Федор (сборник)

Борис Споров, 2011

В новую книгу известного писателя Бориса Спорова вошли повести «Федор», «Осада», «Орфей и Трубадур», рассказывающие о нелегких судьбах и непростых путях к вере наших соотечественников и современников.

© Б. Споров, текст, составление, 2011

© Издательство «Сатисъ», 2011

* * *

Федор

Ф.Я. Гузовину

Где наша сезонная работа, где лето, осень где, да и зима уже осадку дает, а все-таки — зима: теснит друг к другу, к теплу жмет, к нашей заветной печурке, поближе к доброму березовому огоньку. Хорошо живем, тепло и сытно и Котьке, и Каштану, и мне — слава летнему труду!.. Но когда я готовлю обед и дело доходит до лука, то невольно повторяю — и это уже пугающая навязчивость: «Ах, Федор, Федор…»

Пока жив был, нередко и раздражал, и утомлял, а не стало — и так-то не хватает этого человека, даже не рядом, вообще не хватает: пусто. Порой ведь достаточно сознавать, сердцем знать, что некто где-то существует-странствует — и уже это помогает жить, одолевать невзгоды и даже одиночество. Не диво ли — человек за пятьсот, за тысячу верст от тебя, а ты испытываешь его постоянное присутствие рядом: и жить легче, потому что тот — за пятьсот, за тысячу верст! — продолжает земное странствие и тоже, наверно, с памятью о тебе.

За прошлую зиму Федор побывал у меня дважды. Первый раз гостевал неделю, как бы завернул по пути — ездил из К. в Астрахань (!) за сырой таранькой.

Есть в этом что-то непостижимое — и в личном, и в общественном бытии. Тогда меня очень поразила сцена-идиллия: возвратился из Москвы, вхожу в калитку: «Боже, что за оказия!» Мужик, — а сослепу тотчас Федора я и не узнал, — сидит на крылечке, а рядом с ним Каштан — и, сукин сын, даже не бежит ко мне навстречу! И это мой-то пес, преданный и верный, который и соседей не пускает на участок… Приехал Федор и еще спустя два месяца — тоска заела. Грибов сухих захватил для рынка, а для меня приволок полчемодана лука — трудно в ту зиму было с луком — вымок, вот он и приволок. Десять дней гостевал. Грибы продали, по редакциям с его рассказами шастали, а вечерами мы точно прощались…

Восемь месяцев нет Федора, а лук-то я до сих пор ем, и как только берусь за луковицу, так: ах, Федор, Федор… Нет Федора, простенького и непостижимо сложного, откровенного и загадочного, целостного и противоречивого человека. Я не тотчас понял, насколько же он сложен, этот Гурилев Федор-то Яковлевич. А ведь с кем только и не доводилось сходиться, даже с академиком однажды общался, но, увы, все по какой-то схеме распознавались; Федор ни в одну схему не укладывался — Федор сложнее.

Лет пятнадцать мы знали друг друга.

Нет более осязаемой радости, чем та, когда выпускаешь маленькую хрупенькую птичку из руки своей на волю. Зимой синицы чаще других залетают ко мне на веранду. Влетит и с перепуга хлещется в стены да в стекла. Идешь на выручку — мои Котька и Каштан не прощают вторжения в свои пределы.

Идешь помочь, а она, глупая, погибель видит — со всего крыла врезается в стекло и, как правило, оглушенная падает — и крылья на стороны. Внесешь в комнату, изо рта напоишь — пьет, вот и головкой в монашеском платочке запокручивала — отудобела. Каштан визжит от негодования, Котька, развалившись на полу, бьет хвостом, луковично-желтым глазом косит, но ни с места — ему-то известно, что за птиц, — не раз он за них по ушам получал. И вот на крыльце осторожно разжимаешь ладонь: только миг недоверия — и встрепенется живой комочек, взмоет вверх, в разреженный морозом воздух, в небо — волюшка! И обязательно уже на лету пискнет: пи-и-и! — и мне все кажется: так она благодарит. А может это крик восторга, торжества, победный клич? Бог весть. Но всякий раз я думаю: а понимает ли синица, что побывала в могущественной руке, и настолько могущественна эта рука, что и сравнить по-птичьи не с чем; запомнит ли она, что ее поили изо рта и что согрели дыханием, обласкали — и выпустили? Или же синица отнесет все на счет своей пронырливости и даже храбрости-воинственности, и будет хвастаться перед себе подобными, что вот-де пережила она такое, такое (!), однако хватило сил, воли и ловкости, чтобы вырваться из обреченности, уйти от судьбы… Боже мой, не так ли и человек подчас о себе думает! Не так ли и человек — потрясенный — оказывается во всесильной, невидимой или неосознаваемой деснице; и не так ли и его выпускает незримая воля из судьбы-обреченности в жизнь; и не так ли же гордится и человек своей ловкостью и пронырливостью, не сознавая или не желая признать, что он — лишь синица в мощной деснице, могущей и сжаться, и разжаться?..

