Фасолевый лес

Барбара Кингсолвер (1988)

Окончив школу в захудалом городке в штате Кентукки, Мариетта Гриер покупает древний битый «фольксваген» и отправляется в путешествие по Америке в поисках лучшей доли. Она не ждет чудес, но точно знает, что в родных краях таким, как она, ловить нечего. Серость, уныние, однообразие — вот все, что может вам предложить округ Питтмэн. Да, Господи, в 70-е здесь еще не знали, что такое дисковый телефон! Если ты хотел кому-нибудь позвонить, нужно было снять трубку и сказать оператору: «Девушка, соедините…» «О, нет, с меня довольно штата Кентукки», — сказала себе Мариетта, трогаясь с места. — Прощай, округ Питтмэн, я больше сюда не вернусь». Так начался первый день ее самостоятельной жизни. А на закате этого дня ее уже ждал сюрприз…

3. Иисус, наш Господь. Подержанные покрышки

На восходе мы пересекли границу штата Аризона. Жирные розовые облака, похожие на веселых балерин-гиппопотамов из диснеевского мультика, неторопливо плыли над дорогой. По пути нам попалось местечко, называемое Техасским Каньоном. Ничего техасского, слава небесам, в этом местечке не было, но выглядело оно так, что… что мне и сравнить не с чем. Представьте себе лес, но вместо деревьев в этом лесу — округлые камни, формой напоминающие пухлых людей и животных. А некоторые камни громоздятся друг на друга, словно картофельные жучки, занимающиеся любовью. Стоит солнечному лучу упасть на них, как они загораются розовым, и все это выглядит так смешно, что кажется ненастоящим. Мы пронеслись мимо придорожного знака, на котором я разглядела динозавра, но не заметила, что там говорится — может, написано что-нибудь про камни, а может, вообще, что это окаменевшее дерьмо, оставленное динозаврами.

— Нет, это уж слишком! — сказала я, умирая от хохота, сидящей сзади индейской девочке. — Сто лет не видела ничего смешнее!

Сломается здесь моя машина или нет — неважно, я решила осесть в Аризоне.

Шел второй день нового года. В «Сломанной стреле» я прожила почти все рождественские каникулы и даже денег заработала, меняя в номерах постельное белье. Так решила та пожилая женщина с трясущимися руками, которую звали миссис Ходж — им нужна была дополнительная помощь на время наплыва гостей. Рождество все-таки, и путешественников прибавилось, а у невестки ноги больные. Что неудивительно — какие человеческие ноги способны таскать на себе двести пятьдесят фунтов? Если бы нам полагалось столько весить, у нас были бы огромные круглые лодыжки, как у слона или гиппопотама.

Во время рождественских праздников через мотель прошло немало людей, которым требовалось добраться куда-нибудь по ту или другую сторону Оклахомы. Как мне хотелось двинуться вслед за ними! Но, с другой стороны, я была рада заработать немного «зелени» перед тем, как ехать дальше. Как мне показалось, скрытым мотивом, которым миссис Ходж руководствовалась, пытаясь задержать меня подольше, был ребенок, с которым она возилась с утра до вечера. Было очевидно, что иметь внуков — ее заветная мечта. Стоило ее толстой невестке Ирэн взять девочку на руки (что случалось не слишком часто), как она восклицала:

— Ты не представляешь, Ирэн, как хорошо вы смотритесь!

Как будто женщины должны становиться матерями только потому, что хорошо смотрятся с ребенком.

К этому моменту я уже придумала девочке имя, по крайней мере, временное. Я стала звать ее Черепашкой, из-за ее крепкой хватки. Черепашка все еще не разговаривала, но знала свое имя так, как его знает кошка, которая поднимает взгляд, услышав свою кличку. Если, конечно, ей захочется. Миссис Ходж всеми способами пыталась убедить меня, что Черепашка — отсталая, что у нее замедленное развитие, но я не соглашалась — просто она все делает по-своему и не нужно ее ни к чему принуждать. Ее и так уже достаточно принуждали за ее короткую жизнь. Понятно, что об этом я ничего не сказала ни миссис Ходж, ни ее невестке.

Как же классно было вновь оказаться на дороге! Особенно — в Аризоне. В Оклахоме все было настолько плоское, что уже глаза болели. Клянусь, я не вру. Там, чтобы разглядеть горизонт, нужно было пялиться слишком далеко.

Когда на пути показался Тусон, стало ясно, что несли в себе эти смешные розовые облака — град. За каких-то пять минут лед покрыл машину и снаружи, и внутри, и ехать стало почти невозможно. Движение замедлилось так, будто впереди был пост, где проверяли документы. Я свернула с шоссе на боковую дорогу и остановилась у бетонного сооружения на оранжевых столбах, которое напоминало шляпу Летающей монахини из телесериала. Наверное, когда-то это была бензозаправка, но бензонасосы давно увезли, а одноэтажное здание позади заправки было заброшено. Кто-то поработал здесь красным баллончиком: все стены и заколоченные окна были покрыты изображениями хвостатых улыбающихся сперматозоидов и надписями вроде «Верят только дураки».

