Не только музыка к словам… Мемуары под гитару

Борис Александрович Алмазов, 2023

Книга об авторской песне, об авторах-исполнителях. Об истории и развитии этого "фольклора образованного народа"

Тонкая рябина

Полвека назад жизнь была совсем другой. Ещё во всем чувствовалась недавно окончившаяся война. Вечерами часто гасло электричество — не хватало угля и торфа для электростанции, и наша коммунальная квартира, где в двенадцати комнатах проживало пятнадцать семей, погружалась в темноту"И у вас нет света? Нет, это не пробки… Теперь надолго… Теперь до утра…" — слышались в коридоре голоса соседок.

Не сговариваясь, жители нашей коммуналки зажигали керосиновые лампы свечки, а ещё чаще, хранившиеся с блокадных времен коптилки, и натыкаясь на многочисленные шкафы, сундуки, ящики с картошкой, что громоздились у дверей каждой комнатушки, шли на кухню. Там было и теплее и светлее, и конечно, же мы, ребятишки вымаливали разрешения нести светлячки коптилок на кухню, а потом затаившись, чтобы не погнали спать, сидели тихонечко, слушая взрослые разговоры о жизни, о любви, о войне, о нас — детях.

Хорошо было сидеть на огромной ещё тепло кухонной плите, среди погашенных примусов и керогазов. В живом свете коптилок кухня не казалась такой громадной и пугающе голой, по стенам её двигались волшебные тени, в сказочные узоры складывались трещины, и пятна, отвалившейся штукатурки, на потолке.

И было чувство одной огромной семьи. Днем на кухне вели примусы и воняли керосинки, крикливо, переругивались женщины, а сейчас было тихо, и никому бы в голову не пришло выяснять, чья очередь выносить помойное ведро или делить плату за свет в местах общего пользования… Может быть виноват в этом первобытный волшебник — огонь, может — темная ночь за окнами, но объединяла нас тогда древняя как мир любовь. Нет, не та, что показывают в кино, не та, что отличается от подлинной любви, как жевательная резинка от краюхи хлеба, а изначальная, что даёт людям почувствовать себя нераздельным единством, духовная любовь, которая не противопоставляет человека — человеку, а человечество — природе, но все согревает, все одушевляет и творит.

Что стоишь, качаясь,

Тонкая рябина,

Головой склоняясь,

До самого тына…"

выводила тоненьким голосочком Танечка Грищенко белобрысенькая голубоглазая хохлушечка, сидя на руках у отца — офицера, который все кашлял, все шаркал ночами по коридору… Он единственный сидел с нами на кухне. Остальные офицеры, что жили в нашей квартире и в нашем доме, почему — то этих спевок избегали. А он уже отличался от всех… Потому шептались женщины «Его демобилизовывают по здоровью.»

Я не знал что это такое, но понимал, что если его демобилизуют, то сразу и выселят из нашего дома, потому что дом для военных…

Нас тоже постоянно грозили выселить, несмотря на то, что мама была на фронте офицером медслужбы… Но война-то кончилась, и она была демобилизована. Мамин брат — был начальником штаба полка и спас этот полк, ценою своей жизни, выведя его из окружения.

— Это мало кого волнует! — сказали бабушке, в штабе части, которой принадлежал наш дом. И бабушка согласилась: война кончилась и то, что ее сын спас полк уже никто не помнил, и в полку все сменились.

Да и вообще, как говорил наш сосед дворник и пьяница:

— Пузо старого добра не помнит.

— Так ведь человек ни из одного живота состоит! Есть еще сердце, разум, наконец!…. — возражала бабушка.

— Эх, Олимпиада Осиповна! — вздыхал дворник — Старорежимная вы женщина… Москва слезам не верит!

И бабушка поджимала губы — мы были"чуждые", как кричала однажды наша пьяная соседка:

— Интеллигенция недорезанная! Белогвардейцы! Погодите, мы вас всех передушим.

— За что они нас так ненавидят? — спрашивал я бабушку.

И она серьезно ответила:

— Нас победили… И мы должны терпеть… Пока

— Кто победил?

— Хамы.

На этом разговор кончился. И я уже больше не спрашивал почему все готовят на кухне, а мы в комнате,…Почему мальчишки во дворе, дети этих самых офицеров, которые были либо старше,либо моложе.( В сорок четвертом году никто не рождался.) Они кричали мне:"Тебе мать отчество выдумала."

Не мог же я им ответить:"У меня в метриках прочерк — потому что папа погиб в штрафном батальоне" — было бы еще хуже. Я — внук священника и казачьего офицера, сын лишенки и штрафника,… «Нас победили, и мы должны терпеть!»

А через дорогу,

За рекой широкой,

Так же одиноко

Дуб стоит высокий…

— пела Танечка. Она была тихая девочка и когда приходила в нашу комнатушку, то останавливалась, в изумлении, перед сундуком, на котором стояли мои игрушки, и ничего не трогала, а только смотрела своими небесными глазами. За это я любил ее еще сильнее. И когда она пела, в свете коптилок на кухне, я не выдерживал и подхватывал:

Как бы мне рябине

К дубу перебраться

Я бы тогда не стала

Гнуться и качаться.