…Федор в заштатном городишке работал тогда литсотрудником в районной газете. Навалившись грудью на стол, он сосредоточенно писал, причем левой рукой. Лысина его сияла как прожектор. Наверняка не профессиональный журналист. Заведующий отделом в ответ засмеялся.

— Это уж точно!

Поднял голову и Федор. Его взгляд, глаза его — буквально поразили меня… На вид ему лет сорок пять — оказалось, тридцать пять: чуточку конопатое лицо, лысина-плешь до затылка и пышные бакенбарды до складок рта — все это должно бы делать человека солидным. Но Федор имел на редкость детское выражение лица. Представить его ребенком — никакой трудности. И особенно глаза: большие, точно в изумлении распахнутые, серенькие, как пепел сигаретный, и жиденькие: то смеющиеся, то лукавые.

— О тебе говорим, Федор Яковлевич.

— А что обо мне? — Федор поднялся из-за стола, закурил; был он низкого росточка, казалось, щупловатый, так что невольно обращали на себя внимание его широкие мускулистые руки со вздутыми венами — вот уж маховики!

— Матвей Иванович говорит: непрофессиональный ты журналист.

— Что так? — изумился, но тотчас и засмеялся — опять же по-детски. — Э, в сало масло: писак-русак-самоучка!

— Профессиональные, они не корпят над листом, не углубляются — по поверхности плывут, и за столом сидят прямо.

— А меня после посудины мотает — вот я и держусь крепче за стол, чтобы за борт не смыло. — Федор глянул на часы, улюлюкнул: — Эх, в сало масло, пора и вахту сдавать… В кабак, что ли? Пиво там свежее привезли. А у меня пара воблин! — Лицо его так и запереливалось солнечными морщинами…

С тех пор наша взаимосвязь с Федором не прерывалась, хотя и встречались в год раз по обещанию, переписывались от случая к случаю, и лишь в последние несколько лет потянулись друг к другу.

Поразили меня два обстоятельства. В тридцать пять лет Федор писал стихи. Сам я никогда стихами не увлекался и так думал: если до тридцати не поэт, то уж какие там стихи на четвертом десятке!.. И еще: оказалось, что Федор-то парень флотский, и не то чтобы там год-два отслужил или на берегу, а по большому счету — флотский. Внешность его как-то не вязалась с понятием «морского волка», каковым он на самом деле был.

В 1941 году восемнадцатилетним добровольцем он оказался на Северном флоте и всю войну провел на торпедных катерах — наиболее опасная и непомерно тяжелая военная работа. Всю войну, ни одного ранения, несчетно полоскался в ледяной воде Белого и Баренцева морей — выволакивали почерневшим; с торпедой в обнимку кувыркался, а живой. Семь с половиной лет на боевых торпедных катерах. Два года боцманом на линейном корабле. Боцманом и вторым на гражданских посудинах — еще пять лет. А всего — пятнадцать.

В тесных каютах, когда день и ночь болтанка, когда изводила тоска по материку, по земле, Федор и писал свои стихи. Публиковал во флотских газетах. Для газет же писал коротенькие зарисовки-корреспонденции. Оказавшись на материке, на заводе, он продолжал поддерживать связь с флотской печатью и с районкой. Сотрудников в районной газете не хватало, Федору и предложили в штат… Тогда-то и познакомились.

Все мы жилимся, пытаясь скрыть свои семейные неурядицы. Да и чем гордиться-бахвалиться? И только когда уже не скроешь — не прикроешь, когда уже сор на миру — становимся откровенными. Скрывал и Федор, хотя его-то дело как на ладони — тотчас понять лишь трудновато, кто прав, а кто виноват.