Руки мои замерзли, и я принялась растирать их о колени. Вдруг прогремел гром, хотя молнии я не видела. Наверное, это нас приветствовали все иловые черепашки Аризоны. Интересно, они здесь вообще есть? Один старик, у которого в доме убиралась моя мама, говорил: если в январе гремит гром, жди в июле снега. Вряд ли он бывал в Аризоне. Или все-таки бывал?

Мы вышли из машины и, чтобы не промокнуть, укрылись под бетонными крыльями шляпы Летающей монахини. Черепашка с любопытством смотрела по сторонам, разглядывая окрестности, и это было необычно; раньше она проявляла интерес лишь к тому, каким оригинальным способом я завожу машину.

— Это чужая земля! — сказала я ей. — Аризона. Ты знаешь о ней столько же, сколько и я. Здесь мы с тобой два сапога пара.

Град превратился в дождь и не унимался целых полчаса. Тем временем из здания с заколоченными окнами вышел какой-то парень и встал неподалеку от нас, прислонившись к оранжевому столбу. Неужели он здесь живет (а если живет, то не он ли нарисовал на стенах сперматозоидов)? На нем были камуфляжные армейские брюки и черная бейсболка с отворотами, прикрывавшими шею — как у Грегори Пека (или у кого-то еще, не помню) в старых фильмах об иностранном легионе. На футболке красовалась надпись: «Гость с другой планеты».

Это я — гость с другой планеты, подумалось мне. Это мне надо бы носить такую футболку.

— Не местная, а? — спросил парень через некоторое время, разглядывая мою машину.

— Отчего же, — ответила я. — Просто каждое лето езжу в Кентукки номера получать. — Не понравился мне этот тип.

Он закурил.

— И сколько ты отдала за это ведро болтов?

— Сколько попросили.

— Дерзкая, что ли?

— Угадал, приятель.

Отвечая, я про себя молила Господа, чтобы позже мне не пришлось выставлять себя на посмешище, заводя машину с толкача у него на глазах.

Не успел град закончиться, как на небе показалось солнце. Над горами, громоздившимися за городом, повисла радуга, а над ней — еще одна, с перевернутыми цветами. Небо между этими двумя радугами было гораздо ярче, чем в других местах, как будто там был экран, и кто-то подсвечивал его сзади. Через несколько минут стало жарко. На мне был большой красный свитер, и я почувствовала, что начинаю потеть. В Аризоне все немного чересчур. Если бы она была не штатом, а кинофильмом, вы бы в него не поверили — сказали бы, слишком шаблонный.

Я понимала, что лучше немного постоять и дать двигателю просохнуть. Парень все еще торчал рядом, покуривая и действуя мне на нервы.

— Поберегись! — вдруг предупредил он, показав на волосатого паука величиной с козленка, который полз по асфальту. Ноги его подергивались — совсем как у резиновых игрушечных пауков, которых вытаскивают из игровых автоматов.

— Видала и пострашнее, — сказала я, хотя, по правде говоря, ничего подобного в своей жизни не встречала. Казалось, он вылез из фильма ужасов.

— Тарантул, — продолжил парень. — С ним поосторожнее. Этот ублюдок может прыгнуть на четыре фута. Если укусит, сойдешь с ума. Такой уж у него яд, особый.

Конечно, я ему не поверила. Никогда не понимала, почему мужчины, пытаясь произвести на женщин впечатление, всегда убеждают их в том, что этот мир — опаснейшее из мест. Мы же с ними в одном мире живем, верно?

— И чего он приперся? — произнесла я. — Он что, твой питомец или твоя подружка?

— Не-а, — усмехнулся парень, придавив башмаком сигарету, и я решила, что он не столько опасен, сколько глуповат.

На бетон между тем выползали другие существа. Целая толпа муравьев выбралась из щели и принялась бродить вокруг окурка, по непонятным мне причинам пытаясь разодрать его на части. Может быть, их королева любит жевать табак, и ее рабы хотят по частям перенести в ее покои табачные крошки, привезенные, должно быть, на каком-нибудь грузовике аж из Кентукки, с фермы Хардбина, Ричли или Биддла. Никогда не знаешь, какая штука где окончит свои дни.

— В последнее время много дождей, — сказал парень. — Когда земля переполнена водой, вся эта мелюзга начинает тонуть в своих норах и выползает наверх просушиться.

Он протянул ногу и раздавил подошвой большого блестящего жука с рогами. Расплющенный жук раскинул крылья, между которыми прыснуло что-то белесое. Жук был из тех, по которым не угадаешь, что у них есть крылья, хотя по опыту я знала — крылья есть у большинства насекомых, кроме, понятное дело, пауков.

Парень зажег очередную сигарету и бросил непогашенную спичку в тарантула, промахнувшись на пару дюймов. Словно испуганная леди в старом кино, паук резко вскинул навстречу пламени две передние лапы.

— Ладно, — сказала я. — У меня дела. Пока!

Я посадила Черепашку в машину, зашла со стороны водителя и, поставив на нейтралку, принялась толкать.

Парень рассмеялся.

— Это у тебя машина или скейтборд? — спросил он сквозь смех.

— Слушай, весельчак! Ты можешь меня подтолкнуть, а можешь просто стоять и ржать, но я все равно уеду. Эта машина привезла меня из Кентукки и запросто может пролететь еще несколько тысяч.

