Иерихон

Басти Родригез-Иньюригарро

Многим читателям хочется сравнить эту книгу с «Трудно быть богом» Стругацких – с поправкой на ветер эпохи. «Иерихон» – это антиутопия и анти-антиутопия, история попаданца в духе young adult, балансирующая на грани городского фэнтези и магического реализма, психологический роман о блужданиях по внутреннему миру, медитация на тему этики, религии, истории, общественного и личного блага, ответственности за решения, взаимном влиянии микрокосма и макрокосма, но, в первую очередь – это история о сохранении личности вопреки миру и самому себе. Целевая аудитория «Иерихона» широка. Главный герой – подросток, в силу обстоятельств считающий себя взрослым. Соотнести себя с ним может каждый, кто размышляет о своём месте в мире и сталкивается с ситуациями, в которых любой выбор – неправильный. «Иерихон» существенно отличается от большинства романов о попаданцах, где герой, неспособный прижиться на родной почве, находит себя в альтернативной реальности, или спасает другой мир и благополучно возвращается домой. Ни один из этих сценариев не применим к «Иерихону». Здесь нет положительных или отрицательных героев – как в античной трагедии, все стороны до определённой степени правы и столь же виновны. Роман задаёт много вопросов, но не навязывает ни одного ответа.

Часть вторая

Семь сотен дней командора Кампари

(два года до событий первой части)

«Слишком точные сведения о судьбе человеческой уничтожили бы всякую нравственную заслугу.»

Эрнест Ренан

VII

По вторникам, ровно в семь часов вечера, на восточную стену монастыря обрушивались пищевые курьеры. Вооружённые списками и тележками, дисциплинированные, как муравьи, они разбегались по обитаемым помещениям, наполняли морозильные камеры, а к восьми уезжали по одиночке, чтобы на следующий день обеспечить продуктами другой сектор Агломерации.

Кампари не любил присутствовать при этих визитах, однако, через пару недель после вступления в должность, возглас «Твою ж мать, вот это хоромы!» застал новоиспечённого командора в спальне. Он уже собирался выскользнуть в коридор, когда услышал рыдания — отрывистые, злые.

— Если горе мешает исполнять обязанности, стоило обратиться в Медицинский Совет, а не выходить на службу, — пробасил камердинер.

— Не стоило.

Звучало гундосо, но хлёстко. Смысл — «Отвалите» — сомнений не вызывал, в отличие от пола говорящего: голос высокий, но в интонации проскользнуло нечто мальчишеское.

Кампари заглянул в кухню. Она — всё-таки она, ни один мужчина в Агломерации не стал бы ходить с каштановым хвостом до пояса — стояла на коленях перед морозильной камерой и снарядами ненависти метала в неё содержимое тележки. Камердинер, серьёзный, словно следил за стройкой новой Линии, нависал над курьершей — длинной, узкобёдрой и, насколько успел разглядеть Кампари, плоскогрудой. Ощутив мгновенную симпатию к этому фиаско генетической селекции, он обратился к камердинеру:

— Оставьте нас ненадолго.

Тот недовольно вздохнул и исчез в коридоре.

— Я собираюсь лезть не в своё дело, — предупредил командор. — Бросайте тележку и бегите.

Курьерша обернулась, и он растерялся. По действующим стандартам девушка была так себе, по его мнению — на редкость хороша. Опухшие веки. Жёстко очерченные скулы, сжатые зубы. Тощее тело, но язык не поворачивался назвать её хрупкой. Под кожей на предплечьях проступали натянутые мышцы. Пальцы приобрели воспалённый, алый цвет после морозильной камеры.

— Руки, наверное, отваливаются, — заметил Кампари, с фальшивой ленью привалившись к дверному косяку.

— Привыкла, — девушка встала и отряхнула колени.

— В любом случае, вам стоит умыться.

Она подняла глаза — зелёные, испытующие. Оценила перекрытый выход.

— У вас тут личная ванная. Ну разумеется.

Кампари отлепился от косяка, перешёл в спальню, не оборачиваясь, но слыша шаги за спиной, открыл дверь в ванную и подтвердил без лишней стыдливости:

— Да, мне повезло.

Девушка задержалась на пороге, окинула его медленным, тяжёлым взглядом с головы до ног.

— Ещё как.