В 1946 году, битый-стреляный в двадцать три-то годочка, приехал он в отпуск роздыхнуться — в деревню. Да только в родной деревне родни — никого: мать скончалась во время войны, младший брат в армии, две сестры замужем в чужих краях, и домишко продан — остановиться негде. Тут-то и подвернулась вдовая Анна с дочкой. Баб Федор знал лишь во сне — пленила без труда.

И началась семейная хроника…

Его не списывали, да и море держало; она на Север с детьми не ехала, тянула в деревню, домой. Он накатывал лишь в отпуск, каждый раз оставляя ребенка: к первой своей дочке Анна природила от Федора еще трех дочек и сына. Когда же его списали, приехал вроде навсегда, то скоро и ужаснулся — погибель!

— Э, друже, ешь твою в клеш! — не раз восклицал он весело. — Пять гавриков, баба-нянька, теща больная, а в колхозе паши не паши — все одно: ноль целых, хрен десятых! — Да и отвык от земли. Покрутился-повертелся, да и махнул по своему же следу — в торговый флот. Пятаки-то шли хорошие, и барахлишко, и золотишко — все домой, домой, домой, а как будто и дома нет! Вот крест — так уж крест…

Когда мы впервые сошлись, старшей дочери исполнилось восемнадцать лет, она уже работала на заводе. А младшая — в школу не ходила. Семь душ в четырнадцатиметровой коммуналке. Можно бы и рехнуться, но соседом в одной из комнат был вратарь местной футбольной команды. Комната ему надобилась, чтобы лишь от случая к случаю переночевать. Зимой комната и вовсе пустовала, так что Федор по договоренности с вратарем и прятался от семьи в той комнате. Вскоре вторые соседи получили изолированную квартиру; после хлопот — трое все-таки работали на заводе, да и всех семь! — освободившаяся комната перешла на лицевой счет Федора. А еще через год вратарь перешел в футбольную команду другого района — и Федор забаррикадировался: выселил из квартиры всех своих, заперся, гвоздями изнутри зашил дверь, припер сундуком, затесал подпорки, положил рядом с собой топор. Приходили получившие ордер, приходили представители с завода, приходила милиция — из-за двери одно: первому вошедшему рублю голову, а потом и себе. Штурмовать третий этаж с улицы не решались — зрелище неприглядное, дежурили — не выходит. Анна тем временем, прихватив малых, бегала по кабинетам: муж сойдет с ума, дети на улице, все не работаем… Через неделю она пропела-оповестила:

— Федюха, отмыкайся, ордер на руках — наша фатера!

Так на пятом году береговой жизни Федор с семьей остался в квартире один — три комнаты, ну, не фарт ли!..

Есть люди, голоса которых — тон, звучанье, манера говорить — раздражают настолько, что не знаешь, как и прожил бы вместе неделю-две. Трагедия. Обычно голос такой вызывающе громок, баранье упрямство в нем, ложь и кривлянье и таранная прямолинейность. Да и базар обычно заводится о том, о чем помолчать бы или так, тихо, подпольно, что ли, объясниться. Нет, бесцеремонное буханье по перепонкам… Подобным голосом, да еще со слезливо-жалобной подоплекой, и обладала Анна. Наши с Федором беседы клеились лишь до ее появления. Приходила, пусть даже в добром настроении, и тотчас начиналось буханье с жалобами на мужа, на судьбу, на жизнь. И тотчас Федора начинало корежить, вскоре он ощетинивался и запускал в оборот свои боцманские круглые бляшки..

— Вота, вота, — тотчас и всхлипывала Анна, — полюбуйтеся, послушайте…

И тогда Федор предлагал прогуляться — до магазина…

Он не раз бывал у меня в К., заходил и в редакцию, всякий раз поражая сотрудников отдела: с одной стороны, застенчив, ну, красная девица, с другой — настырный до невменяемости, когда дело доходило до обсуждения его стихов или рассказов-коротышек… А потом как-то вдруг он замолчал — ни самого, ни писем. А тут и оказия — на летучке редактор объявил:

— Был у нас автор, Гурилев. Да, Федор Гурилев, стишки, что ли, печатали. Думаю, надо воздержаться… Не давать — ни строки.

Естественно, вопрос:

— А в чем дело?

— Да дело-то, — говорит, — простое: вот письмо прислали, из райкома партии. — И редактор зачитал уведомление: Гурилев, Федор Яковлевич, заявил в парткоме завода, что он человек религиозный и сдал партийные документы… — В религию мужик ударился, в секту, что ли, записался или так… спятил. Ничего страшного, но с публикациями и впредь воздержимся, дело ясное, — подвел черту редактор.