— Только не на этих колесах, — сказал он.

Я оглянулась и посмотрела на левое заднее колесо. Шина на нем лопнула и болталась на ободе.

— Черт! — прошептала я сквозь зубы.

Но «фольксваген» уже завелся и поехал вперед. Через зеркало заднего вида я увидела выездную эстакаду, на которой поблескивало зеленое разбитое стекло — словно рябь на озере в ветреную погоду.

Конечно, я и не собиралась просить этого тупицу о помощи. С шиной все было ясно — она отдала концы, так что несколько кварталов я на ней все же проехала — мимо банка, ряда домов и парка с пальмами и пожухлой травой. Несколько мужчин, обернув вокруг пояса одеяла, что-то выискивали в земле — вероятно, жуков давили. Сразу же за парком я увидела стопку покрышек.

— Да ты только посмотри! — воскликнула я. — Да мы с тобой два везунчика! Нужно было ехать в Лас-Вегас, а не сюда.

Сложенные в стопку шины образовали нечто вроде стены по обоим краям площадки на углу двух улиц. Там стояла и орудовала шлангом, из которого вырывался сжатый воздух, пожилая женщина — сдувала с тротуара жучков, муравьев и прочих мелких насекомых, вылезших из всех щелей. На ней были голубые джинсы и ковбойские сапоги, а из-под красной банданы на спину свисала длинная седая коса.

— Привет! — сказала я.

На стене была намалевана вывеска: «Иисус, наш Господь. Подержанные покрышки». Помнится, я как-то собиралась звонить 1–800-Господу-нашему, просто чтобы проверить, кто возьмет трубку. Может быть, как раз сюда я бы и дозвонилась.

— Привет, моя хорошая! — отозвалась женщина. — Эти жуки страшно достают меня. Лезут толпами после каждого дождя! Но не стану же я их давить. У них тоже только одна жизнь, как и у нас. Пусть живут!

— Я вас понимаю, — отозвалась я.

— Ох, бедняжка моя! Похоже, у тебя спустила парочка колес.

Оказалось, что так и есть. Заднего правого колеса я не заметила.

— Заезжай на большой подъемник, — сказала женщина. — Снимем колеса, посмотрим, что и как, и вылечим твоего малыша.

Я спросила, может ли Черепашка заехать со мной, но женщина отрицательно покачала головой — это опасно! Поэтому я достала Черепашку из машины и поискала глазами, где бы ее усадить. От такого количества шин мне стало не по себе. Я инстинктивно проверила, на что меня может забросить, если какая-нибудь из шин вдруг лопнет. Но нет, наверху было лишь чистое синее небо.

В стороне лежали пустые обода и покрышки. Здесь уж точно ничего не лопнет, решила я, и посадила Черепашку туда.

— Как зовут твою девочку? — спросила женщина. Я ответила, а она даже не моргнула глазом. Обычно люди, услышав мой ответ, либо смущаются, либо начинают читать мне лекцию.

Женщину звали Мэтти.

— Какая милашка! — сказала Мэтти.

— А почему вы решили, что она девочка?

Я не огрызалась — мне было просто любопытно. Я ведь не одевала ее в розовые платьица.

— Что-то есть в лице такое…

Мы подкатили колеса к большому баку с водой. Мэтти намылила протекторы, а потом опустила шины в бак — так, словно опускала в кипящее масло пончики. Тоненькие нити пузырьков потянулись к поверхности, будто нитки жемчуга. Ниток было много, прямо целая ювелирная лавка.

— Мне очень жаль, моя хорошая, — сказала Мэтти, — но шины твои никуда не годятся. Все в дырках. И заплатки не положишь.

В голосе ее звучала озабоченность.

— Видишь вот эти места?

Мэтти провела ладонью по ребру погруженного в воду колеса.

— Они насквозь прорезаны.

На пальце у нее матово блестело обручальное кольцо, практически вросшее в плоть — так бывает у пожилых женщин, которые, однажды надев кольцо, уже никогда его не снимают.

— Мне очень жаль, — повторила Мэтти, и по ее тону было понятно — ей действительно жаль. — В шести кварталах отсюда есть другая мастерская. Если хочешь, можешь у них проверить, чтоб тебе подтвердили.

— Ну что вы! — отозвалась я. — Я вам верю.

Черепашка тем временем, сидя на старых покрышках, хлопала ладошкой по стене. Другой ручкой она держалась за штуковину на шине, куда вставляют шланг насоса. Я попыталась сообразить, что же нам теперь делать.

— И во что мне обойдутся новые шины с покрышками?

Мэтти, подумав и посчитав, ответила:

— Могу поставить пару восстановленных протекторов с гарантией на пять тысяч миль. Плюс балансировка. Итого — шестьдесят пять долларов.

— Я должна подумать, — сказала я.

Мэтти была доброжелательна, и мне не хотелось сразу признаваться, что я не потяну новые шины.

— Утро слишком раннее для плохих новостей, — сказала Мэтти. — Я только что сварила кофе. Не хочешь чашечку? Пойдем, посидим.

