Сыновья Беки. Роман

Ахмет Боков

Исторический роман-эпопея Ахмета Бокова «Сыновья Беки» повествует о жизни ингушского народа в годы революции 1917 года и Гражданской войны.На примере судьбы семьи бедного крестьянина Беки автор рассказывает о тяжелой борьбе простых людей за справедливость.

Часть вторая

1

Весна в тот год наступила необычно рано. Старожилы утверждали, что давно так не бывало.

По весне главная забота о пахоте. Однако многие считали, что приступать к ней еще не время — ласточка не прилетела, а она как пить дать принесет с собой снег. Но не все так думали, иные решали по-своему: чего ждать, если двор уже весь затянут травой, будто ковром покрыт, и крапива вдоль плетня вытянулась уже по колено. Кто готов, пусть пашет, а кто не готов, тому не грех поторопиться…

У Гойберда сборы не долги. Он обстругал и заточил кол из сырого граба, купил у Соси две мерки кукурузы — и все сборы.

Огород ему соседи вспахали заодно со своим. С делянкой в поле дело посложнее — люди и со своей десятиной с трудом управляются. Вот и решил Гойберд сеять кукурузу под кол. А что поделаешь, коли лошади нет?

Ранним теплым утром, любуясь безоблачным небом и щурясь от яркого солнца, стоит он руки в боки у своего порога и, довольно потягиваясь, говорит:

— Бог милостив, решил порадовать бедный люд ранней весной.

«Только в мое положение Бог никак не войдет», — думает про себя Хажар, сидя на корточках возле Гойберда. Она всегда так присаживается после приступа кашля, выбивающего из сил. И с трудом поднимается только после того, как голова перестанет кружиться.

— И тебе полегчает, — оборачивается Гойберд к жене, — видишь, погода какая стоит?

— Да со мной будь что будет, — машет рукой Хажар, — лишь бы эту десятину засеять.

— Бог даст — засеем.

— В прошлом году не посеяли, так теперь вот совсем обнищали…

— В этом году подправимся.

— Не лучше ли с кем-нибудь, у кого лошадь есть, в паре наполовину сеять? Так бы оно вернее.

— Что нам полдесятины даст?

— А под кол посеешь — сорняки задавят кукурузу.

— Следить надо. Тогда и сорняк не страшен.

С минуту Гойберд молчит, потом вдруг резко бросает:

— Этот твой сискал сегодня не испечется, что ли?

Хажар тяжело поднимается и уходит в дом.

Гойберд еще долго стоит во дворе и с надеждой всматривается, не едет ли кто по улице. Неплохо бы зерно подбросить в поле на попутной арбе, а самому и пешком дойти можно. Но, как на беду, никого не видать. «Наверно, все уже в поле», — досадует Гойберд.

Но вот наконец с сискалом в сумке и с кукурузой в талсах, что перекинуты через плечо, опираясь на кол, Гойберд вышел за ворота.

Человеку, который какой уж год не реже чем раз в неделю пешком отмеряет путь во Владикавказ и обратно, дорога до Витэ-балки вроде как и не дорога.

За отцом следует сын — поможет в поле, будет бросать зерна в ямки, глядишь, все дело быстрее пойдет. В руках у Рашида сумка, но в ней всего два сискала да щепоть соли: чего нет, того не возьмешь. В поле можно еще и крапивы нарвать: там она посочнее да и почище, чем под плетнем.

Хасан тоже выехал в поле: хоть мал, а хозяин. Возраст — не помеха, была бы лошадь.

Они с Исмаалом договорились пахать с Товмарзой, братом Сями и Элмарзы.

Товмарза поначалу заартачился.

— Да какая же это лошадь? — развел он руками, увидев у своих ворот мерина Хасана. — Шкура, натянутая на жерди, да и только!

— Поимей совесть, Товмарза, не куражься над сиротами, — пристыдил Исмаал.

Хасан хотел было от обиды повернуть назад, да удержался. Куда подашься без плуга. В селе он есть не у каждого. Элмарза дает им свой, а они за это должны вспахать и его десятину.

Всю дорогу не унимался Товмарза.

— Нно, кляча! — покрикивал он. — Она едва тащит, как же пахать-то будет?

— Еще как будет, — отрезал Исмаал, — получше твоей. Я в прошлом году пахал на ней, знаю.

— Посмотрим…

Едва перебрались через Согап-ров, увидели вдали мужчину и мальчика. Мужчина с палкой в руках, а мальчик помахивает то ли сумкой, то ли узелком каким-то.

— Сдается мне, это Гойберд, — сказал Исмаал, — походка его.

— А с чего бы он с такой большой палкой? — хихикнул Товмарза.

Хасан знал, что в руках у Гойберда не палка, но разговаривать с Товмарзой не хотел.

Скоро они нагнали пешеходов. Это и правда были Гойберд с Рашидом.

— Эй вы, идите забирайтесь на арбу, — великодушно разрешил Товмарза.

— Благодарим. Мы пешком дойдем, — ответил Гойберд.

— Что ж, тебе не привыкать.

— Ты прав, Товмарза. Мне не привыкать. А что делать? Так уж устроен этот мир: одному в нем легко, а другому трудно.

— Ладно, Гойберд, не сердись ты на этого зубоскала. Идите садитесь.

Исмаал подвинулся, освободил возле себя место. Гойберд, за ним и Рашид быстро влезли на арбу.

— А для чего тебе этот кол? — не унимался Товмарза.

— Ты ведь не вчера родился, должен бы знать, для чего. Буду под кол кукурузу сеять.

— Надо же! До чего только люди не додумаются, — усмехнулся Товмарза.

— Додумаешься, — вздохнул Гойберд, — лошади у меня в хозяйстве нет, а жить надо.

— Да какая с такого посева кукуруза?

— Осенью посмотришь. Оно правда, потрудиться придется из рядно, но без труда и на вспаханном поле не много возьмешь.

Некоторое время ехали молча. Но Товмарзу ненадолго хватило.

— Подгони свою клячу, малыш, — высокомерно бросил он сидевшему рядом Хасану, — таким шагом мы и к полудню не доедем до места.

Мерин и правда еле плетется. Хасан злится на него: из-за проклятого столько насмешек наслушался. Мальчик хлещет коня почем зря, заодно и второго подхлестывает, хотя тот вовсе не при чем: он бы с радостью пошел быстрее, не будь у него в паре такая развалина.

— Ей бы горячую картофелину подать, вот бы рванула, — хихикнул Товмарза.

— Какую еще картофелину? — удивленно посмотрел на него Исмаал.

— Атакую. Не слыхал, чего сотворил пучеглазый Гайри? Он вез из Мочко-Юрта картофель, лошадь еле плелась, как ни подгонял ее, — не лучше этой, последний год доживала. Уже темнело, а Гайри еще только из Верхних Ачалуков выехал. Прут об нее обломал, а толку чуть. Тогда он остановил арбу, собрал сухой придорожный бурьян, разжег костер и бросил в огонь две-три картофелины.

— Зачем? — спросил Гойберд.

— Потерпи, узнаешь. Слушай дальше. Когда картофелины здорово раскалились, он вытащил их, сел на арбу, взял в руки вожжи и засунул одну картофелину под хвост лошади. Надо было видеть, как она рванула с места, прижимая хвостом картофелину, словно боялась потерять ее. Говорят, ни разу не остановилась до самого Гайрбек-Юрта.

Товмарза рассказывал и захлебывался от смеха.

— Неужели ты, Гойберд, не слыхал об этом?

— Представь себе, нет. Однако какой же правоверный решился на такое дело? Ведь лошадь — скотина бессловесная, как же можно издеваться над ней? Нет, не слыхал я о таком.

— Ты, я смотрю, не знаешь, не ведаешь о том, что в селе делается! Да и где тебе! Круглый год пропадаешь во Владикавказе.

— Что верно, то верно. Надо же как-нибудь семью кормить…

— Только хозяйство твое от этого не поправляется!

— Когда-нибудь, может, и поправится.

— Лавку тебе надо открывать, Гойберд. Большую, настоящую лавку…

— Незачем мне это, я лучше лесничим стану. Буду отбирать у людей дрова и продавать их в Моздоке. Никаких тебе забот.

Слова Гойберда задели Товмарзу за живое. На то они и были рассчитаны. Это он, а никто другой, возил в Моздок дрова, отобранные братом-лесником у людей.

— Что ты хочешь этим сказать?

— Ничего другого, кроме того, что ты слышал.

— Считай, что я тебя понял и крепко запомнил твои хитроумные речи. Так мне и надо. Хорошую благодарность получил за то, что посадил вас со щенком.

— Может, помнишь, я ведь к тебе не просился?

Гойберд приподнялся, собираясь спрыгнуть. Исмаал с силой надавил рукой на его плечо.

— Сиди, Гойберд. Это моя арба. А ты, Товмарза, кончай. И в кого вы с братом такие злые, ума не приложу.

— Ах, вон почему он меня подсадил, — закивал головой Гой берд. — Понятное дело. На свою арбу не позвал бы.

— Это точно! — злобно сверкнул глазами Товмарза. — И детей своих отныне попридержи, не дай бог, опять придут к нам за молоком или сывороткой, костей не соберут…

— Умереть мне голодной смертью, если придут!

— Будет вам. Перестаньте. Сцепились, как петухи, — вмешался в перепалку Исмаал. — Тебе, Товмарза, уж совсем не к лицу, Гой берд ведь старше…

— А чего он пыжится?

— Да кто пыжится-то? Я, что ли, пристал к тебе, — сказал Гой берд и добавил: — Не держи меня, Исмаал, я лучше сойду, не то мы не к добру распалимся.

— «Сойду, сойду»! Ну и сходи, никто тебя не держит.

— Уймись, Товмарза. Я же прошу тебя, — покачал головой Исмаал.

— Подумаешь! С ним и пошутить нельзя. Что он, большой хаким,²⁶ что ли?

— Да какие уж тут шутки, ты только и норовишь унизить меня. А зря. Времена меняются. Может, тебе скоро и нечем будет гордиться передо мной! — сказал Гойберд.

— Жди, надейся. Как бы не так, поменяются, — усмехнулся Товмарза, покручивая свой рыжий ус.

— Все может быть, — вставил Исмаал. — Река и та не всегда по одному руслу течет.

— Пустые разговоры ведете, — махнул рукой Товмарза.

— Клянусь Богом, в них есть правда. Умные люди говорят, они знают, — не отступался Гойберд.

— Они, случаем, не говорят тебе, что сын Эсы Товмарза, у которого хозяйство покрепче твоего, должен отдать тебе часть добра? Может, на это надеешься?

— Мне чужого не надо.

— А хоть бы и надо — не дождешься! Слышишь, не дождешься! Никогда! Пусть те, кто распускает эти слухи, землю башкой роют, все равно не бывать такому!..

Несмотря на старания Исмаала, спор этот не прекращался и мог бы продолжаться еще долго, не повстречайся им Соси. Он в село возвращался.

Последние два года Соси сам не пашет. Сыновья уже в силу вошли, одни управляются с двумя лошадьми да с плугом. Землицы у Соси немало набирается. Своя десятина да полдесятины ему на паях отходит от односельчанина за то, что вспахал тому участок. А кроме того, две десятины арендует у Мазая.

Повстречались, остановились. Перебросились из вежливости словом-другим — и надо бы ехать. Но Товмарза, который до того все спешил, теперь не мог наговориться. Все пытал Соси, как ему живется-можется да как с пахотой: управился уже или нет? Угостился табаком у Соси… В общем, тянул время, а зачем — неизвестно. Хасан с досады готов был уж вслух упрекнуть Товмарзу, да смолчал, а тот вдруг и сам спохватился, стал прощаться.

Дальше до самого поля ехали молча. О споре больше не вспоминали, будто его и не было вовсе.

Сями сидел на меже с охапкой сурепки в руках. Стреноженная лошадь паслась рядом.

— Чего плуг не снял? — крикнул Товмарза. — Тебе чем бы ни было, лишь бы пузо набить.

— Идите сюда, ребята, — не обращая внимания на крикливого брата, позвал Сями, — угощайтесь.

— Где ты нарвал столько? — спросил Хасан, хрустя сочной зеленой сурепкой.

— Вот там, на склоне, — показал Сями в сторону тернового кустарника.

— Пойдем и мы, Хасан… — предложил Рашид, но не успел он договорить, Гойберд потянул его за руку:

— А ну, идем! Ты сюда не забавляться пришел.

2

В тот день пахать так и не начали. Добрались до места поздно.

Товмарза недолго оставался в поле. Он объявил, что Исмаал и Хасан должны за плуг вспахать их участки — его и Элмарзы. И Сями, мол, поработает.

— Сказал и сам уехал.

Стали устраивать ночлег. Поставили арбу набок, срезали пару толстых и длинных палок, приткнули их к арбе, набросали веток, травы. Получился шалаш на славу.

Гойберд с Рашидом тоже соорудили себе шалаш. А остаток дня они очищали свою делянку. Без этого под кол не посеешь.

Управившись с делами, Гойберд велел сыну нарвать крапивы, и они сели ужинать.

— Иди к нам, Гойберд, — пригласил Исмаал.

— Спасибо, мы уж здесь.

Куда пойдешь с одним сискалом. У Исмаала и его компании много разной снеди. Так уж заведено, в поле снаряжают — на сенокос ли, пахоту, — берут с собой все, что дома найдется, последний кусок не пожалеют.

Неплохо снабдила сына и Кайпа. Положила ему сискал, два круга творога, полный чами масла. На этот раз и Сями был богачом, — может, оттого, что снохи собрали его вместе с Томарзой. Он выложил вареное мясо, круг творога, масла, крынку пахты.

Исмаал понял, почему Гойберд не идет, настаивать не стал, только послал ему с Хасаном полкруга творога.

Гойберду ничего не оставалось, как поблагодарить за угощение. В ответ он предложил Хасану:

— Возьми, сынок, крапивы, она свежая, сочная. Мне другого ничего и не хочется, — покривил бедняга душой.

Гойберд стыдился бедности и, как умел, скрывал ее от людей, никогда не жаловался. Да и что жаловаться. Помочь мало кто может, и, известное дело, кто может, тот не поможет, только попрекнет, а бедняк вроде него вздохнет, пожалеет, да и мимо пройдет. Гойберду же с того ничего не прибавится…

— Ну, друзья, давайте решать, кому в эту ночь лошадей пасти, — сказал Исмаал после ужина.

Все промолчали.

— Ну что ж, бросим жребий.

Выпало пасти Исмаалу. Он сел на своего коня и тронул, а двух других погнал перед собой. Сями и Хасан остались в шалаше. Спать не хотелось, и говорить им было вроде бы не о чем. «Вот бы с Исмаалом остаться! — подумал Хасан. — С ним бы и всю ночь не скучно. Он мастер рассказывать. А Сями, он что, отвесит губу и пришептывает непонятное про себя».

Рашиду тоже не спалось. И тоже было скучно в темном шалаше. Отца словно бы и нет — молчит, все думает: о жизни своей, что вроде старого, подточенного червями плетня скрипит даже от малейшего дуновения, и о том, что все у него не как у людей — уже на шестой десяток перевалило, а дети мал мала меньше. И это оттого, что женился поздно. А когда наконец женился, Хажар, народив ему один за другим кучу детей, вдруг заболела чахоткой и тоже стала в тягость ему…

Рашид посидел-посидел с отцом, помолчал и не выдержал — выбрался из шалаша, пошел к арбе.

— Хасан, эй, Хасан! — позвал он.

Хасан будто только того и ждал, сразу вскочил.

— Ты не спал? — спросил Рашид.

— Нет, не хочется что-то.

— Мне тоже. Пойдем, посидим вместе. Будем сказки рассказывать.

— Пойдем.

— Рашид, ты куда? — раздался вдруг голос Гойберда.

— Я здесь, дади.

— Спать надо! Забыл, что завтра чуть свет подниматься?

— Я немного посижу. Не хочется мне спать.

Гойберд затих. Мальчишки, чтобы их не было слышно, сели поодаль. Земля сырая и холодная. Хасан принес из шалаша отцовскую шубу.

— На такой подстилке хоть до утра сиди — не замерзнешь, — обрадовался Рашид.

— А сидеть устанешь, можно и полежать, — добавил Хасан и привалился на локоть.

Небо было ясное, очень звездное и какое-то особенно большое. Иные звезды нависали так низко, что казалось, до них можно дотянуться рукой, стоит только подняться на ближайший холм. В селе сквозь деревья все видится не так.