Я был поражен не столько самим фактом — хоть и редко, подобное все-таки случалось, — сколько тем, что Федор-то для меня потемки, Федора-то я не знаю — и это после стольких лет товарищества! Каждое его письмо, каждая в прошлом наша встреча стали вдруг для меня переиначиваться. (Но так он и ушел, до конца не раскрывшись.) Тогда же, после партийной оказии, я поспешно взял командировку «в сторону Федора».

Он отпустил бороду — седая, окладистая. Но даже борода не могла скрыть — очень он постарел. Его корежил фронт, корежил Север: отнимались ноги, изводила головная боль — давление. Ко всему, и в глазах поселилась болезненная недоверчивость.

«Подергали, видать, мужику нервы», — решил я.

…И что со мной, что во мне, что вокруг — творится что-то, а не понять — что? Недоброе что-то, нездоровое. И раньше бывало, в заочно-институтскую бытность, тогда и в школе с перегрузкой работал, творилось неладное: только голову на подушку — и глаза вроде открыты, а уже шум, наваливается нечто бестелесное, впрочем, весомое и нутром осязаемое, то под детский крик или вой, то сапой, и давит — мучительно, тяжко, до холодного пота. Наверно, и есть домовой. Нервишки сдали, и причины тому были… Теперь же — другое. Не раз уже замечал: в характере моем, в поведении, в поступках как будто что-то чужое проступает. Заговорю, а не своим голосом, с посторонним звучанием. И сознаю: так вот прямо — и сам не свой. А потом привыкаю, а может быть исподволь, незаметно чужеродность отступает, уходит из меня.

Записываю, что вспоминается о Федоре, и чувствую: не то делаю, не то записываю, не так записываю. «А как?» — без досады думаю…

Только вот охватила тревога, не та тревога, когда страшно, а такая, скажем, как в период недельной бессонницы или когда душу смущает предчувствие, а предчувствие чего — неясно… Или еще бывает тревога, когда в комнате твоей никого нет, а ты вдруг наверно понимаешь — есть, кто-то есть рядом. Вот это самое. Мне и теперь тревожно так: кто-то за спиной сверлит затылок, а подступить не может.

Я поднимаюсь из-за стола, подхожу к окну: в огороде, во дворе — вижу Федора. Поворачиваюсь от окна в комнату — дверь моя бесшумно открывается.

Каштан вышел? Нет. Каштан, потягиваясь, выбирается из-под стола, виляет хвостом, но смотрит не на меня, а на открытую дверь. Впрочем, без смущения говорю:

— Каштан, не валяй дурака. — Иду, закрываю дверь. Возвращаюсь поспешно, смотрю в окно — Федора нет.

Ах, Федор, Федор, какая ведь нелепость: лук, взращенный тобою на деревенских грядках, лук этот жив, существует в реальности, а ты — не существуешь, тебя — нет. Нет — и все. Как-то уж слишком неразумно.

Это вчера.

А тогда, приехав по командировке «к Федору», спрашиваю:

— Что, Федор Яковлевич, бороду отпустил?

— Отпустил, — отвечает. Невесело улыбается, разводит густую бороду: левой рукой куст направо, правой — налево. Борода сплошь седая, голова лысая, на вид ему теперь все шестьдесят. — А что, Матвей Иванович, и пора уже.

На нем широкие ватные брюки с высоким поясом, чтобы поясницу грело, валенки с голенищами до колен, теплая нижняя рубаха. И сидит он на детском стульчике перед дверцей открытой плиты, курит ББКа, так он обычно называет «Беломор». И нет в нем ни растерянности, ни подавленности, даже, напротив, сила и решительность присутствуют. Но весь он как будто устал, изнемог, отрешился — и ушел в неведомое мне созерцание. Улыбается и говорит:

— Летось поехал в деревню… нет, не в родительскую. Автобус не дотягивает, возить некого дальше. Полегоньку с посошком пинаю — пять верст. Девчушка-отроковица идет навстречу, лет восьми наверно. Остановилась, глазенками зырк-зырк, нос рыжий морщит и говорит:

«Дедушко-о, бороду-ти пошто таку отростил?»

«А как же, — говорю, — внучка, борода — это красота для деда. Вот если помру, как же меня без бороды в гроб класть? И буду я как птенец неоперившийся оттуда выглядывать. А с бородой — это уже иной табак».

