Шамиль

Борис Брик, 2009

Поэма Бориса Брика – одно из первых произведений о Шамиле, где правдиво, мужественно, с любовью и ответственностью рассказано о великом Имаме и его освободительной войне.В этой же книге можно прочитать и перевод поэмы на аварский язык, который осуществил литератор, историк, общественный деятель, Шамиль Варисов.

Часть первая

Записки декабриста Александра Бестужева-Марлинского

«Дежурил по штабу дурак-генерал

По долгу присяги и чести.

Под Адлером рапорт царю написал

О том, что я сгинул без вести.

Но как я смеялся над шуткой такой…»

Всеволод Рождественский. «Кавказская встреча».

От автора:

А.А. Бестужев-Марлинский, писатель-декабрист, по официальным источникам (донесение штаба барона Розена), «пропал без вести» в июне 1837 г. во время стычки с черкесами при высадке десанта у мыса Адлер; однако тело его найдено не было. Автор пользуется возникшими на Кавказе легендами о том, что Бестужев-Марлинский был взят в плен черкесами, ушел в Дагестан и долго жил у Шамиля.

Записки Бестужева

Глава I

Мой час настал и, правду обнаружив,

Потомству всё поведать я готов.

Пора открыть, что прапорщик

Бестужев

Кончает жизнь средь горских

удальцов.

Я тот, кого убитым на завале

Сочла в былом родимая земля,

Кого своим наибом называли

В аулах гор мюриды Шамиля.

Кто двадцать лет, заброшен

в край скалистый,

Блуждал в горах, как новый

Агасфер,

Для всех — навек исчезнувший

Марлинский,

Для Шамиля — изгнанник Искандер.

Язык молвы, сменивший звон булата,

Сынов нужды порочащий хитро,

Виновен в том, что автор

«Аммалата»

Берется вновь за старое перо.

Но, небылиц немало напечатав,

На этот раз рассказываю быль,

И потому надменного ренегата

Заменит здесь задумчивый Шамиль.

Теперь дивлюсь, в минувший

сумрак глянув…

Чем ближе смерть, тем в памяти

свежей

Разгульный крут драгунов и уланов,

Весёлый гул гвардейских кутежей.

Любви былой мучительная рана,

Журнальный шум,

«Полярная звезда»,

И грозный вой декабрьского бурана,

Так много душ отнявший навсегда.

Как мог я знать под гибельной

картечью,

Среди друзей у медного Петра,

Что в некий день на визг её отвечу

С кавказских гор гудением ядра.

…15–16 стр. вырваны

День догорал, когда, обезоружив,

Меня враги в ущелье повлекли.

И много лет с минуты той Бестужев

Не видел рощ родной своей земли.

Но грусть делить в отчизне

было не с кем,

Там брата брат чуждался в те года;

И свыкся я с обычаем черкесским,

Жил у хаджи и пас его стада.

Я не забыл о царских преступленьях,

Но о друзьях своих не горевал,

Жил в полусне, второй

«Кавказский пленник»,

И вдаль глядел на тёмный перевал.

Но, видно, кровь не вовсе охладела,

Очнулся ум, и сердце ожило,

В душе опять проснулась

жажда дела,

И без борьбы жить стало тяжело.

Глава II

Бизак тарикат Дагестан гетты-ча!

(Теперь тарикат в Дагестан пошёл!)

Лезгинская песня 30-х годов

Много лет Шамиля ловили

Роты храбрые Пулло

И совсем уж затравили,

Да начальство проспало.

Но решил за дело взяться

Фезе — гордый генерал.

И приметы азиатца

Огласить он приказал:

«Горец выше всех в ауле,

Всех могучей и храбрей,

Не страшится он ни пули,

Ни штыка, ни батарей.

Тот, кто шашкою своею

Косит наших, как ковыль,

Кто из горцев всех сильнее,

И гроза его — Шамиль!»

Так по ротам апшеронцев

Объявил их генерал

И в награду сто червонцев

За поимку обещал.

Вот начался штурм аула,

Что гнездом был Шамиля.

И от пушечного гула

Содрогается земля.