Больше всего на свете я любил петь. И все хвалили мой голос и слух, и я знал, что пою хорошо. Но самое главное не знал никто, кроме меня. Того счастья, что я испытывал, наполняясь музыкой от макушки до кончиков пальцев на ногах, когда голос заполняет грудь и ты, кажется, сейчас взлетишь от красоты, силы и самозабвения… Когда я пел, то казался себе большим и сильным, способным защитить и маму, и Танечку Грищенко и ее сутулого отца в фуражке с тусклым козырьком и потертом мундире с облупленным орденом Красной звезды на груди и ее тихую словно выцветшую маму. Они всегда сидели вместе, тесно прижавшись друг к другу. Тоненьким голоском пела Танечка, осторожно вторила ей мама, иногда хрипловатым баском подтягивал, не в силах сдерживаться, отец, но тут же начинал кашлять, и песня обрывалась.

— Грищенко демобилизовали — сказала как-то утром бабушка — услышавши эту весть на кухне. Квартира притихла. Никто не собирался больше по вечерам петь на кухне.

Недели через две я проснулся от топота и громких голосов в коридоре.

— Две недели тебе было сроку! Две недели, — громко говорил твердый уверенный голос.

— Ну, куда ж я пойду? Нашего и села — то нет! Погодите, обустроюсь — съеду! — услышал я голос танечкиного отца.

Я выскочил в коридор, но тут же был схвачен бабушкой за рубашку и втащен назад в комнату, и все же я кинулся подглядывать в щель приоткрытой двери Красивый крепкий офицер, весь в ремнях, грозно говорил:

— Комната выделена мне, а ты задерживаешь! Есть приказ!

Что-то закричали соседки, напирая на солдат, стоявших тут же в коридоре.

— Вяжите его! — скомандовал офицер — Сержант, выносите вещи на улицу!

Солдаты кинулись к Грищенко. Он покорно заложил их за спину и глядя небесными как у Танечка глазами, сказал:

— Что ж ты делаешь, Коля… Мы же с тобой всю войну под одной шинелью…из одного котелка…

В коридоре воцарилась такая тишина, словно всех выключили.

.Красивый офицер стал белым, как потолок, начал рвать ворот гимнастерки и захрипел:

— А как нас в тридцать втором? А?.. Как нас!.. А? — и вдруг заплакал.

Солдаты остановились и Грищенко, высвободив руки, скрутил веревку, молча отдал ее сержанту.

Мы уйдем, — сказал он, — мы уйдем… Только цирк-то не устраивай! Детей не пугай.

Бабушка оттащила меня от двери и заперла ее на ключ,

Сиди! Сегодня их, а завтра нас!

Я готов был кинуться на защиту Танечки и ее отца, но меня ошарашили слезы красивого офицера.

Вечером, за стеною, где прежде помещались Грищенки, зашипел патефон, и рыдающий голос Руслановой запел:

"Степь да степь кругом…"

Новый жилец, заводил и заводил эту пластинку… Ночью мы слышали как он, шаря руками по стенам, проходил в уборную и обратно.

— Он пьет! — сказала бабушка, и я понял, что этот человек для нее больше не существует.

Никто теперь не собирался на кухне, не пел"Тонкую рябину", и в притихшей коммуналке, по ночам только слышался тоскливый распев"Как в степи глухой умирал ямщик…"

По утрам красивый офицер, твердо топая каблуками, начищенных до зеркального отражения, сапог, проходил по коридору. Он был бледен, затянут ремнями. Лицо его было уверено и неподвижно. Но я помнил его хватающим воздух раскрытым в крике ртом, и как он рвал на груди гимнастерку, мотал головой, и как во все стороны летели его слезы: «А как нас в тридцать втором… А?»

— Нас тоже! — сказала бабушка маме, когда они, уверенные, что я сплю и не слышу, обсуждали происшедшее между собой, — Нас тоже столько раз и расказачивали, и раскулачивали, так что же после этого облик человеческий терять?

К нашему новому соседу вскоре приехала жена, и патефон перестал играть одну и ту же песню"Степь да степь кругом". Когда офицер уходил, его жена заводила совсем другую музыку,–"Вальс цветов","Брызги шампанского""Рио-риту"… По вечерам они ругались и даже дрались. Потом его куда-то перевели, и в его комнате поселился раскосый киргиз…

Причем тут песни? Да при том, что, во-первых, они так и остались у меня в сердце рядом: «Рябина» и «Степь да степь»…, во вторых, потому что они одного автора — Сурикова

Но это я узнал много позже, когда в третьем классе стали учить наизусть

"Вот моя деревня,

Вот мой дом родной"

