Дорога в Латвию

Ашот Левонович Григорян, 2022

Автор, по собственному признанию, вполне мог обосноваться в Латвии и чувствовать себя в ней своим. В книге отражено восприятие Латвии как места назначения. Каждое посещение этой балтийской земли дает новые ключи к ее познанию. И если она – важная часть твоей идентичности, то писать о Латвии – значит писать о себе, о времени, жизни и любви. Особое внимание в книге уделено армяно-латвийским взаимоотношениям, культурным параллелям и сходствам.

Глава первая

1

Вдалеке птицей с раскинутыми крыльями, скопищем мостов, рельсов, толстоствольных деревьев и готических башен, душераздирающим криком чаек, отдающая хлебом и печным дымом, причалила Рига. Если этот узнаваемый профиль похож на кардиограмму (у редкого города есть свой профиль — Нью-Йорк, Санкт-Петербург, а еще?), то ажурный силуэт церкви Святого Петра в ней как высшая амплитуда — знак бытия. Ad locum Rige… Это место существует наяву…

По пути в Ригу автобус проехал пол-Латвии. Эта страна подходящая, чтобы путешествовать не вширь, а вглубь…

Ну, а Рига — город, чтобы вдохнуть полной грудью жизнь, но без лишних глаз. Не ближайшая столица Вильнюс — географический центр Европы, где много метафизики, сакральных локусов, меньше жизненного пространства. Не стоит искать и сказочности Таллинна, отчужденности Стокгольма — живи!

Хотя… каждый видит здесь свое: Гердер описывает свою Ригу, Леонид Андреев — свою.

Про Ригу не скажешь, что если о чем-то здесь не слышали, то этого не случилось. Вот что мне нравится! Рига отвергает пафос. И памятники здесь часто без больших постаментов, ближе к прохожим. Нет памятников всадникам: конную статую Петра Первого Рига не переварила, даже после того, как статуя чудесным образом была заново обретена со дна моря. Реплики же менее надменных памятников, бесследно увезенных в Россию во время Первой мировой, теперь снова украшают Ригу.

Здесь не вскрикнешь вслед за Норвидом и Неменом — «to jej stopy» (это только подножия): душа отдыхает при виде рижской архитектуры, доказывающей, что возможно большее, если материальное переходит в духовное. «Дом Зингера» как обыденность, на каждом шагу. Барселона с приличным вкусом. Модерн для утомленных эстетов. В этом месте не только философам свойственно испытывать изумление.

Предыдущий век в рижской архитектуре — это движение от сложности и красоты северного модерна к простоте и функциональности. Надеюсь, в текущем веке оно пойдет в обратном направлении. Старые дома аутентичны, их берегут и восстанавливают. В частности, изящные неповторимые порталы домов в стиле модерн.

Только изредка на фотографиях деревянных, как правило, зданий видно, как за минувшие десятилетия те потеряли свои внешние украшения и изначальные архитектурные детали. В Риге больше исторических деревянных зданий, чем где-либо в Европе, однако германская архитектура не сильно повлияла на латвийскую, «фахверковые» дома с балками встречаются тут редко, даже в старом городе.

Есть и любопытные примеры конструктивизма (особенно досоветской эпохи). При первом Улманисе был авторитаризм, но видимо, не самый жесткий по форме: людей хотя бы не расстреливали, а строительство велось обширное и качественное. Интересно, где он брал средства и ресурсы?

Я видел, как у памятника Улманису весьма пожилая бабушка плакала по нему. Диктатура как хроническая болезнь — однажды живя в ней, трудно от нее излечиться. Мало кто сегодня вспоминает демократичного и человечного Густава Земгалса. Я взялся перевести бабушку через улицу, продолжая слушать ее рассказ о лучших, как она считала, временах Латвии, не решаясь перебить ее. Это со мной говорила сама двойственность истории.

Взор внимательного прохожего привлекают не только здания и скульптуры. На улицах много пожилых романтичных пар. Такие отношения в старости — признак ума. Я заметил, что вместе долго живут, сохраняют отношения пары умных людей. Правда, обратное не могу утверждать — в жизни всякое бывает. Знаю одно: рядом с каждой несчастной женщиной стоит дура-подруга со своими советами, а мужья, как правило, сами дураки…

Нынешняя Рига — это треть населения Латвии. Среди местных девушек есть и армянские типажи, но чаще они здесь похожи на русалок с удлиненно-овальными формами головы и маленькими носиками (самую известную из русалок зовут Элина Гаранча). Сдержанные и уравновешенные, они способны довести ценителей подобных качеств до умопомрачения. Трудно поверить, что истеричка Эмми фон Н., описанная Фрейдом, была из Латвии (Лифляндии).