Рекою кровь аварцев льётся,

Взят последний их редут,

И в палатку полководца

Храбрых пленников ведут.

Все они широкоплечи,

Все отвагой велики,

Не бежали от картечи,

А кидались на штыки.

Но имама нет меж ними…

Плохо Фезе метил в цель!

Не раззявами такими

Будет пойманным Шамиль.

С той поры, решив упрямо

Сделать всё, как обещал,

Ловит хитрого имама

Раздраженный генерал.

Но из рук уходит дымом,

Как и прежде, он — Шамиль,

И для всех неуловимый

Остаётся он досель.

А в горах шумит восстанье

С каждым годом всё сильней,

Потому что в Дагестане

Гнёзда целые Шамилей!

Лихая песнь о Шамиле и Фезе

В былые дни запала в душу мне,

И я, борьбой с насильниками грезя,

Мечтал помочь истерзанной стране.

Ещё бродя с Дербентским батальоном

Вдоль гребня гор — природных

баррикад,

Уже я знал по слухам отдалённым,

Что горцев вёл к равенству тарикат.

И понимал, что Меккой и Мединой

Лишь для того клянутся племена,

Чтоб стала вновь свободной

и единой

Ярмо князьков разбившая страна.

Давно огонь народного восстанья

Под пеплом тлел, тревожа весь Кавказ,

И, наконец, в голодном Дагестане

Мятеж племён начался

в грозный час.

Седых теснин и впадин древний

узник —

Лезгин любил узилище своё.

Свои клинки ковал он в нищих

кузнях,

О грани скал точил он лезвие.

Жестокий бог десницей Тимур-Ленга

Его загнал в скалистый каземат,

Равно косясь на турка и на френга,

Он одичал, оборван и космат.

С терпеньем пчел лепил он,

словно ульи,

Селенья гор, за сотом — тесный сот;

Как крот, он рыл убежище в ауле

И угрожал противникам с высот.

Бедней глухой российской

деревеньки,

Взбираясь ввысь по лестнице крутой

В аул, пахал и сеял на ступеньке

И в щелях гор размахивал гурдой.

Народ здесь был и пастырем,

и зодчим,

Судьбою стар, душою вечно юн,

Но царь его из дома гнал, как отчим,

И разорял, как жадный опекун.

Уже не раз запятнаны коварством,

Князья опять царю передались,

И говорил народ в краю аварском:

«Встать надо льву, коль с барсом

спелась рысь!»

В былом, когда к величью и свободе

Вёл племена восторженный мулла,

Его рука ни княжьего угодья,

Ни ханских прав затронуть

не смогла.

Когда же стал пророком горской воли

Имам Шамиль — вождь бедных

узденей, —

Народам гор, искавшим лучшей

доли,

Он подарил свободу от князей.

И, чей покой казался бездыханным,

Бедняк — лезгин привольнее

вздохнул

И, взяв Хунзах, с последним

кончив ханом,

Служить себе заставил чванных мулл.

А новый вождь, боец и проповедник,

В ущелья гор на запад слал гонцов,

И молодёжь народностей соседних

На зов его текла со всех концов.

И как-то раз в глухой аул черкесский,

Где третий год в плену влачил я дни,

Пришёл старик в турецкой

синей феске

И с ним чужих аулов уздени.

Они народ подняться призывали,

(Завидя их, бежал немедля бек),

Аулом шли и хрипло распевали,

И тот напев запомнил я навек:

«Тучи угрюмы и хмуры,

Кровь узденей потекла.

Прокляты будьте, гяуры!

Ля-илляга-илляла!

Бекам угрюмым не верьте!

Ханов бессильна хула.

Нет для отважного смерти.

Ля-илляга-илляла!

К бедным сойди с минарета!

Время ль молиться, мулла?

Долгом молитва согрета.

Ля-илляга-илляла!

Враг нам наносит обиды,

Сакли сжигает дотла.

Шашки точите, мюриды!

Ля-илляга-илляла!

Славу внемлите имама,

Горного славьте орла,

Силу умножьте низама.

Ля-илляга-илляла!

Бейтесь и чтите аллаха!

Смелые ждут вас дела.

В бой выступайте без страха!

Ля-илляга-илляла!

