Память so true

Борис Кутенков

«Память so true» – пятый поэтический сборник Бориса Кутенкова. В него вошли стихи, написанные в период с 2017 по 2021 год. «Память» и «правда», так тесно вставшие рядом в названии книги, в каждом стихотворении обнажают лица друг перед другом, взаимопроникают и овеществляются в единственно возможном виде – становятся поэтическим письмом, уже неотменимым, наставшим навсегда.

© Б. Кутенков, текст, 2022

© Формаслов, 2022

I

Человеку и саду его

«как ягоде куста на ревности взрослось…»

как ягоде куста на ревности взрослось

как черепной земле на старости взболелось

так я тебя люблю сквозь двинутую ось

сквозь гронасовский лёд и седаковский мелос

в прицеле параной всевидящей чека

твой умный лунатизм но окуляры стрёма

не различат тебя сквозь линзу цветника

по запчастям портрет — и вроде всё знакомо

вот андрогинный фас вот хрупкий лепесток

тут — простоты ярлык на образ метамета

вот эпатажный жест в отдельности жесток

и линза взад-назад под искажённым светом

вот коммента нытьё ей чудится за жизнь

в девической слезе не распознавшей Бога —

красавица моя крутись себе крутись

под — изма слепотой и плёнкой филолога

которому вот-вот — ударом по глазам

на нелюбви свету докостно пробирая

а ты и сам с усам умеешь ты и сам

и страшно под пыльцой растерянного рая

в глазах ещё ожог бензиновый цветной

пароли к ебеням

та тяжесть что не сдвину

а ты медаль медаль ты новой стороной

и побелевший ум с орбит как пёс цепной

как верящая мать за безвозвратным сыном

«I…»

I.

Музыкой стань, драгоценный твой лёд,

слово расплавь, мой порыв неотсюда;

в сердце — заслонка от русских тенёт,

Райнер Марину светло оттолкнёт

всей полнотою сосуда.

Станет, не станет нестрашной грозой —

речь мезозойна, от прочей закрой

слух, только к ней продлеваясь лицом.

Близкое небо над Череповцом.

II.

Слово стоит с молодым поплавком,

с белой блесной в кистепёрой губе,

рилькевский мертвенный свет ни о ком,

верю ему — и не верю себе,

в сторону смотришь — на всё, что не я,

верю всему, что не я, что не ты:

преображённая речь-полынья,

честное дно, письмена темноты.

«I…»

Александру Паршенкову

I.

как белое яблоко — в чёрный налив труда

как тёмное яблоко — жгучей беде разлома

скажи мне так тихо что горе не навсегда

что не было горя что горе тебе знакомо

за минских три дня

изучивший пути стыда

истерик моих вопрошающе-терпеливо

скажи что за вторником будет опять среда

за раной разрыва — изученный путь разрыва

и знающий сердцем куда мне теперь идти

наитьем бездонно-детским себя не зная

скажи что простишься до адовых тридцати

до пули что белым цветком прорастёт сквозная

ещё до вопроса в разлитое молоко

до всех поджидаев что в белом «недалеко»

до каменных джунглей в твердеющей ране речи

что смерть с нами будет на «ты»

но уже легко

ушедшим к себе

а оставленным легче

легче

II.

и покуда в небе ментовский гул

под огнём собянинского апреля

кто влетел — влетел

кто уснул — уснул

лишь заблудший вспомнит как шли и пели

безнадзорной памяти дребедень

городов о многом границ о многом

сдрызни чёрт-во-мне пролистной олень

невозврата точку продевший рогом

в прежнем сне на музыку опершись

но пока и ей не прошить границы

расскажи что будет — внахлёст ли жизнь

снова кэпсом в личку ли «застрелиться»

новый друг случившийся невпопад

на окно присевший спасенья тише

изучать влетевший весенний ад

юнкершмидта весенний ад

и о смерти накрепко запретивший

между тем и этим один связной

в неученья тьме в разобщенья клети

вопрошаньем спасший одним весной

как умеют лишь мотыльки и дети

верь во весь двадцатник —

и будет в нас

«как тогда» не надо —

но по-другому

детский шмель сквозь душу прошедших глаз

взлётный свет большого аэродрома

«где жизнь убывает, где ты убываешь, не весь…»

