Не только музыка к словам… Мемуары под гитару

Борис Александрович Алмазов, 2023

Книга об авторской песне, об авторах-исполнителях. Об истории и развитии этого "фольклора образованного народа"

Скрипачонок

По Невскому ходил трамвай, и мы приехали на трамвае. Он вроде бы сворачивал на тогдашнюю улицу Желябова, ныне опять Большую Конюшенную. Я помню это точно, потому, что в тот летний день начали снимать трамвайные рельсы с Невского и с какой — то улицы, около здания, удивившего меня мелодичным как нота взятая камертоном названием «капелла».

Мы с мамой, собственно, ехали в Эрмитаж, потому что у нее был выходной, но зачем — то соединили нашу поездку с заходом в эту капеллу, где сын соседки, он был старше меня на полтора года, и стало быть поступал в первый класс, проходил конкурсный отбор.

Я его не любил, потому что он был сильнее и считал, что поет лучше меня. А поет лучше, потому что он украинец, а «украинцы все певучие». Разумеется это ему напели дома,чтобы повысить его конкурсную боевитость,но парень он был действительно горластый. Орал на всех концертах в соседней воинской части,где был наш детский хор,но мне было тяжело его слушать,потому что он постоянно,как говорила моя бабушка «сдорил» — слушок то у него был паршивенький. А фальшивое пенье можно сравнить только со скрипом ножа по тарелке или еще с чем — нибудь тошнотворным.

Думаю, что в капелле я потерялся, а взрослых просто не пустили в большой зал,где собирались принаряженные конкурсанты в вельветовых костюмчиках, некоторые с бантами на гриди. Как я попал в эту толпу? Не исключено, что поддавшись детсадовскому рефлексу, когда велели простроиться парами, я — построился. и пошел наверх по лестнице в большой зал вестибюль. Здесь нас разбили на стайки по десять человек и развели по кабинетам. Я удивился, что в том, куда мы пришли, за роялем сидел дяденька. Мужчину за музыкальным инструментом я видел первый раз( если не считать солдата, который играл на гармошке в нашем хоре) и считал это дело сугубо женским.

Дяденька заставил нас по очереди петь за ним ноты. Сашка, так звали моего соседа, как всегда, сфальшивил.

— Да нет же! — раздраженно сказал дяденька. Вид у него был измученный: — фа, фа!.

Сашка покраснел, взмок и опять промахнулся.

— Фа! — рявкнул дяденька.

И тогда, чтобы помочь Сашке, как я помогал ему всегда в хоре, куда нас водили мамы, я тихонечко подпел-подсказал: « Фа…»

Дяденька повернулся ко мне с таким видом, точно хотел меня раздавить, как паровой каток.

— Громче! — заорал он.

Я спел громче.

— Громче! — не унимался он.

Я двинул так, что перекрывал шум отбойных молотков на улице.

— До — ми — соль — до! — закричал дяденька, грохоча по клавишам.

Я запел за ним, но не запомнил нот и сбился.

— Что! — закричал дяденька, — Разве не ясно?

— Я такого слова не знаю, — сказал я, памятуя бабушкины слова: «никто не смеет на тебя орать! Никто!»

— Какого слова? — спросил, будто из воды вынырнул дяденька.

— Которое вы кричите: про домик и про фасоль

— Ха ха-ха, — громко и отчетливо сказал дяденька, не меня выражения лица и я понял, что он так смеется, — Ха-ха-ха.. Пой просто «Ааааа»

Я запел. Он стал бабахать по клавишам и я почувствовал, что под его грохот петь удобнее. Нужно просто опираться на главные звуки.

— За мной! — закричал дяденька, — Пой за мной. «Горные вершины спят во тьме ночной»…

Я слышал эту песню по радио, и она мне нравилась. Чувствуя прилив того счастья, которое всегда овладевало мною при пении, я вдохнул и, как говориться, выдал во всю мощь…

Я пел и чувствовал, что получается хорошо, потому что вдруг с половины куплета, дяденька красивым, словно не своим, голосом стал подпевать: «Горные вершины…» Его мелодия шла в другую сторону. Я словно карабкался по эти неведомым мне горам, а он шел со мною рядом, заботясь, чтобы я не упал. « Не пылит дорога, не дрожат листы…» и когда мы, наконец, добрались до вершины, где «подожди немного, отдохнешь и ты…» Я полез в такую высоту, самостоятельно повторяя финал, что дяденька, отстал где-то по дороге. Но я спел чисто, и это, позванивая хрусталиками, подтвердила мне люстра, висевшая под потолком.

— Так! — закричал дяденька, — Всем стоять! Стоять молча! Я сейчас.

Он схватил меня за руку и как был без пиджака, поволок меня, куда-то по коридорам. Мы прибежали в другую комнату, где тоже был рояль и сидело человек десять взрослых и старичков, и старушек.