Родину спасшему — слава!

Павшему в битве — хвала!

Нет без свободы ислама.

Ля-илляга-илляла!»

Старик-аварец в мечети по-арабски

Прочёл призыв вождя магометан.

И я ушёл, но не на Запад рабский,

А на Восток — в свободный Дагестан.

Пройдя тайком кордоны у Казбека,

Я через край пошёл наперерез.

Но, топором не тронутый от века,

Меня теснил всё яростнее лес.

Семь дней я брёл в унынии глубоком,

Страшась порой, что муки не снесу,

Но бог помог: я вышел ненароком

На берега Андийского Койсу.

Глухих теснин базальтовая люлька

Его хранит, лелея, как дитя;

И много дней он вёл меня

в Ахульго,

Подножья скал отчаянно когтя.

И, наконец, в тумане розоватом,

С высот хребта за мглистой

пеленой

Суровый край, объятый газаватом,

В лучах зари возник передо мной.

Глава III

Здравствуй, барса могучего логово,

Где от века бушует гроза,

Где на версту ни склона полого,

Ни тропы не отыщут глаза.

Где Аргуна лютует и бесится,

Где, гремя, джигитует Койсу,

И, увенчан значком полумесяца,

Стяг восстанья мелькает в лесу!

Пусть и нет в тебе нежности Грузии

И приволья кубанских степей,

Но навек в нерушимом союзе я

С первобытной красою твоей.

Как чадрою, страна погорелищ,

Ты укрыта туманом седым.

Снизу дым, словно облако,

стелется,

Сверху облако вьётся, как дым.

И ничем перед миром не хвастая,

Ты печальна, как доля твоя,

Лишь Гуниба вершина гривастая

С высоты озирает края.

Здесь в июне проходят как посуху,

Где в апреле гремела вода,

Здесь, покорно пастушьему посоху,

На утёсы вползают стада.

Здесь дороги петляют и крутятся,

Горизонт перед взором кружа.

Здесь царят вековая распутица

И неистовый дух мятежа.

Здесь баранину жарит на вертеле

Только в джуму голодный лезгин;

И поэты тебя обессмертили,

Но не понял тебя ни один.

Для одних ты — аллаха избранница,

Для других ты — абрека жильё.

Для меня же навеки останется

Незабвенным страданье твоё.

Не величья полна сатанинского,

А исполнена скорби и слез,

Ты близка лишь для сердца

Марлинского,

Как угрюмый и голый утёс.

И бесплодно скупая земля твоя

Мне милей благодатнейших стран…

Так свяжи вековечною клятвою

Декабриста с собой, Дагестан.

Послав привет вершин седому вечу,

Я в тот же миг схватился за кинжал:

Из-за горы три горца шли навстречу,

И каждый шаг ко мне их приближал.

Один из них, в запыленной черкеске,

Нёс на плече ребёнка своего.

Его черты, значительны и резки,

О прямоте твердили за него.

Другие два, хоть шли за ним

упрямо,

Изнемогли от дальнего пути.

И я спросил: «Где видеть мне имама

И как скорей в Ахульго мне дойти?»

«Ахульго пал. Там веет ваше знамя,

И газават уходит в щели гор.

Лишь нам одним с немногими

друзьями

Нести Коран придётся с этих пор».

«А где имам?» — «На что имам

урусам,

Губящем всё в родном его краю?

К тому же знай: Шамиль не верит

трусам,

Своих друзей покинувшим в бою!»

Я объяснил, что был в опале

царской,

Что в Шамиле не вижу я врага,

Что русский я, но вольности

аварской

Готов служить, как преданный слуга.

«Иди за мной, — сказал лезгин

на это, —

И к Шамилю тебя я приведу,

Но будь готов с сынами Магомета

Делить и скорбь, и горькую нужду!

Аллах велит страдать

и драться вместе

Всем тем, кому живётся тяжело!»

(Как я узнал впоследствии, известье

О декабре в расселину дошло).

Я вспомнил вновь язык чужого края,

В Дербенте мной усвоенный

в былом;

И мы пошли, друг друга ободряя,

Тропою коз, извилистым путём.