Попробуйте ночью выйти на улицу, где никого нет, вдохнуть прохладный морской ветер и посмотреть вокруг, а лучше — наверх. Ночную Ригу не узнать, с теми же улочками приходится познакомиться еще раз. Город — это люди, а тут даже в старом городе ночью бывает время, когда вокруг никого нет.

Если обращать внимание на вывески, надписи, названия продуктов в магазинах, разговоры, латышский постепенно сам откладывается в голове. Через некоторое время привыкаешь к этому звучному и приятному для слуха языку, скажем, выучить его не так уж и сложно…

У латвийцев есть вкус и интерес к жизни. Каждый магазин в Риге оригинален — от ассортимента до оформления. Тут вообще бизнес делается не ради денег, а ради любви к отрасли или теме. Поэтому, о чудо, многие очевидно убыточные бизнесы так долго живут.

В магазинах — неимоверное количество пирожных невероятных цветов и форм. Признак Европы?

В нос бьют разные запахи, в основном теплые, от еды, но угадать, что именно и где варится, не представляется возможным. Зимой в городе пахнет печным угольным дымом. И небо при тумане светлее, как будто обещающее что-то хорошее. Рига не Рим, но здесь тоже полагается испытывать счастье. Здесь, кстати, воду можно пить из крана, как в Ереване или Риме.

Даже не верится: в Северной Европе может быть так солнечно и празднично. Благолепие, хоть обустрой синтоистский храм на каждом углу! И Новый год здесь долгожданный праздник: не зря Рига считается родиной рождественской елки.

В Риге есть храмы и церкви разных конфессий, сравнительно живые или имитации, устремленные к благости или же поощряющие самодовольство, — в любом случае выбор велик. Не зря и гимн страны начинается со слова «Боже».

Башни Домского собора и Церкви Святого Петра в Старом городе веками соперничали между собой по высоте, теперь вторая выше. Она — в свое время самая высокая деревянная конструкция в Европе — была разрушена взрывом снаряда 29 июня 1941 года, а восстановили шпиль церкви только в начале 1970-х. Часы привезли из Армении: они традиционно имеют только одну — часовую стрелку. Днем каждые три часа звучит мелодия латышской народной песни.

Сто лет назад под башней Церкви Святого Петра размещалась геодезическая нулевая точка Риги. Она принималась за точку отсчета при замерах земли во времена землемеров. Еще внутри церкви хранится оригинал рижской статуи Роланда: из песчаника, в увечьях, без меча правосудия, но с достоинством в осанке и, видимо, более живая, чем реплика на Ратушной площади. Статуя Роланда во времена Ганзейского союза — средневекового прототипа ЕС, означала городскую свободу и право вести самостоятельную торговлю.

Как и полагается столице, Ригу прорезает большая река. В начале прошлого века через Даугаву рядом лежали два железных моста. Оба были разрушены во времена мировых войн. Старый — Земгальский мост — после подрыва и бомбардировок 1941 и 1944 годов не был восстановлен, две его опоры до сих пор видны рядом с Железнодорожным мостом, чуть ниже по течению реки. А как по сравнению с межвоенным временем потеряла в своем очаровании Набережная 11 Ноября! Что, если не собственная никчемность начальников в штабах, разогревало азарт взрывать все эти прекрасные творения мысли и рук человеческих?

Другой берег Даугавы — левый, знаю хуже. На первый взгляд, там недалеко от посольских кварталов и торговых центров причалили мало ухоженные, зараженные недостатком районы. Но есть в Пардаугаве места, которые притягивают в моменты скуки или унынья. Торнякалнс известен «Замком света» — зданием библиотеки, Ильгюциемс — благодаря уроженцу этого района Раймонду Паулсу, Иманта видна из окон электрички в Юрмалу, а Агенскалнс можно пробовать на вкус в квартале Калнциема. Здесь на традиционном рынке, рядом с невиданными кулинарными изысками и продуктами крестьянских хозяйств крутится нечто — карусель с разноцветными ряжеными лошадками и одной собачкой. Они мчатся благодаря усилиям разодетой как сказочная героиня женщины — хранительницы карусели. Ею восхищаются — кто еще сумеет вручную крутить такую махину да еще и подзадоривать возгласами — «и-го-го», «хея-хея», «ай-яй-яй», «мои принцы-принцессы», «мои короли-королевы». Свои 2 евро она зарабатывает честно.