Она не ванную имела в виду — в этом Кампари был уверен. Но тогда что? Его «нечеловеческую привлекательность»? Непохоже.

На кухне он нашёл термос с «кофе», разлил его по кружкам и щедро насыпал в одну из них пудры, в обиходе именуемой сухим молоком.

— Чёрный или белый? — вооруженный дымящимися кружками, Кампари раскачивался с пятки на носок на пороге ванной.

Девушка выключила воду. Ворот и рукава её рубашки промокли насквозь.

— Чёрный или белый что?

— Цвет, — честно ответил он.

— Тогда чёрный. Теперь вы должны сказать, что угадали.

— Вечно я что-то должен.

Кампари закатил глаза, протянул ей кружку и ушёл в спальню, где уселся на пол, скрестив ноги. Девушка рухнула рядом с ним и привалилась спиной к кирпичной стене. За прямоугольником окна уже темнело.

— Хотите знать, почему я распустила сопли? Забудьте. Вы не поймёте из-за чего тут реветь.

— Обещаете?

— Гарантирую.

— А если меня тянет к непонятным вещам?

Она отставила кружку и усмехнулась недобро:

— Почему бы и нет. Внимайте. Мне пришла повестка из Медицинского Совета.

— Какая повестка? — Кампари нахмурился, соображая, потом неловко рассмеялся. — Та самая? Медицинский Совет счёл, что вам пора произвести на свет нового гражданина Агломерации? Да ладно, — он сознавал, что недвусмысленно рассматривает её грудную клетку под мокрой рубашкой, но вместо того, чтобы отвести взгляд, ещё раз выдал: — Да ладно.

Она не выглядела обиженной, наоборот, оживилась:

— Знаю. Всю жизнь знакомые жалели: «Ой, вряд ли тебе придёт повестка, бедненькая».

— Злорадствовали, то есть.

— Ага. В тринадцать расстраивалась. В шестнадцать вздыхала с облегчением. Оказалось, зря: на последнем осмотре установили, что я отвратительно, безвыходно здорова, и возраст сейчас — «самый благоприятный».

Кампари хлебнул из кружки, чтобы взять паузу. Воспроизводство населения принято было обсуждать открыто, однако теперь ему стало не по себе.

— К сожалению, медики не научились растить новых граждан из пробирок, — он отклонился назад, разминая внезапно неудобные лопатки.

— Если научатся, большинство моих знакомых придут в отчаяние! — воскликнула девушка с едким весельем. — Женская половина интерната с ранних лет грезит, соревнуется, молится перед осмотрами: «Хоть бы меня признали годной».

— Вот и я думал, что это престижно, — заметил Кампари, подавив приступ тошноты.

— Мне до лампочки, престижно или нет. Я не хочу. Это не по мне.

— Не помню, где слышал эту историю, — он усмехнулся: — Война. Приводят к командиру пленных. И начинается: «Этого расстрелять». Первого ставят к стенке. «И этого расстрелять». Второй с достоинством встаёт к стенке, его расстреливают. У третьего сдают нервы, он рвётся из рук, кричит: «Я не хочу! Я не хочу умирать!». Командир: «О, этого расстреливать не будем, он не хочет».

Девушка закрыла лицо, через несколько секунд Кампари услышал, что она смеётся.

— Жаль, что это не мой случай.

— Бывали эпохи и пострашней, — задумчиво сказал командор.

— Да, кому-то до меня было ещё хреновей. Это не утешает.

Возразить было нечего, но он продолжил:

— Государство не брало на себя заботу о детях.

— Некоторые мечтают о тех временах. Хотят возиться с ребенком. Не со всеми, как в интернате, а со своим. Но говорят об этом шёпотом.

— Конечно, шёпотом, — кивнул командор. — Эта ересь не хуже вашей. У нас незаменимых нет, один житель Агломерации не должен быть дороже другого. Любовь к согражданам и городу — чувство правильное и достойное, любовь к одному человеку — болезненная фиксация, психическая деформация, мешающая члену общества адекватно выполнять свои функции. И вообще, на кон поставлено выживание Агломерации, нельзя пускать размножение на самотёк. Но чего стоит выживание всех, если никто в отдельности не счастлив?

Девушка посмотрела на него, будто впервые увидела:

— Только что говорили цитатами из декретов, а теперь мне хочется запереть дверь и задёрнуть шторы.

