Мать моя женщина. Психологическая повесть

Артём Бордовский

История о сложных отношениях между матерью и сыном, где сын в вечных поисках материнской любви, проходит путь от ненависти до несвоевременного прощения, от вечного одиночества до полного безрассудства.Стараясь доказать, что мать никогда не любила его, он не осознает, что на самом деле ищет свою любовь к ней. Материнскую любовь он расценивает как залог успеха и счастья. Он даже представить себе не может к чему идет и что ждет его в конце! Смогут ли мать и сын наладить отношения и обрести любовь?

Глава 3

— Какого хрена ты здесь делаешь? — наполнилась квартира моим звенящим от возмущения голосом, как только я увидел сидящую в углу пожилую женщину.

В квартире никого больше не было. Дверь оказалась незапертой. А она сидела такая тихая и беззащитная. Колени были укрыты замызганным фартуком, в руках она держала мочёную грушу. Мелко жуя, женщина смотрела вперёд. Просто смотрела вперёд. Насквозь! Просто смотрела.

— Какого хрена, — хотел было повторить я, но, вздохнув, переформулировал. — Ну что ты здесь делаешь, мам?

Она ещё раз откусила фрукт, не реагируя на капающий сок, и стала также быстро давить сладкую субстанцию своей беззубой челюстью. Вовка оглядел комнату, и по выражению его лица стало понятно, что он испытал облегчение за свою жизнь. «Не так уж всё у меня и плохо», — явно подумал он.

Повсюду в квартире валялись какие-то грязные тряпки, была разбросана одежда. Эта женщина не поддерживала здесь ни чистоту, ни порядок. Не умела этого делать. Кусок заплесневевшего сыра, раскрошенное печенье, рыбьи кости и другие остатки пищи валялись на полу, на кровати, на маленьком столике, который был просто завален всяким хламом. Там же на газете лежала челюсть. Рядом с большой кружкой, в которой плесневела какая-то компотно-чайная бурда с ошмётками то ли сухофруктов, то ли хлеба, то ли всего вместе, гнила уже не первый день кожура от груш и яблок. Из-под кружки торчал журнал «Мама» за 1972 год с рубрикой «Как воспитать девочку». Повсюду летали мелкие мошки.

Видимо, что-то изменилось за столько лет, раз на мой вопрос она ничего не ответила. Не состоялось ни брани, ни перепалки. Но в голове всё равно звенело от каждой мысли, да так, будто любой звук или слово, произнесённые в этой комнате, отражаясь в немногочисленной мебели и посуде, буквально сотрясают стены.

— Где она? — обратился я сначала к Вовке, а потом, наклонившись к матери, повторил. — Где она?

Стеклянные глаза женщины выражали только одно чувство: какая вкусная груша. В остальном они наивно глядели в прострацию, как будто и не было этих двадцати лет, и вообще ничего не было, как будто они видели меня буквально вчера.

Ответа вновь не последовало, и я, бросив чемодан, ринулся осматривать квартиру в надежде найти доказательства присутствия другого человека. Фотографию, личные вещи, косметику, одежду — хоть что-нибудь, что приблизило бы меня к знакомству с той, которая является моей дочерью. Вовка заглянул в ванную, потом в туалет. Там было не смыто. В однокомнатной квартире и без того стоял неприятный запах — кислый, старческий, тухловато-душный. Я открыл окно. Никаких следов присутствия другого человека в квартире не наблюдалось.

Спустя некоторое время, не снимая верхней одежды, на кухне, я подвёл итог:

— Мою же мать…

Моя мать сидела в комнате, совершенно одна. Неизвестно, чем она там занималась, но было тихо-тихо.

— Слушай, я пойду, мне ещё своим надо как-то объяснить, почему это я на больничном пропадаю неизвестно где.

— Иди, Вова, иди!

Всё встало на свои места. Как только понял, что ловить с моей матери нечего, тут же мой дорогой Володенька решил слинять. Да мне он, собственно, больше был и не нужен. Дверь хлопнула. Из комнаты раздался голос:

— Грымов, это ты?