— Ладно, — отозвалась я и, подхватив Черепашку, отправилась вслед за хозяйкой внутрь помещения. Здание было двухэтажное, и позади гаража находилось пространство, где стоял умывальник, несколько полок, голубые складные стулья и металлический стол, на котором стояла кофеварка фирмы «Мистер Кофе». Я подтащила к стульям еще одну сдутую шину и усадила Черепашку рядом с нами. Хорошо, что мы ушли подальше от той стены шин, каждая из которых запросто могла в любую минуту лопнуть! Вообще, торчать тут — это все равно, что жить в доме, сложенном из бомб. Даже звук воздуха, вырывающегося из шланга, нервировал меня до дрожи.

— Как удобно, — проговорила я, стараясь казаться веселой и беззаботной. — Я даже знаю, куда мне приспособить две свои спущенные шины.

— У меня есть крекеры с арахисовым маслом, — сказала Мэтти и, кивнув в сторону Черепашки, спросила:

— Будет?

— Она ест все, — ответила я. — Только не давайте ей в руки то, с чем не хотите расстаться. Например, свою косу.

Коса Мэтти и вправду оказалась в зоне повышенной опасности.

Хозяйка налила кофе в кружку с надписью «БИЛЛ с большой буквы Б» и протянула мне. Себе же она взяла кружку с изображением множества мультяшных кроликов, которые громоздились друг на друга, как камни в Техасском каньоне. Только через пару минут до меня дошло, что кролики занимались сексом в самых разнообразных позах. Странная женщина. Одно совершенно точно — я попала не к «1–800-Господу-нашему».

— Ты ведь издалека приехала, верно? — сказала она. — У тебя номера Кентукки. Точнее — номер. У вас там, кажется можно иметь только один номер?

— Да, только сзади.

— А здесь нужно номера и спереди тоже. Наверное, чтоб копы с любой стороны могли опознать.

Она протянула Черепашке крекер с арахисовым маслом, в который та вцепилась обеими ручонками так яростно, что тот развалился на маленькие кусочки. Глаза у Черепашки сделались такими большими и печальными, что я подумала — она сейчас заплачет.

— Все хорошо, детка, — сказала Мэтти. — Положи его в рот, а я дам тебе другой.

Черепашка так и сделала. Удивительно! На миссис Ходж она так не реагировала. Да, Мэтти умела обращаться с детьми.

— Значит, ты путешествуешь, — обратилась Мэтти ко мне.

— Да. Еду из Кентукки, какое-то время пожила в Оклахоме. Мы в поиске. Посмотрим, насколько нам понравится в Тусоне.

— Понравится! — проговорила Мэтти. — Уж я-то знаю, я ведь прожила здесь всю жизнь. Таких старожилов тут мало осталось. Здесь много пришлых. Практически все, кого я знаю, не местные. Мой муж, Сэмюэль, был из Теннесси. Он приехал еще молодым, из-за своей астмы, но так и не привык к здешней суши. А мне нравится, я привыкла. Что еще нужно? К чему привык, то и хорошо.

— Согласна, — кивнула я.

Я страшно хотела узнать, почему у мастерской Мэтти такое странное название, но не могла найти слов повежливее, чтобы не обидеть хозяйку.

Наконец я спросила:

— А ваша мастерская входит в какую-то сеть?

Это прозвучало вежливо, но глуповато.

Мэтти рассмеялась.

— Нет, мы сами открыли ее с мужем. Его отец был механиком. Сэм родился и вырос среди запчастей. Это он придумал название для мастерской. Можно сказать, он был фанатиком, благослови Бог его душу.

Она протянула Черепашке еще один крекер. Та ела так, словно голодала неделю.

— Фасад ему покрасили какие-то мексиканцы. И я уже ничего не меняла. Наш фасад особенный, его не спутаешь ни с каким другим. Люди останавливаются просто из любопытства. Твоя малышка не хочет сока? Запить арахисовое масло?

— О, не беспокойтесь! Я дам ей воды из-под крана.

— Все-таки сбегаю за соком. Одну секунду!

Я думала, Мэтти собралась в магазин, но она исчезла за дверью в дальней стене мастерской, где, вероятно, были и другие помещения. Там же, наверное, стоял холодильник с соком. Может, она и жила тут — например, на втором этаже.

Пока Мэтти отсутствовала, у мастерской появились двое мужчин — почти одновременно, хотя приехали не вместе. Первый спросил Матильду — ему нужно было сделать центровку колес и подобрать покрышки для своего кроссовера. Он заявил это таким тоном, будто все на свете знают, что такое кроссовер и у каждого дома найдется хотя бы парочка. На втором мужчине была черная рубашка с белым воротником, как у священника, и синие джинсы. Ну и сочетание. Наверное, подумала я, он еще только тренируется быть священником. Хотя кто их знает, как у них принято — в Питтмэне католиков не было.

— Она отошла на минутку, сейчас вернется, — сказала я.

Парень с кроссовером остался подождать, священник же решил вернуться попозже. Он явно торопился, и, когда он отъезжал, я заметила, что на заднее сиденье его универсала набилась целая семья; похоже — индейцы.

— Как твои дела, Роджер? — обратилась к визитеру вернувшаяся Мэтти, а мне сказала:

— Чувствуй себя как дома, моя хорошая. Я быстро.