Николаю Васильеву

где жизнь убывает, где ты убываешь, не весь,

но — дерево полурассвета, но — ветви без денег —

там женщина входит, проснись поскорее, я здесь

огнём заблудившимся, чёрным трудом запределья

в ней птица дрожит соловей и трава-чистотел

и тайна горит мизогина в небесном июне;

смотри же на голое небо, как я посмотрел

отплытия прежнего, нового сна накануне

на стебле качается, стебле тончайшем, слепя

в тебе полутёмного ницше сквозь белые блики,

и так говорит: всё равно потеряю тебя,

вся правда — о дереве страшном твоя, двуязыкий

ты — ветви больные, ты — ад замерзающий, спи,

закончено время, оставлены долгие крики;

вся правда твоя — не со мной, в этой страшной степи,

вперёд, говори, говори же, известкоязыкий

себе — недоделанный космос неспящих обид

другим — перелёт новогодний, легко и недлинно

и слово её прибывает в тебе и горит

как высшая тяга

на ёлке последний кульбит

цветы и горячая глина

«надень смертельный свой наряд в небывшее сыграем…»

надень смертельный свой наряд в небывшее сыграем

ты будешь ноша по плечу я скрипка ни при чём

где смертник мир преобразив болит о взлётном рае

и бродит глупенький иов грозясь больным лучом

давай меняться на раз-два ты музыка пробоин

ты свет которому равны я мир которому равно

и лишь невзлётное в лице застыло у обоих

как на губах больной страны докрымское вино

а может так

ты молоко на языке простудном

я голос не хотящий плыть из дословесных тайн

проспать рожденье взаперти как на работу утром

сорвать бессмертье так легко как мудаку дедлайн

но сроки всем уже по грудь и свет глядит проворен

хемингуэевским скопцом на заоконные дела

где всем приятно быть толпой и сладко на работу

и на минуту отложить

спокойствие ствола

пэчворк

I

так говорит, как первый грех пришёл — и говорит;

как будто в чёртовой игре исхожен ближний вид,

но вечен бред, единствен лёд, где тонут — всемером;

так первым делом — самолёт, а человек — потом;

как плод, что до поры затих, в тебе взрастив чумную мать,

как будто в мире нет других и больше не бывать;

как будто дважды два не два, не три, а чёрт в трубе,

и если данность и жива, то — больше не в тебе;

как будто зеркало — не рай, но ад — зеркальный брат;

как будто — «встань и поиграй» — убитому стократ;

так в плеске-памяти весла, когда другим тебя несло,

больная юность ожила, прильнула тяжело;

всё о себе, цветёт и пьёт из вены смерть мою и страх,

как будто очумелый год на скоростных ветрах,

растёт, как тело-чистотел, и светом наповал;

как будто хаос налетел и смерть расцеловал

II

небо низко. детство далеко.

юность бьёт в уснувшее ребро,

подступает к мёртвому виску.

в ноябре над суздалем темно.

бьётся птицей выпущенный ад,

белым полудетским завитком.

больше клетки говорит.

и щебечет белокурый бред:

— я — не я, а сотворивший луч,

я из праха сотворил тебя,

из дедлайна, смерти, немоты;

разум вбросил в сумрачный пэчворк;

ты — не ты, я породил тебя,

произвёл на время — и убью.

если ты уснувшее ребро —

я в него горящий бес;

если пляска пули у виска —

я насквозь прошедший, не убив.

сын и ужас твой.

сын и ужас твой.

забоюсь горенья твоего —

в то вернёшься, что ещё не пламя;

устрашусь родившего ребра —

снова в смерть и старость возвратишься.

там — собою будь, как до изгнанья.

там — целуй свой неоживший грех.

III

ибо нам не осилить пути.

Денис Новиков

говори обо мне, словно речь плавника,

словно зренье — не юный простор мудака,

словно завтра — не посвист с вещами,

а — осколочный сор: сам-плавник, сам-мудак,

белый хохот пространства, большое «за так»

в еженощном твоём обещанье.