— Интересно бы узнать, из чего все эти звезды! — сказал Хасан.

— Из золота, — уверенно ответил Рашид и тоже прилег.

— Откуда ты взял, что из золота?

— Мне так кажется. И дади говорил. Эх, упала бы одна из них сейчас к нам на шубу, пусть самая маленькая! На всю жизнь хватило бы. Я бы прежде всего лошадь купил и корову. Тогда, может, и нани выздоровела бы. Говорят, ей надо много молока и масла…

— И кукурузу под кол не стали бы тогда сеять, — улыбнулся Хасан.

— Под кол лучше родит.

— Если бы так, все бы сеяли под кол.

— Пусть не сеют, а под кол кукуруза лучше! — стоял на своем Рашид.

— А я бы прежде всего купил верховую лошадь, — мечтательно протянул Хасан. — И тогда уж в день байрама все флаги и платочки были бы моими. На нашем мерине не выедешь — девушки засмеют. А еще, — добавил он после минутного молчания, — я купил бы винтовку и наган.

— Зачем они тебе? — удивился Рашид.

— Узнал бы зачем, если бы они у меня были!

Хасан отчетливо представил себе Саада: борода как кусок овчины, щеки — что тебе спелая земляника. «Хасан, отомсти!» Эти предсмертные слова отца неотступно звучали в ушах мальчика.

Оба друга умолкли. Каждый думал о своем, когда вдруг одна звезда, будто в ответ на желание Рашида, сорвалась с неба и устремилась к земле, оставляя за собой золотой след. Вскочив с места, Рашид внимательно следил за ее движением.

— Хасан! Похоже, она упала в нашем селе! — закричал он. — Интересно, в чей двор угодила? Вот бы попала к нам или к вам. Мы бы поделили ее поровну. Правда ведь?

— Уж конечно не поссорились бы.

— И стали бы мы богатыми!.. А как ты думаешь, Хасан, Угром и Саад тоже нашли чего-нибудь? Если не звезду, то клад. Иначе откуда бы им накупить столько овец?

— Размечтался ты, как маленький! Клад! Золотые звезды! Богатство и Угром, и Саад, и другие нажили нечестным путем. Чужое все у них.

— Как чужое?

— Атак! Обманывают людей, обирают, вот и богатеют!

— Так почему же у них не забирают?

— Не знаю. Боятся, наверное.

Больше они об этом не говорили. Да и что еще скажешь, что ответишь? Не только дети, взрослые не знали, где им искать ответа на такие вопросы.

Неподалеку подала голос перепелка.

— Хасан, слышишь, она говорит: «Таппа-тап, тап-па-тап».

— А вот и нет! «Ватта-пхид, ватта-пхид», — кричит перепелка.

— Что это значит?

— Она так лягушек дразнит…

Ребят понемногу стала дрожь пробирать. Хасан сходил за одеялом.

Укрывшись потеплее, они затихли и, разморенные теплом и усталостью, скоро уснули.

Солнце еще не взошло, когда Гойберд разбудил сына.

— Вставай, мальчик. Разлеживаться нам нельзя. Клянусь Богом, нельзя. Поднимайся, сынок.

Хасан тоже проснулся.

Небо звенело. Пел свою песню жаворонок, надрывались перепела. И сейчас, казалось, они кричали: «Гатта, кянк, гатта, кянк, гатта, кянк — вставай, мальчик, вставай, мальчик».

По склону вниз гнал лошадей Исмаал.

3

Из-за хребта едва проклюнулось солнце, когда уже была проложена первая борозда.

Хасан, держа в руках вожжи, шел по стерне и погонял лошадей. Сями тяжело ступал по борозде.

Исмаал успел уже раскидать зерно на всем отрезке, который они наметили вспахать в этот день, и ушел в шалаш. Таков неписаный закон: кто ночью стерег коней — тому днем спать.

Следить за тем, чтобы лошади не уходили в сторону, задача нелегкая. Из конца в конец саженей двести.

Хасан не спускает глаз с лошадей. Но вот Сями поднимает плуг и резким движением опрокидывает его. Хасан облегченно вздыхает. Только радость его недолгая. Лошади поворачивают, и все начинается сначала.

В первые часы работа эта казалась Хасану даже интересной. Но однообразие делало свое дело. К тому же и усталость одолевала. Хоть бы поле было ровным. Так нет же! То подъем, то спуск. Все труднее ноги передвигать — как свинцом налитые с непривычки. И, будто назло, всюду торчат прошлогодние кукурузные корешки, того и гляди, носом вспашешь землю.

В прошлом году Хасан прошел с отцом два круга, даже обиделся, что больше не пришлось. Зато сейчас с удовольствием бы стал делать что угодно, только не это.

Вот Сями идет себе за плугом! Босиком по мягкой земле. И никаких тебе кочек под ногами. А Хасану из-за этих колючих корней и чувяки нельзя снять.

Мальчик то и дело поглядывает на солнце, но оно стоит на одном месте, словно начищенный до блеска медный таз.

Хасан видит на противоположном склоне Гойберда и Рашида. Гойберд обеими руками высоко поднимает, а затем с силой опускает тяжелый кол. При каждом ударе он низко склоняется к земле, будто кланяется ей, просит, чтобы пожалела его за мучения, уродила бы побогаче. Сын с сумой на шее идет следом за отцом, бросает зерно и ногой засыпает ямки.

К полудню и кони из сил выбились, так и норовили остановиться, передохнуть. Сями то и дело напоминает Хасану, чтобы погонял, и сам все понукает. Но лошади едва плетутся. Особенно хасанов мерин. Он и поначалу не торопился, но две другие — они еще молодые, разум не тот, что у старого мерина, — сразу взялись резво. Им нет дела, что старине это тяжко. В два счета его замучили и себя загнали. А теперь вот и толку мало, что молодые: крикнут на них — тогда и рванут. А мерин и того сделать не может, весь в пене. Клочья шерсти на его боках похожи на траву, примятую ливневым потоком. И весь он дымится паром, как земля ранней весной.

Хасан идет и думает: «Вот сейчас будет конец борозды и Сями велит распрягать коней!» Но Сями молчит, губа его неподвижно висит. «Неужели он никогда не устанет?» — удивляется Хасан.

Но вот наконец, когда все, кто пахал на других участках, уже распрягли, и Сями сказал долгожданное:

— Давай и мы отдохнем…

Наскоро перекусив, Хасан ничком повалился на траву около шалаша. Все тело будто свинцом налилось и болело: ни ногой шевельнуть, ни рукой. Страшнее всего было то, что нежиться предстояло недолго, — того и гляди, Сями позовет.

В эту ночь Хасану уже было не до сказок и не до красоты неба. Он завалился спать с наступлением темноты.

На другой день с Хасаном работал Исмаал. Он частенько останавливал лошадей, давал им передохнуть. И жизнь уже не казалась Хасану такой мрачной, как накануне.

— Видать, нам еще придется повозиться с десятиной Товмарзы, — сказал Исмаал, — а я-то надеялся, что с обеда за твою примемся. Не зря говорится: загадать легко, сделать трудно. Ну ладно, и завтра поработаем.

Хасан очень горд, что Исмаал говорит с ним на равных, как со взрослым. А ему так надо скорее стать взрослым!..

В полдень приехал Товмарза, а с ним и Соси, которому не терпелось посмотреть, как идет у него пахота, да и обед сыновьям привезти надо было.

Соси ссадил Товмарзу и, не сказав никому ни слова, тронул арбу к своему полю.

За спиной у Соси сидела Эсет. Она держалась одной рукой за борт арбы и глядела на Хасана. Ей и невдомек, что родители хотят возвести глухую стену между детьми. Эсет — не теленок, к стойлу ее не привяжешь. Девочке скучно одной, потому она и тянется к Хусену. И нет ей никакого дела, беден он или богат, обут или бос. Просто им хорошо вместе, весело. И Хусен такой добрый, не то что ее брат Тархан. Хусен никогда не обижает Эсет… Будь на то ее власть, плетень, разделяющий их дворы, не простоял бы и дня.

Хасан не смотрел на девочку. Он, может, и не заметил ее вовсе. Глаза его не отрывались от Товмарзы, который широким уверенным шагом шел прямо на них.

Как обрадовался Хасан, когда третьего дня Товмарза убрался восвояси. Пусть им надо пахать за него, лишь бы не видеть перед собой самодовольной физиономии этого болтуна. И вот, на тебе, явился…

После обеда Товмарза предложил Исмаалу:

— Ты передохни, я сделаю пару кругов.

— Ни к чему это. Я не устал, — попробовал из вежливости отказаться Исмаал, хотя не прочь был немного подремать после обеда в тени шалаша.

— Кости размять хочется, — сказал Товмарза.

— Ну, если так… — Исмаал пожал плечами и пошел к шалашу.

Товмарза въехал в борозду и крикнул во всю мощь своего зычного голоса:

— Нно, тройка!

Хасан впервые слышал слово «тройка». Будь на месте Товмарзы другой человек, Хасан спросил бы, что оно значит. Исмаал, к примеру… Хасан благодаря ему знает уже несколько русских слов. Но спрашивать у Товмарзы? Нет уж, этому не бывать, пусть даже ему дали бы половину той самой золотой звезды из Рашидовой сказки…

Хасан шел молча, боясь и невзначай оглянуться, чтобы не увидеть ненавистного насмешника.

Товмарза от избытка нерастраченных сил шагал, как солдат на смотру. Еще бы, ведь не с утра же пашет! Поначалу да в охотку любая работа кажется легкой.

Но скоро ему пришлось поубавить шаг. Кони шли медленно. Он подгонял их и кричал Хасану:

Ты что там, уснул? А ну, поддай жару… Хасан зло покосился на него:

— Они устали, не пойдут быстрее.

— Устали, говоришь? Отчего бы это? Люди за день управляются с десятиной. А вы вон сколько с ней ковыряетесь. Не разговаривай. Подгоняй давай!

Хасан готов был от злости бросить вожжи и уйти прочь, но терпел через силу, надеялся, что вот-вот придет Исмаал.

Товмарза махал лопаточкой для прочистки плуга и кричал неизвестно кому: то ли лошадям, то ли Исмаалу с Хасаном:

— Я покажу вам, как надо пахать!

Изредка глаз Хасана выхватывал вдали Гойберда и Рашида. Еще вчера он жалел их и даже с некоторым превосходством смотрел на то, как они сеют. Сейчас Хасан завидовал соседям. По крайней мере, никто на них не кричит, не торопит. Работают себе спокойно и горя не знают.

Мерин Хасана вдруг встал как вкопанный.

— Где там Исмаал? Он ведь утверждал, что эта лошадь не хуже других, — ехидно ухмыльнулся Товмарза, — спорил со мной. Я с первого взгляда понял, что от такой клячи толку не будет. А ну, посмотрим, на что она способна! Нно!

Мерин напрягся изо всех сил и с трудом стронулся с места. Хасан хотел в конце борозды дать лошадям передохнуть. Но расстояние между вспаханными полосами стало уже, таким узким, что, едва повернув, кони опять вошли в борозду.

Наконец вышел Исмаал и, стоя у шалаша, потянулся. Хасан обрадовался. Исмаал подойдет, увидит, что мерин едва передвигается, обязательно даст ему отдохнуть. Исмаал жалеет животных, не то что этот живодер…

Но мерин не дождался Исмаала. Сделав несколько шагов в новой борозде, он упал на ноги и уткнулся мордой в землю.

— Вот тебе и удалой конь! — хихикнул Товмарза. — Нно! Вставай!

Но мерин не поднялся. Хасан бросил вожжи, подошел к коню и потянул его к себе. Мерин оскалился, сделал отчаянное усилие, приподнялся на одну ногу и снова завалился, теперь уже на бок. Он словно улыбался, обнажив при этом свои сточившиеся от времени зубы. Хасан оцепенел, глядя в остановившиеся помутневшие зрачки коня.

— Пускай полежит. Отдохнет, сам встанет, — смилостивился наконец Товмарза. Но, подойдя поближе, покачал головой и махнул рукой. — Пожалуй, больше и не встанет. Я же говорил, он для пахоты не годится.

— Был бы годен, если бы ты не замучил его, не загнал.

— Ха! Я же еще и виноват? Ты смотри у меня…

— Что ты грозишь? Кто тебя боится!

— А вот поговори! Вмиг поверну твою голову задом наперед.

— Смотри, как бы твою не повернули! — крикнул Хасан.

— Ты замолчишь или нет, ублюдок! — двинулся Товмарза на Хасана.

Хасан подбежал к плугу, рывком выхватил лопаточку и, обернувшись к Товмарзе, процедил сквозь зубы:

— Подойди, если ты мужчина!

Товмарза прилип к месту. Кто знает, хоть и мальчишка, а вгорячах — откуда силы возьмутся — может и ударить.

Брови и усы у Товмарзы были такими рыжими, что Хасану от напряжения все лицо недруга казалось полыхающим пламенем.

— Брось лопатку, не дури, — примирительным тоном произнес Товмарза.

И тут Хасан вдруг услыхал:

— Что с лошадью? — Это подошел Исмаал.

— Он убил ее! — показывая на Товмарзу, крикнул Хасан. — Загнал, не дал отдохнуть.

— Может, по-твоему, я сам должен был впрячься вместо нее? — буркнул Товмарза.

Исмаал стоял и молча смотрел на околевшую лошадь: что сказать, что сделать? В семью Беки пришло новое горе. Без коня им теперь и вовсе будет трудно. Кто-кто, а Исмаал это знал.

Подошел Сями. Он присел на корточки рядом с мерином и все пытался прикрыть ему пасть, отвесив при этом свою губу чуть ли не до самого подбородка.

— Я же говорил, что на этой лошади нельзя пахать! И зачем только связался с вами, — ныл Товмарза.

Исмаал все молчал. Он с укоризной и даже с презрением смотрел на Товмарзу, но ни слова не вымолвил.

— И этот хорош! — продолжал Товмарза. — Сам с кулак, а туда же лезет драться. Отец достукался, теперь сын за ним рвется.

— Товмарза, поимей совесть, не сыпь соли на кровоточащую рану, это недостойно мужчины, — сказал наконец Исмаал и, по дойдя к Хасану, стоявшему со сжатыми кулаками, будто на изготовку, положил ему руку на плечо. — Не горюй, братишка, ничего теперь не поделаешь. Нет бессмертных на этом свете — ни людей, ни животных. Видно, время ему пришло, мерину вашему. А за землю свою не беспокойся — вспашем. Бог даст, и лошадь купите.

Из глаз Хасана скатились крупные капли. Но он сдержался, не заплакал.

Когда волокли привязанного к плугу мерина по полю и голова его, цепляясь за бугры, билась и подскакивала, как у живого, и тогда Хасан не заплакал…

Подошли Гойберд, Рашид и еще кое-кто. Люди уже издали поняли: произошло что-то неладное. Увидев, что случилось, все закачали головами, как на похоронах. И то сказать, потеря лошади для крестьянина не меньшее горе, чем смерть человека, особенно если эта лошадь единственная в хозяйстве.

Скоро люди разошлись. Не время долго горевать, земля ждет.

Остался только Гойберд.

— Надо бы шкуру снять, — сказал он. — Чувяки из лошадиной кожи очень крепкие. И подошва хорошая выходит. Клянусь Богом, хорошая.

Никто не откликнулся, Товмарза исподлобья сверкнул на Гойберда своими рыжими глазами и усмехнулся.

— Жалко выбрасывать шкуру, — не унимался Гойберд, не замечая насмешливого взгляда Товмарзы.

— Жалко, так иди, сними, — сказал Товмарза, — чего стоишь?

— Как же можно без хозяина лошади?…

— Иди сними, — сказал и Исмаал, — не оставлять же ее тут. Половину отдашь Хасану, другую себе возьмешь! Как, Хасан? Согласен?

Мальчик машинально кивнул головой. Ему сейчас все было безразлично.

Исмаал тихо заговорил с Товмарзой:

— Слушай, я думаю, ты не против, вспашем десятину этих несчастных детей, а?

— Какую еще десятину?

— Мальчик ведь твою десятину пахал?!

— Моя лошадь не семижильная.

— Не гневи бога. Они ведь сироты. Тебе за них воздастся.

— Сироты! А чего же он сам об этом не помнит? Всякий чело век должен знать свое место!

Хасану при этих словах кровь ударила в голову. Саад тоже, убив Беки, сказал что-то вроде этого. И вот теперь Товмарза! Выходит, все они считают себя выше их.