Еще век назад латышское население было сконцентрировано на этом берегу. Долгое время латыши относились к Риге, как к центру чужой силы, отбирающей богатство народа, губящей лучших его представителей, не признающей в природе Бога, как это делал народ Лачплесиса. Веками лишенные человеческих прав, латыши были чужими на своей же земле. Не считая попытки послаблений при шведах, значительное улучшение в положении народа имело место только при царе Александре II.

Молодые латыши Кришьянис Валдемарс, Юрис Алунанс и Кришьянис Барон, как и армянский просветитель Хачатур Абовян до них, получили образование в Дерпте: они должны были вернуть своему народу право на жизнь, родину, культуру, знания и национальное достоинство.

Барон занимался дайнами 40 лет, подготовил шесть томов «Латышских народных песен» — удивительный памятник народного творчества. Я видел шкаф — хранитель дайн, сделанный из сосновых досок, две части по 35 ящиков, в которых Барон собирал бумажки с записями дайн.

Не зная текстов дайн, по мелодии ловишь оттенки настроений. Или это заблуждение? Но от некоторых из них веет пронзительной грустью. Это музыка в чистом, первозданном, идеальном состоянии, сокровище латвийской и вообще индоевропейской культуры.

С 1873 года каждые 3-5 лет проводится Вселатвийский праздник песни и танца, в котором участвуют десятки тысяч жителей страны.

В латвийских регионах любят исполнять песни вместе, петь хором, это сплачивает народ (в Армении так почти не делают, к сожалению). Совместное пение демонстрантами народных песен сыграло ключевую роль при восстановлении государственного суверенитета стран Балтии в 1987-1991 годах, поэтому эти мирные акции протеста получили название «Поющая революция».

По Шлягерсканалс на ТВ часто звучат задорные песни под гитару, клавишные и скрипку (кажется, этот стиль называется «песни Лиго»), но мне по душе более лирико-романтичные, которые исполняют Эвита Калниня, Анна Дрибас, всякие-разные группы из регионов.

Существование одного такого композитора как Раймонд Паулс сделало бы музыкальное искусство любой страны явлением самобытным, насыщенным и полноценным. Слушая такие песни как “Nāc”, “Dzel manī sauli” и “Debess Dzied Un Zeme Dzied”, сразу вспоминаешь Латвию. Паулс пишет песни на стихи большинства видных латышских поэтов, он не выбрал своего, он ищет «свое» у всех. А творческий тандем Паулс-Пугачева — одна из вех советской культуры (советской в том плане, что песни были разрешены и растиражированы в СССР), и по популярности вряд ли кого-то можно было поставить рядом. Это тот уникальный случай, когда песни настолько вошли в нашу жизнь, что не стареют с годами. Свыше 2400 произведений широкого жанрового диапазона — это музыкальный мир, который для себя будут открывать новые и новые поколения. В этом циничном, лишенном постоянства мире Паулс остается эталоном надежности: что бы ни случилось, ты знаешь, в назначенный день он выйдет на сцену и четко отыграет свои два с лишним часа¹.

Может показаться, что письменная литература в Латвии слабее фольклора, но ведь последний имеет более долгую историю, он выразительнее и оставил в народной памяти значительный след. Хотя в выдающихся случаях, как эпос «Лачплесис» Андрея Пумпурса или «Вей, ветерок!» Райниса, трудно отделить письменную литературу от фольклора.

Писателя Рудольфа Блауманиса называют реалистом, но в его произведениях есть место чуду и сказке: этот стиль позже выльется в магический реализм. Блауманис вообще многое предвосхитил: его убедительные по описательной силе сюжетные находки, поднимаемые им проблемы позже встречаются у разных авторов — от Хемингуэя до Айтматова. У Блауманиса очень симпатичная биография: там не найти серых и, тем более, черных пятен. Правда, и времена были относительно простые. Блауманис жил скромно, в его мемориальной комнате в музее Розенталя и Блауманиса хоть шаром покати. Не имевший в Риге собственного дома, болевший туберкулезом писатель эту комнату снимал. Аскетическая обстановка и есть лучший памятник Блауманису и его духовному подвигу. Символично еще то, что к его квартире вела удивительной красоты лестница, а он жил под самой крышей, ближе к небесам. Всматриваешься на показную роскошь иных авторов и понимаешь, что хорошая жизнь навредила их творчеству: писатели в позолоченных хоромах с джакузи и автопарком просто переставали писать. И если в музее писателя такая роскошь, то перед нами — могильник его творчества.