«Проснулась», «я думал, у тебя язык отрезан», «жива», «кто-то решил, что ещё дышит», «ну вот можешь ведь, когда хочешь», «хер ли тебе надо»… В голове крутилось множество вариантов ответа для матери, голос которой я не слышал вот уже двадцать пресловутых лет. Но ни один из них не отражал весь комплекс моих чувств. В ступор впал теперь я. Я смотрел в окно и не замечал ничего, кроме одинокой сухой берёзы. Некогда это дерево зародилось здесь, росло, начало крепнуть, его ожидало долгое высокое будущее, но в какой-то момент берёза остановилась в своем развитии. Молодость прервалась, не раскрыв всю свою прелесть. А дальше — тяжкое существование в вечной попытке прорасти, чтоб не усохнуть. Все старания дать ростки, пустить корни оказывались тщетными. Молодому неокрепшему стволу требовалось много сил в борьбе с разными стихиями, паразитами и человеческим соседством. Но берёза не бросала вызов природе, хоть и стояла наперекор всему, она продолжала своё участие в эволюции, приняв все условия, и готова была бесполезно торчать здесь столько, сколько ей отведено. Точно такое же творенье божье находилось там, в комнате.

— Я-я!

Убив какое-то ползущее по полу насекомое, я двинулся к матери.

— Это я, мама!

— Акватория! Ты приехал за мной.

Груша была доедена. Руки вытерты о фартук. Женщина приготовилась к отъезду. К какому, к чёрту, отъезду? Куда она собралась? — подумал я. И тут же поймал себя на мысли, что некоторое время назад сам собирался её отвезти обратно. Но ведь она явно рассчитывала не на дом престарелых…

Наступил поздний вечер. Всё это время, не снимая пальто, я пролежал на кровати. Глядел в потолок и всем нутром чувствовал сопение сидящей рядом на стуле женщины. Жалкой, такой навязчивой своим молчанием, такой чужой. А ведь эта женщина — моя мать. Это моя мать. И знал я её, как облупленную! Сто один, сто два, сто три… — считал я её выдохи. Она словно специально так молчалива. У неё не было никаких эмоций, человек уже просто существовал. Просто сидел, просто дышал. Двести тридцать три, двести тридцать четыре…. Если раньше она пробуждала злость, гнев, безграничное раздражение, обиду за прожитые годы, за несчастливое детство, то теперь в пространстве полного безразличия я мог лишь притвориться в проявлении жалости. Хотя жалость — это первый шаг к прощению! Нет, прощение она получала уже сотни раз. Триста тридцать три, триста тридцать четыре… раз. Так что на прощение она уже могла не рассчитывать. Да и зачем ей оно? А мне зачем? Что от этого изменится? Ровным счётом ничего. Шестьсот девяносто восемь, шестьсот девяносто девять, семьсот… всё!

Всё! Каким спасительным кажется это слово. Спасительным для неё, для меня. Для всех. «Вот и всё», — сказал бы я себе. А потом бы и ей: «Вот и всё, мама»! Вот и всё. А на её гранитной плите так бы и было написано «Семьсот раз!». Каждый сын или дочь на планете ужасается от одной только мысли, что наступит тот день, та минута, то мгновенье, когда их мать вздохнёт и выдохнет в последний раз. Тут же гонят прочь подобную мысль, потому что страшно становится, отвратительно и жутко. А я, вот так, просто могу взять и сказать: всё! Вот и всё, мама! Но не в этот раз. Всё — в смысле круглое число получилось, а дальше…

А дальше нужно было подняться и чем-то себя занять. Ведь как бы ни пытался, я так и не смог придумать, что же мне делать с матерью, как поступить. Увезти её обратно в дом престарелых и сдать, как испорченный товар, со словами «делайте с ней, что хотите». Только я уже так сделал однажды. И её, как товар, который ещё больше может испортиться, вернули обратно. Или, может, сразу в психиатричку отвезти? Давно пора. Да, наверное, нужно так и поступить. Вот только дождаться дочери следует. Мать — это сейчас единственное связующее звено с моей неизвестной дочерью. Уеду — не увижу её.