Не нравилось Хасану и то, что его назвали сиротой. Он покосился на Товмарзу, который все не унимался.

— Только этого мне и не хватало, — бурчал он, — сопляк в драку со мной кидался, а я должен землю ему пахать!..

— Он же еще ребенок! Не тебе с ним равняться. Воллахи, удивительный ты человек! — покачал головой Исмаал.

— Не могу! Понимаешь, не могу. И хватит об этом. Мне еще на до три десятины вспахать, те, что у Мазая арендуем.

— Черная у тебя подкладка, Товмарза!

— Уж какая есть. Если собираешься пахать, кончай разговоры.

— Воллахи, черная, как чугунный котел…

Тронули коней.

— Смотри-ка, — сказал Товмарза, — две лошади лучше тянут, чем раньше три. Кляча только мешала им, не давала ходу.

Хасан на этот раз даже не взглянул на Товмарзу.

Только крепче сжал зубы и про себя подумал: «Скорее бы стать взрослым! Уж тогда-то я сведу с вами счеты!»

4

Всего три дня, как Хасан на пахоте. Хусену кажется, будто давным-давно его нет.

Прошлой весной мать дважды, когда возили в поле еду, брала с собой Хусена. С тех пор он забыть не может, как там было хорошо. Вот и просится все эти дни отпустить его. Каких только причин не придумывал, чтобы уговорить мать, особенно упирал на то, что, мол, еда у Хасана, наверно, кончилась. Это, пожалуй, больше всего подействовало на Кайпу. И она наконец согласилась, испекла сискал, собрала еще кое-какой еды и проводила сына с людьми в поле.

Хусену очень хотелось поехать с Соси. Эсет сказала, что отец берет ее с собой. Но Кайпа не отпустила его с ними. А как бы хорошо им было с Эсет!.. Они уже так давно не играли вместе. Кабират не разрешает своим детям уходить со двора и чужих к себе не пускает. А впрочем, Эсет и некогда играть. Мать все больше и больше нагружает ее работой по дому. Только изредка вырвется за ворота, не успеет добежать до ручейка, где всегда играют ребята, а мать уж кричит вдогонку:

— Эй, синеглазый шайтан, а ну марш домой, вот я тебе всыплю!..

И девочка нехотя возвращается.

Зато Мажи и его младшие сестренки Зали и Хади почти целыми днями пропадают у ручья, сооружают там запруды, строят дома из песка… Им-то дома делать нечего. Больная Хажар с радостью отпускает детей, не то будут ныть, есть просить. А дать им нечего. Пусть лучше играют, забудутся…

Хусен не знает отчего, но когда нет с ними Эсет, ему скучно. Он играет и с другими ребятами, но с Эсет интереснее. Может, оттого, что Эсет почти всегда угощает его либо конфеткой, либо сладким коржиком? Но нет. И без этого Хусен готов всегда играть только с Эсет. Потому-то и хотелось ему ехать в поле вместе с ней. А с чужими, незнакомыми людьми какой интерес? Даже поговорить не с кем. Сидишь на арбе, как немой. Уж лучше бы пешком пойти. Все интересней. И за ящерицами можно погоняться в пути, и бабочек половить…

Ну да ладно. Лишь бы добраться до места, а там уж он найдет себе дело: червей будет давить, которых видимо-невидимо на вспаханной земле, а может, ему доверят лошадей погонять!..

Недолго мечтал Хусен. Не проехали и полпути, когда на дороге показались Хасан и Рашид. Хусен спрыгнул с арбы и побежал им навстречу. Увидев на плече у брата уздечку, он испуганно спросил:

— Что, наша лошадь потерялась?

Хасан не ответил, только скосился на шкуру, которую нес под мышкой Рашид.

— Это что за шкура? — спросил Хусен.

— С вашей лошади, — ответил Рашид.

— А где лошадь?

— «Где лошадь?» Не с живой же шкуру содрали! — крикнул Хасан. — Сдохла лошадь!

Больше вопросов Хусен не задавал. Он как-то сжался весь и тоненько, словно щенок, тихо завыл. Не заплакал, а именно закрыл лицо ладонями и завыл.

— Ну что ты, не девчонка же! — чуть помягче сказал Хасан. — Идем домой. Не плачь. Будет у нас лошадь. Обязательно будет. Еще лучше этой.

— Когда нашу лошадь волки задрали, я не плакал, — попытался утешить мальчика и Рашид.

Прошли Витэ-балку и выбгались на большую дорогу. Издали село Сагопши просматривалось как на ладони, и чем-то оно напоминало изреженную лесную рощу. Деревья уже отцвели и обрядились в зелень.

Солнце опускалось быстро. Но вот оно как бы зацепилось за ветку и остановилось, только удержалось на дереве недолго, скоро ушло, будто в землю провалилось. И остались от него одни лучи. Они тянулись вверх, как поднятые оглобли арбы, и ярким пламенем обжигали край неба.

Уже пересекли Согоп-ров, когда Хасан вдруг остановился и сказал:

— Вы идите домой, а я вернусь в балку.

— Ночью? — удивился Рашид.

— Не ходи, Хасан, — взмолился братишка, — идем домой.

— Завтра на рассвете пойдешь, — сказал и Рашид, — уже поздно, скоро совсем стемнеет.

— Я не боюсь темноты, — гордо посмотрел на них Хасан и положил руку на рукоять кинжала, что висел у него на поясе.

— Не понимаю, чего тебе ночью там делать? — пожал плечами Рашид.

— Зато я понимаю. Раз говорю надо, — значит, надо!

Хасан круто повернул и быстрым шагом пошел в обратную сторону.

Рашид и Хусен, недоумевая, долго стояли и смотрели ему вслед.

Было совсем темно, когда ребята вошли в село. Кайпа, открывшая Хусену дверь, так и застыла на месте.

— Вададай,²⁷ ты откуда так поздно?

Не зная как ответить, Хусен заплакал.

— Ва Дяла, что случилось?

Испуганная мать не заметила брошенной сыном шкуры, стояла в темных сенях как вкопанная, и в глазах у нее был только ужас. Наконец она подошла к Хусену, обняла его за плечи и затрясла.

— Где Хасан? Что с ним? Почему ты не говоришь?

— Ничего с ним не случилось. Он вернулся в поле.

— А чего же ты плачешь?

— Лошадь… — всхлипнул Хусен, — наша лошадь сдохла…

— Эйшшах! — застонала Кайпа будто от внезапного удара. — Где же конец нашим бедам?

Прислонившись к косяку, она горько плакала и не слышала криков маленького Султана.

Хусен скоро успокоился. Может вспомнив, как утешал его Хасан, он сказал:

— Не плачь, нани! У нас будет другая лошадь.

— Едва ли, мальчик! Хоть бы десятину эту вспахали! Чем мы теперь за нее платить будем?

— И лошадь купим, и за землю заплатим…

Он бы еще многое наобещал матери, только бы успокоить. Уж очень Хусену жалко ее…

В эту ночь Кайпа так и не уснула. Сидя на крылечке, все думала о несчастье, что обрушилось на них. И вдруг очень затревожилась о Хасане. Не случилось ли с ним чего? Ведь в ночь пошел обратно…

5

В Витэ-балке Хасан свернул с дороги. Он шел к склону, где паслись лошади. Шел осторожно, с обнаженным кинжалом. Правда, говорят, что волк боится только огнестрельного оружия. Но это еще надо посмотреть, пусть он встретится с Хасаном!.. А если их будет два? Может, и впрямь лучше вернуться, пока не поздно? Хотя теперь уж какая разница: идти вперед или назад? И так и так волки могут попасться. Говорят еще, что огня они боятся… Жаль, спичек нет. Да и были бы — нельзя ему зажигать их…

Хасан идет и опасливо озирается: каждый куст смотрит на него волком. Но сейчас он, пожалуй, и сам чем-то похож на волка. Думает не только о том, чтобы звери не попались навстречу. Не меньше заботит Хасана и то, чтобы люди его не заметили. Задуманное им надо делать без свидетелей. И еще одна мысль беспокоит его: кто же в эту ночь пасет лошадей? Если Исмаал, ничего не сделаешь… Не станет же Хасан подводить его… А если Сями? Тоже не лучше. Братья изобьют беднягу. За такое могут до смерти запороть. Ах, если бы Товмарза!..

Вот, кажется, и дошел. Хасан прислушался. Близко лошади. Слышно, как они жуют и отфыркиваются. Но чьи это? Их не две, а больше.

И вдруг кто-то крикнул:

— Товмарза! Ва, Товмарза!

Это из балки.

— Во-вай! — донеслось в ответ.

— Во-вай! — отозвалось эхо.

«Значит, Товмарза сторожит!» Хасан даже вздрогнул. Это и обрадовало и испугало его. Но через минуту Хасан был полон решимости. Что бы ему ни грозило, он должен исполнить задуманное! Во что бы то ни стало! Только так он отомстит Товмарзе за обиды, за лошадь… Хасан больше не может выносить это…

— Спускайся, тебя сменят Тахир с Тарханом, — донесся голос Соси.

Глаза уже привыкли к темноте, и Хасан различил высокую фигуру Товмарзы, идущего вниз по склону. Едва тот исчез из поля зрения, Хасан тихо подкрался к лошадям.

Все тело будто свинцом налилось, и горло сдавило.

Он потянулся к лошади Товмарзы, она отпрянула. Но Хасан потрепал ее за холку, успокоил, накинул на нее уздечку, распутал ноги, отвел в сторону и забрался верхом. Отъехал настолько, чтобы не слыхать было топота копыт, и пустил рысью… Только тогда страх, что вдавил ему голову в плечи, как бы свалился и на душе стало легче.

«Ну, а теперь посмотрим, Товмарза, — не без торжества подумал Хасан, — какая кислая у тебя будет морда, когда утром не найдешь своей лошади!»

А в Витэ-балке люди тем временем разнимали Соси и Товмарзу. Случилось то, чего Хасан никак не ожидал: Тахир и Тархан, несмотря на ночную темень, сразу обнаружили пропажу и тотчас подняли тревогу.

— Лошадь была на месте. Перед уходом я шел к ней и еще погладил, — утверждал Товмарза.

— Если была, то куда же она девалась. — рассердился Соси, — уже не хочешь ли ты нас обвинить в пропаже?

— А кто же виноват?

— Мой отец, что лежит в могиле! Откуда я знаю — кто? Ты сам и виноват! Дети ведь сразу, едва поднялись, закричали, что ее нет.

— Если бы ты не позвал меня, лошадь и сейчас была бы на месте. Тут какая-то ловушка. И не без твоего участия все подстроено! — Товмарза почти вплотную подошел к Соси и погрозил ему пальцем.

— Не грози, я не из пугливых.

— Не знаю, пугливый ты или нет, а лошадь мне вернешь. Я не прощаю обид.

— Что-то мне не приходилось видеть, чтобы ты кому-нибудь мстил. Удаль у тебя не та и совесть тоже, — презрительно бросил Соси.

— А ну, скажи, кому я простил обиду?

— Вспоминать недолго. Ну хотя бы Элберду пощечину…

— По себе меряешь? Все знают, как ты прятался в доме, притворялся спящим, когда твою корову уводили…

Соси бросился на Товмарзу и ударил бы, не подоспей на шум Исмаал и другие. Они кинулись их разнимать.

Сями слышал всю перепалку с самого начала, но оставался безучастным.

При людях Товмарза очень осмелел.

— Ты поставишь мне в стойло лошадь! Это так же верно, как то, что корова родит теленка! — орал он.

— Ты скорее сам отелишься, чем лошадь от меня дождешься! — гаркнул Соси.

— Отдашь, будь проклят твой отец!

— Да будут прокляты и отец твой и все твои предки в роду до седьмого колена!

Вырвавшись из рук удерживающих его мужчин, Соси снова кинулся к Товмарзе и на этот раз дал-таки ему пощечину. Не успей Сями схватить Тахира за руку, Товмарза получил бы еще и лопаточкой по голове.

Кто-то из мужчин увел Соси.

Товмарза рвался из рук Исмаала и Гойберда, бился, как рыба в сетях, и без устали слал проклятия.

— Пусть я надену на себя платок жены, если не отомщу этому негодяю! — кричал он.

— Надень еще и штаны ее, — откликнулся Соси. — Они тебе очень даже подойдут…

Когда Хасан въехал во двор. Кайпа все сидела на крыльце. «Что еще за всадник, — подумала она. — Похоже, Хасан! Но откуда же лошадь? Видно, кто-то на своей послал мальчишку за чем-нибудь…»

А Хасан молча отвел лошадь в сарай и только тогда подошел к матери.

— Чья это, Хасан? Счастлив ее хозяин! Гладкая и, видно резвая…

— Чья, говоришь? Наша!..

— Вададай! Что ты! Откуда у нас может быть такая лошадь? — улыбнулась Кайпа, уверенная, что сын шутит.

— А откуда у людей бывают?

— Людей ты не трогай! — Кайпа насупилась, уже подозревая что-то неладное. — Лучше скажи, чья она?

— Это лошадь Товмарзы.

— А зачем ты привел ее к нам?

— Потому, что он загнал нашу.

— Ну-ка, выведи! — Кайпа поднялась и строго уставилась на сына.

Он упрямо опустил голову и молчал.

— Ты что, не слышишь меня?

— Нани, не кричи, пожалуйста. Никто не знает, что я увел лошадь. Мы продадим ее и купим себе другую, взамен нашей.

— Ты с ума сошел! Не нужна нам такая лошадь! Выведи немедленно.

Хасан подчинился. Кайпа сама взяла ее под уздцы… Кто знает, куда он поведет мерина, выйдя за ворота… С Элмарзой и Товмарзой век не рассчитаешься.

— И запомни, — обернулась она к Хасану, — чтобы никогда больше такого не было. Отец ушел из жизни, ни разу и пальцем не притронувшись к чужому. Он не простил бы тебе!..

Хасан молча смотрел вслед матери. Он жалел только о том, что привел коня домой. Надо было ехать в Ачалуки к дяци. Он ведь знает свою мать. Ну ничего, в другой раз все будет не так…

6

Когда ранним утром следующего дня Кайпа с Хасаном пришли в поле, лошадь Товмарзы была уже в упряжке.

— А у нас тут вчера такое было!.. — схватился Исмаал за голову, когда они разговорились с Кайпой. — Соси и Товмарза чуть не убили друг друга!

— Странно, отчего бы это? — удивилась Кайпа. — Они ведь од ной ниткой шиты…

— Все! Оборвалась нитка! Товмарза схватил такую пощечину! Другой на его месте не простил бы…

— Вададай, как он много их получает! А за что же эта ему досталась?

— Лошадь у него вчера распуталась и домой убежала. А он по началу, не разобравшись, обвинил Соси в пропаже, вот и получилась у них заваруха.

Хасан, который до того не проронил ни слова, только хмуро смотрел на лошадь, при этих словах улыбнулся. Лицо Кайпы было непроницаемо.

— Ну и что же? Помирили их? — спросила она.

— А это уж не мое дело, сами разберутся, два сапога — пара. Я вот думаю о твоем невспаханном участке. Хоть бы еще денька два протянул мерин. Я рассчитывал сегодня пахать вашу землю, раньше своей. И надо же было такому случиться в самую страду! Несчастье, да и только!

— Что теперь поделаешь?! И большее горе перенесли, да вот ведь живем. Видно, так Богу угодно.

— Я просил Товмарзу вспахать вашу десятину. За два дня управились бы, но он и слушать не хочет.

— Да и пусть. С кем-нибудь вполовину вспашу.

— Не торопись, Кайпа, что тебе с полдесятины достанется? Повремени, разделаюсь со своей землей, поищу напарника, может, и вспашем?…

— Время дорого, Исмаал. Не вспашу половину, чего доброго, все пропадет без пользы. Пойду поищу кого-нибудь!

Кайпа решительно направилась туда, где толпились люди. Исмаал с грустью посмотрел ей вслед и покачал головой.

— Видит Бог, я ничем не могу тебе помочь.

Гойберд работал один. Он делал несколько ударов колом, забрасывал в ямки зерно и засыпал ногой. Трудно без помощника. Рашида, который должен был вернуться спозаранок, почему-то еще не было. Гойберд то и дело поглядывал на дорогу.

— Хорошего тебе урожая, — пожелала подошедшая Кайпа.

— Спасибо. И ты, выходит, собралась в поле?

— Пришлось. Не бросать же землю. Деньги за нее все одно платить: вспашешь или нет. Вот ведь как жизнь обернулась: родилась и выросла на этой земле, а надела не имею. Как вышла за Беки, объявили некоренной жительницей. Ах, да что говорить! Одно слово: нет счастья, и все тут!