Мы шли хребтом,

для русских не знакомым,

Но спутник мой меня не обманул,

И, совладев с мучительным подъёмом,

На третий день входили мы в аул.

Народ шумел, готовясь к обороне,

В волнении по уличкам сновал.

На весь аул тревожно ржали кони,

Кузнец клинки сородичам ковал.

А между гор, как ни был круг

их тесен,

Под гик и вой джигиты вскачь

неслись,

И дикий звук воинственных их песен

Будил хребты и уносился ввысь.

Толпа людей теснилась у мечети,

Но нас едва ль заметил кто-нибудь.

Высокий бек в расстёгнутом

бешмете

Кричал и бил себя руками в грудь.

Он говорил: «Зияют наши раны,

И нам нужна не шашка, а костыль.

Иль будем ждать, как глупые бараны,

Чтобы в горах султаном стал

Шамиль?

Полки врагов идут на нас лавиной,

Но разрушать мечетей не хотят,

И в рай войдёт, кто явится

с повинной,

А кто упрям — низвергнут будет в ад.

Не лучше ль нам мириться с ними?

Я говорю. Так ли?» — «Не так!» —

раздался крик.

И в тот же миг на крышу

ближней сакли

Одним прыжком вскочил мой

проводник.

К груди прижал он своего ребёнка,

И уздени приветствовали их.

Пронёсся гул,

в горах отдался звонко,

И весь аул почтительно притих.

«Его речам внимали вы без слова,

Теперь, друзья, послушайте меня!

Такой же бек оставил нас

без крова,

В тяжелый день низаму изменя.

Из нор ползёт предательство,

лезгины!

Пророк сынов испытывает вновь:

Ахульго взят, и на луга — равнины

С высоких гор стекает наша кровь.

Урус в цепях, но дерзостно и смело

Готов он жизнь в сраженьи

положить,

А вы — вольны, но за своё же дело

Кинжал отцов страшитесь

обнажить.

Чтобы жилось свободней

вашим детям,

Отдал в залог я первенца врагу;

Настанет день — пожертвую и этим,

Но лишь с клинком расстаться

не смогу!

Пускай твердят неверие и злоба,

Что воля гор судьбой обречена, —

Чем ближе мать к раскрытой

двери гроба,

Тем для сынов прекраснее она!

Аллах велик!

С презренным властолюбьем,

Подобно псу, подавится раздор.

Сразим врага

иль навсегда погубим

Отцовский клад — свободу наших гор.

Так сохраним и твёрдость, и терпенье,

Не изречём предвечному хулы!

Отваги дух и с братом единенье

Нам возвратят доверие аллы.

Мы победим, заботясь друг о друге,

Нам не страшны ни беки, ни князья,

Уже царя его кидают слуги

И к детям гор приходят, как друзья!

Вот вам пример!» —

И с этими словами

Он указал мюридам на меня

И, вольных гор приветствуя

сынами,

Велел привесть в подарок мне коня.

Потом, пройдя сквозь плотный

строй лезгинов,

Он подал мне горячую ладонь:

«Служи горам, — сказал он,

брови сдвинув, —

И верен будь, как верен этот конь!

Но если ты предатель и лазутчик,

Забудь, урус, намеренье своё:

Для злобных змей,

коварных и ползучих,

У горцев есть стальное лезвие.

И кто ступил на горные ступени —

Навек с былой прощается судьбой!»

«Не изменю! — сказал я в нетерпенье, —

Но где ж имам?» — «Имам перед тобой».

Глава IV

И вновь приняв лихой удел солдата,

Вступил в союз я с бедною страной,

И стал я жить судьбой её, когда-то

Со стороны изведанною мной.

В чужом краю, угрюмом и гористом,

Где бог войны справлял

кровавый пир,

Я перестал быть ссыльным

декабристом

И заменил черкесскою мундир.

Я полюбил изгибы узких улиц,

Обвалов гул и дым от кизяка.

И на лезгин, как их одноаулец,

Уж не глядел отныне свысока.

Пускай молва стоуста и столица,

Ещё чернит несчастнейший народ,

Я скажу, что горская столица

Была в те дни пристанищем свобод.

