Vobis parta

Артём Соломонов, 2023

Четвёртый век нашей эры, константинопольский Рим времён полубезумного философа и поэта Юлиана, одержимого возрождением античной культуры. Запустение в храмах, упоение местных жителей немыслимой роскошью и праздностью, пылающее святилище Аполлона, бесконечные религиозные распри и обагрённые кровью венцы мучеников.

Глава четвёртая

А однажды император выглядел усталым больше обычного. Это угадывалось по тёмным кругам вокруг глаз и рассеянному выражению лица, освещённого полуденным солнцем. Раб Евгемер распахнул тяжёлые золочёные двери, и Юлиан вошёл в тронный зал, где, как обычно, застал своего преданного друга, облачённого в белоснежную римскую тогу с пурпурной каймой. Он сидел у трона, на нижней ступени, в окружении белых голубей и с доброй улыбкой кормил их зёрнами.

— Приветствую тебя, мой августейший император! — воскликнул Марцеллин, начиная подниматься.

— И я тебя приветствую, мой друг! Не вставай… — благосклонно ответил Юлиан. — Знаешь, хоть я и питаю неприязнь к галилеянинам… — вдруг изменившись в лице, продолжил он, — но не менее омерзительны мне пороки и самих римлян… Пороки Калигулы и Нерона, всё это кровавое месиво, бесконечные пьяные оргии с извращениями, происходящими в амфитеатрах Рима! Поверь, я способен оценить аскетизм философа или поэта… Помнится, Вакхилид говорил: «как искусный художник придаёт красоту лицу, так и целомудрие придаёт очарование жизни, связанной с высокими целями».

Но остались ли ещё среди нас мужи, обладающие подлинной добродетелью? Остались ли такие девы, что в чистоте своей не уступают нимфам или этим птицам, кормящимся с твоих рук?!

— Мой Август, а если я отвечу, что да? — заявил Марцеллин.

— И кто же?

— Моя племянница Ливия.

— Она из патрициев?

— О, мой Август, она патрицианка в высшей степени, хоть и греческого происхождения, впрочем, как и я.

— А где же она, обманщик? И почему я до сих пор её не видел?

Тем временем немой Евгемер неторопливо внёс на золотом блюде кисти тёмного сочного винограда.

— Моему императору было, мягко говоря, не до этого… — взяв одну виноградину, проговорил писатель. — Он был занят новыми реформами! А потом она живёт в Антиохии, откуда родом и я сам. В последний раз мы с ней виделись два года назад, когда я приезжал поддержать свою старшую сестру Деметрию. Её муж погиб на войне в Персии. Тогда Ливия, надо сказать, была довольно юной, а сейчас ей четырнадцать или около того… А совсем недавно до меня дошли слухи, что родственник погибшего супруга моей сестры намерен просватать её за какого-то богача. Ох, не знаю, к чему это приведёт! Она же такая праведная!

— Да, знавал я некогда одну праведницу… — тихо, с горечью произнёс император, устремив померкший взгляд вдаль. — Правда, она тоже была из галилеян!

— Ты говоришь об августейшей императрице Елене?

Юлиан не ответил. Он просто отвернулся и застыл, упёршись о желтоватую рифлёную колонну.

— Супруга моего императора была образцом женской добродетели… и она его любила… — продолжил писатель, сочувственно глядя ему в спину, в то время как до одури шумные птицы по-прежнему клевали зерно с его тёплых ладоней.

Юлиан вспомнил первую встречу с Еленой. Это произошло в ноябре 355-го, когда он был призван к её брату — императору Констанцию — и назначен его новым Цезарем. Впервые он увидел её в соборе Святой Софии, залитую бледным мерцающим лучом, который пробивался с высоты витражного стекла. Она стояла пред ликом Богородицы в жёлтом, рифлёном, как греческая колонна, одеянии: её лицо казалось не то чрезвычайно строгим, не то ангельски прекрасным, глаза были сомкнуты, длинные чёрные ресницы опущены вниз, а ладони благообразно сложены в молитве.

А уже через четыре дня они были в Милане. Юлиан вспомнил их свадебную церемонию: то, как им надели на головы тяжёлые венцы, как они шли с зажжёнными свечами по большому кругу и как обоим дали испить из одной чаши.

Затем они отправились в болотистую Галлию в сопровождении многочисленной свиты цирюльников, портных и поваров, а в числе евнухов был Евтерий, назначенный начальником домашней прислуги молодого цезаря. Вслед за свитой тянулся обоз, гружённый нарядами и драгоценностями.

Затем самый волнительный момент — первая брачная ночь. Скрестив руки на груди, Юлиан лежал на брачном ложе; оно было с обильной резьбой, балдахином и красным щитом с золотым изображением крыльев. Он предвкушал что-то необыкновенное и терпеливо ожидал прекрасную будущую супругу. Наконец она вошла. Повеяло дивными и сладостными благовониями, её лицо и распущенные золотистые волосы были освещены мерцанием свечей, стоящих у кровати. Как, впрочем, и вышитая жемчугом длинная туника, сквозь которую просвечивались округлённые груди и точёная фигура.

— Воистину сестра Гелиоса! — единственное, что смог прошептать очарованный её красотой Юлиан.

Потом, не отрывая взгляда от Елены, он взял её на руки и бережно положил на белое ложе. Высоко вздымающаяся грудь выдавала её скрытое волнение. Юлиан долго взирал в небесные кроткие глаза Елены, а затем с благоговением припал к розовым лепесткам её губ.