«А-а-а», — акнула и пошла довольная, все поняла…

И Федор беззвучно смеется.

— Здоровьишко-то как?

— Помаленьку.

— Выпьешь? Или пост?

— А что же нет? И в пост выпью — не смущать же гостя.

Кряхтит, поднимается. Граненые стопки на стол, из холодильника маринованных грибков, лучку покрошил, маслицем заправил, капустки вилковой нарезал, ситного во всю буханку накроил — что еще-то?!

Сели.

Сдвинули.

Спрашиваю:

— Нервы подергали?

— В партийной-то управе? Да нет, экая беда — доходягу потеряли. А для пропаганды им даже и гоже. А мне что — повернулся и пошел. Не директор… На мою-то каторгу не всякий и сунется — по первой сетке вредность… Сколько в членах был? Да считай, с сорок второго — двадцать пять годков… яд в уши.

— Не в секту?..

Так головой и затряс, так и захлопал глазами:

— Помилуй, друже, в какие сектанты?! Сектантство — это раскол, а я за единство… Чай, у нас и своя вера — родная… А я ударник комтруда, всей бригаде присвоили. А тут на тебе — всех и опозорил, вроде бы. Сектант!

— Да объяснил бы…

— Э, друже, в том и беда — всем не объяснишь, а еще — не верят. Да и была нужда оправдываться! Я ведь пахарь, не жулик… — Федор усмехнулся: легонько сотрясается всем телом, истонченная опушка волос ласково колышется — как у трехлетнего ребенка.

Смотрю на него и никак не верится, что и роста в нем всего-то 162 сантиметра, и здоровьишко шибко подорвано. Нет же, мнится и видится: крепость в нем крепкая…

— Ну голубь, ну гусь! Как и решился?!

— Эх, решка, решка — выпала… давно бы откровенно, давно бы уж отрешкаться… давно бы разойтись. Да отложки были: квартиру выбивал-ждал, дети учились, теперь Ваське в институт… Поступил. В инженеров водного транспорта. Вот уж коренной флотский будет. Не видать и ему земли, не быть семьянином — отрубил пуп от материка. Вот так… Значит, говоришь, депешу редактору настрочили из управы. Опричнина. Как же — дух не тот! — И Федор, посмеиваясь, пропел петухом: — Бесы ладана боятся, бесы ладана бегут, бесы пьют и веселятся в бесовском, в своем кругу… Значит — ни строки? И наплевать, прочтет друг мой — и ладно…

Иду по темному коридору. Слышно, в унитазе позвенькивает вода — клапан пропускает, не держит. Просторный коридор. Темно. Спотыкаюсь о свой же портфель, злобно пинаю его. Что так, почему злобно? Может, потому, что там рукописные рассказы Федора, которые никогда не будут даже перепечатаны на машинке… Боже, нет и обыкновенной борьбы за выживание, только хладнокровное иго, иго утюга, что-то разглаживающего, что-то палящего, уничтожающего… Жестоко.

Как навечно подземельные жители мечтают о теплом солнышке, так поверженные, некогда сильные мужчины мечтают опростеньких добрых женщинах. Весь тут Федор — в своей «коротышке»:

Упахтался Иван — зябь пахал. И не столько земля измучила, сколько трактор. По пути домой заглянул Иван в сельмаг: купил четвертинку, здесь же и выпил. Луковицу из кармана достал — закусил. Похрупывает сочно и на глазах пьянеет.

А бабка Мотря соль брала каменную, для солки, десять пачек. И бочком, бочком поспешает: сумка тяжелая ноги охлестывает. Опередить Ивана надоть. И уже гремит в окно скрюченной пятерней, вызывает Марию:

— Эй, Марья, а Марья! Этта твой-то Иван в сельпе уже и намурызгался! Пьяней вина…

Иван усталый да злой от усталости идет к дому, вздыхает да поругивается, голову на груди несет — зверь зверем, кобель кобелем.

А Марья расстегнула пуговку на кофточке, да и выскокнула на крылечко, да и всплеснула руками, как крыльями, и ласково нараспев, на полдеревни:

— А Ваня-то у меня зо-ло-той!..

Иван рядом, Иван затормозился — в недоумении поднял голову: и куда усталость да злоба девались — улыбка к ушам так и поплыла…

— Ушел ведь я, уволился с завода… Нет, не потому. Здоровья нет, худо… И задумка у меня душевная: домишко огоревать в деревне, пока дешевы. На родине… Вот малость подлечусь — и махну на Камчатку, на полгода, пятаков и привезу — и куплю. — Закинул ногу на ногу, обхватил колено прямо-таки богатырскими лапищами.