В животе со вчерашней ночи ничего не лежало. Так быстро в магазин я ещё не ходил. Боялся покинуть эту конуру под названием квартира. Хоть имя есть у неё какое-нибудь?! Не терпится узнать, как же зовут мою дочь. Взял пельменей. Стою, варю, а сам прислушиваюсь к звукам на лестничной площадке. Раздались шаги. Не дожидаясь, ринулся к двери. Замер в тишине. Ну, давай. Давай! Не последовало ни звонка, ни щёлканий в замочной скважине. Шаги удалились куда-то наверх. Хотел, было, и я вернуться к своим пельменям, но задержался. Ещё раз прислушался. Всё так же. Тишина. Тогда я открыл дверь. Решил оставить её приоткрытой. Пусть будет так. Если дочь придёт, то я её не упущу. Должна ведь она когда-то появиться.

Два часа ночи. Я закрыл входную дверь, поскольку ощутимо дуло. И этот сквозняк как будто усиливал пустоту, гуляющую по квартире. Я заглянул в комнату. Мать лежала на кровати. В какой-то момент она улеглась, а я даже не услышал, как она это сделала. Всем своим видом она вызывала жалость. Только совсем не сочувствие, а презрительную жалость. Ни о каком прощении речи и быть не могло. Вот она поджала свои жалкие ножки и серой мышкой сопела себе в подушку. Я подошёл и укрыл её худощавые коленки пледом. В его дырках проглядывала какая-то демонстративная бессмысленность. Зачем я это сделал, я и сам не знаю, но сделал — накрыл.

Сухая и безветренная с утра погода располагала к дневной прогулке. Что я и сделал. Я вывел мать на улицу. Решил, что будет лучше прогуляться по свежему воздуху, нежели дальше вот так сидеть в душном клоповнике.

Проходящие мимо прохожие, наверное, восхищались нашей парой. Сын ведёт под руку маму. Та покорно передвигает ножками. Они гуляют по парку. Люди представляют, что это наши ежедневные прогулки. Какой заботливый сын, какая любящая мать. Посмотрите, вот пример настоящих отношений между матерью и её ребенком, — будто говорили они глазами друг другу. Кстати, мимо прошла подобная пара. Только ребёнку было от силы лет девять, и мать помоложе моей. Мальчик сильно капризничал, женщина сердилась и пугала, что его сейчас заберёт полицейский. И в глазах тех же прохожих можно было разобрать осуждение, что мать и ребёнок не могут наладить связь между собой. Ну, вот же, посмотрите, какая идиллия в той паре матери и сына, — указывали они на нас. Они не ругаются, они спокойно гуляют, наслаждаясь обществом друг друга. Пример для подражания! Только враньё всё это. Всё это полная неправда.

Когда мы расположились на скамейке, к нам подсела девушка. Светловолосая, с круглыми доверчивыми глазами. Её стрижка «каре» казалась старомодной, но это лишь подчеркивало её некую отличительность. У девушки было необычное лицо, я бы сказал, что это лицо человека другой расы или представителя той цивилизации, которая эволюционирует и будет жить через сто-двести лет после нас. Жёлтыми шарами выглядывали серёжки, сливающиеся со светлым тоном кожи. Эти украшения были единственным атрибутом женственности, но придавали девушке особое изящество. На ней было пальто болотного цвета, словно нарочно скрывающее своим воротником нежную девичью шею. Из-под пальто выглядывали желтовато-клетчатые рукава и укороченные к низу брюки, тоже в клетку, на тон светлее самого пальто. Заканчивалось всё бордовыми носками и бордовыми же ботинками-оксфордами. Сложно было понять, обладает ли человек чувством стиля или, наоборот, страдает безвкусицей. Она просто выглядела странно. Девушка, как и другие, мило посмотрела на нас и обратилась:

— Давно гуляете?

— Всю жизнь, — не задумываясь, ответил я.

— Я так и подумала.

— Это моя мать.

— Я знаю.

— Ну, мало ли…

— Что мало ли?