словно бес — в поражённое смертью ребро,

говори о себе перед вечным зеро,

золотым завитком у пэчворка,

вся боляща и льнуща, как юность в плече,

без «вообще», только — прах в очумелом луче,

в свете ужаса, сна и восторга;

и — восторгом овеяв полуденный прах,

помолчи обо мне — на пэчворкских ветрах,

в кратком зове о босхе и глине, —

ибо свет нефонарный — пространство огня,

ибо мне не осилить тебя и меня,

как елабужной жути — марине;

так прости мне — пожар, я тебе — колдовство,

ибо слово себя не простит самого

за отеческий бред перочинный,

отпуская — в беспамятство, в звёздность и в ночь —

плавниковую речь, белокурую дочь,

тех, кого приручили.

«белый снег на нетреснувшей этой земле…»

белый снег на нетреснувшей этой земле,

серый лёд от поста до погоста,

что и сам я — не путь, утонувший во мгле,

а — чумное застолье, танцор, дефиле,

коснояз невысокого тоста:

сам себе раздеваюсь, понтуюсь, пою,

в ускользнувших гостей выпускаю змею,

обнимаю оставшихся в гуще;

но осталось — в пылу соцсетей — интервью,

словно райский просвет на содомном краю,

где — с улыбкой змеиной цветущей —

кумиресса звенит про ушедшее зло

и в письме леденит обалдело,

будто сердце моё вместе с ней не цвело,

в несвободном паденье не пело,

не легчало, и вновь — из безмолвных низин,

прочь — в неё, к невысокой гордыне:

уходи, я тебе не отец и не сын,

я — иуда меж срубленных этих осин,

вечный сон о плече и о сыне

и безмерный второй — о плече и Отце;

но сейчас не держи меня крепче,

и ночное юродство — как Божий прицел

в подражанье беспамятству речи,

где нахлынул прибой — и отхлынул прибой,

пограничный дедлайн, совпаденье с собой,

мир, вернувшийся к чёткости линий,

мир, забывший — и вспомнивший нас на слабо

и упавший в траву, опалённый Тобой,

под киркоровский цвет синий-синий

«сохрани его, дерево сна, отдохнувший труд…»

сохрани его, дерево сна, отдохнувший труд,

в екэбэшной ночи — гетеронимом, клоном, гримом;

всё — свобода, а есть ли, Ты есть ли, Ты есть ли тут,

нет, не маслом легчайшим — а грешным, большим и зримым;

всё Ты слово, Ты речь, всё Ты пепел или огонь,

снова голос из дыма — и вновь приглушённый пепел;

а давай по-простому, без тяжбы: спаси, не тронь,

как мужик с мужиком — чисто сделка: спросил — ответил,

я тебе, всё тебе, я тебе… что Тебе тогда:

вновь соседей убить, апельсины свои и песни;

есть ли Ты, есть ли здесь, в этом дёгте труда, труда;

если есть — на глазах появляйся, умри, воскресни,

в чистой саже лица, затаившего такт и лесть;

в том, что утром не вспомнит, — сойдёшь охлаждённым тоже;

так смертельно и празднично — есть ли Ты есть ли есть

так предгорно и стыдно — что выстрел не Твой ли Боже

в этом блуде и мёде рождественской маеты

так вокруг никого лишь пришли-подмели-уплыли

затхлый ветер уносит соринку а Ты а Ты

и в башке огнестрельной во аде не Ты ли Ты ли

«где каждый близкий с рождества под дулом невозврата…»

Людмиле Вязмитиновой

где каждый близкий с рождества под дулом невозврата

и с детства вычерчен асфальт: вот нолик, вот беда, —

не надо уводить, язык, потерянного брата,

вести ко мне по кольцевой в прицельное «сюда»;

отдай вразвалочку огонь — в ладони одиночек,

где новой черни позывной звучит как блоковский гудок,

а в ухо — крик о мудаках дорвавшейся до точек,

так, боже, страшно одинок, так, боже, одинок,

что мнится — кончится как Бек: неходовое злато,

культура в старческих руках — в растерянность родне;