— Что верно, то верно. Вот и лошадь… В самое нужное время околела… Вы там Рашида не видали? Скоро полдень, а его все нет.

Кайпа нахмурилась, но ответила:

— Нет, не видала. Знаю только, что Хажар стало совсем плохо. С постели не поднялась сегодня.

— Хоть бы один сискал с тобой прислали! Я от голода еле ноги передвигаю…

— Мы поделимся с тобой.

Кайпа отломила половину сискала и подала Гойберду. У него не хватило сил отказаться.

— Да воздаст тебе всевышний.

Хасан сбегал в шалаш и принес кувшин с водой. Гойберд с жадностью съел сискал, запил его и, еще раз поблагодарив Кайпу, спросил:

— Что собираешься делать с землей?

— Хочу найти, кто бы согласился за половину урожая вспахать. Больше делать нечего.

— Это уж верно. Одна ты ничего не сделаешь. Я и то вот думаю: может, половину кому сдать. Этот кол, будь он неладен, всего меня вымотал…

Кайпа обошла всех, кто только был в поле. Пахать вполовину охотников не нашлось, каждый отговаривался по-своему. Каких только причин не выставляли… Были, правда, два-три покупателя на весь участок, целиком брали. Но больше пятнадцати рублей никто не давал.

— Мочко за двадцать пять сдаст десятину, — говорили ей. — а его земля не чета вашей!

— Пропади все пропадом! — сетовала Кайпа. — Когда мы брали у Мочко, тридцать платили.

Однако разговоры разговорами, а словами горю не поможешь, не пропадать же земле! Это понимали и покупатели. А они были из тех, кто, как воронье, поджидает, кого беда прибьет к ним. Тут-то за дешевку и наживаются на тех, у кого один выход: или отдать землю за бесценок, или выкопать в ней могилу да самому туда заживо лечь!

Кайпа сдала свой участок, сдал полдесятины и Гойберд.

Мать и сын возвращались домой. Кайпа шла быстро, то и дело оглядываясь и поторапливая отставшего Хасана. А мальчик не спешил. «Не все ли равно, где сейчас быть, дома или в степи?!» — думал Хасан. После того что, произошло накануне, он был неузнаваем. Идет насупленный, молчаливый. На вопросы матери отвечает нехотя. А голову свесил так, будто она отяжелела втрое.

— Султан уж, наверно, из сил выбился от крика, — сказала Кайпа, когда Хасан нагнал ее.

— С ним же Хусен!

Малыш и правда обревелся, Хусен давно уж скормил ему оставленную матерью жидкую молочную кашицу. Но это ненадолго угомонило Султана. Поспал часок, а теперь вот орет во всю мочь. Хусен и сам готов разреветься от досады.

— Что тебе нужно? — кричит он.

А иногда раскачает сильно люльку и выбежит на минуту другую на улицу посмотреть, не идут ли мать и Хасан. Но их все нет и нет. Хусен и злится на маленького братишку, и жалеет его: ведь он такой слабенький! Ножки и ручки тоненькие, как конопляные нити. И шейка тоже!.. Удивительно даже, как голова у него не отрывается. А ребра торчат, точно у их околевшего мерина. Но мерин-то был старый, потому и худющий, а Султан ведь маленький!.. Мать говорит, он такой худой оттого, что болеет. Султан же все время как родился, так и болеет. И никто не знает, чем он болен. Придумывают, правда, всякое. Одни женщины лечат его заговорами: мол, сглазили, другие что-то дают ему пить. Даже Шаши не раз приходила и давила бедняжке горло своими длинными костлявыми пальцами. Ничего не помогает. Хусен слышал, как взрослые говорили, что в Назрани и во Владикавказе есть доктора, которые умеют распознать болезнь и вылечить человека. И в Моздоке они есть. И Султана вылечили бы. Да только мать не может везти его к докторам, потому что нет у них денег. А теперь все и того сложнее: лошади тоже нет. Хоть и были бы деньги, ехать не на чем. И почему в Сагопши нет ни одного доктора?!

Хусен думал обо всем этом и больше никуда не бегал. Он сидел над люлькой, склонив свою маленькую головку под тяжестью сложных вопросов, на которые у него не было ответа. Наконец, когда мальчик и ждать перестал, открылась дверь и вошли Клипа и Хасан.

Гойберд вернулся вечером. Он так и не разделался с оставшейся полудесятиной. Рашид не пришел. Есть было нечего. Вот голод и погнал Гойберда в село. Он шел домой злой и на чем свет стоит поносил домашних за то, что не думают о нем: не прислали ему в поле хотя бы пару сискалов. «Мыслимое ли дело на пустой желудок заниматься адской работой — сеять под кол?!» — бурчал про себя Гойберд. И невдомек ему было, что Рашид неспроста не пришел в поле, как обещал.

Бедный мальчик все утро беспомощно метался вокруг постели больной матери. Не зная, чем ей помочь, он побежал к тетке, сестре Хажар. В это время и вернулся отец.

— Чтоб вы передохли! — закричал он, входя во двор. — Слышите, чтобы все передохли, как свиньи, объевшиеся золы!

С этими словами Гойберд вошел в дом. А через минуту оттуда полетела посуда. Сколько он ее перебил за свою жизнь!..

Вот вылетел чугунный кумган, что всегда стоял у входа. Это, пожалуй, единственная вещь, которая пережила все другие чашки-плошки, хотя тоже не раз попадала под руку разгневанного хозяина дома.

В этом году Гойберд с самой зимы так не расходился, а потому посуды в доме поднакопилось. Но после сегодняшнего буйства едва ли что останется: летят чашки, миски, крынки, вон даже двухведерный глиняный горшок полетел…

Дети испуганно сбились в кучу у нар, где лежала больная мать: боялись, как бы гнев отца не обрушился на них.

Гойберд их не видел. Но если бы и увидел, детей он не трогал. Этого с ним никогда не бывало.

Не найдя больше посуды, Гойберд пошел в другую комнату. Обычно, когда он бушевал, Хажар сердилась, кричала: «Бей, бей, тебе же хуже, кормить буду из собачьей миски!»

Сегодня она лежала, безучастная ко всему происходящему, и это еще пуще злило его. Он поискал глазами, что бы отсюда выбросить, но, кроме сундука и детей да нар с женой, в комнате ничего не было.

— Хоть поднимись, если не умерла! — закричал Гойберд.

Хажар посмотрела на него, открыла рот и тяжело выдохнула.

— Прислала бы мне в поле хоть один сискал, не пришлось бы теперь вздыхать!

Но Хажар больше и не вздыхала. Рот так и остался открытым, глаза тоже…

— Что это? — вырвалось у Гойберда. Он подошел и приподнял свесившуюся руку жены. — Ты слышишь, жена? Не надо!.. Слышишь?…

Гойберд уже знал, что с ней. Только верить этому не хотел. Подошли дети и молча уставились на мать. Они-то еще не знали, что за горе обрушилось на них…

Через какое-то время весь поникший, словно в воду опущенный, Гойберд убирал во дворе осколки посуды и изредка украдкой проводил рукой по щеке… Из дому доносился душераздирающий плач детей.

7

— Нани, а зерна в початках уже крупные! Я смотрел! — сообщил как-то Хусен. — Свари нам кукурузы!..

— Потерпи, сынок. Еще не время. Пусть дозреет. Дня через три она будет хороша, тогда и наварю.

Кайпа берегла кукурузу, давала ей вызреть. Но, на беду, завелся в доме воришка: голодный Борз повадился обгладывать початки.

Сколько помнит себя Хусен, столько и Борз живет у них. Только кукурузы он раньше никогда не ел.

Кайпа не знала, что ей делать. Уже два года не сеяли они в поле. Вся надежда на огород. С самой весны ждали урожая. И на тебе: собака изводит кукурузу.

Что ни делали: гоняли Борза, били его, сажали на цепь, но, едва улучив момент, он снова был в огороде. Голод побеждал страх.

— Выход только один, — сказал как-то Гойберд, — его надо убить. Клянусь богом, больше ничего не придумаешь.

— Не перестанет топтать и пожирать кукурузу, придется… — вздохнула Кайпа.

А каково это убить пса, который вырос на глазах, которому Кайпа своими руками вместе с Беки подрезала уши и хвост, когда был он еще щенком?

Борз не унимался. И надо было решаться. Кайпа хотела, чтобы это, по крайней мере, произошло не на глазах, а где-нибудь подальше от дома. Но пес, словно пчела, присосался к кукурузе и никуда не шел со двора.

— Гойберд, нечего делать, замани его да прикончи. А не то он голодными оставит нас, — попросила, наконец Кайпа.

Но Гойберд наотрез отказался.

— Не проси меня об этом, Кайпа. Не могу я. Да и нечем мне его бить. Для этого нужно ружье. Попроси Хамзата, сына Шовхала, — показал он на дом соседа через дорогу.

…Увидев входящего во двор Хамзата с ружьем в руках, Хусен побледнел. Он знал, зачем пришел сосед, слыхал, как мать говорила с Гойбердом. Мальчик тогда плакал, умолял не убивать Борза. Но мать сказала:

— Мне и самой жаль его. Но не идти же нам по миру?…

Хусен все понимал. Но сейчас он все равно ненавидел Хамзата! Не мог иначе.

— Ну, где ваш пес? — спросил Хамзат.

— Да где ему быть? Опять, наверное, в огороде. Хасан, позови его! — сказала Кайпа.

— Борз, Борз! Сюда! — кричал Хасан.

Хусен надеялся, что Борз не прибежит. Но тот, глупый, тут как тут! Откуда ему было знать, зачем его зовут и что ему грозит. Завидев Хамзата, Борз начал лаять на него.

— Ты уж смотри не промахнись, Хамзат, — взмолилась Кайпа и, не в силах видеть то, что должно произойти, зашла в дом.

— Не промахнусь. Сейчас. Пусть только повернется ко мне боком… — ответил Хамзат и прицелился.

Хасан между тем не отрывал взгляда от ружья, даже после того, как грянул выстрел, он все смотрел в одну точку. Борз завизжал, рванулся в огород и скоро затих.

— Вот и все! Он свое отжил! — сказал Хамзат, извлекая из ружья пустую гильзу. — Унесите его за село, да поскорее.

И как ни в чем не бывало — будто курицу прирезал, а не собаку убил — пошел к воротам.

Потревоженные выстрелом, из дома Соси выскочили муталимы,²⁸ но, узнав, в чем дело, преспокойно вернулись обратно.

Сын Соси Тахир учится в хужаре, а потому теперь водится с муталимами. Вот и сейчас по случаю мовлата — праздника рождения пророка Магомета — муталимы собрались у них и прочли молитву, а теперь слышится пение назма.²⁹

В доме Беки мовлат не отмечали. Говорят, его можно праздновать позже. Кайпа и решила подождать, пока подрастут цыплята. На мовлат полагается пригласить муллу и кого-нибудь из соседей, чтобы посадить с ним за стол. А чтобы людей угостить, надо хоть пару кур зарезать.

Раньше в день мовлата — Хусен всегда досыта кормил Борза. Ведь сколько косточек куриных собиралось! И бульон оставался… Потрохов мать не давала. Она закапывала их в землю. Поверье такое есть: съест пес потроха — станет кур пожирать. Но Хусен откапывал потроха и отдавал их своему четвероногому другу. Борз съедал их, а кур и цыплят не трогал.

Хасан только мельком глянул на труп Борза и отошел. Ему, видно, было не до него. Зато на Хусена страшно было посмотреть. Он весь как-то сжался и почернел. Молча стоял у плетня над собакой и неотрывно смотрел на зияющую рану.

— Хусен, что это с Борзом? — услышал он вдруг из-за плетня голос Эсет и, оглянувшись, увидел в щелке ее тревожные синие глаза.

— Его убили!

— Кто?!

— Хамзат.

— Ах, сгореть ему в огне! За что он его?

— За то, что ел кукурузу…

— Ну и что же?

Хусен молчал. Еще слово — и он бы расплакался. Да и как объяснить Эсет, что сам-то Хусен готов был всю жизнь не есть кукурузу, лишь бы Борз был с ним, но другим ведь нельзя без кукурузы… Она этого все равно не поймет. У них в доме зерна сколько хочешь. Откуда ей знать, как бедная Кайпа дрожит над каждым початком…

Эсет не знала этого. Но добрым своим сердцем девочка почувствовала, что все не так просто. Она тоже умолкла. А через минуту из желания сделать Хусену что-нибудь приятное сказала:

— Хусен, а мы зарезали барана!

Но он совсем и не обрадовался. И даже наоборот, решив, будто она хвалится, сердито буркнул:

— Подумаешь, большое дело, барана зарезали!..

— Я принесу тебе мяса.

— Не надо мне вашего мяса!

— Никто не увидит, я вынесу его из дому потихоньку!

— Уйди ты от забора со своим мясом!

— Забор вовсе и не твой! — обиделась Эсет и отошла.

— Очень мне нужно ваше мясо! — раздраженно кричал ей вслед Хусен. — Вот мы зарежем кур — и у нас будет!..

8

Гойберд пожаловал на мовлат спозаранку. Но ждать угощения ему пришлось очень долго. Уже и куры были сварены, но к еде не приступали — муллы еще не было. Кайпа с вечера ходила приглашать его. Обещал прийти, но пока не идет.

— Выгляни, сынок, не видать ли его? — частенько просит Гой берд.

Хусен и без него не раз бегал за ворота. Он не меньше Гойберда ждет муллу, тоже хочет полакомиться курятиной.

— Ну, идет? — спрашивает Гойберд и, не успеет Хусен рта рас крыть, сам же отвечает: — Клянусь Богом, не идет!

Когда мулла наконец появился, все уже остыло. Поздоровавшись, он быстро прошел на указанное ему самое почетное место и, тяжело вздохнув, как человек, уже успевший много потрудиться, покряхтывая, сел.

— А мы думали, Шаип, ты, может, и не придешь! Совсем заждались! — улыбнулся Гойберд.

— Клянусь Кораном, я пришел сюда, несмотря на то, что сын Зубейры умолял меня пойти к нему!

— Это зачтется тебе, Шаип! Клянусь Богом, зачтется! — не умея скрыть свою радость, сказал Гойберд.

Мулла Шаип весь взмок, а потому расстегнул свой шелковый бешмет.

— Кайпа, — предупредил он, — есть я не буду, не трудись подавать.

Гойберд при этих словах переменился в лице. Столько ожиданий — и что же?!

— Нет, так нельзя! — не удержался он, будто мулла не у Кайпы, а у него в доме. — Это ведь сага.³⁰ Отказываться нельзя!

— Клянусь Кораном, некуда мне больше: уже сыт по горло!

И мулла, выразительно посмотрев на свой большой живот, с трудом скрестил на нем пухлые короткопалые руки.

— Хоть притронься к сага, — настаивает Гойберд.

Кайпа не заставила их долго ждать. Правда, пока мулла читал молитву, Гойберд еще не раз жадно сглотнул слюну. Но это и не удивительно. Даже сытый человек не останется равнодушным к пряно пахнущим чабрецом и луком петушкам, а уж голодный и вовсе!..

Наконец настало мгновение, которого Гойберд ждал с самого утра: едва мулла притронулся к пище, и он принялся за еду.

Проглотив кусочек-другой белого мяса, Шаип-мулла попросил чаю.

Покраснев до ушей, Кайпа вынуждена была признаться, что чая у нее нет, да и был бы, так сахар тоже уж давно не водится.

— Выпей бульону, мулла, — смущенно предложила она.

Шаип-мулла призадумался, пить или не пить. А сам при этом все живот свой поглаживал, будто прислушивался к нему.

— Бульон очень полезен для здоровья, — впервые после того, как начал есть, заговорил Гойберд. — Клянусь Богом, полезен.

Он так усердно работал челюстями, что они у него были похожи на мерно раскачивающиеся качели.

Хусен заметил, что мулла почти ничего не ест, а это значит: им больше останется. Правда, придется и Мажи угостить — он тоже с утра тут крутится — иначе какой же это будет мовлат! Но Гойберд, похоже, дал слово есть и за себя и за муллу! — так он налегает. А мулла и бульона отпил глоток-другой да отставил. Боится, видать, лопнуть, как в притче о мулле-обжоре, который однажды на мовлат, переходя от соседа к соседу, до того объелся, что пришлось везти его домой на арбе. Но, на беду, встречные люди предложили ему отведать еще и жареной индюшатины. Не смог мулла отказаться, съел кусок и лопнул.