Порой сюда от «улицы зелёной»

Бежал драгун иль егерь молодой

И, поселясь в теснине отдалённой,

Царю грозил даренною гурдой.

Здесь жил народ архангельский

и вятский,

Игрой судьбы заброшенный на юг,

И с давних лет родной семьёй

солдатской

Я без труда был принят

в братский круг.

Прошёл лишь год,

и русская слободка

В моём лице приняла главаря,

И каждый день для ратных

дел трещотка

Будила нас, о воле говоря.

Прощай, тесак постылый,

Прощай, российский царь,

Прощайте, фрунт унылый

И каторжный сухарь!

Вовеки не коснутся

Шпицрутены солдата,

И в этом вам, ребята,

Клянётся ваш главарь.

Сменили мы на горы

Зелёные поля.

Не тешит наши взоры

Родимая земля.

Но пусть нас разделяет

С отчизной вал Аргуны, —

Да здравствуют драгуны,

Драгуны Шамиля!

Холодные биваки,

Гранитная постель,

Папаха и чувяки

Да драная шинель —

Вот всё, что ожидает

Мятежного солдата

В горах, где собирает

Войска свои Шамиль.

Но не впервой драгунам

На камнях засыпать,

В боях ядром чугунным

Подушку заменять.

Оставьте же тревоги!

Назад нам нет дороги,

А если и найдётся —

Не двинемся мы вспять.

Пускай дрожит от гула

Ущелий тёмных дно,

Пускай литое дуло

На нас наведено, —

Пляши и знай, молодка,

Что русская слободка

Гуляет перед боем

Сегодня в Ведено!

А ты, казачка Галя,

Склонись ко мне на грудь,

В житейском урагане

Подругою мне будь.

И до конца со мною

Пустынею земною

Пройди определённый

Нам свыше тяжкий путь!

Так славьте ж край скалистый!

А завтра на заре

Построит вас Марлинский

В железное каре.

И, как в былые годы,

Вы смело в бой пойдёте

За гордый стяг свободы,

Что реет на горе.

Но пусть гонимым людям

Нет участи другой —

Вовеки не забудем

Отчизны дорогой;

Не дрогнем перед битвой,

Но если пасть придётся —

Умрём с родной молитвой

Иль с песнею родной.

Свобода вновь воспрянет,

Не кончена борьба,

Не раз, наверно, грянет

В расселинах пальба.

Мужайтесь же, драгуны,

И пусть во мрак грядущий,

Как грозный вал Аргуны,

Уносит вас судьба!

Глава V

В глухих горах, в аулах за Гунибом,

Костёр вражды в то время потухал,

Борьба с царём наскучила наибам,

И предал вновь сородичей шамхал!

Сжигая хлеб, бесчинствуя и грабя,

По всей стране неслося казачье,

И, покорясь настойчивости Граббе,

Вновь отдала заложников Чечня.

Сидела смерть на мрачных пепелищах,

В густых лесах скрывался

бледный страх,

Вокруг костров бродили

толпы нищих,

Погром бивак раскидывал в горах.

Казалось, все источники иссякли…

Вложив в ножны зазубренный

кинжал,

Склонился край, и не осталось сакли,

Где бы мертвец под буркой не лежал.

Но в сентябре сорокового года

Вновь загремел орудий перекат,

И к узденям чеченского народа

С аварских гор спустился тарикат.

Шамиль писал: «Урусы торжествуют,

Сынов аллы преследует сардар.

На их телах стервятники пируют,

И на полях безумствует пожар.

Но, как пророк из Мекки

шёл в Медину,

Так за хребет ушёл я от врагов.

В тяжёлый день народа не покину

И всё нести в сражении готов.

Я водрузил значки свои в Ашильте

И говорю: отважные, ко мне!

Гоните рознь и рвение усильте —

И Магомет отплатит вам втройне.

Да будет вновь могуча и едина

Страна хребтов — так небом решено, —

Да станет нам, как Мекка и Медина,

В родных горах Дарго и Ведено!»

Край отвечал тревожным

смутным гулом

На смелый клич любимого вождя.

И старики ходили по аулам,

Стыдя народ и раны бередя.