— Сколько ты их, пятаков, привозил — где они? Только руки, как лапти, разбитые и есть.

— В детях пятаки. — И вздохнул: — Крест мой вечный. А теперь еще и Ваське надо подможку. А так и мне, может, пятаков останется — на домишко… Да я уж, понятно, не на посудину, по бережку. А то и в Мурман можно, хоть шкипером… Эх, хорьки мы с тобой, Матвей, пить умеем, а петь не умеем. Я хоть и Гурилев, а не могу — чиряк в ухе… А винца возьмем. Я и схожу, вечер-от до-о-лгий… Махнем, Матвей, на Камчатку! Там свои, флотские, первыми, друже, ходят. А я откукарекался… Не поедешь, аспирантура… Может, и надо… Мне так вот грамотешки и не хватает, эх, безвременье, загреби его в ящичек! Когда вот пишу — не хватает. Марш, музыку в словах не могу ухватить. Вокруг да рядом, а не дается. Никак, широты не хватает, горизонта. Проза ведь как хлеб, прозе простота и мудрость нужны, это стишки — десерт, как орешки, да я, полагай, стишки и не пишу теперь. А на прозу, чувствую-понимаю, силенок, грамотешки, горизонта недостает, а думалось — проще… Ну, так я схожу? Или вместе? Вечер-от до-о-лгий…

На стене карта политическая; карта северных морских путей. Кровать железная, с сеточкой оттянутой, как колода хляблая; под клеенкой четырехногий стол: Бунин, чернильница-непроливайка и ручка древняя, деревянная, с пером «лодочка». В углу на угольнике — образ Спасителя, и лампадка теплится. А над кроватью в мореной простенькой рамке фотография — офицер белой армии с Георгием на груди: Гурилев-отец, Яков Васильевич.

За окном сумерки, но бело: лег первый снежок, наверно, раскиснет. Еще и деревья удерживают листву. И грозди красной рябины, и сирени тяжелая зелень, а понизу белый снег — красиво. И смерть бывает красивой…

Какая порча поселилась в мире, какая смута помрачила умы?! Чудовищное сочетание изощренного ума и безумия. Человек: убийца — самоубийца. Ошибка создателя, поломка в схеме или в системе, или обольщение до безумия?.. Завтра придут перестройщики: кто против перемен или не за перемены — убить! Убить миллион-два, двадцать два?! Глумление — убивать безоружных Гурилевых. Значит, и обезоруживать — глумление? Цивилизация, прогресс — в чем они? В изощренном самоубийстве? Чтобы девяносто девять копеек от рубля — на самоубийство как муравьи, как крысы, как люди…

Не постиг он тайну творчества — так и метался из крайности в крайность, знал — о чем, но не знал — как: то живопись былинки, то плотский натурализм и лишь отзвуком, отголоском одухотворенность — и тогда тот ритм, тот марш. А чиряк не в ухе, чиряк — жизнь. Одна нога на кораблике, вторая в борозде — и ни там, ни здесь…

И осталась старуха у разбитого корыта — жадность, алчность, бездушность… А что же этой старухе понадобилось? Спит плохо: лягушки рядом в пруду квакают — помеха. Перебей, старик, лягушек — спать не дают. Долго старик изощрялся, долго бил лягушек, перебил всех — тихо. Но старуха-то непутевая все одно не спит: смерти боится! А вдруг уснет да и умрет, а старик, подлый, жить останется…

Прочел и усмехнулся.

А мне и теперь все слышится — по-детски искренне, с недоумением и досадой Федор восклицает: «А, моя-то, бешеная, все мои рукописи выгребла и порвала!..»

Сжимаю виски — никак не пойму:

— Федор Яковлевич, скажи, как же это ты да в таком-то возрасте, а? К вере пришел как?

— А я, Матвей Иванович, мнится мне, и не уходил от нее. Так вот, как в тепленке жарок под золой, под пепелком и теплилось, и тлело до часу.

И уехал Федор на Камчатку. Среди зимы прислал две былицы — «Свистун» и «Липы мои, липы». Рассказывал он эти истории, а я и посоветовал ему записать их. Советовал искренне, не знаю — дельно ли? Я говорил, что вот так просто все равно не напечатают: необходим или алмаз, или жевательная резинка, которую помусолят и выплюнут — ложь да еще в дерьме. Не лучше ли честно — пусть с кровью?.. Он записал эти былицы. И я узнал его, и понял — разве этого мало?

