Скопа Московская

Борис Сапожников (2024)

Когда пришла повестка о мобилизации, ты не струсил и пришёл в военкомат. Когда направили на курсы операторов БПЛА, честно исполнял свои обязанности, учился управлять сложной техникой. Когда в полигон прилетел с той стороны эрэс, который бойцы называют «Химарь», ты умер. Но умер, чтобы снова открыть глаза… И вот тут-то начинается самое интересное. Оказывается, на дворе XVII век, о котором ты имеешь весьма смутное представление, и вокруг тебя та самая Смута. Правда, поляки не в Кремле, а под Смоленском, Тушинский вор бежал в Калугу, а на троне сидит царь Василий IV Шуйский. Ну а ты сам теперь князь, да ещё и нового царского рода, и вот тут-то и начинаются проблемы… Но как и получив повестку, теперь уже кажется с самого верха, опустишь ли ты руки, кинешься, набив карманы золотом и серебром в здешний Верхний Ларс, или засучив рукава возьмёшься за дело. Выбор за тобой, ведь ты теперь князь Михаил Васильевич Скопин-Шуйский, кто может стать спасителем Московского государства

Глава первая

Где я?.. Кто я?..

Такими были первые вопросы, всплывшие в голове, когда я проснулся. Не пришёл в себя, а именно проснулся — разница между двумя этими понятиями весьма велика. Сон не исцелил, но дал хоть немного сил. И ответом на первый вопрос было, как ни странно, дома. Это знание пришло оттуда же, откуда и всплывали полузнакомые или вовсе незнакомые слова и выражения, приходившие на ум прежде.

Я смутно помнил, как подо мной меняли шкуру. Прежнюю, испоганенную кровью, рвотой и не только, аккуратно скатали, а после меня подняли и подложили новую, чистую и как будто даже вычесанную. Только тогда я понял, что нахожусь не то чтобы не в своём уме, но уж точно не в своём теле. Потому что прежде был человеком средней комплекции, а теперь оказался натуральным Геркулесом. Меня четверо поднимали и держали не без усилий, пока ещё пара слуг быстро меняли подо мной шкуру.

Проснувшись, я первым делом попробовал потянуться — и всё тело отозвалось болью. Болел казалось каждый сустав, каждая мышца, даже те, о которых я и не подозревал. Я невольно застонал, и тут же рядом показалось круглое женское лицо. Надо мной склонилась молодка в платке, видать, приставленная как раз на тот случай, что я проснусь. Да только сторожить полуживого да ещё и спящего скучно, и она сама задремала. А мой стон её разбудил.

— Ой, батюшки-светы, — выдала она на одном дыхании. — Ой, что деется-то, что деется…

И тут же лицо пропало, и я услышал торопливый перестук пяток по половицам.

Я недолго любовался рисунком на пологе. Вскоре в комнату вошли сразу две женщины. Одеты они были куда лучше молодки-холопки, и я узнал их обеих. Потому что не было для меня лиц любимей. К моей постели подошли мама и жена.

— Поздорову ли тебе, сынок? — спросила мама, первой склонившись и поцеловав лоб.

Прямо как детстве. Когда я хворал, она не бросала меня на мамок с няньками, но сама сидела у постели, а допрежь того, как мне рассказывали, у колыбели. Она пела мне и целовала в лоб всякий раз, когда я открывал глаза.

— Тяжко ещё, мама, — честно ответил я. — Кишки крутит, горло ссохлось. Но жить буду, коли Господь даст.

— Отче Гермоген говорит, не попустил того Господь, Святый Крепкий, — сказала мама, садясь на край кровати. — Да ты не робей, Александра, садись, облобызай супружника своего. А коли стеснительно, так выйду я.

Видимо, вопреки всем анекдотам про свекровь и невестку, отношения у них были довольно тёплые. А может стали такими, когда я едва Богу душу не отдал.

— Да нет у меня для стеснительного сил, мама, — улыбнулся я, показывая, что есть ещё силы пошутить, и от моих слов супруга моя, Александра, залилась румянцем и прикрыла лицо краем платка.