Она протянула мне оранжевую кружку с маленьким носиком — кружка, вероятно, была специально сделана для детей. Интересно, наливают в такие кружки тоже через носик? Как только Черепашка получила кружку, я поняла, что она ее уже никогда не отдаст.

Роджер заехал на платформу, рядом с которой стояло какое-то красное устройство с множеством кнопок и циферблатов. Мэтти включила его, отчего передние колеса машины завертелись, после чего заглянула под капот автомобиля и принялась что-то подкручивать. Все было сделано чисто и аккуратно. Никогда не видела, чтобы женщина так разбиралась в механике. Я даже испытала что-то вроде гордости. В Питтмэне, если бы женщине пришло в голову открыть мастерскую, ее мигом бы вышвырнули из бизнеса. Или ругали так, что у вас уши бы свернулись в трубочку.

— Если Иисус и правда наш Господь, — сказала я себе, — он никогда не позволит, чтобы эту замечательную женщину забросило куда-нибудь взорвавшейся шиной. И меня заодно с ней.

Мэтти с Роджером подошли к стене из покрышек и сбросили вниз парочку небольших, но пухлых. Покрышки шлепнулись на землю, отчего мы с Черепашкой подпрыгнули. Роджер взял одну и принялся постукивать ею о землю, словно это был баскетбольный мяч. Говоря с хозяйкой, он производил губами разные вибрирующие звуки, вероятно, объясняя Мэтти, что не так с его машиной. Мэтти слушала с интересом. Видно было, что она хорошо относится к Роджеру, хотя он был лыс, краснолиц и казался несколько высокомерным. Но она держалась с ним очень приветливо.

Когда Мэтти вернулась, Черепашка уже выпила свой сок и теперь постукивала кружкой о покрышку, явно требуя еще. Мне стало неловко.

— Хочешь еще сока, милая? — спросила Мэтти голосом, которым взрослые говорят с детьми. — Какая я умница, что принесла сюда всю бутылку!

— О, прошу вас, не нужно, — сказала я. — Мы и так засиделись. Я должна сказать вам всю правду. Я сейчас не смогу купить у вас даже одну шину, не то что две. По крайней мере, пока не найду работу и место, где жить.

Я подняла Черепашку, но та, явно давая понять, что хочет еще сока, принялась колотить мне чашкой по плечу.

— Не переживай, моя хорошая. — Я предложила не потому, что хотела тебе что-то продать. Мне показалось, что вам обеим нужно отдохнуть и прийти в себя с дороги.

Она взяла из рук Черепашки кружку и наполнила ее. Оказывается, на ней сверху была откидывающаяся крышечка. Я об этом и не подумала.

— У вас, наверное, есть внуки, — предположила я.

— Да, что-то вроде этого…

Она протянула кружку Черепашке, и та присосалась к ней, поквакивая, будто лягушонок.

Я спросила себя, как может быть «что-то вроде» внуков.

— У нас здесь так сухо, что детки быстро обезвоживаются, — сказала Мэтти. — Даже и не заметишь. Нужно за этим следить.

— Ясно, — кивнула я.

Мне подумалось: а какие еще опасности подстерегают ребенка, если за ним не уследить? Как же я с ней управлюсь? Не сваляла ли я дурака, когда увезла Черепашку из штата, где обитают чероки — ее народ? Теперь она, пожалуй, закончит свою жизнь в Аризоне высохшей мумией.

— И какую же работу ты ищешь?

Мэтти сполоснула чашки и, перевернув, поставила на полку, над которой висел календарь с изображением индейца с голой грудью и женщиной на руках. На голове у мужчины красовались перья, вокруг бицепсов — золотые браслеты. Женщина выглядела мертвой или, может, была просто без сознания.

— Да любую, на самом деле, — сказала я. — У меня есть опыт уборки по дому, работы в рентген-кабинете, я обрабатывала анализы мочи, считала кровяные тельца, а еще собирала жучков на фасолевых грядках.

Мэтти рассмеялась:

— Необычное резюме!

— Да у меня вся жизнь такая необычная, — сказала я.

Было жарко. Черепашка то ли выплюнула, то ли пролила сок мне на плечо, и меня с каждой минутой все больше накрывало унынием.

— У вас здесь в округе, наверное, не растет фасоль, — проговорила я. — Это ограничивает мои карьерные возможности.

— Еще как растет, деточка моя! — возразила Мэтти. — Даже пурпурная. Ты видела когда-нибудь пурпурную фасоль?

— Не на грядках.

— Пойдем со мной, я тебе покажу.

Мы прошли сквозь дверь в заднюю часть дома, в комнату, заставленную мебелью и загроможденную вещами. Здесь стоял стол, на котором кипами лежали газеты; вдоль стен высились стопки старых журналов «Нэшнл джиографик» и «Популярная механика», а еще — нечто под названием «Светоч», где изображалось, как Иисус в длинных развевающихся одеждах шествовал по небу над морским маяком. Позади стола начиналась лестница на второй этаж, а рядом — дверь наружу, на задний дворик. Было слышно, как над головой кто-то мягко топает по полу.

