, не думай об огне. Засыпай…

Рино погрузился в транс.

Мигель продолжал говорить:

— Рино, ты здесь?

— Да.

— Ты в темноте?

— Да.

— Но ты видишь свет?

— Да, фонарь передо мной, а вокруг тьма…

— Что ты чувствуешь?

— Отвращение. Я хочу потушить фонарь и остаться в полном мраке.

— Почему ты хочешь избавиться от света? — сердце Мигеля сжималось.

— Он — ложь. Мы сами зажгли его. Сами держим его в руках и сами же идем на его свет. Это обман. Огня нет. Мы сами несем его перед собой. Мы — мотыльки. Дьявольски умные мотыльки. Мы организованны. Уж если что-то у нас сложилось, как-то повелось, устоялось, то веками не исправишь, тысячелетиями. Но я не с вами. Вы верите, что живете не зря, и поэтому живете со спокойной совестью. Вы верите, что все не зря. Что все где-то копится, и ваши жизни ложатся как одна песчинка к другой. И так строится град. Но не я, брат. Я не чувствую этого. Я погасил свет. Выключил фонарь и остался во тьме, исчез. Нет никакого града. Наша жизнь — это не песчинка. Это дым. Он исчезает, не оставляя и следа.

— Ты видишь еще кого-нибудь рядом?

— Нет, мой фонарь погас. Я погасил его. Я больше ничего не вижу. Пустота…

На этот раз Мигель сам разбудил брата — бесцеремонно шлепнул по щеке.

— Что я говорил? — замутнённый взгляд начинал светлеть.

— Ты говорил, что любишь себя больше Бога! Что свои мысли ценишь больше мира всего. Что поставил Господа на колени пред собой, что ты выше Него.

— Не может быть!!!

— Молчи! Молчи и слушай! Ты возгордился: решил, что прожил достаточно, чтобы судить о жизни. Ты нарцисс, брат мой.

— Да как же… Но разве я мог… что, что я тебе сказал?

— Неважно, что ты сказал. Важно, где родились твои слова. Мигель на время задумался, после чего продолжил:

— Решил проверить веру свою на прочность? Ты говорил, что не видишь света, — Мигель встал и обошел брата со спины. Затем резко повернул к себе его вместе со стулом и взял за грудки.

Я еле сдержался, чтобы не издать ни звука. От божьего человека, от монаха осталась только ряса. Зрелище больше соответствовало трактиру, а не монастырю.

— Не видишь света?

Мигель встряхнул Рино так, что тот клацнул зубами.

–…А сам тушишь свой огонь? Ждешь чуда от Господа, как от факира? Надеешься, что тот зажжет тебе факел без искры?

— Да что же я такого сказал, ну дай послушать! — не защищался Рино.

— Нет, ты меня послушай, — свирепел Мигель — незачем тебе свои же слова слушать. Прогнили они. Послушай мои слова и посей их семя в своей душе. Как блох дави, как паразитов, дави мысли свои.

— Какие мысли, о чем же ты?!

— Задуши любовь к себе ненормальную! Не люби себя, как будто ты последний человек и не осталось никого на земле!

— Да я же… я ведь не люблю, но как же так, ну, брат, объясни!

— Нет, Рино. Не пытайся выпросить объяснения. Я не стану тебе ничего доказывать. Не можешь верить в Бога — верь хотя бы мне! Ты, Рино, сам того не ведая, душишь веру свою в попытках объяснить природу бытия. Но есть вещи, Рино, в которые можно только верить. И в пять, и в десять лет, — при слове «десять» он указал на дверь. Я замер, — и в семьдесят. Мог бы жить ты тыщу лет, то тыщу лет бы верил. Ты слышишь?

Рино кивнул. Мигель отпустил брата и обошел стол.

— Ты веру «фонарем» назвал. Что ж, мило! Но не фонарь она. И место у нее — не во дворе стоять. Ты спутал глину с гончаром!

— Я все ж не понимаю, о чем толкуешь ты, о чем?

Мигель стоял на своем и ничего не объяснял. Поднял диктофон со стола и удалил записи.

— Брат мой, я люблю тебя. Ты многое повидал. Но не гордись ты, будто мир познал, не мотыльки мы — светлячки. Не мы огонь несем, а огонь несется в нас. Не пред собой светить, не путь свой освещать, как фонари у поезда! Не для себя горим, поверь: чтобы остальным светлее было! Всем тем, кто еще во тьме, всем, кто еще не зрел ни душой, ни телом! Войди, чертенок! — Мигель повернулся в сторону двери.

Я не знал, куда деваться. Зашел, медленно опустив голову. Мне было так стыдно! Не знаю, когда меня заметили, но явно не только что. Я зашел и встал у порога, дальше пройти не посмел.

— Там окно разбилось… — еле выдавил из себя дрожащим голосом.

— И что же ты молчишь, сорванец, пойдем скорей чинить! Наверное, в комнату уже целое озеро налило! Гроза вон как разбушевалась!

Мигель по-доброму взъерошил мне волосы и поспешил наверх. Рино еще какое-то время стоял со стеклянными глазами.

Потом встрепенулся, мотнул головой, как будто прогоняя наваждение, и бросил взгляд на меня:

— Ну, чего ты ждешь? Неси из подвала инструменты, а я принесу пленку. Пока так заладим, а утром привезем стекло.

Монах хлопнул в ладоши и потер руки:

— Эх, малыш, гроза-то как злится, ух! Уж верно кто-то Господа разгневал!

После подмигнул мне, улыбнулся и сказал:

— Но ты не бойся: детей Он любит!