Но всё же присела рядом со мамой, как бы невзначай поймала мою руку и чуть сжала. Верно, матери можно показывать свои чувства, кем бы она ни была, а вот Александре Васильевне, урождённой Головиной, дочери рода боярского, такое не пристало. Но по одному этому жесту, лёгкому пожатию её пальцев, понял я всю силу чувств моей самой любимой на свете женщины.

И ведь интересно, влюбился я в неё только что или же это тот, прежний, кто подсказывает мне слова и переиначивает речь, так сильно любил свою жену, что чувство это прошло через смерть. Отчего-то я знал, что это именно так, а откуда… Вопросов у меня в голове пока было куда больше, чем ответов.

— Распоряжусь тебя умыть и дать малость квасу, — поднялась с кровати мама. — Сил тебе скоро много понадобится, сынок.

Я сразу не понял, для чего именно, но пока предпочитал пребывать в этом блаженном неведении.

Мама дала нам с Александрой — именно так, без всяких уменьшительно-ласкательных — время побыть вдвоём. Мы глядели в глаза, да в первый же миг, как за мамой затворилась дверь, супруга моя кинулась гладить моё лицо, целовать щеки и глаза.

— Живой, живой, слава Богу, слава Господу, Исусе, Дева Пречистая… — шептала она, покрывая лицо моё поцелуями.

И никого в тот миг не любил я больше неё.

Было б чуть побольше сил, и правда, наверное, дошло бы до стеснительного.

Потом Александра спохватилась, отстранилась. Не потому, что невместное что-то делала — всё же мы законные супруги перед Господом, но потому, что тревожить не хотела. Не спрашивайте откуда я это знаю — прежде никогда не доводилось мне бывать настолько влюблённым.

— Цирюльника тебе надо, — сказала она. — Оброс весь бородищей да власьями.

— Всё пускай бреет, — ответил я.

— Снова со скоблёным лицом ходить будешь? — улыбнулась она.

— Да борода свалясь, поганая, — дёрнул рукой, попытавшись отмахнуться я. — И на голове, поди, колтун. Чем мыть да чесать, лучше сразу срезать, а там новое вырастет.

— Во всём ты у меня такой, Скопушка, прямо как птица с имени твоего. Чисто ястреб — сразу бить наповал.

Кажется, в её словах была какая-то затаённая печаль и даже обида, но я не понимал, на что именно, а разобраться времени не было. В комнату вошли слуги с водой и полотенцами. Под надзором супруги меня раздели и нагого уложили в корыто, куда тут же принялись лить нагретую воду из вёдер. С меня смыли всю мерзость, что скопилась на теле за время лежания без памяти в кровати. Волосы и бороду тоже попытались отмыть и расчесать, получалось плохо.

— Давайте уже сюда цирюльника, — велел я, устав от этой заботы. — Все ж волосы повыдерете, безрукие.

— Так послали уже человека, — ответил старый слуга, руководивший остальными. — Как придёт, сразу к тебе, государь наш, проводим.

А пока ждали цирюльника, мне под спину подложили подушки — никого не смущало, что они промокнут, и их останется только выкинуть. Слуги разошлись, остался только самый старый, руководивший всеми. Супруга же ушла ещё раньше — невместно ей всё же на голую натуру и мужское естество глядеть, даже если оно её законного перед Богом мужа.

— Всё убирай, — велел я цирюльнику, когда тот расположился напротив корыта с остывающей уже водой. — Бороду, усы, волосы покороче.

— Так среди вашей земли не ходят. — Цирюльник был немец, и говорил с сильным акцентом.

— Делай, что велено, — осадил я его на немецком, и от удивления тот едва инструменты не выронил, — да побыстрее. Не то велю тебя батогами гнать, а серебро другому достанется.

Не знаю уж, что на него сильнее подействовало — моё знание немецкого или неприкрытая угроза, однако цирюльник, наконец, взялся за дело.

И только когда над головой защёлкали его остро заточенные ножницы, я вспомнил, что прежде немецкого языка не знал. Но уже не удивился этому. Я вообще удивляться перестал.