Я был уже помешан на книгах, а тут такое счастье — в соседний дом переехала библиотека, и я мог просиживать там, в читальном зале, все свободное время. Там меня никто не трогал, не донимал. И тогда, если мы проходили стихотворение Сурикова, я брал в библиотеке, все что находил этого поэта и читал, читал…. Как помешанный! Конечно же, я глотал книги. Но, клянусь, томик Сурикова я прочитал в четвертом классе, когда мне было одиннадцать лет! И тогда я обнаружил там и"Рябину"и"Смерть ямщика"…

Мы еще только начали проходить то, что пробалтывали в одно слово"устное народное творчество"… Еще тогда я, бодро отвечая на уроках истории и литературы, твердил, как попугай: «народ — творец истории»"народ создатель — великих произведений"…

Но возвращаясь домой, я видел этот безликий народ, что под гудки Охтенского химического, отравлявшего желтым дымом все вокруг, шел домой. И не мог себе представить как народ, пивший и валявшийся у пивных, мог сочинить"Тонкую рябину"и"Ямщика"?

Когда мы проходили Некрасова, со мной приключилась болезнь, и я попал — первый раз — в больницу. Мама бегала ко мне каждый день и однажды принесла три маленьких томика Некрасова, которые я читал с утра до ночи. И там я вычитал в поэме о железной дороге, спор автора и старого генерала: когда тот спрашивает автора, что же Святого Стефана в Риме, и Аполлона Бельведерского — тоже народ сотворил?

Некрасов — то генерала переспорил, а я тогда, грешник, был на стороне генерала…

У меня были доказательства. Стоило мне порыться в библиотеке, я обнаруживал, что у каждой песни, про которую говорили: она — "народная"то есть, следуя школьному учебнику, создана народом, безымянным и талантливым, как я обнаруживал автора стихов, а в примечаниях имя композитора!

Повторяю, примерно с пятого — шестого класса, я был убежден, что песни, любимые народом, не безымянны! Они имеют авторов, которых народ — великий и могучий, не помнит…

И мне было обидно за авторов, а народ не вызывал у меня симпатии, потому, что именно народ устроил революцию и все что потом произошло.

Именно народ раскулачивал и расказачивал, поэтому мы живем в комнатушке с одним окном, едим одну картошку и еще счастливы, поскольку мы"гнилая интеллигенция"и"недорезанные", а я еще хуже: я — безотцовщна!

Я помню все свои тогдашние мысли и чувствования, и мне жаль того мальчика, что смотрит на меня с фотографий. Потому что он страдал, и потому что все это было от жалости: — к маме, к бабушке, к Танечке Грищенко, к ее отцу, ко всем униженным и оскорбленным — которые и есть народ. Народ, обездоленный во всем. Народ, не безликая человеческая масса, вроде той, что валила по улицам во время первомайской демонстрации, а состоящий из людей, тех, что переживают, умирают в песнях и трагедиях, что это видят и говорят о них поэты. Поэт — мысль и голос народный. Он облекают жизнь народа в словесные образы…Он подсказывает народу слова! А то, что народ не помнит имен многих поэтов так это — высшая награда и слава. Как в церкви, как в Писании говориться"из земли восстав, в землю же и пойдем" — это — награда. А имя — это гордыня… Пыль на ветру вечности…

И все же знать имена поэтов нужно! Знать, и снимать шапку перед их памятью, перед сердцем способным вместить такой вселенский размах боли от"Рябины"до"Ямщика"… Перед словами, которые рождены этим страдающим сердцем, найденными с такой пронзительной точностью, что народ причислил их к своему языку.

Какая мука и какое счастье подсказывать народу слова! Поистине это удел титанов! Каким же надо быть поэтом, чтобы и кашляющий, выселяемый Грищенко, и весь в скрипучих ремнях Стороженко, (так, кажется, звали того офицера ) оба вмещались в Сурикова. Хотя чему тут удивляться — оба были жертвы! Только одной жертве выпало еще побыть палачом.

Я видел его почти каждый день, когда он шел, после вечерней поверки, впереди свой батареи, где зычный голос запевалы помогал держать строй.

Горит в сердцах у нас любовь к земле родимой!

Мы в смертный бой идем за честь страны.

Пылают города, охваченные дымом,

Гремит в лесах суровый бог войны!»

И батарея, чеканя шаг, подхватывала:

Артиллеристы! Сталин дал приказ.

Артиллеристы! Зовет отчизна нас!

Из сотен тысяч батарей,

За слезы наших матерей.

За нашу Родину! Огонь! Огонь!

— тоже замечательная песня: слова В.Гусева, музыка Т.Хренникова. Как сошла с экрана из кинофильма"В шесть часов вечера после войны", так полвека и гремит, и, я верю, будет греметь во славу русской артиллерии, и никакие перестройки и модернизации не заставят меня забыть тогдашние, первые грохочущие слова:

Узнай родная мать, узнай жена подруга!

Узнай родимый край и вся моя семья

Как жжет и бьет врага стальная наша вьюга

Как волю мы несем в родимые края!»

И это тоже песня моего детства! Тем более, что первый салют в честь победы на Курской дуге прозвучал ровно за год до моего рождения — 5 августа 1943 года, но это другая история.