— Но вам-то система интернатов на руку, — он прикрыл глаза. — Процедура зачатия, насколько я понимаю — дело сугубо медицинское. Совокупляться с биологически подходящим незнакомцем не придётся. Риски для здоровья минимальны: за вами бегают с уколами, таскают на проверки. Морозильную камеру забивают по особому списку.

— Вместо того, чтобы жрать по особому списку, я предпочту не вспоминать о своём теле, — перебила она.

— Повестки по второму разу не приходят, — он упёрся лбом в колени. — До конца жизни вы — женщина, исполнившая долг перед обществом.

— Да не хочу я быть женщиной, исполнившей долг.

Кампари поднял голову и посмотрел на неё правым глазом, прищурив левый.

— Вы собирались закончить предложение на два слова раньше.

— Да. Иногда думаю, что мужчиной быть легче, а на самом деле, не хочу быть ни женщиной, ни мужчиной. Лучше бы у меня между ног вообще было пусто. Ну что, сдадите меня в Медицинский Совет?

Командор отмахнулся.

— Казалось бы, — он думал вслух, — Добились равенства полов на грани тождества.

Она скептически хмыкнула.

— Даже в монастыре братья и сёстры живут бок о бок. Что вам мешает, кроме повестки?

— Вы меня допрашиваете в неформальной обстановке?

— Я же не контролёр. Просто столько лет сограждане пугали меня однообразными стремлениями, а тут — «Не хочу быть ни мужчиной, ни женщиной».

— И к чему, по-вашему, стремятся наши сограждане?

— К расширению продуктовых списков и удовлетворению сексуальных потребностей. Если достичь первого непросто, то со вторым проблем нет — здоровый секс между существами противоположного пола одобряется, пока не мешает работе и прочим обязанностям. За ночёвки в чужой квартире по головке не погладят, ну так весь световой день граждане проводят в толпе себе подобных, «ночное одиночество необходимо для душевного равновесия».

— Можно подумать, у нас есть выбор, — процедила она, уязвлённая его снисходительным тоном. — Делить с кем-то квартиру в метр шириной?

— Да-да, это противоречит санитарным нормам, а строительство жилья другого типа — неразумное расходование земли. Заметили изъян в логике? Площадь дома не изменится, если снести пару внутренних перегородок. Подозреваю, основная причина запрета — риск «болезненной фиксации на одном существе» и, соответственно, смена приоритетов. Ладно. Вернёмся к вашей проблеме.

Командор зажёг лампу на письменном столе и вернулся на пол.

— Нет такого закона, по которому женщину, отклонившую повестку, убивают или наказывают иным образом.

— Формально, — вставила она.

— На деле, как только вы отказываетесь от благородной миссии, Медицинский Совет отправляет предупреждение на место работы: «Гражданин не выполнил долг». Работу вы теряете, а вместе с ней жильё и морозильную камеру. Вы не думали присоединиться к монастырю? Судя по всему, жизнь в Агломерации не даётся вам легко.

— Была мысль. Давно. Мне сказали, что я не подхожу по складу характера.

— Всё ясно, мне тоже, — улыбнулся Кампари.

Он не раз спрашивал госпожу Авилу, как ей удалось поселить его в монастыре, не принимая в братья. «Наш суверенитет — не пустой звук», — отвечала она, «но главную роль сыграли подлог, переговоры, бумажная волокита и тонны обаяния. Отдать вас в интернат с провалом в памяти? Всё равно что прямиком в Отдел Психиатрии».

— А сейчас уже поздно, — продолжила девушка. — Даже если я произведу нужное впечатление, добьюсь того, чтобы меня приняли в сёстры, Совет скажет: «Исполните долг, а потом идите в монастырь, никто вас не держит».

— Верно, — Кампари выдвинул подбородок. — Итак, вы лишаетесь работы, а найти новую с таким клеймом невозможно. Теоретически, вы обречены умирать на улице.

— Я думала, что готова и к этому, но…

— Вам не дадут умереть. У нас же гуманное общество. С точки зрения Совета, человек, обрекающий себя на участь изгоя, не может считаться психически здоровым. Вас отправят на принудительное лечение.

— Буду первой сумасшедшей за столетие. Вот только…

— Если после лечебного курса вы не измените решение, за вас возьмутся по новой. Рискуете никогда оттуда не выйти.