отсыпь иллюзий пощедрей на все её «не надо»,

не всколыхни неверный гул на неглубоком дне,

что чуть над бездной воспарит — и поутихнет вроде,

в потёмках лешие души, забьётся дивный страх,

посажен памятью на цепь — и ни один не бродит,

лишь прежний розанов сидит на гнущихся ветвях,

с листочком клейким под рукой плодит свои подобья,

и вновь скорбящая встаёт — и запирает дом,

пока тусовочный содом — и небо исподлобья,

пока горит её планшет немеркнущим огнём

«где звонит телефонное облако-сын…»

где звонит телефонное облако-сын,

проступая из тьмы меловой,

и в мембране — слова из плетёных корзин,

колыбелька к воде головой,

травяное ку-ку, шаровое ква-ква,

роза, росчерк, режим, —

— не покинь, — говорю, — за-слова,

наделённые детством большим,

с перспективой из самого синего льда,

с голубым пулемётным огнём,

бологое, будённовск, беслан и беда,

бог, который всегда не при нём;

пролетающий:

— облако, рома, аминь, —

жёлтый лес и струящийся мох,

— как горит, — говорит,

— говорю: — не покинь

пепел, ветер, письмо,

рыжим дымом объятый свой лучший росток,

свой побег молодого огня,

эту тайну, что несколько строк,

что учитель умнее меня;

через веру в пятьсот эскимо вопреки,

в миллион охуительных роз,

проступает осколок из детской руки,

что на небо внезапно пророс

« — лунный, как приём, зачем раздет…»

Роману Шишкову

I

— лунный, как приём, зачем раздет

на дожде и боль дрожит живая? —

пропевает: — я лисёныш-свет,

братец подступающих планет,

форвард обступающего лая;

где горела память — щиплет йод;

рай-земля, где злились и гуляли;

и тебя не знаю — значит, врёт

бережный пушок-светодиод

с певчей ранкой в щуплом окуляре;

вот сейчас прорвётся — не сломай,

запоёт на весь вагонный рай;

не подпой — не в той учили школе;

и простые — «слава», «воздух», «рай» —

пенки, травянистые бемоли;

не спугни — так жутко и светло

молоку, чернея о целане;

вот застыло и переросло,

вот летит, пломбира два кило,

твоего забвения сценарий;

встреча-самолётик на потом,

нотный хохот в бортовой тетради.

взрослое в протянутой: «о том?».

детское плечами: «бога ради».

II

Это чьи-нибудь семнадцать лет…

Сергей Королёв

это чьи-то двадцать, сон во сне,

лонг-листы, полутона, цикада;

мимо мчащий, бдящий обо мне,

двести лет молчащий обо мне,

в зарослях не находящий брата;

я смотрю в окно мильоны лет,

временем беременный, как рыба;

ходит по бульвару толстый мент,

встретишь — обними за этот свет,

прогони и не скажи «спасибо»,

пусть судачит — сам-вода, сам-дно —

где-то удивившемуся богу,

как возможно: череп, снег, окно;

тот, мерцавший, скажет: «всё равно»,

протечёт по ленте, скажет: «много»,

скажет: «сложно», сленг по словарю,

снег по снегирю. смотри: дорожка

долго не расчищена. смотрю.

рядом будь, я скоро докурю,

и ступай, а я ещё немножко.

вариации

I

где небесная живность болит человек

и цветущая рана легка

где в земельном разломе стоит человек

с молчаливым лицом цветника

будь блажен двадцать первый непрерванных стрел

тех что пенье и ветки в огне

за того что помимо лица посмотрел

и невзглядом понравился мне

а когда и в цветенье ночном никого

подземельем «уйду не могу»

помолись человеку и саду его

человеку и саду в снегу

II

где прежний человек земли его разлом

лица его бензин и всё огонь болящий

где новый человек дрожит цветущим сном

и видит дивный сад и над огнём встающий

гори мой новый день в огне цветущих стрел

за тех что видят сад и говорят о праздник

за нового того кто мимо посмотрел

и страшен мимоцвет о бред и собеседник

а если и в его цветенье «не могу»

и страшно в темноту в сияющее мимо

он видит сад слепой там человек в снегу

оставивший творец и свет неразличимый

«как пишешь ты ночью «простимся в упор»…»

Полине Барсковой

как пишешь ты ночью «простимся в упор»

в созвучье бессонном и адском,

так пишет барсковой расстрелянный гор

в заснеженном сне ленинградском:

— я смертельно убит, недолюблен и гол,

полз к тебе по блокадному снегу;

говорил «подойди», но никто не пришёл;

«обретай», говорил, но никто не обрёл;

дай доесть хохотунью ревекку

и в ладонях держи мой расстрелянный прах до утра,

словно ягоду смерти, сестра.