— Ну, мужчина и женщина вместе…

— Вы думаете, не видна разница в возрасте?

— Сегодня такие времена. Всякое бывает… вернее, всякое могут подумать. В общем, неважно. Полчаса.

— Что полчаса?

— Мы гуляем полчаса. Может, чуть больше.

Девушка улыбнулась. Она протянула влажную салфетку и указала на грязные руки матери. Мне стало стыдно. Причем за себя. Я не нянька ей. Она вполне может вымыть руки сама. Но стоит ли это объяснять незнакомому человеку? Что она подумает?! В её понимании, это явно должен был сделать я, причём ещё с утра. Ответственность за чистоту рук матери лежит на мне. Я так понял. Я решил, что лучше будет, если я протру собственные ладони.

— Хорошая погода! — продолжила девушка.

— Да это так. Я подумал, что будет лучше прогуляться, нежели сидеть в этом клоповни… в квартире.

— И правильно. Свежий воздух очищает мысли.

— Точно. Иногда в своих мыслях можно задохнуться. Иногда там помойка. У меня даже голова начинает болеть, когда переусердствую.

— Значит, вам нужно меньше думать и чаще гулять.

— Вы говорите, как врач, — улыбнулся теперь ей я.

— Имею некое отношение. Я учусь.

— В медицинском? Здорово! Она вот тоже имеет отношение к медицине, но самое отдалённое. Не окончила институт, бросила, потому что связалась с моим отцом. Научилась лишь ставить уколы. В прямом и в переносном смысле. И эти уколы ставила всю жизнь. Такие уколы, знаете — болючие, от которых жить не хочется, не то, что поправляться. Вот и проработала всю жизнь медсестрой. Простите, я, наверное, говорю то, чего не должен говорить.

— Время обеда. Вы голодны?

Мне показалось, что девушка крайне воспитана и тактична. Мне понравилось, что она не заострила внимание на моих словах. Я почувствовал себя глупым невеждой, и, дабы выйти из положения, предложил прогуляться с нами, а после и пообедать. И сам не заметил, как мы оказались у нас дома.

— Я помогу, — тепло произнесла она и стала помогать матери снять верхнюю одежду.

После она отвела её в комнату, а сама прошла на кухню и захлопотала возле плиты. Я и не знал, что в доме есть и картофель, и лук, и огурцы с помидорами. А она всё это и все необходимые кухонные принадлежности как-то находила, также не спрашивая.

— Как давно вы в городе? — спросила она.

— Третий день.

— И как вам?

— Как мне? А что как мне? Многое изменилось с последнего моего визита. Не та страна. Не тот город. Не те люди. Всё другое.

— Я хотела спросить не об этом, простите. Как вам ваша мама?

Меня терзал вопрос, как она поняла, что я вообще прибыл откуда-то. Мой чемодан с биркой, которую цепляют только в аэропортах, стоял в коридоре — вот в чём дело.

— Последний раз, когда мы виделись, она была более разговорчива. Это было 20 лет назад. Когда простились, был жуткий скандал. Я отвёз её в дом престарелых. Там мне обещали за ней полный уход и внимание. За такие деньги, знаете ли, ещё бы они обещали что-то другое.

— Это, конечно, не моё дело, но за 20 лет вы не смягчились?

— Значит, вы заметили, что у нас довольно натянутые отношения… Хотя, если быть честным, они вообще никакие! Нет! Не смягчился.

— Мойте руки и прошу к столу, — почти в приказном порядке объявила девушка.

Захотелось немедленно выполнить её приказ, так он был приятен.

Мы сидели втроём и ели. Только сейчас я обратил внимание, как преобразилась квартира. Обстановка, которая ещё сегодня вызывала тошноту, в одно мгновенье изменилась. Исчезли хлам, мусор и грязь. В какой момент это произошло, я не понял. Может, слишком долго мыл руки? Это была очередная заслуга нашей гостьи. Как и то, что мать оказалась с нами за одним столом. Когда она пригласила есть и попросила позвать мать, я отмахнулся и произнёс фразу, которой был накормлен с детства: «потом поест». Именно так: «потом поест» — мать всегда говорила про меня. Я никогда не сидел за одним столом с отцом и матерью. Но наша гостья покачала головой и настояла, что если я не приглашу мать, то она тоже не сядет. Разумеется, гостья была дороже. Мне пришлось уступить. И вот мы сидели, будто одна семья. Семья, которой у меня никогда не было!