Кайпа хлопотала вокруг Шаип-муллы, не знала, как его ублажить, и все уговаривала:

— Съешь еще кусочек, мулла, может, я не так приготовила, не нравится тебе курятина?… Но другого у меня ничего нет. Ты уж не взыщи…

— Хватит и этого. Куда еще? Все очень вкусно. Просто я сыт.

— Что ты, Кайпа! — вставил и Гойберд, хотя его никто об этом не спрашивал. — Курятина на славу. Лучше приготовить невозможно! Клянусь Богом, невозможно!

Кайпа и сама знала, что все сделано как надо. Ей не привыкать слушать похвалу своему умению. Правда, голодному Гойберду сейчас любая пища хороша. Но готовить она и впрямь мастерица. Ее многие хвалили. Еще когда в девушках была, не раз готовила для гостей, а в доме родителей их бывало не счесть…

— Приготовить все можно!.. — развела руками бедная женщина.

— Было бы из чего! — добавил Гойберд.

— Да, Кайпа, тебе сейчас тяжело, — сказал мулла. — Но ты тер пи, и Всевышний воздаст за долготерпение. Сколько у тебя детей?

— Трое, мулла.

— Пусть принесут они твоему дому берка…³¹

— Младший едва ли станет человеком…

— Почему же это? Баловной, что ли, очень?

— Нет. Для баловства он еще мал. Болеет с самого рождения…

— Святой водой его поила? — спросил Шаип-мулла с равно душным видом, просто так, чтобы что-то сказать.

— Все делала, а об этом не подумала, — сказала Кайпа.

Хотя на самом деле и святой водой поила, да только другой мулла ее святил. Но кто знает, может, он не так, как надо, делал?

Шаип-муллу клонило ко сну. И уж очень ему не хотелось сейчас воду святить.

— Приходи завтра вечером ко мне, — сказал он, — я дам тебе святой воды.

— Да отблагодарит тебя Бог!

Мулла уже поднял руки, готовясь к молитве, но глянул на Гойберда и, увидев, что тот все еще ест, снова опустил их.

— Поправится и мальчик, — недовольно косясь на Гойберда, проговорил мулла. — За сегодняшнее твое служение пророку Мухаммаду Всевышний ниспошлет здоровье ребенку.

— Клянусь Богом, ниспошлет, — подтвердил и Гойберд.

И вдруг с грохотом завалилась задняя стена комнаты. Шаип-мулла с криком: «Да сохранит нас Бог» выскочил из дому. Вслед за ним выбежали и остальные, Кайпа подхватила с собой люльку. Остался только Мажи. Ему было безразлично, пусть хоть весь дом завалится — успеть бы мяса поесть…

— Я же сказал, что Всевышний воздаст тебе, Кайпа! — проговорил пришедший в себя Шаип-мулла. — Мовлат — это великое дело. Не отметь ты мовлат, весь дом мог бы завалиться. Бог, он милостив!

— И оттого, что только одна стена завалилась, тоже не легче, — сокрушенно покачал головой Гойберд. — Клянусь Богом, не легче.

Мулла, довольный тем, что целым и невредимым выбрался из дома, попрощался и, нашептывая молитву, удалился.

9

К воротам подъехал всадник. Кайпе и в голову не пришло бы, что это может быть ее брат Орцхо. В последний раз он был здесь на другой день после похорон Беки. Оставил сестре бумажную трехрублевку, на том и дело кончилось. И никто его с тех пор больше в этом доме не видел. В Сагопши он, правда, приезжал, но только к Кориговым, к родственникам жены. Они оказались ему роднее единокровной сестры. Узнав об этом, Кайпа тогда очень расстроилась, целую ночь проплакала. Горько, очень горько ей было, что родной брат даже не проведал ее. «Чего же тогда ждать от чужих людей?» — думала Кайпа.

Сейчас, увидев брата, все забыла. Лицо засветилось радостью впервые за последние три дня, как завалилась стена дома… Орцхо приехал в самое время… Уже несколько дней Кайпа тщетно ломала голову, не зная, как ей быть с домом. Теперь брат поможет! Обязательно поможет и посоветует ей, как дальше жить, подбодрит словом!..

— Что еще такое случилось? — не здороваясь, спросил Орцхо.

— То, что ты видишь, — едва сдерживая слезы, ответила Кайпа. Слезы! Есть ли им конец?!

— Вижу, жизнь твоя с каждым днем поправляется…

— Наверно, так Богу угодно!

— Не знаю, что угодно Богу, но твердо знаю, что ты получила то, чего искала! Сама во всем и виновата.

Орцхо привязал коня к плетню и сел на большой камень.

— Я не жалуюсь. Бог даст, все поправится!

— Это сколько же ждать? Пока мертвые воскреснут, что ли?

Не услышав ответа, он спросил:

— А что же все-таки случилось? Не ураган ли, часом, прошел?

— Без урагана обошлось. Старый он, дом-то, ветхий.

— Та-ак. Где же вы ночуете?

— Пока у Гойберда.

— У Гойберда, говоришь? Что, у твоего мужа родственников нет? Как же они позволили тебе ютиться у чужих людей?

Каждое слово Орцхо безжалостно хлестало Кайпу, как плетью. От светлой ее радости в минуту, когда она увидела брата в воротах, не осталось и следа.

— Не думай, что они не звали нас. Да не могу я уйти далеко от дома. Здесь столько дела, да и ночью надо присматривать, чтобы не утащили чего…

— Ну, вот что! — решительно произнес Орцхо, хлопнув себя при этом ладонью по колену. — Пора тебе оставить и этот дом, и двор. Кончилась твоя жизнь здесь.

Кайпа застыла в растерянности.

— Я не понимаю тебя!

— Отдай детей родственникам мужа, а сама поедешь со мной! Вот тогда все и поймешь!

У Кайпы подкосились ноги. Лицо вспыхнуло, но через мгновение покрылось холодным потом. Такого ей и в голову не приходило. Хорошо хоть, дети не слышат. «И неужели нас родила одна мать? — сокрушенно подумала бедная женщина. — До чего же он жестокий!» Она посмотрела на Орцхо, и внезапно ей показалось, что перед ней не брат, а Саад, с холодным насмешливым лицом, только без бородки.

— Вот с какой жалостью, с каким советом ты приехал ко мне!.. — сказала Кайпа, почти задыхаясь от сдерживаемого гнева.

— А тебе разве этого мало? — язвительно ухмыльнулся Орцхо.

— Я скорее соглашусь руки на себя наложить, чем пойду на та кое. Понимаешь это ты или нет!

— В таком случае нам больше не о чем разговаривать! — сказал Орцхо и сел на коня. — Похоже, о тебе это говорится: коли хозяину нравится, пусть труп и в арбе не уместится!

— Пусть будет так! — бросила ему вдогонку сестра. — Но я не нуждаюсь в тебе, слышишь? Ни в ком не нуждаюсь! Знай это! Свои руки-ноги целы, справлюсь!

На голос матери прибежали Хасан и Хусен. Клипа стояла в воротах и смотрела вслед удаляющемуся брату.

— Нани, кто это? — спросил Хусен.

— Ваш дядя.

Хусен хотел побежать за ним, но старший брат удержал:

— Куда ты? Пусть едет. Мы не нужны ему. Иначе он не уехал бы, не повидавшись с нами.

Кайпа обняла обоих сыновей.

— Правильно говорит Хасан. Мы не нужны ему… И он нам то же не нужен! Вот отстроим дом…

— И лошадь купим, правда ведь, нани? — перебил Хусен.

— Обязательно купим! Только сначала дом…

Хасан смущался, когда мать обнимала его или ласкала, и сейчас он высвободился из ее объятий. А Хусен простоял, прижавшись к ней, пока мать сама не отпустила его.

— Нани, а мы сумеем сами выложить стену? — спросил он.

— Я надеялась, что сумеем, да похоже, что нет… Придется нанимать Алайга. Он мастер в этом деле. Быстро управится и сделает как надо.

В тот же вечер Кайпа пошла к Алайгу. Он один из немногих в селе умеет и саман приготовить, и стены выложить, и крышу сделать. Говорят, в России всему обучился. Не то чтобы в самой России — недалеко от станицы Прохладной. Раз лежит за Тереком, считается Россией. У ингушей не принято наниматься на заработки к своим же ингушам. Такого могут упрекнуть, чего доброго, и холуем назвать. Потому и уходят они на заработки далеко за Терек. В чужих краях их никто не знает. И какую бы работу человек ни делал — пусть скот пасет или навоз убирает, никто его не укорит, не унизит.

Алайг прожил в Прохладной пять с лишним лет, работал на местного богача. Вернулся в Сагопши с женой. Родные и соседи долго косились на него, хоть мулла и благословил брак Алайга с русской женщиной, а имя ее Марья переделал на ингушское Марем.

Поначалу Алайг не без труда сносил неприязнь окружающих, шушуканье вездесущих сельских сплетниц. Но постепенно привык и перестал обращать на все это внимание. А скоро и люди свыклись с Марем. И даже с уважением говорили, что, дескать, не хуже любой ингушки обычаи их знает и почитает и язык выучила… Словом, к Алайгу и к Марем все давно уже относятся тепло и сердечно. Сейчас у них два сына и дочь. Кукурузу они сеют только на огороде возле дома. В поле ничего не сеют, потому как лошади у них нет.

Нужда заставляет Алайга подрабатывать. И хотя, как известно, ингуши к ингушам за плату не нанимаются, но Алайг — это другое дело. Он — мастер! И люди идут к нему за помощью. А он больше работает на зерно. Ведь и деньги нужны ему только на хлеб! Берет Алайг недорого. Потому и хозяйство его не растет, только еле держится.

У Кайпы и для своей-то семьи зерна нет, не то что для Алайга. Вот и пришлось продавать двухгодовалого телка. Пятнадцать рублей за него дали. На три рубля купила зерна, остальные отдала Алайгу — не густо. Но Алайг согласился. Условились только, что и Кайпа будет с ним работать.

— А как же, как же! — радостно согласилась она. — И я помогу, да еще и сын…

10

Рассвет чуть забрезжил, когда Кайпа начала копать яму под саман. До жары работать нетрудно.

Немного погодя прибежал Хусен и объявил, что Султан проснулся и плачет.

Кайпа принесла люльку из дома Гойберда и поставила ее в сарае. Теперь она услышит, если заплачет младшенький. И подойти успокоить недалеко. Но Хусен и теперь не освободился от заботы о брате. Мать частенько просила его покачать люльку, чтобы самой не отрываться от дела. И Хусену, конечно, скоро надоел и Султан, и его люлька.

— Нани, дай лучше я поработаю, а ты покачай его, — не раз приставал он к матери.

Но она поднимала свое измазанное глиной лицо, укоризненно взглядывала на сына, а Хусен молча возвращался в сарай.

И только когда Алайг, прервавшись ненадолго, усаживался на что-нибудь поудобнее и сворачивал самокрутку, Кайпа сама направлялась в сарай. В другое время она не могла оторваться. Стоило ей не подать Алайгу глину, у него дело останавливалось. А помочь больше некому. Все люди сейчас заняты на прополке. Даже Гойберд не может с ней поработать. И Кайпа это понимает.

— Если бы мне можно было не пойти во Владикавказ! — смущенно разводит он руками. — Но семью ведь кормить надо!.. Хочешь, Кайпа, Рашида пришлю? Он не хуже взрослого поработает! Клянусь Богом, не хуже.

— Спасибо, Гойберд, — говорит Кайпа. — Ты не беспокойся. Иди по своим делам. И Рашида не надо присылать. Ты и так для нас много сделал.

Рашид работает с ними. И хоть взрослого он, конечно, не заменяет, но пользу приносит немалую: таскает воду из ручья, что течет на улице, месит глину.

— Счастье, что вода рядом! — часто повторяет Кайпа.

Хасан убирал обломки завалившейся стены, когда вдруг заметил торчащий из-под смежной стены сарая мешок. Он отгреб землю и вытащил его. В мешке было что-то довольно тяжелое и длинное.

Хасан развязал узел, сунул руку в мешок и обмер: там была винтовка. Он тревожно огляделся вокруг: Кайпа работала в яме, Рашид ушел, а Алайг, стоя спиной к сараю, курил самокрутку. Только Хусен мог из сарая видеть его.

Хасан сел на землю. Широко раскинул ноги и осторожно вынул из мешка пятизарядную винтовку. Все металлические части ее показались Хасану осколками упавшей с неба звезды.

— Хасан, откуда это? — вдруг прозвучал над ним голос брата.

— Шш! — сверкнул глазами Хасан и приложил к губам палец.

Он быстро засунул винтовку обратно в мешок, забежал в сарай и спрятал его в ясли.

— Никому ни слова! Слышишь? Смотри, не то…

Он еще не договорил, а Хусен уже отчаянно мотал головой и выразительно проводил ладонью под подбородок: мол, голову дает на отсечение, что будет нем как рыба. И Хасан прекратил разговоры. Но позже он все же сказал Хусену, что, если тот проговорится, продырявит его всеми пулями из патронташа. Уж очень Хусен досаждал ему вопросами.

— Хасан, кто ее спрятал туда? — спрашивал он не раз.

— Бог сбросил с неба! Тебе-то какое дело, кто спрятал? Теперь она наша, и все!

— Это, наверно, Дауд спрятал!

— Может, и Дауд.

— А когда он вернется, мы отдадим ему винтовку?

— Отдадим, если вернется. Пока ты лучше прикрой свою пищалку, — и Хасан придавил нижнюю челюсть Хусена к верхней, — не то винтовка ни нам не достанется, ни Дауду.

Хасан думал не о том, чья это винтовка и придется ли отдавать ее хозяину. Ему было важно одно: у него есть винтовка — и это сейчас главное. Жаль вот только, стрельнуть из нее нельзя. Выстрелишь во дворе — услышат, а в лес нести опасно. В пути на кого-нибудь нарвешься. А если казаки встретятся, обязательно обыскивать станут. Хоть бы лошадь была. В арбе легче упрятать. И предлог был бы в лес поехать. Сказал бы: за хворостом или за дровами…

Как-то Кайпа решилась попросить Исмаала привезти ей из лесу хвороста и жердей потолще для крыши.

— Нани, ты попроси арбу, а Маи³² пусть не едет. Он сам не ну жен. Мы с Хусеном сами привезем жердей, — настойчиво уговаривал Хасан.

Радость-то какая! Поедут одни — винтовку можно взять с собой.

— А мы одни поедем! — сказал мальчик, когда Исмаал приехал на арбе.

Но Исмаал посмотрел на него и широко улыбнулся, обнажив свои кривые зубы.

— Жерди, которые ты привезешь, будут годиться разве только на курятник.

Слова эти очень обидели Хасана, но старшему обиду не выскажешь, а Исмаалу тем более.

— Не горюй, что со мной поедешь, — похлопал его по плечу Исмаал, — я тебе такой лес покажу, какого ты еще никогда не видел.

Хусен тоже было собрался в дорогу, но Кайпа не пустила его, сказала, что нужен ей дома. Хусен знал, зачем он нужен: не для какого-нибудь важного дела, а Султана укачивать. Ох, и когда же он избавится от этой люльки!..

Сначала заготовили колья и жерди. Исмаал остался рубить хворост, а Хасана отправил домой. Да велел торопиться — скорее обернуться туда и обратно.

Дорога в лесу плохая. Иной раз колесо проваливается по самую ступицу. Какой-нибудь кляче и не выбраться. Но у Исмаала мерин сильный. Хасан едет и тихо напевает. Когда ехали в лес, пел Исмаал, а Хасан только слушал.

Исмаал даже русскую песню пел. Только Хасан ее не запомнил. А ингушских песен он знает немного, но все больше без слов. Да и вообще он не мастер петь. А на людях так даже стесняется. Вот и сейчас, завидит человека или просто стук топора услышит, тотчас замолкает.

Наконец выехал из лесу. Неподалеку от дороги стоял шалаш. От него навстречу Хасану ехал всадник. Он внимательно осмотрел прямые, как шомпола, жерди и проехал мимо. Перед Хасаном проплыли знакомая борода и щеки цвета спелой земляники. Мальчик весь задрожал. «Вот бы сейчас винтовку!» — подумал он и тут же вспомнил, что, и будь она с ним, все равно ведь стрелять еще не умеет. Ну да ладно, Саад от него не уйдет. Надо только поскорее научиться стрелять, а главное — целиться как надо. Вон Хамзат в собаку стрелял — и то целился!