Мы вышли из дома и оказались в чудесной стране цветов, овощей и кусков автомобилей. Кочаны капусты и пучки салата торчали из превращенных в круглые грядки старых шин, целый полуразрушенный «тандербёрд» без колес стал клумбой, и из его окон выглядывали цветущие настурции. Он напомнил мне горшок с толстянками, который мама поставила у нас на крыльце. Сооружение, похожее на каркас вигвама, сделанное из старых антенн, все было перевито лозами, с которых свисали помидоры черри.

— Ты когда-нибудь видела помидоры в начале января? — спросила Мэтти.

Я отрицательно покачала головой. Нет, конечно, никогда не видела! Какие помидоры? Но это было лишь одно из здешних чудес. Задний дворик дома Мэтти выглядел как место, откуда машины, умерев, отправляются на небеса.

— Обычно у нас убойные заморозки на День Благодарения, но в этом году было тепло. Помидоры и фасоль выстояли. Вот, моя хорошая, возьми и откуси. Только целиком не глотай.

И она протянула мне маленький помидорчик.

— Спасибо! — сказала я и только потом увидела, что Мэтти уже сунула один помидор Черепашке и предупреждение не глотать целиком относилось к ней.

— Утром град был, — напомнила я. — Мы чуть до смерти не замерзли.

— Вот как? И где?

— На шоссе, в пяти кварталах отсюда.

Мэтти посмотрела на свои посадки.

— Сюда он не добрался, — сказала она. — Здесь был только дождь. А град бы, конечно, помидоры побил. Иногда так бывает. А вот и фасоль, о которой я говорила.

И действительно, растущая неподалеку фасоль была на сто процентов пурпурной — стебли, листья, цветы и стручки.

— Ничего себе! — сказала я.

— Это мне дала соседка-китаянка. — Мэтти махнула рукой в сторону забора из гофрированного железа, который я до этого не заметила. Забор покрывали лозы, и на другой его стороне буйствовал такой же безумный сад-огород из лоскутных грядок. Правда, без кусков автомобилей. Заросли пурпурной фасоли уходили вдаль, цепляясь за все, за что можно было зацепиться.

— Они выросли из семян, которые она привезла с собой в девятьсот седьмом году, — сказала Мэтти. — Можешь себе представить? Все эти годы плодоносят одни и те же семена. И как разрослись!

Я сказала, что отлично это себе представляю. Мне прямо виделось, как фасоль марширует через Тихий океан, начав свой поход в каком-нибудь китайском огороде, и заканчивает его здесь, в Аризоне.

Жилище Мэтти было довольно уютным, но жить в Тусоне, в суете городского центра, было все равно что жить в чужой стране, о которой никогда не слышал. Или в ином времени. Перевалив за границу часового пояса, я отвела часы на два часа назад, но одновременно каким-то образом попала в будущее.

Трудно объяснить, на что это похоже. Я училась в старших классах в семидесятые годы, но вы должны понять — в округе Питтмэн это с тем же успехом могли быть еще пятидесятые. Питтмэн отставал от остальной страны на двадцать лет почти во всех отношениях, за исключением уровня беременности среди несовершеннолетних. Например, мы самыми последними из всех округов страны стали пользоваться телефоном с наборным диском. До 1973 года вы просто поднимали трубку и говорили: «Мардж! Соедини меня с моим дядей Роско». Или кто вам еще там был нужен. Телефонистки сидели на третьем этаже здания суда; им было видно оттуда и главную улицу, и площадь, и банк, и аптеку, и офис доктора Финчлера. Они могли даже сказать вам, стоит его машина перед офисом или нет.

В Тусоне не было ничего подобного, здесь никто и ни за кем не присматривал. Приходилось искать в жизни свою собственную дорогу.

Мы с Черепашкой поселились в гостинице «Республика», которая брала понедельную плату и стояла от «Иисус, наш Господь» в двух шагах. Мэтти позволила оставить «фольксваген» у нее. Это было очень любезно с ее стороны, хотя я и опасалась — а не вырастет ли в машине репа, если я не успею достаточно быстро поставить ее на ход.

Жизнь в «Республике» нисколько не напоминала «Сломанную стрелу», где единственным свидетельством того, что ты не умер, были постоянные перепалки между старой миссис Ходж и Ирэн. Жизнь кипела в центре Тусона: днем секретарши цокали высокими каблуками по тротуару, навстречу им важно шли банкиры и адвокаты с туго затянутыми галстуками; вечером на центральную улицу вываливались проститутки в таких прикидах, какие вам и не снились. Там была одна, которая носила мини-юбку, сделанную как будто из фольги для запекания, и каждый день — новые чулки: в сеточку, разных цветов, а на одних сзади по всей длине шли самые настоящие бантики. Звали ее Шерил.

В центре города были и другие обитатели, только жили они не в «Республике», а либо на автобусной остановке, либо просто на тротуаре, напротив принадлежавшего Красному кресту Центра плазмы крови. Эти люди спали прямо в одежде. Я знала, что, поселившись в «Республике», я поднялась лишь на несколько ступенек выше, чем эти люди, но я хотя бы спала в пижаме.