— Меня больше тревожит другое. Никто ведь точно не знает, в чём заключается психиатрическая терапия. Вы знаете?

— Нет, даже я не знаю. Секрет организации.

— Вдруг со мной сделают что-то, после чего я буду думать и действовать иначе?

— Перефразируя, вдруг вас вылечат? Да, я бы тоже испугался. Впрочем, не уверен, что медики располагают возможностями, которые им приписывают, — протянул Кампари. — А всё-таки проверять не хочется.

— Тем не менее, мне придётся проверить, — заключила девушка.

Кампари посмотрел на её профиль: ни одной мягкой линии.

— Перед морозильной камерой вы рыдали от безвыходности, потому что смирились с повесткой, — заметил он.

Она кивнула.

— А теперь готовитесь к принудительной терапии. Почему?

Девушка пожала плечами:

— Говорить с вами — странно. Будто сплю. А во сне смотришь на вещи не так, как наяву. Вас этому учили?

Кампари помотал головой, прошёлся по комнате, и наконец произнёс:

— Вас не загребут на принудительное лечение, если голодная смерть исчезнет с горизонта, если ваш номер не удалят из базы занятости, а перекинут на новое рабочее место.

— Технически это верно, но кто же возьмёт меня на работу с отказом от исполнения долга за плечами?

— Я.

Она отвернулась. Удивилась? Вряд ли. Она не дура: должна была догадаться, к чему он клонит.

— Зачем? Я не училась в старшей школе. Прошла образовательную программу по второму разряду.

— И что? Вакансий, сопряжённых с интеллектуальной деятельностью, всё равно пока нет, зато в моём кабинете царит хаос, а уборщиков я к себе не пускаю: в пункт связи без кода не залезешь, но на столе и в ящиках — куча записок, порой более важных, чем официальные документы.

— Записок… Бумажных? Производство бумаги ещё существует? Я думала, её можно потрогать только здесь.

— А на чём, по-вашему, пишут перворазрядники?

— Как на чём? На экранах.

— Точно. Нет, бумагу ещё делают, но на её качество и количество без слёз не взглянешь.

— Стало быть, вы никому не доверяете, раз не пускаете уборщиц в свой кабинет, но меня — впустите.

— Да. Вы ведь будете мне обязаны.

Она помолчала, разбирая его слова на составные части.

— И это всё? Уборка и обещание не выносить ваши бумаги из кабинета?

— Вы ещё не видели слой пыли.

— Я серьёзно.

— Спать со мной не обязательно, если вы об этом.

— «Спать», — теперь она ухмылялась. — Ну и словечки у вас, будто до барьера родились. И всё-таки: я вам понравилась. Будь на моём месте мужчина…

— Мужчина на вашем месте при всём желании не смог бы оказаться. Но вы мне правда понравились, и я не обещаю на вас не пялиться. Красивому мужчине я бы этого тоже не обещал.

— У вас язык без костей. Как вы дожили до этих лет? Кстати, сколько вам? Семнадцать?

— Двадцать три, — обиженно сказал Кампари.

— Не шутите? Так вот, как вы дожили до этих лет и обросли командорскими эполетами впридачу?

— Очень просто. При выпуске из старшей школы не закричал: «Не хочу, не буду!». И когда экс-командор сообщил, что прочит меня в преемники, тоже по полу не катался. А теперь поздно жалеть. Видите, злоупотребляю положением, творю беспредел по мелочи.

— Зачем вы полезли в управление, если не хотели? Почему вас не приняли в монастырь?

— Уровнем интеллекта не дотягиваю.

— Ну да, то ли дело Агломерацией управлять. У вас тоже неспособность к самоотречению?

— Если бы самоотречение было главным условием, Агломерация кишела бы подходящими кандидатами.

— Разве?

— Подумайте, — Кампари ходил кругами по комнате. — Если закроют птицефабрики, граждане подавятся морковью? А если Совет решит реставрировать семью? Граждане убедят себя, что новый порядок удобней. Тут девяносто процентов населения — воплощённое самоотречение. Хотя, меня занесло, — он остановился. — Какое самоотречение, если отрекаться не от чего, если отсутствует «самость»? Лучше поговорим о вас. Переезжать придётся завтра. Курьеры отнимут комнату, Центр предоставит. У вас много личных вещей?

— Откуда? Два комплекта одежды, пять смен нижнего белья. Всё, на что имею право.