…Когда вечером, уже вдвоем возвращаясь из лесу, они опять проезжали тот шалаш, Хасан подумал: «А что, если открыть тайну Исмаалу? Он ведь был на войне, винтовку знает хорошо! Научит стрелять!..» Но так ничего и не сказал, не решился.

— Похоже, Саад опять эту балку занял, — нарушил молчание Исмаал.

— Я видел его здесь, когда днем проезжал, — сказал Хасан.

— Убрать бы надо этого мерзавца, — проговорил едва слышно Исмаал, — да сила на его стороне…

«Ну и пусть на его стороне, — подумал Хасан, — вот только научусь стрелять, тогда посмотрим!»

11

Хусен уже давно не видит Эсет. С тех пор как он тогда прогнал ее, девочка не приходит к плетню, и на улице ее не видно. Хусен теперь играет только с Зали и Мажи. Они близнецы, но Зали крупнее брата — и ростом повыше, и полнее. Гойберд часто ругает ее: «Ты уже большая, присмотрела бы за домом, чем играть с малышами». Он, видно, забывает, что Зали не старше Мажи.

А Зали и без отцовских наставлений делает всю домашнюю работу. Только изредка удается ей поиграть с ребятами. Кроме нее, некому подмести, приготовить еду, починить, поштопать. После смерти матери все заботы по дому легли на плечи девочки. У Хусена теперь тоже не много свободного времени. С тех пор как перестраивают дом, он только и знает, что с Султаном нянчится. А иногда, когда младший брат не ноет, и матери помогает.

Вот и сегодня. Он подает ей глину, а Кайпа обмазывает стену уже изнутри. Хасан месит глину в яме. Ему изрядно надоела эта работа. Он решил вместе с Рашидом наняться купать угрюмовских овец, но мать воспротивилась.

— Уже осень на пороге, кончать надо с домом. Не зимовать же нам у чужих людей.

— Да разве мы одни справимся!.. Уж когда Алайг кладку закончил, а мы все никак стены не обмажем, — ворчал Хасан. — Говорю ведь, белхи надо созвать.

— И для белхи хватит работы, крышу ведь еще будем мазать. К тому же людей кормить надо. А чем?

Хусен никогда не перечил матери. Видя ее вечно испачканное глиной лицо с ввалившимися глазами, он очень жалел мать и старался угодить ей во всем. Даже люльку часто качал безропотно. Султан ведь не только днем хныкал. Он и ночами ревел. И тогда уже люльку качала мать. А чуть свет, не выспавшаяся, она вставала и снова принималась за работу. Да еще и по дому ей все надо сделать, и зерна намолоть на ручной мельнице. А это ой как нелегко.

Хасан тоже жалел мать. И вовсе не из лени он рвался купать овец. Ему хотелось заработать немного денег. Он верил, что так сможет принести больше пользы дому. Говорят, помещик платит пятнадцать копеек за день.

Хусен, которому всегда хочется делать то же, что и брату, на этот раз даже не заикается о том, чтобы и ему пойти с Хасаном. Он знает: об этом и думать нельзя. Мать одна и вовсе ничего не сделает, Султан не даст.

— Нани, а почему нам никто не помогает? — с грустью спрашивает Хусен.

— Сейчас горячая пора в поле, сынок, — отвечает мать, — люди убирают урожай. Это дело такое: на день запоздаешь — лишний месяц голодным сидеть будешь. У каждого свои хлопоты.

— И Алайг не пришел! — глубоко вздохнул Хусен.

— Он на похоронах. Придет попозже. Алайг почти все сделал, о чем мы с ним сговорились. Осталось только окна и дверь навесить.

— А кого хоронят?

— Сына Зубейры, Махти, убили.

— Кто убил, нани?

— Власти убили.

— За что?

— Говорят, был абреком.

— А Дауд? Его они тоже убили?

— Кто знает…

Хусен стоял как вкопанный и расширенными от тревоги глазами смотрел на мать. До сих пор он ни разу не подумал, что Дауда могли убить! А ведь могли же? Ух, этот Соси! Не насплетничай он старшине, Дауда не арестовали бы!

Хусен промолчал, потом снова взялся за лопату и вдруг увидел Эсет. Только ее здесь и не хватало. Хусен так посмотрел на девочку, будто это вовсе и не она, а сам Соси вошел к ним в дом.

— А, Эсет! — приветливо улыбнулась ей Кайпа.

Если бы не это восклицание, Эсет, может, и ушла бы. Чего ей стоять, как нищенке у чужого порога, если Хусен, с которым они так долго не виделись, смотрит на нее будто на врага.

— Как же это Кабират отпустила тебя к нам? — не сдержалась Кайпа.

— Ее нет дома, — бесхитростно ответила девочка. — Уехала с дади во Владикавказ.

— А-а! — протянула Кайпа и снова взялась за работу.

Хусен тоже стал подавать матери глину и не смотрел на Эсет. Девочка решила, что он сердится на нее за тот разговор, и удивилась. Ведь она-то забыла обо всем, хоть это он прогнал ее. Чего же Хусен дуется? А может, обижен, что долго не приходила мириться? Но это ведь не от нее зависит…

— Ты, наверно, пришла поиграть? — снова улыбнулась Кайпа. — А Хусену, видишь, некогда…

— Я хочу помогать вам стену обмазывать.

— Что ты говоришь, доченька! А ты умеешь это делать?

— Умею…

Эсет неуверенно направилась к ним, но вдруг снова встретилась с хмурым взглядом Хусена и остановилась.

— Не боишься платье запачкать? Смотри, Кабират накажет тебя! — предостерегла Кайпа. Однако, увидев, что Эсет чуть не плачет, пожалела ее и сказала: — Ну ладно, иди поработай со мной, раз хочется, помоги.

Эсет, будто ничего не слыхала, продолжала в упор смотреть на Хусена.

— Ну, что выпучила свои гусиные глаза? — рявкнул Хусен.

«Щербатый», — хотела огрызнуться Эсет, но Кайпа опередила ее.

— Что ты сказал? — крикнула она на сына. — Ах ты негодник! Хочешь, чтобы я этим комом глины залепила твое лицо? Иди сюда, Эсет, пусть себе бубнит.

И когда Эсет, засучив рукава, начала ловко мазать стену, Кайпа не без тайной зависти в душе сказала:

— Видишь, какая девочка! Как она ловко все делает. Дай тебе Бог здоровья, голубочек мой!

Раньше, хотя Хусен и знал, что Дауда арестовали по вине Соси, он все равно дружил с Эсет. Но теперь, когда он вдруг встревожился от мысли, что и Дауд, как Махти, может, давно уж убит, не мог он по-прежнему относиться к девочке.

— Ее отец донес на Дауда! — заговорил наконец Хусен.

— Ну и что же? Она-то чем виновата? — сердито взглянула на сына Кайпа.

— Да поможет тебе Бог, доченька! — донеслось вдруг со двора.

Хусен сразу узнал голос старой Шаши. Она всегда так: от самых ворот начинала причитать — поздравлять или бога поминать, смотря какой случай привел ее в дом.

— Как дом-то отделала! Настоящий дворец!

Кайпа слезла с перевернутой кадки, стоя на которой она работала, и пошла навстречу Шаши.

— Да какой уж дворец. Так, только что не курятник!

— А чего тебе еще надо? Есть надежная крыша над головой — и ладно! — приговаривала Шаши, одобрительно оглядывая все вокруг.

— Хусен, принеси скамеечку, — повелела Кайпа.

— Да ты не беспокойся. Работайте себе, А я здесь, на порожке, присяду. Уффой, устала я очень, — вздохнула Шаши. — С похорон иду. Знаешь ведь, Махти сегодня хоронили? Ты, кажется, не была там? Да и где тебе, бедняжке. За мужчину в доме работаешь. Все ведь одна делаешь! Хорошо хоть, сыновья у тебя не балованные.

— У меня уж и слез нет на похороны-то ходить! Все выплакала…

— Ox, что там делается, во дворце у Зубейры, — всплеснула руками Шаши. — И камень заплачет! Махти был очень хорошим человеком, Помогал всем, попавшим в беду. Потому народ и горюет о нем.

— А дади говорит, что его за дело убили, — неуверенно проговорила Эсет.

— Ты чья же, цветочек? Что-то я тебя не знаю!

— Это дочка Соси, — ответила Кайла вместо Эсет, которая стояла красная как мак, с низко опущенной головой.

— Что ты говоришь? Да сохранит тебя Бог! Понятно, что Соси так думает, ведь Махти всю свою жизнь только и знал, что с таки ми, как он, бился. Да простит его Аллах!

— И зачем он сдался в руки гяурам? Неужели не мог уйти от них? — сокрушалась Кайпа.

— Его же предали, доченька. Окружили в доме Исхака ночью, когда он спал, О, чтоб отсох и отвалился язык у предателя. Махти ничего не осталось, как сдаться. Гяуры грозили сжечь дом, и Махти не допустил, чтобы из-за него погибли другие люди.

— Где же они убили его?

— По пути в Назрань. Застрелили прямо на дороге. А что им? С них спрос не велик! Скажут, хотел бежать, потому, мол, и убили.

— Эйшшах, — вырвалось у Кайлы, — чтобы они сгорели синим пламенем.

— Бог уже наказывает гяуров, — успокоила ее Шаши. — Рассказывают, Зелимхан из Харачоя уничтожает их десятками в ущелье Ассы.

— Да хранит его Бог, заступника! — проговорила Кайпа, утирая рукавом глаза.

Хусен слушал все, что говорили о Махти, но думал при этом только о Дауде. Махти он не знал и не видел никогда. А с Даудом успел даже подружиться и полюбил его, хоть и провел с ним всего только один день. Говорят, за донос платят деньги. Наверно, и Соси за деньги предал Дауда?

Хусен покосился на Эсет и шепотом спросил:

— А сколько заплатили твоему отцу за Дауда?

— Нисколько! — зло сверкнула своим синими глазами Эсет.

— Зачем же он тогда донес на Дауда?

— Откуда я знаю? Да, может, он вовсе и не доносил! Ты-то с чего это взял, щербатый?

— Ах ты, гусиные глаза! С чего я взял, говоришь?…

— Опять пристал к девочке! — остановила перебранку детей Каина.

— И то верно, оборванец! — вмешалась и Шаши. — Что ты обижаешь девочку! Она же вам дом мажет. Не сердись на него, детка! — добавила Шаши, обращаясь уже к Эсет. — Красивая из тебя вы растет девушка…

Старуха даже причмокнула от удовольствия глядя на Эсет.

— И характер у нее хороший. Тихая, ласковая. Будто и не из то го дома, — вставила Кайпа.

Эсет совсем смутилась от похвал и, не поднимая глаз, усердно работала, чтобы, не дай Бог, не встретиться взглядом с Хусеном. А тому сейчас все равно, красивая она будет или уродка. Он знай себе злился на нее из-за Соси — и все тут. А потому до самого вечера больше ни разу и не взглянул на девочку. И остались лежать за пазухой у Эсет конфетки, которые она принесла Хусену. Так и ушла с ними домой, чуть не плача от обиды.

Вечером пришел Рашид. Хасан уже вылез из своей ямы и сидел отдыхал. Рашид подсел к нему.

— Нани, испеки нам сискал, — попросил Хасан, — очень есть хочется.

— Сейчас. Вот только домажу эту глину, не то жалко, засохнет, — ответила Кайпа. — А ты пока смели муку.

Хасан промолчал. Он готов поголодать, лишь бы не молоть на этой злосчастной ручной мельнице. Через минуту Кайпа спросила:

— Что же ты не мелешь?

— Неохота мне, — попытался отвертеться от поручения Хасан, — я лучше не евши спать лягу.

— Ну, ладно, сынок, поднимайся, не ленись. Я сейчас. Вот только руки вымою.

— Идем, я помогу тебе, — сказал Рашид, — вдвоем быстро смелем.

Они крутили по очереди. И когда один крутил, другой насыпал зерно.

— Я сегодня сыт по горло, — похвалился Рашид, не без гордости глянув на Хасана. — Какого барана у Угрома съели. Как барсук, жирный!..

— Целого барана съели? — удивился Хасан.

— Что ж такого? Нас было человек десять! — Рашид уже и забыл, что достался-то ему от этого барана всего кусочек. Он отчаянно расхвастался. Ему понравилось дразнить Хасана. — А хлеб какой дали! Мягкий и белый, словно вата. И чорпа³³ была особенная, борщ называется. Чего только в ней не было. Капуста, картошка и еще всякая всячина. И знаешь, вкусно!

Хасану по душе был этот разговор, и потому он даже не заметил, как они смололи миску кукурузы.

Затем Хасан снова пристал к матери, чтобы она отпустила его на другой день с Рашидом.

— Ты, наверно, с ума сошел или заболел, — рассердилась Кайпа. — Нам с домом разделаться надо, а ты к Угрюму пойдешь? За работаешь копейки, а дело не сделаем. Люди над нами смеяться будут.

— Ну и пусть смеются. А с домом я тебе тоже помогу. Вот поужинаем, накопаю глины и залью ее водой. Считай, всю завтрашнюю работу сделаю. Отпусти, нани, ладно?

Кайпа промолчала. Потом махнула рукой:

— Иди куда хочешь. Наверно, и Хусен за тобой попросится. Делайте, как знаете. Видно, на роду мне написано одной теперь со всем управляться.

Сказала, а про себя подумала: «Может, оно и к лучшему! Пойдет к Угрюму, денег заработает. Все помощь хозяйству».

До поздней ночи Хасан вместе с Рашидом копали глину, таскали воду с улицы.

— Нани, осталось только мякиной посыпать и все перемесить. Слышишь, нани?

— Слышу, слышу, — ответила Кайпа.

Но хмурое лицо ее так и не просветлело.

Наутро Хасан ушел к Угрому. Хусен, конечно, завидовал брату, но ни словом не заикнулся о том, как бы ему хотелось попытать счастья. Даже когда узнал, что Мажи идет с ними…

12

Маленькая речушка Дибир-Эли, пройдя вдоль села, сворачивает в Алханчуртскую долину. Там неподалеку есть пруд. В нем обычно поят отары. А теперь это место еще и облюбовали для купания в специальном растворе угрюмовских овец.

Богатеи, они предусмотрительные. Выбрали место подальше от своего жилища, чтобы лекарственные запахи не отравляли им воздух. А что пруд близко от села и всем людям от этого будет плохо, на то они плюют.

— Сначала надо зайти в экономию,³⁴ — сказал Рашид Хасану. Он уже знал здешние порядки. — Если не покажетесь там, денег вам не заплатят, ни тебе, ни Мажи. Никто ведь и знать не будет, работали вы или нет!

— А кому показываться-то? — спросил Хасан. — Самому Угрому?

— Так уж и Угрому? — улыбнулся Рашид. — Станет он смотреть на твою латаную рубаху! Или на плешивую голову Мажи…

Мажи недовольно покосился на брата, но ничего не сказал из страха, как бы тот не прогнал его.

— Угром — помещик, — продолжал Рашид. — Он здесь не бывает. Вместо него всем заправляет Зарахмет.

Хасан никогда раньше не был в помещичьей усадьбе. И близко не подходил. Только издали видел этот большой двор с многочисленными амбарами и сараями. А посреди двора стоял дом. И какой дом! Даже окна в нем больше, чем дверь в лачуге у Хасана.

С угромовским не сравнится ни один дом их села. Взять хотя бы дом Соси, и тот похож скорее на помещичий сарай, не больше, только что с окнами.

И вот впервые Хасан стоит у ворот угромовского дома. Внутрь их не пускают. В будке сидит охранник. Его дело — задерживать непрошеных гостей, беречь покой хозяев.

«Не мешало бы и Соси приставить к своим воротам охранника! Он ведь так боится, чтобы люди не увидели, сколько добра у него накоплено», — подумал Хасан.

Ребята довольно долго прождали Зарахмета. Наконец он вышел в сопровождении… кого бы вы думали? Саада.

На свою беду, Хасан везде встречался с ним. Видно, сама судьба их сводила, чтобы память у сына Беки не притупилась.

Саад вел под уздцы коня.

— Подними голову, чтобы выше казаться, — велел Рашид брату Мажи, — а спросят, сколько тебе лет, скажи, двенадцать.

— Работнички пришли, — пренебрежительно кивнул в сторону мальчишек Зарахмет.

— Работнички что надо, — усмехнулся в ответ Саад.