Мой растолкал всех и стал что-то говорить, стукая меня пальцем в макушку.

— Ну-ко, ну — ко, — потирая руки, подскочил ко мне маленький старичок — Что будем исполнять? Ну-ко.

— «Возьмем винтовки новые»

— А что-нибудь более мирное?

— «Слыхали львы»

— Что-что? спросила какая то старушка, приставляя ладонь к уху. —

— Львы, — пояснил я, — Львы слыхали.

— Ну, и что же они слыхали? — тряся над моей головою огромным животом, синея от смеха, спросил грузный человек с чубом и лицом красным, как срез окорока в колбасном отделе.

— За рощей глас ночной…

— Глаз, надо полагать, совиный? — спросил он, изнемогая от смеха.

— Не.., — сказал я, — это по — старинному так говорили. Глас это голос.

— Ну, раз голос, — сказала старушка, садясь к роялю, — давайте послушаем.

— Слыхали-ль вы, за рощей глас ночной, певца любви, певца моей печали… Когда поля в час утренний молчали свирели звук унылый и простой…

По лицам этих замечательных старичков и старушек я понял, что делаю что — то очень им приятное, поэтому я остановился и смело сказал:

— Там две тети поют.

— Желаете дуэтом? — спросил старичок.

— Угу, — сказал я, глядя на того толстого, краснолицего, но он только трясся и махал руками.

— А какую ты будешь петь партию? — спросила старушка за роялем — то-есть, за какую тетю?

— А хоть за ту, хоть за ту…

— Придется помогать, — какая то очень большая дама, подошла к нам и, прижав мою спину к своему животу, сразу начала петь, голосом такой глубокой красоты, что я задохнулся от счастья.

Я думаю, что мы очень хорошо пели, потому что тот, кто привел меня стоял посреди комнаты, уперев руки в бока, глядел мне в рот, и губы у него шевелились, будто он пел вместе с нами.

— Уникум! — закричал толстый и зааплодировал, когда мы перестали петь

Я поклонился пониже в пояс, — мне было приятно, что он назвал меня «умником»

— Я не могу! — кричал он, хохоча и утирая лицо платком, — Брать! Немедленно брать! Просто подарок!

Меня схватили за руки и поволокли вниз по широкой лестнице, где стояла плотная толпа взрослых

— Чей ребенок? — закричал тот, без пиджака, не выпуская моей руки, точно боялся, что я куда то упорхну.

— Что он сделал? — сквозь толпу протискивалась мама, — Мой.

Она попыталась оторвать меня от этого, без пиджака, но он не пускал.

— Сколько ему лет?

— Пять, — сказала мама, — Пять с половиной. Даже восемь месяцев…

Дяденька застонал.

— То-то я гляжу, больно он маленький какой-то — сказал ласковый старичок, который бежал за нами вприпрыжку из зала, где мы пели.

— В дирекцию! Как исключение! — рычал тот, что привел меня.

— Что ты натворил? — спрашивала мама меня.

— Я пел.

— Какие слова? — волновалась мама, — Вообще то он у меня не озорной, — говорила она старичкам и дяденькам, которые шли с нами толпой.

— Пять лет! — стонал тот, без пиджака, — Пять! Какая жалость!

— Почти шесть, — говорила мама, извиняющимся голосом.

Нас привели в большую, светлую комнату, где за печатной машинкой сидела красивая, молодая тетя. Она дала мне чаю с конфетой, пока мама уходила куда — то за высокую темную резную дверь.

Скоро она высунулась оттуда и позвала меня

— Иди — покажись! — вид у нее был испуганный и одновременно гордый.

Я вошел. В кабинете за огромным письменным столом сидел (сразу было видно) начальник. Он улыбался и кивал мне, но сказал:

— Не выдержит. Мал.

— Но может быть, в виде исключения… — стали просить старичок и тот, без пиджака.

— Товарищи! — веско положив огромную руку на стол, сказал начальник, — Существует установка — от семи до восьми. И это согласовано с медициной. А ему еще шести нет. А он вон еще субтильный какой! И вы уважаемая даже не знаете о чем просите… Это же адская жизнь! Ка — тор-га!

— Да я ни о чем и не прошу! — краснея, сказала мама, — Мы, вообще, сюда случайно зашли, со знакомыми.

— Приходите через годик! — сказал начальник. — Через годик сколько ему будет?-

Шесть с половиной! Ну вот, тогда еще можно будет о чем — то разговаривать.

Я не помню, попали мы в тот день в Эрмитаж или нет. Думаю, что нет.

Помню, как мы шли по Невскому, мимо какой — то студии звукозаписи. И мы зашли туда. Там разные мелкие мальчишки и девчонки пели и читали стихи, а их записывали на пластинку, а пластинку можно было взять себе. Но голоса на пластинке были совершенно не похожи на те, которыми пели или говорили ребята. Поэтому мы не стали записываться. Так сказала мама. Но я думаю, что у нас просто не было денег.