— Давайте поговорим о чём-нибудь, — предложил я, потому что молчание было невыносимо. — Она так ест, что я не могу смотреть на это, а тем более слушать.

— Вы совсем не любите свою мать?

— Я? Люблю? Вы лучше спросите у неё, любит ли она меня… Мам, ты меня сильно любишь? Как собственного сына? Родного, дорогого, единственного сыночка. Любишь? А? Скажи. Не стесняйся. Ответь девочке, которая интересуется твоей материнской любовью. Расскажи ей, как ты проявляла её все эти годы… Конечно же, она любит меня. Только боится в этом признаться. Через пару недель будет вот уже 50 лет, как боится. Я даже не знаю — то ли трусость это, то ли тупость, то ли скудость души. А может, ей неизвестно это чувство вовсе?.. Что ты молчишь, мам? Такой прекрасный обед приготовила наша гостья, а ты молчишь. Ты что, не рада, что я прилетел, а, мам? Неужели тебе сложно сказать хоть слово? Мне кажется, она специально молчит. Молчит и молчит. Думаете, она не слышит? Всё она слышит и понимает. Но молчит, молчит во вред. Специально раздражает своим молчанием!

Ложка грохнула об пол. Я отошёл к окну и уставился на сухую берёзу. Надо её срубить, — подумал я.

Как короток день в этом городе. Всё время ощущение вечера. Серость и унынье.

— Акватория, наша девочка полностью проходила платьяце. Ей требуетса новий купить.

Не помню, сколько прошло времени, пока я пришёл в себя от подобного заявления, но с нашей гостьей пришлось объясниться.

— Моя мать непонятно выражается. Всегда изъяснялась неверно, с ошибками и с немецким акцентом. От русской матери язык передался ей в малой степени. Скорей всего она хотела сказать, что у нашей девочки прохудилось платьице и нужно приобрести новое… Вы простите, она не в себе. Либо молчит, либо несёт какую-то чушь. У неё никогда не было дочки. Был один сын — я. Называет меня Грымовым, по фамилии. С моим отцом у них должна была родиться девочка. Но не случилось. Выкидыш. А потом — я.

— А что означает Акватория?

В коридоре послышался шорох, подобный тому, который производит человек, собирающийся куда-то уходить. Так и оказалось. Мать напялила на себя пальто, шляпу, повязала плотно шарф. Когда она принялась открывать замок, мне пришлось остановить её. Правда, меня беспокоил не сам уход, сколько отсутствие обуви на её ногах.

— Куда ты собралась, чёрт тебя раздери?

— Не сметь ругаться, Грымов, где девочка!

«Не ругаться при девочке», — пришлось мне перевести. Наша гостья, выслушав, подала матери сапоги, что меня привело в крайнее удивление. «Что она делает, — подумал я, — неужели хочет её отпустить»? А может, оно и к лучшему — пускай уходит? Исчезнет, и нет проблем. Мать сунула ноги в сапоги и не застегивая их, покинула дом.

— Одевайтесь, — скомандовала гостья.

И буквально через мгновенье мы следовали за матерью. Это оказалось блестящей идеей — проследить, куда пойдёт эта ненормальная женщина. Сквозь потоки машин и прохожих она двигалась целенаправленно, будто точно знала, куда и зачем идёт. И ничто не отличало бы её от других людей, если бы не обвисшие расстёгнутые сапоги. Оказавшись у дороги, дождалась зелёного светофора и по пешеходному переходу перешла на другую сторону. Пройдя один квартал, потом другой, повернула во дворы, будто знала свой путь ранее. Выйдя снова на людный проспект, повернула за угол и тут скрылась в толпе. Мы потеряли её из виду.