— Ты ведь уже был здесь? — спросил Зарахмет, обращаясь к Рашиду. — Вчера и позавчера работал, если не ошибаюсь?

— Да, был. Сегодня я привел этих двоих…

— Новых, значит, привел! — Зарахмет пристально посмотрел на Мажи. — Этот может загнать овцу не туда, куда надо. Глаз у него смотрит криво.

Мажи прилагал все усилия, старался как можно прямее глядеть своим злополучным глазом. Ему так хотелось остаться! Он ведь тоже слушал рассказы брата про жирную баранину и белый, как вата, хлеб. Больше всего Мажи боялся, что его прогонят домой и он не отведает лакомств. Но старайся не старайся, а кривой от рождения глаз смотрит вкривь…

Хасан, как всегда при встрече с Саадом, ничего не слышал и не видел. Его бровь другой поднялась над глазом.

— Зато глянь-ка на глаз другого, — сказал Зарахмету Саад, указывая на Хасана, — блестит, как у волка. Его тоже небезопасно до пускать к овцам.

— А не думаешь ли ты, что меня и к тебе небезопасно подпускать? — выпалил Хасан.

— И ко мне, говоришь, небезопасно? Мужской разговор! Ты, я вижу, парень хоть куда! — Саад поднял большой палец левой руки. — Клянусь Богом, вырастешь мужчиной!

С этими словами Саад вскочил на коня. Видно, не признал Хасана. Что у Беки остались сыновья, ему известно, но они пока малы, а значит, остерегаться их еще нечего.

Зарахмет достал из нагрудного кармана карандаш и книжечку, записал имена вновь пришедших и чьи они дети. Всех, кто допущен к овцам, надо знать: вдруг недосчитаются овцы неизвестно, кого к ответу привлекать.

Когда Хасан назвал имя отца, Зарахмет внимательно посмотрел на мальчика, а потом глянул вслед удаляющемуся Сааду.

Еще далеко от пруда, в котором купали овец, ощущался зловонный, прямо-таки удушающий запах.

— Как противно пахнет, Рашид! Это откуда? — спросил Хасан.

— Это еще что! Вот до места дойдешь, тогда узнаешь, как там воняет.

— А вчера ты почему-то даже не заикнулся, что тут такая вонища, — упрекнул Хасан.

Испугавшись, как бы товарищ не раздумал и не ушел, Рашид стал успокаивать его:

— Вонь только сначала чувствуется. А привыкнешь, даже не замечаешь ее. Это просто лекарство такое добавляют в воду, чтобы овцы не болели…

Рашид зря беспокоился. Хасан и не собирался возвращаться домой. Не для того он с таким трудом уговаривал мать, чтобы от первой же неудачи удрать.

Едкий запах забивал нос, уши, рот… И все же за работой невольно от всего отвлекаешься. Поймав в загоне попавшуюся под руку овцу, ребята спускали ее в яму. Главная трудность состояла в том, чтобы подтащить упирающуюся изо всех сил овцу к желобу, а оттуда она сама летела в яму. Это было и трудно, и интересно… Во всяком случае, детям определенно интересно. После каждой овцы они дружным смехом торжествовали свою маленькую победу.

— Ну как? Наловчились уже? — покровительственно спросил кто-то подошедший сзади.

Хасан обернулся. Перед ним Мухи — Рваная губа. Первым побуждением Хасана было тотчас же уйти отсюда вон. Он давно и не без причины ненавидел Мухи, этого задиру и забияку, который вечно лез ко всем. Правда, Хасана он побеждал, только если бывал не один. Сегодня Хасан — не один. Мажи, конечно, не помощник, зато Рашид драться умеет… Но не это главное. Хасану просто противно видеть его…

— Вы тут случаем не в начальствах ходите? — презрительно спросил Мухи.

— Кем бы мы не были, это не твое дело! — бросил Хасан.

— Ну сейчас узнаем, чье это дело! Ты знаешь, кто я?

— Еще бы не знать. Мухи — Рваная губа, вот ты кто!

— А ты — сын неотмщенного отца.

Подоспевший чабан вовремя разнял их.

— Драться лезешь? — не унимался Мухи. — Если ты такой муж чина, чего же не мстишь за своего отца!

Чабан с трудом сдерживал Хасана.

— Мухи, не говори лишнего, — встал между ними большеголовый парень по имени Ювси.

Спокойный и сильный, он всегда выступал примирителем в ребячьих ссорах и старался не допускать драк.

— Хасан, и ты не горячись, — добавил Ювси. — Мухи старшой. Он — главный над нами.

— Ну, для меня он никакой не главный! — проворчал Хасан.

— Нет, Главный. И для тебя, и для всех, кто здесь работает. Так сказал Зарахмет, — пояснил Ювси.

На этом мир между Мухи и Хасаном конечно же не установился, но до обеда они больше не сталкивались, только изредка косились друг на друга.

Когда к обеду пришли в экономию, Зарахмет еще раз во всеуслышание напомнил, что старшой среди них — Мухи и того, кто не будет ему подчиняться, Мухи может и выгнать.

Рассказывали, что в первые дни за старшого был Ювси, но недолго. Зарахмет был недоволен, сказал, недостаточно расторопен.

Ювси нисколько не горевал. «Подумаешь, пятаком больше, пятаком меньше. И не то теряли. Лишь бы дали работать», — решил он про себя.

Ювси и впрямь медлительный, спокойный. Всеми привычками, манерой говорить и даже походкой своей, размеренной и тяжеловатой, он больше походил на взрослого.

Не таков был Мухи. Он готов лопнуть от гордости, что и получает на пятак больше других и может командовать всеми.

После обеда, увы, совсем не похожего на того, о котором рассказывал Рашид, но все же довольно сытного, Хасан чуть замешкался в угрюмовском дворе. Вблизи многое особенно поражало. Такого богатого хозяйства Хасану еще никогда не доводилось видеть. И он всему удивлялся.

У самого дома в тени высоких ветвистых деревьев сидела в кресле и читала книгу какая-то темноволосая девушка с толстой косой, в нарядном светлом платье.

«Должно быть, дочь Угрома!» — подумал Хасан. Он слыхал, что у помещика всего одна дочь. «И зачем ему столько богатства, столько овец? Ведь дочь выйдет замуж и уйдет из дому? — размышлял Хасан. — Неужели она все заберет с собой? А если нет, то кому же это останется?…»

— Ты работать пришел или глаза таращить? — услыхал вдруг над собой чей-то голос Хасан и вышел из оцепенения.

Это с крыльца кричал Зарахмет.

Хасан огляделся и увидел, что стоит один. Все ребята уже ушли.

Он быстро зашагал к воротам.

Девушка на крик Зарахмета подняла голову, лениво посмотрела вслед уходящему и снова уткнулась в книгу.

Не успел Хасан выйти из ворот, как нос к носу столкнулся с Мухи.

— Ты что, не наелся? Оставался облизывать чашки? — заорал тот.

— Пока дождешься от меня этого, сам сто раз оближешь.

— А чего же ты застрял?

— Так захотелось!

— Слушай, будет лучше, если ты перестанешь чесать свой язык. Делай то, что велят, да помалкивай.

— То, что ты велишь?

— Да, то самое. Слыхал, что Зарахмет сказал? Не хочешь подчиняться, валяй отсюда, пока не поздно.

— Ну это мы еще посмотрим…

Мухи велел Рашиду подогнать новую партию овец. Дал ему в помощь еще одного мальчишку. Хасану тоже хотелось пойти с ним. По крайней мере, часа два не видел бы Мухи. Но проситься надо было у старшого, а на это Хасан ни за что не согласился бы.

День подходил к концу. И все обошлось бы в общем сносно, без особых ссор, если бы не Мажи.

Засмотревшись на то, как овцы скатываются в яму с раствором, Мажи раскатисто хохотал. И тут-то к нему неожиданно подобрался сзади Мухи и сорвал шапку с головы.

Человека, у которого на голове лишай, легче раздеть донага при всем честном народе, чем снять с него шапку. Можно представить, как Мажи накинулся на Мухи. Но отнять шапку он не успел. Старшой в мгновение ока закинул ее в яму, где бултыхались овцы.

— Работать надо было, не смеяться. А теперь вот смейся сколько хочешь! — съязвил Мухи.

Прикрыв ладонями свою плешь, Мажи смотрел туда, где плавала шапка и плакал. Но слезами горю не поможешь. И Мажи полез в яму.

Мухи и другие мальчишки безжалостно смеялись над несчастным Мажи. Один только Ювси с укоризной посмотрел на Мухи и сказал:

— Зря это ты сделал. Нельзя унижать человека.

— Ничего. Нет худа без добра. Может теперь наденет шапку и лишай пройдет. Там ведь такие лекарства!

Подошел Хасан. Он куда-то уходил и не видел того, что здесь произошло. Глядя на спускавшегося к овцам Мажи, Хасан закричал:

— Ты рехнулся, что ли? Зачем туда лезешь?

— Рваная губа мою шапку сюда бросил:

Хасан подошел к Мухи.

— Как бы тебе понравилось если бы твою шапку бросили?

И не успел Мухи глазом моргнуть, как его собственная шапка полетела в яму.

— Я тебя самого сброшу туда, чтобы ты зубами достал ее, — кинулся Мухи на Хасана и, будто клещами, обхватил его вокруг по яса.

Стоило только подтащить жертву к желобу — готово дело, как по ледяной горке скатится.

— Заступник! Я покажу тебе! — продолжал кричать Мухи, а сам при этом все норовил дать подножку Хасану и свалить его.

Но Хасана одолеть не так-то просто.

Никто не подходил к ним и не разнимал. Наблюдали со стороны, чем кончится борьба.

Только Ювси, покачивая головой, все повторял:

— Хватит вам. Не маленькие ведь…

— Заступиться решил? Кто он тебе? Новоявленный братец? Но он, кажется, родился раньше, чем твоя мать стала спать с его отцом?

— У, чтоб со свиньями спали и твой отец и твоя мать! — крикнул Хасан и столкнул Мухи в желоб.

Старшой одним махом, быстрее любой овцы, соскользнул в яму и, уже стоя в ней, стал потрясать кулаками:

— Ну, подожди, я до тебя еще доберусь. Не тебе гордеца из себя строить. Лучше за своей матерью последил бы. Все село говорят, что она с Гойбердом спит.

— Ну-ка, вылезай, если ты мужчина! На всю жизнь отобью у тебя охоту трепать языком, — тихо, но очень внятно сказал Хасан. — Кто бы говорил гадости, да не ты. Сам ведь приблудный! Даже не знаешь своего отца!

К яме подошел Зарахмет.

— Какой черт понес тебя туда? — удивленно спросил он, увидев посреди ямы старшого.

Мухи молча не без труда вскарабкался по желобу наверх. Ни словом не обмолвился, что это Хасан свалил его. Не из благородства, понятно. Из самолюбия не сказал да из страха, чтобы Зарахмет не лишил его должности старшого. Ведь управляющий потому и поставил Мухи над всеми, что считал его и смелее и бойчее других.

Но кто-то из ребят не сдержался, стал во всех подробностях рассказывать о случившемся. К одному голосу скоро прибавился целый хор.

— Какой же ты старшой, — покачал головой Зарахмет, — если тебя, словно барана, в яму сбросили?

Мухи стоял с низко опущенной головой и молчал.

— Ну, коли ты смелее и сильнее, чем он, — снова заговорил Зарахмет, теперь уже обращаясь к Хасану, — сам Бог велит мне по ставить тебя старшим!

Но Хасан ничего не слышал. Его правая бровь поднялась над глазом высокой другой, как всегда, когда он напряженно о чем-нибудь думал.

А думал Хасан о том, что услышал от мерзавца Мухи. Хоть и знает, что эта ядовитая змея только и норовит больно ужалить и не надо бы придавать значения его словам, но поди-ка останься спокойным, когда слова эти пачкают твою мать! «Неужели все это правда? — ломал голову мальчик. — А если правда?!»

— Ну, давай командуй, пусть работают! — приказал Зарахмет. — Чего стоишь? Или не слышишь моих слов?

Хасан только тут сообразил, что управляющий назначает его старшим.

— Командуй сам! — процедил он сквозь зубы и пошел прочь.

— Ты что? Ты в своем уме?! — замахал руками Зарахмет, глядя вслед Хасану.

— Он пошел посмотреть, что там Гойберд делает с его матерью, — злобно выкрикнул Мухи.

Хасан резко остановился, словно перед ним разверзлась пропасть. Но через минуту, так и не оглянувшись, снова зашагал вперед.

Не хватило у него ни сил, ни смелости вернуться и посмотреть всем им в глаза. И не только им! Никому он сейчас не смог бы посмотреть в глаза. Ему уже казалось, что и правда все село только и говорит о его матери и о Гойберде.

«Неужели это правда? — снова и снова задавал он себе один и тот же вопрос. — А если правда? Что тогда делать? Ведь каждый человек вправе будет оскорбить их, упрекнуть… Эх, нани, нани! Как же нам теперь жить?»

Но через мгновение Хасан уже стыдился того, что поверил в такое. Стыдился и уговаривал сам себя: «Нет! Неправда это! Наша нани не такая!»

Однако уверенности хватило ненадолго.

Солнце уже садилось, когда Хасан подошел к дому.

13

Кайла, покончив работой, мыла руки, когда вошел Хасан. Она ласково поглядела ему в глаза. Хоть с вечера и сердилась, что уходит работать с Рашидом, когда дома столько же дел, но сейчас радовалась: слава Богу, вернулся цел и невредим.

Сердце матери никогда не бывает спокойным, если дети ее где-то далеко, не при ней…

— Ты рано что-то, — сказала Кайпа. — Я ждала тебя позже.

Хасан не ответил и хмурый сел у порога.

— Что-нибудь случилось? — поинтересовалась мать. — Отчего ты такой грустный?

— Так, ничего, — неопределенно ответил Хасан.

Ему не терпелось высказать все, что наболело в душе. Но как? Как начать такой разговор с матерью? И если вдруг все это окажется правдой?…

Он посмотрел на иссохшие натруженные руки Кайпы и задумался.

— Хасан, а где Рашид?

Мальчик вздрогнул от неожиданности. Перед ним стояла Зали. Он не заметил, как она подошла.

— Скоро придет твой Рашид.

— А когда скоро?

— Когда кончит работать! — раздраженно ответил Хасан.

— А как же ты? — удивилась мать. — Вы ведь вместе пошли? Ты что же, не работал?

Хасан промолчал.

— Может, поссорился с Рашидом? Или, хуже того, подрался с ним или с кем-нибудь? — уже сочувственно спросила Кайпа и, подойдя к сыну, присела рядом с ним. — Поделись со мной, тебе станет легче. Я же мать твоя!

Кайпа обняла его. Хасан не увернулся как обычно, только испытующе посмотрел на нее. «Если ты мать, — подумал он, — зачем же позоришь своих детей?»

Через минуту он вскочил и побежал. Кайпа, не понимая, что с ним вдруг приключилось, растерянно смотрела ему вслед.

— Нани, он ничего не скажет и меня ругает, когда я тебе что-нибудь говорю, — вставил Хусен.

— А кому же вам еще говорить, если не мне?

— Ты ведь все делаешь по-своему, нани. И лошадь Товмарзы вернула…

— Не иначе как опять что-то натворил, — с тревогой сказала Кайпа и пошла за сыном.

Недалеко ей пришлось идти. Хасан ничком лежал в траве у самого плетня.

Дважды мать подходила к нему, но он так и не заговорил с ней и даже не посмотрел в ее сторону. Так и пролежал до позднего вечера.

Уже с люлькой в руках, собираясь на ночевку в дом Гойберда, Кайпа снова подошла и сказала:

— Ну хватит, вставай. Пора спать, идем в дом.

— Мой дом здесь, а не в чужом дворе. Не буду я больше ночевать у чужих людей.

— А, понимаю наконец! Вы поссорились с Рашидом. Это нехорошо, сынок, ты становишься очень неуживчивым. Ну, поднимайся. Идем, я помирю вас.

— Нечего нас мирить. Никто не ссорился.

— Тогда скажи, что же случилось? С каких пор у тебя завелись тайны от меня?

Хасан опять молчал.

Кайпа постояла минуту-другую и уже сердито сказала:

— У меня нет ни сил, ни времени читать над тобой молитвы. Делай, как знаешь!..

Взяв люльку, она пошла со двора.

Хасан мгновенно вскочил и преградил ей путь:

— Нани, не ходи туда! Прошу тебя!