так сердце твоё светоёмко горит

в очкастом труде непобедном,

что каждый из нас вырастает навзрыд,

колеблем бедою и ветром:

я стучался в окно, где возлюбленный брат,

пылью был и кричащей горою;

отвечал белый шум, пустота, пип-парад,

что мечта — на ремне и в клею — ленинград;

не люблю, не пущу, не открою;

ты одна мне — кровавый экслибрис, бессмертья пора,

дай погрызть беззаветное сердце твоё до утра,

укачай, золотая сестра.

когда мы — и зальцман, и гинзбург, и я —

встаём над крылатой полиной,

в нас кружится смерть — молодая шлея —

с нерайской улыбкой змеиной:

— каждый поезд себе, кисловодск и челяб,

сам открытая власть и затворник;

говори только с тем, кто безумно ослаб,

пусть живыми встают из расслабленных лап

нищий ангел и съеденный дворник, —

— так бормочет она, неархивна, как боль и беда;

так она говорит, словно голос уже неотсюда,

и над нею всю ночь, словно раненый отблеск труда,

как блокадный трамвайчик словесного блуда,

молодые стоят провода

«смотри: вот это литпроцесс, а вот звезда в губе…»

Анне Маркиной

смотри: вот это литпроцесс, а вот звезда в губе,

а это лес, блеснувший лес, сам-тишина себе

там день без малого вранья, там я, и жданный,

и ночной,

теперь, о дочь, о жуть моя, поговори со мной

там чудеса, там ты меня без мысли о любом,

сидит шаламов у огня, весь в нимбе голубом,

колымский свет над ним поёт о том, как не проси,

и зэки слушают на взвод, транссиб и новосиб,

и потому что свет взрывной в осколочной губе,

он тоже облако себе, чудовище себе,

во рту огромном темноты, внеплановом дыму,

уже поблизости не ты, а кто — я не пойму:

он издан весь и в смерти весь, он полудённый брат,

но голос говорит, что месть и зеркалу не рад,

стоит, я вышел — я ушёл, что мне твой зов и вой,

как будто сам себе укол — верблюжий, горловой,

вакцина в дымовом плече, на музыку слова;

но он лишь бог или ничей — и тянешь однова,

как через час земля жива, как песня осетра,

сидим, зажившая трава, у одного костра

«когда-нибудь, прелестное созданье…»

когда-нибудь, прелестное созданье,

мы станем вровень вдоль пространства ада:

не ты нарцисс, а я чертополошный

расцветший бред — арсению мариной;

не имени аминь в артельной гонке

(«так побежала — словно засверкала, —

отхлёбывает чай воспоминанье, —

остановилась лампочкой погасшей.

жена. в общаге выключили свет»).

когда-нибудь, прелестное созданье,

ты повзрослеешь — и меня увидишь:

и этот сердца пафос невъебенный

за тенью слов — увидишь по-другому:

как сердце, истаскавшись по борделям,

так глупо хочет слома и тепла,

чтоб на хер всё — и всё же постоянства,

того, что есть у всех, — и не дано.

лицом к лицу — и к чёрту расстоянья:

все двадцать два мои полуслепые,

все восемь лет ебучего эйджизма

сминает время в детский завиток.

так страшной осенью, возвышенные разным:

я — ревностью и светом белокурым,

ты — выстрелом сквозь пёстрые очки,

без рук вблизи (их накрепко разъяли),

без — до звоночка — нежности заплечной;

ты — с молодым, я — с постаревшим сердцем, —

в единый дом — с часами за стеной.