— Куда она делась? Куда пропала? — заметался я.

Увидев ближайшую дверь с вывеской «Быстрое фото», ринулся туда, но там её не оказалось. Следующая булочная тоже не принесла успеха, как и все ближайшие заведения и магазины. След матери окончательно простыл.

— И что теперь? — взволнованно вопрошал я.

Мы ещё раз огляделись по сторонам, прошлись по близлежащим переулкам и дворам, после чего девушка предложила вернуться домой:

— Она сознательно куда-то шла, знала, куда движется. Следовательно, она вернётся домой. По крайней мере, есть большой шанс.

— Да, так поступают собаки. Если конечно, не уходят умирать.

Дверь осталась незапертой. Теперь я ждал возвращения своей матери. Парадоксально. Зачем мне было это нужно, я не понимал. Возможно, мне было любопытно, куда её чёрт понес. Но пока моё сознание гораздо сильнее увлекала гостья. Я делился воспоминаниями, в которые погружался всё больше и больше.

–…Жили мы небогато. Скорее бедно. Если бы не глупый проступок матери, когда она сбежала с отцом из дому, то всё бы у нас было. И было хорошо. Положения и статуса деда хватило бы на многие годы. Мать, конечно, получила состояние своего отца в наследство, но это случилось потом, когда я уже встал на ноги и работал сам. Хотя, с другой стороны, как бы тогда появился на свет я, если бы мать не связалась с отцом? А сделать это она смогла только благодаря тому, что ей пришлось покинуть отцовский дом. А случилось это так.

Генрих Штольц как-то после семейного ужина, на котором рассматривалась кандидатура зятя, пригласил к себе в кабинет дочь и заявил:

— Мне не нравится твой выбор, Анна. Мужчина, которого ты нарекла своим возлюбленным — не ровня тебе. Этот человек не сможет тебе дать то будущее, которого ты заслуживаешь и которым ты уже обеспечена, благодаря моему положению. Ты дочь высокопоставленного дипломата. Тебе следует приглядеться к кому-то более подходящему для нашего рода, уровня и воспитания.

Анна, проявив свой твёрдый характер, продолжила встречаться с молодым моряком. Только теперь уже втайне от родителей. Когда дед Генрих однажды раскрыл их прятки, то в гневе запер дочь в доме под жёстким контролем со стороны сиделки, объявив, что их помолвка возможна только через его труп. Ну, а дальше, как в романтической сказке — ночь, окно, верёвка. Правда, направление было иное. Да и сказка совсем не романтической оказалась. По верёвке моряк залез в окно к девушке. Заманив сиделку в комнату, заговорщики связали её, а после вынесли из отцовского сейфа довольно приличную сумму. Этих денег и хватило молодым беглецам, чтобы найти себе жильё и обустроиться на первое время. Ни интеллект, ни биография, ни манеры, ни родословная, которая просто отсутствовала, ни положение, как финансовое, так и должностное, молодого псевдоморяка не вызвали доверия у умудрённого жизнью немецкого подданного Генриха Штольца, однако убедили его в одном:

— Не реви, — сказал он своей жене Елизавете — матери Анны. — В одном можно быть уверенным: если эти паразиты пошли на такое, значит, они действительно любят друг друга и будут друг за друга горой! Если это просто вшивая страсть — наша дочь вернётся, никуда не денется. Если любовь, значит, это их выбор — жить в нищете и трудностях. Время покажет…

Время и показало, что мать души не чаяла в отце, растворена была в нём полностью. Считала его пределом всех своих желаний и вершиной возможностей, что даёт судьба. Даже после того, как он попросту исчез. Когда они сбежали, кажется, в то время у них и случилось первое зачатие. Безуспешное. А потом уже успехом обернулось зачатие меня. И вот на свет появился я… Я — Герман Громов! Ужасное имя…

Помню, было мне лет пять. Я попросился в гости к соседской девочке. Мать отпустила. Через три дня меня привели родители этой девочки сами. И на вопрос: «Не потеряла ли мать своего сына?» она ответила: «Негоже мальчику полностью разгуливать по гостям у девочек, а где его дом, он сам прекрасно знает. Собака и то знает. Он же не умирать ушёл!». Мне было пять лет. А потом произошёл с этой же девочкой другой случай, хотя дело не в самой девочке. Мама отругала меня за ногти, которые я сам не стригу, и ей приходится заниматься этим. Я разобиделся и убежал. Вслед она кричала мне: «Беги-беги и больше не возвращайся, паразит». Родители той девочки, у которой я скрывался, опять меня привели также через три дня. Мать даже не искала меня.