Иду навестить дом Райниса и Аспазии: в прекрасном, ухоженном квартале Риги это двухэтажное потрепанное здание цепляет взгляд — наверное, ремонта здесь не было со времен знаменитых жильцов. Музей на реставрации.

Народный поэт не только в своем творчестве, но и в себе проявляет лучшие характерные черты своего народа. В самый тяжелый период для армянского народа внешне уединенный, отстраненный Райнис не может оставаться в стороне — он обращается к армянской литературе, выступает в защиту армян. Из своего последнего зарубежного путешествия Райнис привез Аспазии подарок — сувенир-напоминание о беженцах Первой мировой. Он никак не мог пройти мимо ужасов войны даже после ее формального окончания…

Хорошо, что Райнис стал одним из авторов Конституции Латвии. Армении так не повезло: главный автор иногда бывал у нас дома — пренеприятный тип из касты непотопляемых.

Спрашиваю у латвийского литературоведа:

— Латвия дважды упускала шанс выбрать в президенты лучших представителей своей культуры. Что, если бы Райнис стал президентом?

— Слава Богу, что не стал, — улыбается тот. — Ему же лучше. А если бы дожил до 1940-го и стал руководителем тогда, то страшно представить последствия.

Такое, пожалуй, можно сказать и про Паулса (когда спрашивают про работу в Сейме, он отвечает: «Когда-то мы весело провели там время»).

Но вернемся к литературе. С поэзией Александра Чака нас сближает победное шествие урбанизма, а отдаляет от нее неполнота страстей. Расширившись, городская цивилизация убивает страсти. Рассудок уже не слушается сердца.

А поэзию Чака нужно проживать, чтобы ощущать эту страстную нежность под грубой оболочкой. Почему все лысые люди так похожи? Это одна нация или мы их редко видим, поэтому и кажется, что все на одно лицо?

Янис Петерс выделяет в латвийской поэзии три имени, которые «выражали свое время» — Райнис-Чак-Вациетис. Специалист по Райнису мне говорил, что круче Чак, специалист по Чаку — Райнис. Интересно, что скажет специалист по Вациетису?

Поэзия Вациетиса на уровне природного явления, она — частичка космоса. В свое время Райнис предугадал появление поэта будущего с утонченным восприятием, который сможет выразить в поэзии то, что выражают музыка и изобразительное искусство.

Стихи Кнутса Скуениекса тоже пропитаны любовью к природе. И главное, судьба родной страны заботит Скуениекса на протяжении его длинной жизни, что в мордовских лагерях, что в саду при собственном доме в Саласпилсе. Он был номинирован на Нобелевскую премию по литературе, но шансы получить ничтожны — у латышей, как и у армян, литература нечитанная миром.

В Латвии яркие женщины-поэтессы: Аспазия, Мирдза Кемпе, Аустра Скуиня, Визма Белшевица, Лайма Ливена (на ее стихи написана песня «Обхвати руками»), Аманда Айзпуриете. А скольких мне еще предстоит узнать…

Латыши — «народ пахарей», как и армяне, поэтому индивидуалисты. Любят дом, перед домом выращивать цветы, любят деревья, лес. Въезжая в Латвию из России, первое, что замечает глаз, это цветочные луга повсюду. Латвия цветами славится уже давно. Рассказывают, что рижская гостиная Райниса и Аспазии походила на оранжерею — везде были цветы.

В 1878 году русский путешественник в «Вестнике Европы» писал про «город-сад» Ригу: «Это — губернский город, но во всяком случае такой, каких у нас нет»…

Мой триумвират рижских раев — Зиедоньдарзс, Парк Кронвалда и Петровский парк (сад Виестура) в Петерсале. И венчает этот треугольник Парк у Бастионной горки. Эти парки имеют свойство не кончаться, их циклическое пространство способно схватить и не отпустить, пока не будет слишком поздно. А вообще, их очень много — изумительных, непохожих друг на друга, под разное настроение или погоду, в каждом из районов, вплоть до окрестностей Юглы.

«В латышском крае нет ни железа, ни каменного угля, ни других каких-либо ископаемых богатств. Почва края также не отличается плодородием. Поэтому здесь каждый кусок хлеба добывается только неустанным трудом», — пишет Юрий Новоселов в книге «Латыши» (Рига, 1911). Латыш боготворит природу, сливается с ней, не жалуя антропоцентризм. Уходя от язычества, мы к нему и приходим.