И я решил: владыка полумира

Теснит мечом сынов твоих, имам:

Но я не раб драгунского мундира!

Они в беде, и я их не предам.

В Чечню тогда отряды мы стянули,

Пошли вперёд с Кораном и мечом.

Была у нас посланницею пуля,

Стальной клинок был нашим

толмачом.

Не раз в бою доказывал Марлинский

(И тем досель душа моя горда),

Что нет коня быстрей,

чем кабардинский,

И нет клинка острее, чем гурда.

Когда ж в леса с надменным

Воронцовым

Проникла вновь жестокая война,

Восстал народ, и заревом пунцовым

Страна опять была озарена.

Сломав мосты и заградив дороги,

Врата страны я запер на замок

И, позабыв сомненья и тревоги,

Стал помогать друзьям своим,

как мог.

Чтоб проучить тупого царедворца,

Припомнив всё, что в корпусе узнал,

Я в краткий срок сапёром

сделал горца

И сердце гор завалом окопал.

В лесах Чечни — в Магометанской

Туле —

Я пушки лил для встречи роковой.

И, отыскав селитру в Унцукуле,

Устроил там завод пороховой.

На берегу высоком и скалистом,

Где слышен рёв немолчного Койсу,

Велел я стать своим артиллеристам

И разместил ичкеринцев в лесу.

И, увидав полки свои над бездной,

Сам Петербург, рассудку вопреки,

Здесь ощутил сноровку неизвестной,

Самим же им обученной руки.

А по горам и пропастям всё шире,

Будя восторг и зависть шевеля,

Дымился слух о русском мухаджире,

Отдавшем всё для дела Шамиля.

Я у скалы лежу на старой бурке,

Гостя душой в родимой стороне,

А далеко, в осеннем Петербурге,

Быть может, друг вздыхает обо мне.

Мне видится далёкая столица,

Мне слышится драгунская труба,

Мне грезятся друзей забытых лица,

И снится вновь бывалая судьба:

Вижу я за дымкою тумана

Блестящий круг у мраморных колонн,

Где, может быть, ещё танцует Анна

Печальный вальс иль сонный котильон.

Возврата нет в отчизну дорогую,

Но к ней стремлюсь по-прежнему душой

И о друзьях окованных тоскую

В стране хребтов — свободной,

но чужой.

Но что грустить? Не лучше ль

в опьянении

Струёй вина сомненья угасить,

Развеять грусть в отчаянном

сражении

Иль пляской гор свой взор

развеселить?

Давно я в вальсы не влюблён,

Не обольщаюсь бальной пляской,

И не заменит котильон

Мне танца вольности кавказской.

Вот почему, лишь уздени

В круг соберутся по старинке,

Я покоряюсь, как они,

Живой мелодии лезгинки.

Вот замелькали лезвия,

Суровей, строже стали лица,

И, как блестящая змея,

Кольцо танцоров шевелится.

Вот понеслись во весь опор

Вокруг белеющей косынки,

И вторит эхо дальних гор

Лихому гиканью лезгинки.

Белки блестят, оскален рог,

На лбы надвинуты папахи,

И от танцующих народ

Порой шарахается в страхе:

Как будто близится резня

Из-за красавицы-гимринки —

Так веет гневом на меня

От диких выкриков лезгинки.

Кружись под гиканье друзей,

Пляши, мюрид, и шашкой лязгай!

Пляши и грусть мою рассей

Своею бешеною пляской.

И ты, зурнач, переходи

От звона гулкого к сурдинке,

Чтоб сердце дрогнуло в груди

Восторгом яростным лезгинки!

Когда утихнет прежний пыл

И станет глуше рокот крови,

И чернокрылый Азраил

Угрюмо сядет в изголовье,

В бою ли штык пронзит мне грудь

Или свинец на поединке,

Прошу собрата помянуть

Безумной музыкой лезгинки.

На свете всем конец один.

И вместо таинств погребенья

Хочу, чтоб сумрачный лезгин

Плясал мне гибель и забвенье;

Помчится он, тоской объят, —

То будут славные поминки, —

И если к жизни есть возврат,

То я воскресну от лезгинки!

(Конец записок Бестужева).