— Отлично. В смысле, кошмар, зато удобно. В 8:15 я жду вас на верхней платформе у Центра. Отклоните повестку через пункт связи в моём кабинете. Потом будем смотреть в базу занятости, не моргая: нужно прикрепить ваш номер к Центру Командования через несколько секунд после того, как курьеры его удалят.

— Понятно, — девушка поднялась с пола и размялась.

— Я провожу вас до Линий, — Кампари уже стоял на пороге с фонарём в руке.

— Оставьте мне номер, — сказал командор, когда закрылись двери станционного лифта. — Мало ли что случится за ночь.

— Ночью ничего не случается.

— И всё же.

Они вышли на тёмную платформу. Кампари достал из внутреннего кармана блокнот, полистал, нашёл пустую страницу, протянул спутнице ручку, но она так и не взяла её в пальцы. После секундной паузы он спохватился.

— Никак в голове не укладывается, что второй разряд учат только печатать. Диктуйте.

— 4963578. Всеобщее равенство в действии: бумага — предмет роскоши, а вы носите её в кармане.

— А то, — ухмыльнулся он. — Послушайте, я не знаю, как вас зовут. Теряю человеческий облик с этими номерами.

Нос поезда блеснул в темноте. Мягкое шипение, лёгкий гул: вагоны поравнялись с платформой.

— Надеялась, не спросите, — девушка шагнула в разъехавшиеся двери и обернулась: — Бенедикта.

Широкая, виноватая улыбка объяснила остальное: выбранное имя подходило десятилетней девочке, мечтающей о монастыре, теперь же она считала его нелепым.

Мгновенное взаимопонимание, превращающее собеседников в сообщников, ножом полоснуло по сердцу, всколыхнув воспоминание — ускользающее, недоступное. Когда, с кем он это уже испытывал? Искры душевного родства с госпожой Авилой имели иной оттенок. Сверстники, личная армия? Здесь тоже была дистанция: Кампари был для них примером для подражания и загадочным существом.

— Как прикажете вас называть? — спросил он. — Дик?

Она нахмурилась, просияла. Двери захлопнулись, и Кампари не услышал ни звука, но показалось, что её тонкие губы произнесли:

— Сойдёт.

VIII

По слухам, Медицинский Совет прислал командору письмо с печатью и предостережением: он приблизил ненадёжного человека — досадную оплошность гражданского воспитания. Вероятно, сей факт ускользнул от него, но эта женщина, Бенедикта (номер 4963578), отказалась от благородной и почётной миссии. Разве может она трудиться на благо общества, пока Медицинский Совет не разберётся в причинах, побудивших её принять неверное решение, и не окажет ей помощь?

Командор якобы ответил таким же официальным посланием, в конверте и с печатью, в коем содержалось всего одно слово: «Отвяньте».

Реальная история была несколько длинней.

Письмо с печатью, призванной вызывать трепет в сердцах, Кампари действительно получил. Вспомнив уроки госпожи Авилы — «бюрократическая волокита и тонна обаяния» — он обратился к Совету через пункт связи:

«…как сознательный гражданин я должен экономить бумажные ресурсы, тем более, такой вид коммуникации соответствует нестандартной ситуации, в которой мы в скором времени разберёмся…».

Иначе говоря, он прикинулся идиотом. Благодарил за предупреждение, но выражал непоколебимую веру в лучшее:

«…на новом месте упомянутая гражданка принесёт неоценимую пользу Агломерации…».

На следующий день Кампари получил второе письмо: «…никакие профессиональные качества не могут перевесить ложные идеалы, в которых запутался гражданин…».

Он проявил чудеса самообладания и не сорвал эполеты. «Переговоры и обаяние». Адское терпение у настоятельницы.

«…Я восхищён тем, что Совет жертвует своим драгоценным временем, обратив внимание на явления, лежащие в сфере ответственности других организаций. Не смею более отвлекать вас от заботы о физическом здоровье населения…».

Ответ пришёл утром. Просмотрев длинное письмо, Кампари нашёл строчки, ради которых оно составлялось:

«…Главная функция Медицинского Совета — обеспечить выживание Агломерации. Болезни духа не менее опасны для общества, чем болезни тела. Находясь рядом с больным человеком, каждый рискует заразиться…».