Если латыши одними из последних в Европе, Армения приняла христианство первой в мире. В армянской церкви до сих пор имеет место жертвоприношение — это от языческих времен. Петушки вместо крестов украшают шпили рижских храмов (петух является символом города) — еще один отзвук язычества. Орнамент крест вечности / огня (կեռխաչ, ugunskrusts) применяли и армяне, и латыши (склонность к архаическим формам сознания и сегодня свойственна и тем, и другим) ².

2

Вдали, где-то за улицей Авоту, внимание мое привлек старинный, обшарпанный особняк, напоминающий дом Вазари в Ареццо, с пыльно-молочными, местами отдающими серым или темно-зеленым стенами, высокими заколоченными окнами, только двери я не заметил. Дом стоял как на отшибе на Y-образном перекрестке. Прохожие, которых было мало, не проявляли никакого интереса, стараясь быстрее пройти до мест назначения. Я осмотрел особняк со всех сторон — благо, двор был открытым и общим с жилой пятиэтажкой и, в дополнение, у меня имелось свободное время.

«Постройка тех старинных времен, когда люди еще могли изъясняться латынью, — подумал я. — Пятиэтажный дом тоже не новостройка, судя по выгоревшему желтому окрасу, — ровесник двадцатого века».

То, что когда-то, видимо, служило особняку парадным входом, было тоже намертво заколочено. Других входов не нашел. Во дворе — истоптанная, похожая на глину земля, машины, стул, сделанный из бревна. Малолетние сорванцы громко разговаривали на латышском. Перед особняком одиноко стояло тонкое дерево, кажется, остролистый клен. Из трубы валил густой дым. Что это — кто-то живет внутри? Как-то ведь входят в дом? Нужно будет сюда вернуться.

И вообще — стоит вернуться в Ригу. Всегда так: будучи в другом месте, сожалеешь, что в данный момент тебя нет в Риге, ведь каждый момент неповторим, уходит безвозвратно, ты пропускаешь дорогие сердцу события, глаза не останавливаются на шпилях церквей, в которых снова и снова помолился бы, не противостоишь порывам ветра с моря, не знакомишься с людьми, с кем мог бы познакомиться там, не видишь разные состояния города, Даугавы, взморья…

А если не судьба, то чему следует уступить время, так это снам, снам и выдумке, фантазии, бреду, состоянию транса, мысленным передвижениям без учета условностей и особенностей, виз и границ.

3

…Это случилось нежданно, вдруг: птицы разных видов и мастей сошли с ума. Бились о лица прохожих, об оконные стекла, падали в выхлопные трубы, проникали в дома и офисы. Во всем мире люди боялись выйти из дома, а кому очень нужно было, надевали на голову куртки или закрывали лица масками (начали продавать сетки на лицо). В жилых районах копились мусор и грязь, в которых царствовали грызуны и летучие твари. Кто мог, перевелись на удаленку, кто-то уволился, на улицах почти не встречались пешеходы — бегом до ближайшего магазина и домой. Пугливые люди полюбили дожди. Особую опасность представляли крупные хищные птицы, хотя и от спутников человека вроде голубей можно было ожидать всего. Они агрессивно таранили всех без разбора, спасались только жители тех стран, где было холоднее. В Хушабе и Страшенах власть взяли птицы, в Бурсе короткое время имело место безвластие. О первых погибших сообщили в начале июня. По телевидению голубей называли исключительно «летающими крысами», орлов — «пожирателями печени». Хорошо, что домашние птицы остались безучастны к безумию своих собратьев, люди их все также любили и чуть реже, но употребляли в пищу.

…То майское утро 2043 года было в К..ске вполне обыденным, горожане спешили на работу. Поговаривают, что птичье безумие взяло начало именно оттуда, хотя доказательств никто не приводил. Якобы какой-то парень по дороге на работу спустился в узкий безлюдный переход, а там кормилась стая уличных голубей. Испуганные птицы попытались вылететь на улицу, но парень не пускал их, отмахивался руками, бил рюкзаком, издавал отпугивающие звуки (немаловажная деталь — парень любил выпивать). Не найдя другой дороги, птицы влетели парню в лицо, он от неожиданности упал и не смог подняться, а замазанные кровью птицы вырвались наружу, метались направо-налево и сигналили своим собратьям о случившемся. Неважно, так все началось или причиной стал сдвиг магнитного поля Земли, как считали австрийские ученые, но через считанные дни птичье безумие охватило весь земной шар.