Была там еще одна группа людей. Они явно не были нищими, но одежду носили такую, какую приличные люди либо выбрасывали, либо кому-нибудь отдавали. Надевать такое в школу не стоило — лучше уж прийти голышом, чем в юбке-клеш с аппликацией или чем-то типа того. Такие люди стояли в очередях перед стойками буфетов и кофеен и, потирая друг другу загривки, говорили:

— У тебя здесь накопилось напряжение…

Как правило, эти люди жили не в центре — у них были студии и галереи в пустых заброшенных магазинах «Джей-Си-Пенни». На некоторых кирпичных фасадах даже старые вывески еще сохранились.

Поначалу я не имела ни малейшего представления о том, что происходит в этих зданиях. Мимо одного я проходила каждый день и видела там, в центральной витрине, две вещи, совершенно удивительные. Они походили на круглые бомбы в ящике с мокрым песком, причем, вся картинка была заморожена прямо посреди взрыва: ба-баааах! Наконец я уже не могла бороться с любопытством и вошла внутрь. Бояться было нечего — это же не какой-нибудь шикарный универмаг типа «Вулворта».

Внутри оказалось еще больше таких штук, причем одна из них была даже выше меня и похожа на куст, тоже из замороженного песка. На дальней стене висела еще одна такая штука, вырывающаяся из металлической рамы, а под ней какая-то женщина писала что-то на прикрепленной ниже карточке. На женщине были розовый свитер, белые гольфы, розовые туфли на высоком каблуке и обтягивающие брюки из шкуры розового шелкового леопарда. Она подошла к нам с блокнотом в руках, многозначительно глядя на хваткие черепашкины ручки, которые, я гарантирую, находились достаточно далеко от песчаных штуковин.

— Какая замечательная штука! — проговорила я. — А что она означает?

— Это нерепрезентативная скульптура, — презрительно бросила девица, глядя на меня так, словно я была мокрицей, которую она случайно обнаружила в своей ванне.

— Простите, что не умерла на месте! — отозвалась я.

Она была моего возраста, не больше двадцати пяти, и я не понимала, с какой стати она так задирает нос. Мне вспомнилось, как мама учила: если кто-то из детей пытается показать, что он лучше меня, нужно сказать ему:

«Дуй-ка скорее в родные края,

Где на органе играет свинья!»

Бесформенный куст располагался на квадратной подставке, укрытой мешковиной, к которой была пришпилена маленькая карточка с надписью «Собака из Бисби. № 6».

Я не поняла, что это значит, но сделала вид, что удовлетворена:

— «Собака из Бисби номер шесть». Именно это я и хотела узнать.

Мы с Черепашкой прошлись по галерее, рассматривая объекты, висевшие на стенах. Почти на всех карточках было слово «облегчение»: «Восходящее облегчение», «Эндогенное облегчение», «Движущее облегчение», «Гальваническое облегчение». Через некоторое время я заметила, что на каждой карточке были еще и цифры. Цифры вроде «400 долларов».

— Ну и ну, облегчиться можно, — сказала я Черепашке. — Эта называется «Моментальное облегчение». Видишь, тут таблетка «Алка-зельтцера», которая застыла, только начав растворяться.

В такие дни я начинала чувствовать, что потихоньку схожу с ума. Так бывает, когда все твои деньги умещаются в одном кармане и у тебя нет ни работы, ни перспектив. Здешние бедняки, как я поняла, за небольшие деньги в местном центре сдавали кровь на плазму, но я твердо провела красную линию.

— Кровь — это самый большой орган тела, — говаривал Эдди Рикеттс, а мне не хотелось торговать своими органами. Во всяком случае, пока жива. Я поинтересовалась в Центре плазмы насчет возможной работы, но тамошний начальник, одетый в белый халат и белые мокасины, спросил меня:

— А есть ли у вас лицензия лабораторной медсестры, выданная штатом Аризона?

Говорил он таким тоном, будто я была червяком, извивающимся на кончике иглы для забора крови. На этом вопросе все и закончилось.

В одном квартале от Центра плазмы крови располагалось заведение под названием «Бургер-Дерби». Молодежь, которая там работала, была одета в красные кепки, красно-белые полосатые рубашки и красные шорты, которые казались сделанными из пластика. Одна из тамошних девушек, у которой на груди висел бейджик «Привет! Я — Сэнди», носила в ушах маленькие сережки с лошадьми. Вряд ли они были частью спецодежды — мне кажется, по закону никого нельзя заставить проколоть уши.

Сэнди в утреннюю смену обычно работала одна, и мы познакомились. В моем номере в «Республике» стояла плитка, на которой можно было разогреть суп, но иногда я ела в городе просто ради компании. Здесь было уютно и спокойно. Никто не подходил и не спрашивал, где у меня накопилось напряжение.

Сэнди оказалась помешана на лошадях. Когда она узнала, что я из Кентукки, то стала обходиться со мной так, словно я лично выиграла дерби.

— Как тебе повезло! — говорила она. — Я так мечтаю иметь собственную лошадь! Я бы вплела ей в гриву цветы, я бы гарцевала в манеже и выигрывала бы разные призы!

Сэнди была уверена, что в Кентукки^[2] у каждого жителя есть свой породистый скакун, а то и два, и мне немалых трудов стоило убедить ее, что я ни разу не подходила к лошадям настолько близко, чтобы меня можно было лягнуть.

— В той части Кентукки, откуда я родом, жителям не до того, чтобы холить чистокровных лошадей, — говорила я. — Они бы сами не отказались жить, как эти лошади.