Дверь заскрипела. В коридоре послышался шорох. Это вернулась моя мать. Мы внимательно проследили, как она разделась, прошла в комнату и устроилась в своем кресле. Я подошёл и присел на корточки.

— Где ты была, мама? — тихо спросил я.

Она молчала. Тогда я схватил её за плечи и, начав трясти, заорал:

— Где ты была, чёрт тебя раздери? Ты ответишь мне на вопрос, где ты была? Куда ты ходила, старая ты кляча?

Мать смотрела мне в глаза, но взгляд её был такой пустой и неосознанный, будто она смотрит сквозь меня. А потом она всё же произнесла, как старая скрипучая дверь:

— Акватория! — о чём-то подумав, продолжила. — Наша девочка скоро может быть замуж. Пора бы и тебе побеспокоитса о её положении полностью. Разве тебе ровно всё равно на её будущее?

— Какой девочки, что ты несёшь?

— Грымов, ты пугаешь меня. Загляни на неё. Она полностью как взрослая.

Я взглянул на нашу гостью и выпалил:

— Это никакая не девочка! Это наша гостья. Её зовут…

Кстати, задумался я, ведь я до сих пор не знаю, как её звать.

— Кстати, а как вас зовут?

— Габриелла, — ответила девушка.

— Габриелла, — заворожённо повторил я. — Ты слышишь, её зовут Га-бри-елла. Она… она…

Тут я осознал, что ничего о ней не знаю. И вообще, кто она такая? Откуда она взялась! Как-то странно, что она здесь с нами вот уже какой день пребывает. Как это произошло?!

— Она… она студентка. Будущий врач. Слышишь, ты? Эта девушка добрая незнакомка, которая любезно помогает нам.

Обращённый на меня взгляд старой женщины по-прежнему был отрешённым. Я отступился. Мне захотелось освежить лицо. Вода так приятно охладила наморщенный лоб, набухшие мешки под глазами, сжатые скулы.

— Что она сказала? — пробубнил я, увидев Габриеллу в зеркале ванной комнаты.

— Молчит.

— Я же слышал, что она вам что-то сказала в моё отсутствие.

— И что вы слышали?

— Что-то про платье… Так ведь? Она ходила в свадебный магазин, подбирала платье?

— Да.

— Сумасшедшая!

— Она упоминает о какой-то несуществующей девочке.

— Постоянно. Мне кажется, она решила, что вы её дочь. Точно, так и есть. Это началось с вашего появления здесь.

— Она опять сказала — Акватория?

Я помолчал несколько секунд, а потом тяжело вздохнул:

— Так она называла моего отца. Прозвище у него такое было.

— Всё ясно. Она считает меня не просто своей дочерью, а вашей с ней дочерью. Той, которая не родилась. А вас — вашим отцом.

— Что? Как это?

— Правильней будет сказать, что видит в вас своего мужа.

— Этого ещё только не хватало! Чеканутая совсем!

— Вы не знаете, как они собирались назвать девочку, если бы она родилась?

— Нет, не знаю.

Я взглянул в глаза Габриелле, лет которой было не больше двадцати трех и сменил тему:

— Габриелла, я понимаю, что это незаурядная просьба, но без вас мне теперь никак не справиться. Прошу, не оставляйте нас. По крайней мере, какое-то время.