— А куда мне идти? Не на улице же ночевать с больным ребенком!

— Мы не пойдем с тобой — ни я, ни Хусен!

— Как хотите.

И тогда Хасан окончательно поверил в то, что услыхал от Мухи.

— Можешь оставаться там навсегда! — крикнул он и снова по валился на траву.

Хусен не знал, как же ему поступить: мать обидеть не хочется и Хасана нельзя так оставить. Он растерянно поморгал глазами.

— Могу оставаться там насовсем, говоришь? Значит, я вам не нужна? Что ж, так, видно, мне и надо. Вырастете, пожалуй, еще не то скажете…

Хасан не поднимал головы и молчал. И это окончательно вывело Кайпу из себя.

— Так что же случилось-то? Скажи человеческим языком, если ты не камень! Чего ты меня мучаешь?

— Я не мучаю тебя. А прошу, чтобы ты сидела в своем доме и… не позорила нас, слышишь! — чуть не плача крикнул Хасан.

— Это я-то позорю вас?! — остолбенела Кайпа. — Что ты говоришь? Я что, бросила вас и вышла замуж?… Ну, хорошо! Идите оба и принесите наши пожитки. Я и под открытым небом как-нибудь пересплю. О вас же думала, боялась: простудитесь, заболеете… Не себя ради я надрываюсь!..

…Гойберд удивленно смотрел, как Хасан и Хусен молча собрали и понесли свои вещи.

— Куда вы? Дом-то ведь еще не закончен? — сказал он. — Крышу мазать надо. Нам вы нисколько не мешаете… Как же так — без крыши над головой?… Ведь осень уже. А что, если дождь польет?

Братья упорно молчали.

— Ничего не понимаю, — развел руками Гойберд, но тут же схватился за поясницу и, согнувшись дугой, весь скривился, как от боли, — Клянусь Богом, ничего не понимаю!..

Ночевать решили в сарае. Уже были, расстелены постели, когда твердым шагом вошел весь красный от гнева Гойберд.

Наконец, вернулись Рашид и Мажи, и отец узнал от них, что произошло днем между Хасаном и Мухи.

— Кайпа! — сказал он, скрестив руки на груди. — Видит Бог, я пожалел вас, когда вы остались почти под открытым небом, и дал вам приют под своей крышей. Мне не было в этом никакой корысти. Дети поссорились, могут всякое сказать. У меня нет жены, у тебя нет мужа. О нас тем более можно языки чесать. Но кто бы и чего бы ни говорил, пусть даже с минарета мечети горланит об этом, Бог свидетель, что у меня и в мыслях не было ничего худого. Пусть могила мне будет тесной, если я лгу!

Сказав это, Гойберд круто повернулся и вышел.

— Так вот ты отчего умом помутился, глупыш? — сказала Кайпа. — А я-то думала, сын у меня уже взрослый и все понимает! Да знаешь ли ты, что злые языки могут такое сказать, волосы дыбом встанут?

— Больше не скажут, — пробурчал из своего угла Хасан, — а если скажут…

— Что тогда? Опять будешь драться? Пора тебе понять, что ты старший в доме. Заботиться о нас должен, а не задираться по любому поводу с каждым мальчишкой. Вот и сегодня. Работал бы спокойно, ничего бы этого не случилось.

— А чего шапку Мажи в яму бросил? Я заступился, ему не понравилось. Вот и начал всякое молоть. Упрекал даже, что я не мщу за дади. И… о тебе вот наболтал! Как же не драться?

— Опять скажу: глупый ты. Во все времена это было. И ты еще не раз услышишь злое слово. Только понимать надо, чему верить, а чему нет. Я из-за вас с родным братом поссорилась, не захотела бросить моих мальчиков. Помните, он приезжал в ту ночь?… Да если бы я могла сделать такое, зачем бы мне вот уже третий год маяться?… Людям рты не закроешь. Пусть себе говорят. К чистому грязь не пристанет.

— Не буду больше говорить, нани! — крикнул Хасан. — Я не прощу никому, кто скажет о тебе плохое!

— Эх ты, драчун мой!..

Некоторое время все молчали.

— Алайг обещал завтра поставить окна и дверь, — заговорила снова Кайпа. — Собирался прийти очень рано.

— Нани, завтра же доделаем крышу! Я утром сбегаю за Исмаалом и Мурадом. И Сями позову. Они помогут… — сказал Хасан, уже засыпая.

14

Солнце еще не взошло, когда Кайпа разбудила сыновей.

— Нани, уже совсем светло, а я ведь просил тебя разбудить нас с рассветом! — недовольно проворчал Хасан.

— Ничего, успеете. Хоть на дворе и осень, а дни еще длинные.

Кайпа и не подозревает, отчего это Хасан, которого всегда очень трудно поднять с постели, сегодня вдруг так расстроен, что мать не разбудила его раньше обычного. Она думает, сын спешит поскорее попасть в лес, чтобы побольше нарубить дров. Кайпа с нежностью смотрит на него и с улыбкой говорит:

— За целый день нарубите. Сколько нам надо? Смотрите только, чтобы никто не увез ваши дрова.

— Исмаал обещал сразу дать нам лошадь.

— Если бы лошадь оказалась свободной тогда, когда она вам понадобится…

— А не будет свободной, походим, покараулим дрова, пока лошадь не освободится.

— Заодно наберем груш и кизилу, — сказал Хусен, — их сейчас в лесу много. Правда, Хасан?

Но старший брат молчит. Он думает не о грушах и кизиле. Да и дрова — только предлог, чтобы уйти в лес. У него другое на уме. И мать об этом, конечно, не только не знает, но ни за что и не догадалась бы.

Ни о чем не подозревая, Кайпа благодарит Бога, что Хасан так старается для дома. «Наконец взрослеет!» — думает она.

Когда сыновья уже были готовы в путь, мать, увидев под мышкой у старшего отцову овчинную шубу, удивленно спросила:

— Зачем тебе эта печка? День, кажется, будет жарким — только намучаешься.

— Дожди были. В лесу, может, сыро. Пригодится подстелить. Говорят ведь: хоть и сыт, а без припаса не ходи, хоть и небо чисто — одежду прихвати.

И Хасан крепче прижал шубу.

— Смотрите вы на него! Как, старик, пословицами заговорил.

Лицо Кайпы, просветлело от гордости за сына.

Если бы она знала, что у Хасана в шубе спрятана винтовка!..

А Хусен знает! Хасан уже проверил: ему можно доверять. Ведь он даже тогда, когда мать увидела его подбирающим окурки у лавки Соси и задала за это хорошую трепку, не сказал ей о том, что Хасан стал курить! И давно, между прочим. Денег-то у него нет, вот Хасан и собирает окурки а иной раз и Хусена посылает искать их, и все больше к лавке Соси. Там чаще, чем в других местах, собираются мужчины. Они беседуют, курят, а где курят — там и окурки.

Соси видно, приметил когда-нибудь, что Хасан подбирал окурок. Вот как-то идут братья мимо лавки, а Соси за отсутствием покупателей стоит возле нее руки в боки, подзывает он к себе Хасана и показывает пальцем на носок своего сапога:

— Возьми, ты, кажется, мимо таких вещей не проходишь? Хасан глянул, на земле лежала недокуренная самокрутка.

Мальчик нахмурился.

— Бери, что же ты стоишь? Видишь, ее почти не курили.

— Отдай своему сыну! — сверкнул глазами Хасан и, круто повернувшись пошел своей дорогой.

— Мои дети на улице ничего не собирают! А ты смотри! Если еще хоть раз увижу тебя у своей лавки… — и погрозил пальцем, не досказав, что же сделает в этом случае?

Братья прошли почти все село, так никого и не встретив. Только у одного из последних домов сидел на камне старый Довт.

Хасан собирался поздороваться и пройти мимо, но не тут-то было. Старик скучал в одиночестве и никогда не упускал случая поговорить.

— Живите долго! — ответил он на приветствие. — Живите так долго, пока ваш отец Беки не оживет! Что это вы с шубой в такую теплынь?

— В лес идем, — ответил Хасан.

— Дрова заготавливать? Это дело хорошее. Молодцы, что помогаете матери. А ну, бычок, покажи-ка мне свой топор, — протянул руку Довт.

Топор нес Хусен. Делать нечего: он подошел и протянул его старику. Тот попробовал лезвие и покачал головой.

— Ну и ну! Таким топором и тыкву не разрубишь.

— Нам сойдет, — сказал Хасан, торопясь уйти.

— Что значит «сойдет?» Виданное ли дело с этаким топором в лес ходить! Идемте, я наточу его.

«Только этого мне не хватало, — злился про себя Хасан, — когда теперь до леса доберемся? А все из-за нани, разбудила бы пораньше, никакого Довта не встретили бы!»

— То, что тупым топором сделаете за день, острым в полдня управитесь.

Довт — человек очень старый. Никто уж и не помнит точно, сколько ему лет. Одни говорят, только немногим перевалило за сто, другие утверждают, что и за сто двадцать. Когда об этом заводят речь с самим стариком, он посмеивается:

— Да кто его знает, сколько уж прожито! Я думаю не о тех годах, что пронеслись, как репей, гонимый ветром в поло, а о тех, которые остались.

Довт одинок. Когда-то он был женат. Женился на вдове, которая до него раза три была замужем, но все мужья не хотели с ней жить и возвращали ее в отчий дом, так как была она слабоумной.

Довт и тот уже хотел разойтись с ней, да пожалел несчастную женщину, решил, что по старости ему и такая жена сойдет, и терпел все ее причуды. Но случилось так, что он все же лишился жены.

Как-то осенью пошли они вдвоем в лес. Довт рубил дрова, а жена собирала кизил. В поисках ягод женщина все глубже уходила в лес, ну и, видать, заблудилась. Довт долго искал ее, кричал, но так и не нашел. Подумал, что, может, заблудившись, она вышла другой стороной и давно уже дома. Но нет! И там ее не оказалась.

Нашли жену Довта только на третий день за Кескемом в Жерка-балке. Она была мертва. Одежда на ней изодрана в клочья, лицо исцарапано. Должно быть, испуганная женщина металась по лесу, как загнанная.

Никто так не узнал, отчего она умерла, может, от испуга, а может, сердце не выдержало, когда бегала…

— Довт нашел человека, чтобы его кормить, — говорили люди, — и покойника чтобы — похоронить. Уж лучше бы жил один.

С тех пор о женитьбе Довт больше не думал. А если, бывало, кто и заве дет с ним разговор об этом, старик только отмахивается:

— Достаточно и того, что в судный день никто не скажет: вот, мол, смотрите, идет бугай. Был я женат — и ладно. Хватит с меня.

Всю зиму Довт проводит на охоте, а летом стережет посевы сельчан. Сейчас люди приступили к уборке, и, значит, кончилась его работа. Посидит дома до холодов, а там опять на охоту.

Дверь в доме у Довта такая низкая, что взрослым приходится нагибаться, чтобы пройти. Единственное окно не имеет ни рамы, ни ставен, просто в проем вмазано стекло.

У самого входа лежит камень. За многие годы на нем отточили столько ножей, топоров и всего другого, что он стал гладким, как стекло.

Старик присел перед камнем и сказал, обращаясь к Хасану:

— Поди-ка, сынок, в дом, кумган с водой принеси мне.

Хасан еще плотнее увернул винтовку и передал шубу брату. Он послал бы Хусена за кумганом да увидал в открытую дверь, что там подвешенные на веревочках досушивались табачные листья…

В сенцах ароматно пахло табаком, еще бы — весь потолок увешан. Хасан заглянул в комнату, табачный дух шибанул ему в нос: видать, Довт, вместо того чтобы спать, всю ночь курит. Он и днем любит, покуривая, наигрывать на балалайке. Это знают все в селе. На огонек к Довту и на табачок с удовольствием заходят охотники до его рассказов. А рассказывать старику есть о чем. Вон ведь сколько живет! При Шамиле и даже раньше уже был не молод, многое повидал.

В глаза Хасану бросилось ружье, что висело на задней стене. Оно было точно такое, каким Хамзат застрелил Борза.

Хасан взял кумган и вышел.

— Так! Поливай, — сказал Довт, начиная точить о камень топор.

Едва вода высыхала, Довт просил подливать.

Старик долго точил топор. Наконец провел по лезвию пальцем, потом вырвал волос из бороды и тоже провел по лезвию.

— Вот теперь хорош! Идешь в лес — топор бери острый как бритва, чтобы можно было махом разрубить медведю голову…

Старик, наверно забыл, что дети шли не на охоту.

Он все говорил, а Хасан не слушал его. С той минуты, как мальчик увидел на стене ружье, он думал только о том, как бы направить речи Довта на оружие. Ведь кто еще в селе лучше старика знает винтовку. Он всю жизнь охотится.

— А говорят, что медведь не боится ружья — вставил наконец Хасан. — Это правда?

Довт покачал головой, скорее своей белой бородой и усами, и сказал:

— Боится или не боится, а все — оттого, как прицелиться и выстрелить…

— А как правильно целиться? — вырвалось у Хасана.

Довт выставил руки, будто он держит ружье, и прищурил левый глаз.

— Вот так! А целятся правым глазом. Ты что же, не знаешь, как целиться надо? Ну-ка вынеси ружье. Оно там на стене висит!

До этого Хасан беспокоился, как бы не задержаться у Довта, а теперь и думать забыл о лесе. Мигом сняв ружье, он выскочил во двор.

— Вот смотри, — сказал Довт, беря у него ружье, — так и быть, поучу. Кто знает, может, из тебя выйдет хороший охотник. Видишь прорезь?

— Вижу.

— Через нее смотрят и наводят так, чтобы мушка на конце дула совпадала с прорезью. На держи, — сказал Довт, передавая Хасану ружье. — Попробуй сам. Ты понял, как надо?

Хасан кивнул и взял ружье. Зажмурив один глаз, он стал целиться. Мушка плясала перед глазом и никак не хотела остановиться.

— Ну, прицелился?

— Прицелился. Только мушка не стоит на месте.

— Значит, руки у тебя дрожат. А руки мужчины должны быть крепкие, как железо.

Хасан сильнее сжал ложе.

— Э, парень! Так не пойдет. Разве можно напрягаться? — Довт похлопал Хасана по рукам. — Расслабь их, чтобы были как плети. Вот так! А теперь спускай курок. И приклад надо прижимать к себе сильнее не то так отбросит…

Хасан нажал курок. Глаза его горели от радости. Довт взял у него ружье и протянул Хусену.

— А ну, бычок, прицелься и ты.

Стараясь закрыть один глаз, Хусен невольно прикрыл оба.

Старик засмеялся.

— Ты что же, с закрытыми глазами хочешь целиться? Зажмурь вот этот, — сказал он, кладя ладонь на левый глаз Хусена.

Но едва Довт убрал руку, закрылся и второй глаз.

— Отдай лучше ружье, — сказал Хасан, — твои глаза для этого дела не годятся.

— Отчего же не годятся? Он просто не умеет закрывать один глаз. Это не беда, научится. Правда бычок? — закончил Довт, по гладив Хусена по голове.

Хусен рассеянно кивнул. Ему было досадно, что он не сладил с ружьем.

— Ну ладно, дети. Теперь идите в лес, не то поздно уже будет. Удачи вам! Живите долго!

Хасан готов был бежать. Он теперь умеет делать то, что для него так важно, только бы пострелять побольше!

Быстрее в лес, в такое место, где никого нет!

Братья быстро идут по степи почти бегут: А по дороге опасно. Не дай бог, кто-нибудь встретится, спросит, что в шубе, придется врать… Уж лучше идти по степи. Они поднялись по склону и спустились в Тэлги-балку.

Хасан приостановился, внимательно всмотрелся в копны сена, особенно туда, где стоял шалаш. Хусен тоже смотрел в ту сторону, но он не знал, что искал брат. А Хасан все не отрывал глаз. Он-то знал, чья там паслась лошадь на привязи.

Вот из шалаша вышел мужчина, сел на коня и поскакал. Хасан потянулся к винтовке, но вовремя спохватился, сообразив, что с такого расстояния у него не получится, и махнул рукой.

Конец ознакомительного фрагмента.

Примечания

26

Начальник, чиновник.

27

Обычное для женщин восклицание, выражает удивление, испуг.

28

Муталим — ученик арабской школы — хужаре.

29

Назм — религиозное песнопение.

30

Сага — угощение в честь религиозного праздника.

31

Благоденствие.

32

Уменьшительное от имени Исмаал

33

Бульон, суп.

34

Экономия — так в народе называли имение, поместье.