Известно ведь, что у каждой породистой лошади должен быть свой бассейн. А в округе Питтмэн бассейнов не было отродясь — ни для лошадей, ни для людей. Я рассказала Сэнди, какой у нас был переполох, когда какие-то богачи купили за шесть миллионов американскую легенду — жеребца Секретариата. К тому времени он уже закончил карьеру на скачках, но они рассчитывали получить от него дорогое потомство. Однако вопреки ожиданиям, он оказался «неохотным осеменителем», что в переводе с канцелярского означает «геем»: за весь сахар Гавайских островов не хотел связываться с кобылами.

Сэнди была ошеломлена новостями о сексуальной жизни самого дорогого жеребца Соединенных Штатов.

— Разве ты не слышала? — спросила я ее. — Наверняка про это говорили во всех новостях.

— Нет! — отозвалась Сэнди, яростно начищая до блеска плиту и глядя по сторонам — нет ли в ресторанчике кого-нибудь еще, кроме нас. Но никого не было. Я всегда заходила сюда в половине одиннадцатого — это было не самое подходящее время для хот-догов, но я старалась, чтобы мы с Черепашкой питались два раза в день.

— И как тебе здесь работается? — спросила я ее однажды. В витрине уже пару недель висело объявление «Ищем сотрудника».

— Ой, замечательно! — ответила она.

Да уж, не сомневаюсь! Таскать по ресторану подносы с чили-догами «Тройная Корона» и бургерами «Твоя ставка» и выпроваживать алкашей и нищих, которые объедают со столов пакетики с растительными сливками — работа мечты. На вид ей было лет четырнадцать.

— Приходи к нам, — сказала Сэнди. — Ты из Кентукки, тебе вряд ли откажут.

— Почему бы и нет, — кивнула я.

Она что, думает, что я генетически запрограммирована курицу жарить?

— И сколько здесь платят?

— Три двадцать пять в час. Плюс бесплатно еда.

— Совсем забыла — у меня же ребенок, — опомнилась я. — Придется платить кому-нибудь, чтобы с ней сидели, больше, чем я смогу здесь заработать.

— Да это не проблема! — воскликнула Сэнди. — Можно оставлять ее в детском центре. Я так и делаю.

— А у тебя есть ребенок? — спросила я.

— Ну да! Мальчик. Ему почти два года.

Я-то думала, Питтмэн — единственное место на Земле, где обзаводятся детьми до того, как выучивают таблицу умножения. Я спросила Сэнди, что такое детский центр.

— Он бесплатный! — ответила она. — Это такое место в торговом центре, где за твоим ребенком присматривают, пока ты ходишь по магазинам. Но они же не знают, где ты на самом деле! Понимаешь? Главное — появляться каждые два часа, чтобы они думали, что ты покупательница. Я так и поступаю, когда у меня перерыв. Пятый автобус идет отсюда прямо до торгового центра. Или прошу съездить кого-нибудь из друзей. Людям, которые там работают, без разницы. Представь — там у них миллиард детей: ходят, ползают, играют. Откуда им знать, где чей ребенок и кто чья мать?

Говоря это, Сэнди вставляла маленькие белые корзиночки с цветной капустой, измельченной морковью и нутом в специальные углубления на стойке с салатами — приближалось время, когда люди повалят в ресторан на ланч. По какой-то странной прихоти на льду, который должен был держать салаты в холоде, был разложен искусственный виноград.

— Я съезжу и посмотрю, что там и как, — сказала я, хотя уже примерно представляла себе, что это за местечко.

— Если поедешь прямо сейчас, может, проведаешь и моего мальчика? — попросила Сэнди. — Его зовут Сиэтл. Я уверена, что он там один с таким именем. Просто посмотри, все ли с ним в порядке, хорошо?

— Сиэтл? Это в честь Сиэтла — города в штате Вашингтон?

— Нет, в честь Сиэтла Слу, знаменитой скаковой лошади. Он светленький, ни с кем не спутаешь. Похож на меня, только волосы светлее. Да, в этом центре нужно, чтобы ребенок умел ходить. Твоя дочка ходит?

— Конечно, ходит, — ответила я. — Когда есть куда пойти.

Стебель сельдерея выпал из корзиночки. Сэнди подняла его с пола и откусила кусочек.

— Я же не могу теперь с чистой совестью скормить его посетителю, — сказала она.

— Да не смотри ты на меня так! — отозвалась я. — Мне-то что? Можешь съесть хоть весь сельдерей, да еще эти искусственные виноградины. За три двадцать пять в час — имеешь право.

С минуту Сэнди задумчиво жевала зеленый стебель. Ее ресницы, накрашенные голубой тушью и слипшиеся, торчали в разные стороны, как цветочные лепестки.

— Ты знаешь, твоя девочка совсем на тебя не похожа, — сказала она после минутного молчания. — Не в обиду будь сказано. Но она очень миленькая.

— Она мне не дочка, — объяснила я. — Просто так получилось. Мне ее навязали.

Сэнди, замерев на мгновение, внимательно посмотрела на нас. Щипцы для салата зависли в воздухе.

— Очень хорошо понимаю, — сказала она наконец.

Примечания

2

Штат Кентукки славится конными заводами.