И хотя в её зелёных, как малахит, глазах я увидел согласие, всё же продолжил:

— Понимаю, предложение неординарное. Я буду вам платить. Мне нужна сиделка. Вернее, не мне, а ей. А вы студентка. Думаю, пусть небольшие, но всё же дополнительные средства вам не помешают. Вы сможете заниматься учёбой, когда вам потребуется. Времени на раздумье я вам дать не могу, поэтому прошу вас, соглашайтесь.

Выходные закончились, и на следующий день я с нетерпением ждал возвращения Габриеллы из института. Но, как мне показалось, не только я один. Мать часто поглядывала в окно. Я это заметил. Я заходил в комнату к ней и не знал, что делать. Я не знал, что ей сказать, не знал, что спросить, что предложить: хочет ли она есть, пить или есть какие другие потребности. Так в тишине, скрывая друг от друга томление по нашей гостье, мы и ждали Габриеллу, которая согласилась быть нянькой для матери.

— Ну, как у нас дела? — дружелюбно спросила Габриелла с порога.

— Вы спрашиваете, как настоящий врач.

— В каком смысле?

— Так говорят все врачи, когда приходят к больному, который идёт на поправку.

— Ой, я не хотела нисколько вас обидеть.

— Нет-нет, что вы, — засуетился я. — Ни о какой обиде речи быть не может. Я просто констатирую факт. И не стоит на этом зацикливать внимание.

Мне показалось, что, проходя мимо, Габриелла как-то косо посмотрела на меня.

— Здравствуйте! Как вы себя чувствуете, Анна? — спросила она, войдя в комнату к матери.

— Некрасиво, мама, отвечать молчанием.

— А мама и не молчит, она просто рада видеть меня. А я вам тут принесла вкусных трубочек. Сейчас Герман поставит чайник, и мы попьём чай с трубочками. Не давите, дайте ей время. Пойдёмте на кухню, — шёпотом обратилась Габриелла уже ко мне.

Я внимательно следил за тем, как девушка хлопочет на кухне. Мне так не хотелось мешать ей. Её присутствие меня вдохновляло. Мне нравилась её хозяйственность.

— Вы такая домашняя. Такая умелая. Ведь вы ещё совсем молоды. Откуда вы знаете всё это?

— Что именно?

— Ну вот, и готовить умеете, и к пожилой нездоровой женщине находите подход. По своим делам и поступкам вы гораздо старше и мудрее девушек такого возраста.

— Спасибо. Я живу одна. Пришлось научиться.

— А жених?

— Какой жених?

— Давеча я слышал, как вы разговаривали по телефону с молодым человеком. Простите, я случайно подслушал.

— Это всего лишь был мой однокурсник.

— Вы говорили, как…

— Мы обсуждали конспекты, друзей,.. не помню, что-то ещё.

— Вы с ним очень дружны. Постойте-ка, теперь я понял, почему она отправилась выбирать вам свадебное платье. То, что он ваш жених, показалось не только мне.

— О, как нелепо!

Закипел чайник. Габриелла вновь пригласила мать за общий стол. Та с большим аппетитом стала хрустеть трубочками и запивать горячим чаем. А после наш диалог с Габриеллой продолжился.

— Что вы почувствовали, когда она пропала вчера?

Я задумался.

— Только честно.

— Страх. Как боятся за потерянного ребёнка, хотя мне это чувство неизвестно. Испугался, что больше её не увижу. Что с ней может что-то случиться… Но это рефлекторное чувство. Любой бы на моём месте бросился её искать. Как у вас там говорят, у медиков… рефлексия… собака Павлова… как-то так ведь?

— Да, есть такое. И как долго вы это испытывали?

— Недолго. Потом последовало раздражение. То самое, в которое она приводила меня последние годы, когда мы были вместе.

— Что именно вас привело в раздражение?

— Ну, я не знаю… то, что она исчезла. Куда-то попёрлась, мы тратим на неё время, а она взяла и исчезла. Я не знаю, как это объяснить. Мне было любопытно, куда она пошла, и вот оказалось, что мой и ваш интерес останется неудовлетворённым.

— И всё?

— Я хотел её вернуть.

— Почему?

— Да потому, что… потому что она не может просто так взять и исчезнуть. Понятно вам?!