У цирюльника нашлось дорогое серебряное зеркало, как сам он утверждал, веницейской работы. Я ему не верил, но и снисходить до пререкания с немцем не стал. Зеркало было маленькое, чуть больше тех, что у женщин в пудреницах, и я видел своё лицо по частям. Оно было чужим — ещё вчера я видел совсем другое, но та часть меня, что подсказывала непонятные слова и свободно говорила на немецком, уверенно считала его своим. И тут я с этой частью вынужден был согласиться, хотя бы потому, что тело, в котором я очутился было намного больше моего прежнего. И как я вскоре убежусь, намного сильнее.

Вообще-то, я где-то видел это лицо, но вспомнить где именно сейчас не мог. Сил напрягать голову просто не было. От мытья и тёплой воды снова потянуло в сон, и даже недовольное урчание в животе, который уже не один день был пуст, никак этому не мешало. Спать хотелось куда сильнее, чем есть.

Меня переодели в чистое и снова уложили на кровать. Теперь она была застелена чистой простынёй, а медвежьей шкурой меня укрыли. Под спину снова подоткнули подушки, так что смог полусидеть. Долго гадать, зачем, не пришлось. Слуги убрали корыто, пара молодок быстро подтёрли разлитую воду, и как только за ними закрылась дверь, вернулась моя супруга. Она сам несла на подносе золотой кубок и пару увесистых кувшинов. Никому из слуг не доверила. Опустившись рядом со мной, она налила мне квасу и я осторожными глотками выпил весь кубок. Как оказалось, организм мой просто чудовищно обезвожен, и я тут же попросил второй. Так и прикончил весьма немаленький кувшин.

Всё же квас, как и пиво, напиток хлебный, и не просто наполняет собой нутро, но и хоть какие-то силы даёт. Да и был в кувшине вовсе не тот квас, что у нас из бочек продают, такого вкусного я не пивал даже у бабушки в деревне. Хотя тогда мне и не доводилось так страшно болеть.

Веки налились тяжестью, в глаза словно песка сыпанули, пускай я и бодрствовал всего-ничего. Но сон тяжкими бременем ложился на плечи, сгибал шею, заставляя голову клониться всё ниже.

Александра кликнула слуг, и ты убрали поднос, но она осталась.

— Посижу с тобой, Скопушка, — сказала она, гладя меня по свежеостриженной голове. — Постерегу сон твой. Экий ты смешной, ровно котёнка глажу, — добавила она, снова и снова проводя ладонью по волосам.

На самом дне её слов, или даже в самом голосе крылась затаённая печаль, обида, которая глодала ей душу. Я отчетливо слышал её, но ничего сказать не мог. Тот, кем я стал, должен знать, откуда она, и если спрошу её прямо — только хуже сделаю. Что-то лежит между нами, не даёт Александре покоя. Как будто сейчас всё хорошо, по ладу, по добру, но скоро это кончится, и тогда… А вот что будет тогда, я не знаю. Но точно уверен, что не в первый раз это случится.

— А отчего не ляжешь со мной? — спросил я, сползая по подушкам. — А если и день сегодня постный, то всё одно для стеснительного сил у меня не будет.

Может, она и удивилась, но подчинилась мне. А может и сама так хотела. Сбросив домашний сарафан и оставшись в одной нижней рубахе, Александра забралась под шкуру и легла рядом со мной.

На кровати было достаточно места, чтобы уложить ещё двух женщин, а если потесниться, то и четверых, но Александра легла близко ко мне. Прижалась всем телом, словно хотела своим теплом отогреть, отогнать болезнь и смерть, что ещё, как будто витали очень близко от меня.

Как бы ни наливались свинцом веки, но уснуть я смог лишь когда Александра задышала ровно, и я понял, что она уже спит. Чувство ответственности за неё не давало покоя. Потому что это я храню её сон, как должно верному супругу, какая бы кошка меж нами ни пробежала.

Уснул я с мыслью, а может, я ей изменил… Но почему-то в это совершенно не верилось.