Именно тогда Кампари поступил не так, как диктовал пример госпожи Авилы, а как требовала его собственная природа: отправил в Совет легендарное «Отвяньте» с тремя печатями, личной подписью и в толстом, до скрежета зубовного официальном конверте.

Откуда взялись слухи? Активная переписка Совета с Центром — ещё не повод для домыслов. Дик ничего не знала: все три письма он спрятал в монастырском архиве. Неужели его «Отвяньте» так разозлило или рассмешило кого-то из медиков, что тот не удержал язык за зубами? Нет, невозможно. Разве что они хотели, чтобы Центр узнал о прошлом новой сотрудницы и безответственности командора.

Общения с «неблагонадёжной гражданкой» многие и впрямь избегали, но не демонстративно, так как один слух неизбежно повлёк за собой другой.

Кампари вошёл в кабинет, закрыл дверь и заржал.

Окно сверкало, дверцы шкафов блестели, Дик выводила буквы на самом невзрачном листке, который нашла, потом стирала и писала заново. Бумага уже покрылась катышками и дырами.

Услышав хохот, девушка вопросительно посмотрела на командора.

— Видели, что творится? — поинтересовался он, вешая сюртук на крючок. — Пройдитесь по этажам. Мужчин можете не разглядывать, с ними всё ясно, а вот на женщин обратите внимание.

Нахмурившись, она выскользнула за дверь и вернулась минут через десять.

— Ну? — Кампари оторвал взгляд от пункта связи.

— Все, у кого хватило волос, охвостели.

— Да! А ниже пояса?

— Командор, на задницы я не смотрела.

— Все брюки ушиты — не знаю, как в них влезают теперь. С мылом, наверное. Добро пожаловать в клуб. Теперь вы — законодатель мод.

— Меня это не радует.

— Я и не говорил, что это приятно.

— Все думают, что вы и я…

— Ну и что? Интерес ведёт к сочувствию, дурной пример заразителен. Проблема хлеба в Агломерации решена, а зрелищами пренебрегают, вот люди и тянутся в монастырские хранилища, хотя там нет ни одного подлинника. А сейчас зрелищем работаем мы с вами, здесь ведь нет газет или телевизора.

— Чего?

Под настойчивый писк пункта связи Кампари больше часа объяснял добарьерные понятия — «театр», «кино», «телевизор» — уверенный, что где-то смешал домыслы с фактами.

— Ни у кого не хватит времени на такие вещи, — заключила Дик. — Как и на книги из монастырской библиотеки.

— Ещё скажите, что добарьерное искусство разрушало умы, как алкоголь и табак — тела, а люди, вовлеченные в означенную сферу деятельности, ничего не производили, зато будили в согражданах лень и искажали их представление о мире.

— Не злитесь. О таких вещах рассказывают в старшей школе?

— Вскользь. Больше я узнал в монастыре.

— И что вы думаете с этим знанием делать?

Он улыбнулся ей.

— Заполнять пустующую нишу. Но не сейчас. Я и так раздразнил контролёров.

— Не то слово. Та женщина, Валентина, положила на вас глаз.

— Уже не только глаз.

— Вот как, — тонкие губы брезгливо дёрнулись. — Я слышала, её прочат на место главы Отдела. А вы при ней станете принцем-консортом?

— Какие ты слова знаешь, оказывается, — огрызнулся Кампари.

— Ваша вина.

А потом настал день медицинского осмотра: пульс, давление, зрение — стандартная проверка. «Патологий не обнаружено». Шприц с витаминами, закатанный рукав, жгут. Раньше при этих манипуляциях Кампари хихикал, сам не зная, почему, но за много лет отучился.

Обычно медики прощались после укола, но этот поинтересовался:

— Недомоганий в последнее время не испытывали?

— Нет.

— Перепадов настроения?

— Я этому не подвержен.

— Привыкание к новой должности часто вызывает тревогу и утомление.

— Я выполняю свою работу, как и раньше.

Командор подумывал, как бы вежливо спровадить посетителя, когда и впрямь ощутил то, что можно было назвать недомоганием. Жар и озноб одновременно. Бешеное сердцебиение. Свет лампы резал глаза, но в комнате потемнело. Его замутило. Позвоночник стал жидким.

«Накрыло», — пронеслось в голове, — «Повело».

Накрыло и повело — что бы это значило?

— Совет располагает противоречивыми сведениями о вашей жизни до поступления в старшую школу, — голос медика будто пробивался сквозь вату.