Опасность прошла только к началу сентября. После того как полицейские начали отстреливать птиц, их поголовье резко сократилось, а оставшиеся вновь стали бояться людей. Зыбкое перемирие восстановилось.

4

Латвии, как и Армении, не повезло с географическим положением. Но у Латвии есть преимущество — выход к морю. Нигде не прерываясь, пляж тянется на все 500 километров. И, что примечательно, на побережье не наблюдается особого ажиотажа. Даже в сезон едешь в Юрмалу на электричке и в вагонах так свободно, пассажиров мало, никто не толкается. Здесь вообще неуместно вести себя агрессивно.

Латвия — это спокойствие,

покой, умноженный на радость,

и жизнь в ней — перемирие,

мир, деленный на всех,

нежно-певческий здешний язык,

как ручей неустанно журчащий,

дородную загадку таит

в словах кристально простых.

Рига — это вдохновение

добавить свой след во времени

и, следовательно, в пространстве,

убавив мишуру и потери,

словно письмо поколениям,

красотой оставить бы след,

пройдя по краям, где солнце

меж туч ярко светит земле…

На пути через время и пространство мы оставляем свой неизгладимый след… Но каким он будет? Больше никогда не будет расти травинка, на которую мы невольно наступили, не будет сидеть на занятом нами месте другое существо, мы изменили (хоть на время) положение и расположение вещей, да и люди, соприкасаясь друг с другом, вольно или невольно меняются. Хорошо, если к лучшему. Войдя в безлюдный лес в Энгурском крае, я вдруг почувствовал, что он полон существ, когда-либо прошедшими по нему, и они следят за мной — не слишком ли самонадеянно веду себя.

— Не ты ее создал, — напомнил мне в детстве друг, когда я бросил в мышь камень.

Половина Латвии — леса, это душа страны. В лесах обитает большое разнообразие животных, из которых белая трясогузка и двупятнистая божья коровка названы национальными.

На взморье полоски дюн сменяются сосновым лесом. Внутри него находится Юрмала. Она как дорогая сердцу подвеска, на которой последовательно сверкают жемчужины — части города, когда-то отдельные поселки, теперь выделенные железнодорожными станциями и платформами. Части Юрмалы разные по атмосфере и духу, но всем им свойственны легкость и тихая праздничность, как будто сложнейшие периоды истории Латвии не касались этих мест.

Старинные деревянные особняки уже вросли в ландшафт. Кажется, исчезни один из них, его-то и не будет хватать. Здесь понимаешь, как время справляется с безвкусицей: все старое приемлемо, ни одного уродливого здания…

Йомас — центральная пешеходная улица в Юрмале: она менее двух километров в длину, но это целый мир, который можно изучать месяцами. Правда, лучше выбрать теплое время, в несезон здесь меланхолично и одиноко. В такие трудные времена, испытав тяжесть одиночества, в Юрмале умирали и Райнис, и его верная подруга жизни Аспазия. Он — в Майори, она — в Дубулты. Теперь и там, и там — музеи, бережно хранящие память о великих поэтах. Редкий случай — два музея в пешей доступности, посвященные одним и тем же личностям и при этом одинаково занимательные, не повторяющие, а дополняющие друг друга. Если был в одном, пожалуй и в другой.

Узкая полоска земли от реки Лиелупе до моря… это Дубулты. Здесь отдыхали Иван Гончаров и Николай Лесков, утонул, купаясь в море, Дмитрий Писарев. Константин Паустовский написал здесь «Золотую розу»… В небо устремилась аскетичная башня лютеранской церкви начала ХХ века. До берега рукой подать. Горячий песок при нежгучей жаре. Еще пара шагов и — морская лазурь.

Возвращаюсь к травам, ложусь: в них столько живности, что шумно, как на восточном базаре. Я предпочитаю приходить на залив, когда людей на берегу немного. Пусть они будут — так приятнее (да и как без них?), но чтобы без столпотворения.

Так и 5 сентября, в последний, как потом оказалось, день плавательного сезона, я пришел на берег. Солнце еще жгло, в воду можно было окунуться, рядом на скамейке сидели умиротворенные пожилые пары. Дай им шанс, будут сидеть и бесконечно изучать волны — на безопасном расстоянии от манящей стихии. Не надоедало же Янису Скучсу всю жизнь старательно изображать и увековечивать каждую из волн.