«распростёр в познанье ночной шатёр…»

Ты тёмная личность…

Денис Новиков

распростёр в познанье ночной шатёр —

только, мой доверчивый, и видали;

а внизу алмазы, неробкий хор,

ограняясь, оду поёт детали:

ясен-ясен белый себе отцу,

чёрен чёрный, как ты ни пестуй сына;

будь блажен, огонь моему лицу,

человека тёмная половина,

что небывшим акмэ идёт-гудёт,

точит зуб на скрывшееся в минуте:

озаренья блик между всех тенёт,

невеличка-спичка придонной жути:

осветила, спела из белой мглы —

зэцкий рот в коронках, всем лыбам лыба;

не хочу в дневные Твои углы,

дай усмешку дна — и за то спасибо:

за вагон необщий, ограду рта

с неалмазным запахом перегара;

отправное чёртово «никогда» —

перелезший дух, заполярье дара.

«это было воронежем, блажью, ножом…»

Светлой памяти Юлии Началовой

это было воронежем, блажью, ножом,

было связью времён — разливным, проливным,

женских слов лобовых первопутком;

а теперь отстающий — торопится в дом,

и не ставшее дымом — торопится в дым;

не так громко, беда, хоть минутку,

дай тебя разглядеть в этой бездне имён,

дай бессхемно ощупать, что разум не вем

в оливьешном стыде говорливом,

где небывшего детства смеркается фон

и с экрана звучит, и становится всем:

то ли смертному ветер с разлива,

то ли в уши попса, то ли ангел в глаза,

то ли папину дочку ведут в небеса

по аллее кривой полузвёздной,

то ли девочка морщится в свет голубой,

полдетдома на завтрак ведя за собой,

словно миша — страну в девяностый;

то ли век перед смертью пропел о любви

(со слезами — блондинистой чистой любви);

щёлкнешь пультом — ни века, ни девочки нет,

только лёгкая ранка на теле:

ночь. аптека. подлёдная рябь эмтиви.

и нетварный фонарь, подменяющий свет,

нам горит — молодым и артельным.

«через два на оставленном снова цветы и трава…»

…в мерзкий мрак в отвратительный хаос

Лев Лосев

через два на оставленном снова цветы и трава

то что было — в огне

то что стало — в окрасе военном

и становятся большим не звуком не смыслом слова

а гудящим и к Богу жужжащим двоеньем

никогда не со мной наравне

где Ты был опустивший на миг в поучительный мрак

чьи ладони поил в этот час отчуждённо и чисто

а спасала не вера в Тебя и не друг и не враг

только ждущих имейлы и ровные стопы бумаг

мелким бисером аккуратиста

никогда не с Тобой наравне

с кем Ты был пробежавший палимо по хрупкой траве

птицу чью ненадломленной вере учил

перестукам эзоповым брайлевым точкам

а срослись позвонки не от долгой дороги к Тебе

не от времени не от побед

от латанья дыры одиночной

снова штопает рану дневной человек

чтобы снова во тьму —

дать отчёт о последней минуте

и сидим и глядим исподлобья

как мучитель на лысину ссавший и зэк

через годы

в кафейном уюте

«в груди болит лицо отца…»

I

в груди болит лицо отца

которому ни сна ни края

и ясен боже без лица

как эта тьма ясна сырая

ясна как детское «не трожь»

в окне стоящее стальное

лишь он единственный не ложь

поскольку ты — всё остальное

его бы выпить и обнять

но нет ни выпить ни обнять

ни спеть ни обойти спиною

лишь он единственный на пять

поскольку ты — всё остальное

поскольку остальное Твой

куриный выродок смешной

чуть глянувший и шелестящий

не понуждай меня к уму

оставь меня болеть во тьму

с лицом дремучим как из чащи

я офигенен в немоте

я офигенен в слепоте

в му-му и музычке на случай

я звук я лес я рай дремучий

не возвращай в себя

не мучай

а связных много без меня

II

Как охваченный дрожью — охваченной дрожью…

Денис Новиков

как охваченный правдой — охваченной юною ложью

вопрошанью очкастому вру будто правда — одно

что из крыльев моих постсоветских горючих и божьих

вновь сочится тридцатых вино

Конец ознакомительного фрагмента.