— Разве? Мне казалось, госпожа Авила предоставила исчерпывающую информацию.

— Не могли бы вы её подтвердить?

— Извольте. Гражданка Пласида, моя мать, скрывала несанкционированную беременность, когда была принята в сёстры. На территории монастыря не проливают кровь. Ей не могли причинить вред, даже когда обман вскрылся, однако она умерла при родах.

— Почему вас не направили в интернат?

— По законам Агломерации я не должен был существовать, поэтому госпожа настоятельница предпочла воспитывать меня здесь. Её переговоры с Советом завершились компромиссом — вам это должно быть известно.

Кампари спокойно рассказывал заученную историю, зная, что в его случае ложь звучит достоверней правды. Только почему его снова об этом спрашивают?

«Тебе нельзя домой». Голос в голове не был его собственным голосом. Тогда чьим?

Рябь на стене складывалась в орнаменты. Гул в ушах звучал монотонными ударами по басовой ноте. Кампари покачивался на ветке дерева над тёмной водой. Или в лодке под тёмным небом? Его комната, посетитель и Агломерация потеряли значение. Гораздо важней было вспомнить, кому принадлежит голос: «Тебе нельзя домой, ты же обдолбан. Идём ко мне».

Понимание слова «обдолбан» обрушилось на него, Кампари соскользнул с ветки и рухнул в тёмную воду.

Он точно знал, что с ним происходит.

Но медик с пульсирующими очками не знал, что он знает.

Сохраняя непринуждённый вид, Кампари встал, хотя ему казалось, что колени гнутся не в ту сторону, покинул спальню, запер её на ключ и позвал камердинера. Уже не видя коридора, он сделал несколько шагов в нужном направлении и повис на плече спутника.

— Командор, вы в порядке?

— В полном. Тащите меня в Пепельную башню.

— Если командор задержал уважаемого представителя Совета, не нам его выпускать.

— Что же могло случиться?

— Уверена, к утру всё прояснится.

Кампари уплывал — разговор не имел к нему отношения, как и запертый медик, как и грёбаный город…

— Не спать! — его подбросило скорей от окрика, чем от пощёчины. — Даже не думайте уснуть!

К губам прижался край стакана. Он попытался вывернуться.

— Пейте. Дышите. На раз вдох, на два выдох. Нет, выдох только на два! Пульс есть, жить будете. Но спать нельзя. Терпите.

— Точно, — пробормотал он. — Я знаю, что нельзя засыпать.

— Повторите то, что сейчас сказали.

Он повторил, решив, что госпожа Авила не разобрала его слов.

— Интересно, — заметила настоятельница.

— Интересно, откуда я это знаю?

— Нет. Пейте.

Через минуту (или через час — он не мог определить) его вырвало. А потом ещё раз. И ещё.

Госпожа Авила не отставала: она задавала вопросы, заставляла отзываться, по глотку вливала в него воду, пока наконец не позволила уснуть: «Теперь можно, отдыхайте».

Очнулся Кампари от прикосновения к горлу — настоятельница слушала его пульс. Посмотрел на часы: четыре утра.

— Кажется, я обязан вам жизнью.

— Пожалуй. Я действительно не позволила вам впасть в кому или захлебнуться рвотой.

— Боже. Простите.

— Не извиняйтесь. Ночные разговоры помните?

— Смутно.

— Вы отвечали мне на нескольких языках, которые принято считать мёртвыми.

Сердце Кампари пропустило удар.

— На каких языках? Вы что-нибудь поняли?

— Частично, — она улыбнулась. — Вам следует привести себя в порядок и всё обдумать.

— Я сам виноват, — сказал Кампари, выбравшись из ванной. — Нельзя было доверять медикам, испортив с ними отношения.

— А у вас был выбор? Расскажите по порядку, что произошло вчера вечером.

Он изложил всё, что помнил.

— Итак, дожили: они пытались меня убить.

— Сомневаюсь. Зачем Медицинскому Совету такой удар по репутации, как смерть двадцатитрёхлетнего командора? И неужели вы думаете, что они не нашли бы средства верней? Полагаю, ваша реакция на препарат была непредсказуема. Неуместные вопросы начались сразу после инъекции, так? Значит, она должна была подействовать быстрей и мягче.

Конец ознакомительного фрагмента.