Весь вечер мама разговаривала с бабушкой.

— Может быть это его судьба? В конце концов, у нас все пели. И у тебя был голос, если бы не война… — говорила бабушка.

— Но ведь это интернат! Нужно будет его отдать! Отдать навсегда! — говорила с ужасом мама.

И я замирал от страха: — Как это меня отдать? Кому?

— Возить его со Ржевки, ежедневно, к восьми утра — немыслимо. Мы его потеряем! — говорила мама.

— Господь все управит Сам, ко благу.. — закончила разговор бабушка: — Все в Его воле. На Него и положимся. И нечего себе голову дурить…Станем жить, как жили. Господь разберется.

И она оказалась права. Осенью я заболел коклюшем. И кашлял, выворачиваясь на изнанку как варежка, месяца два.. После чего у меня голос не то чтобы пропал, но так изменился, что уже никого не поражал и петь мне еще долго было трудно.

О капелле мы не вспоминали, хотя мама и бабушка говорили иногда:

Стало быть, судьба такая… И слава Богу… А жизнь еще не вся… Еще все только начинается.

Я потихоньку плакал. Мне было жалко пропавшего голоса и того счастья, что ушло вместе с ним, и все это сливалось для меня в прозрачное и печальное, будто стук дождевых капель по стеклу, слово «капелла»…

А летом вдруг в нашей коммуналке появился тот, что пел со мною про Горные вершины. Я бегал по двору, когда мальчишки прибежали и закричали:

— Борька, к вам дядька какой-то приехал, в шляпе!

И я помчался домой, замирая от мысли, а вдруг это приехал мой отец или его, может быть его фронтовой друг, потому что я знал — отца уже нет на свете. Но мало ли что…

И уж никак не ожидал я увидеть в нашей комнатушке того — из капеллы.

— Ну вот… сказал он: — Ну вот… А я все думаю, что же ты не едешь…Вот сам приехал к тебе, а ты, говорят, болел…

— У меня голос пропал. — сказал я глядя ему прямо в глаза.

Он заморгал виновато и я увидел, что у него ресницы длинные, как у поросенка, а все лицо в веснушках.

— Это бывает! Бывает! Ничего, не горюй! Еще появиться! Сейчас, главное не упустить время! Это вот я и маме, и бабушке говорю… Он повернулся к ним и, прижав руку к белой рубашке с галстуком бабочкой, сказал: — Ну, хорошо! К нам не попадет, но слух-то редкостный! Слух-то — дар Божий! Надо учить музыке! Непременно! Непременно! Чего бы это ни стоило!..

Вот так я попал в музыкальную школу, куда меня приняли сразу после первого прослушивания. И начались мои страдания, с которых начинается жизнь каждого не то что музыканта, но любого ребенка, берущего в руки инструмент…

Недавно Наталия Гальперина выпустила книгу «Музыка без слез», где она — выдающийся педагог, рассказывает, как можно обучать, чтобы потом, вспоминая детство, человек не называл период с первого по пятый — седьмой класс «фортепьяно с ременным приводом».

Но даже, когда без слез — это тяжелая работа, только с приходом мастерства приносящая радость, а до того — пот и слезы. Слезы, которые я помню до сих пор — полвека спустя. Написал — и страшно сделалось. Полвека! Как быстро!…

Но, вспоминая свои муки и радости, в пору перепиливания скрипки, я вспоминал и величайшую доброту, с которой столкнулся, потому что только она помогла мне не озлобиться и не растерять, свойственной каждому человеку, веры в хорошее и светлое.

А того первого, который, буквально, втолкнул меня в музыку, я не забуду никогда! Мало ли голосистых мальчишек! Ведь не поленился, разыскал нас в нашей коммунальной дыре. Приехал, чтобы вытащить, обучить, сделать музыкантом, еще одного, из тысяч талантливых, которые так никогда и не проявляются. Это «середнячок», «бездарность» где скачком, где ползком, где потом и упорством, пробьется, талант — уязвим и одинок, он, как правило, пропадает. И только потом, за стаканом водки, смутно вспоминает: мол, было что — то, да не состоялось!

К величайшему моему сожалению, я не знаю, кто это был. И даже предположить не могу! Мы не запомнили ни имени, ни фамилии. А когда я специально пересматривал фотографии педагогов Ленинградской Академической капеллы того времени, его лица так и не нашел…Очень жалко. Он был из тех великих душою людей, на которых и держится Россия. К счастью, таких много. И всю жизнь, будто сменяя друг друга, они были вокруг меня. Иначе, я бы не перенес одного из самых мучительных периодов своей жизни, периода слез, синяков и оскорблений, потому что мы были еще и беззащитными, и нищими, периода, когда меня звали « скрипаченком». (Продолжение следует)