… Три версты в телеге соседа — по пути, две версты пешком — в село Мальки. В Родительскую, на старое кладбище. Отец держал за руку. Шел он спокойно, уверенно, как и обычно, а одет был по-праздничному.

Березы высокие, березы старые, а ведь их в изголовье покойным прикапывали саженцами. Церковь на погосте не первый год на замке, да и захоронения здесь не ведутся уже не первый год. И вот теперь под напором тридцатилетнего Гришки Броднева, прозванного с детства Свистуном, собрали местных активистов, привезли комсомольцев из района — решили разрушить. Но сломать церковь оказалось не под силу; с досады хоть осквернить: разбили окна, двери, выломали иконостас — и вместе с церковной утварью все это жгли. Самые ловкие с крыши срывали железо — дождичек-то он все размоет-разрушит. И не кто-то осквернял — сами, своими руками.

А Гришка Броднев вышагивал широким кругом, пилил на гармошке и с коротким передыхом веселил, горланих хлесткие похабные частушками.

— Смотри, Федюха, — говорил отец и тискал руку сына в своей. — Зри, запоминай, вот оно как… Беснуются. Здесь мы с маменькой твоей венчались. Здесь вас крестили. А здесь, — отец ткнул носком сапога в холмик могилы, — и дед твой, и бабка похоронены… Так-то, сынок, и это, знать, суждено пережить. — Отец вздохнул и осенил себя крестом.

Свистун дал пошире заход, чтобы уж совсем рядом протопать.

— Гришка, что творишь! — будто вскрикнул отец, когда Свистун поравнялся. — Что ли, рехнулся? Ведь могилы…

— Ась? — уронив с гармони руки по швам, придурковато спросил Свистун. — Яков Васильевич, наше вам с кисточкой, — и руки, лукавый, развел. — Поп в Сибири — службы нет, миром правит сельсовет. Вопросы будут?

— Сволочь ты, сволочь… — отец чуточку сбычился, острый кадык медленно перекатился по горлу.

— Ну, ну, полегче ты, шкура!.. Сметаю буржуазные пережитки. Твои, Гурилев, — и отлячил нижнюю губу брезгливо.

— Сволочь, — повторил отец и, коротко усмехнувшись, плюнул Гришке в лицо. Свистун так и зыркнул по сторонам — не видел ли кто унижение такое? Утерся рукавом.

— Ну, курва единоличная, упеку, — и губы сжались, побелели: ой, лихо.

— Это уж точно: упечешь, — согласился отец.

— Упеку! И твоих… курвят по миру пущу!

— Пустишь — это уж точно.

Свистун выругался, распустил мехи гармони — и пошел.

Сияло солнце.

Желаемых пятаков с Камчатки Федор не привез — из шести месяцев три болел. Скрутило так, что еле выбрался. Привез четыреста рублей, так ведь это все равно что за семь верст киселя хлебать… Отлежался дома, дождался, когда проселок окрепнет. С клюкой-подпоркой и отправился в деревню — сбылось-таки, сторговал недорого домишко, главное — на том самом месте, где когда-то стоял родительский дом.

Жена, Анна — мыслимое ли дело: в деревню мужик сматывается — с причетами угрожала повеситься. Федор снял с гвоздя бельевую веревку, бросил ей под ноги:

— На, вешайся. Мыло на полке.

Собрал бельишко в чемодан, увязал книги, рукописи, договорился с соседом-шофером, — и укатил в деревню за сорок верст.

В районе церквей не осталось, ни единой. Встретились в соседнем районе — на открытой паперти храма. Старик, наполовину парализованный, голова трясется, глаза обессмысленно-пустые, веки воспаленные, красные, гноятся — слеза в каналы не проходит, вечно плачет.

И все-таки узнал. Лет уже тридцать не видел: вот тебе и на — Свистун!

— Что, Гришка Броднев, трясет?

— Трясеть…

— А в церковь-то пошто? Пятаки просишь? Или грехи замаливаешь?

— Замоливаю… Осподи, помоги… Пензии-то нету.

— Нет тебе прощенья, Свистун.

— На кресте разбойник прошшон… на кресте.

— Так ты ведь тысячно разбойник!.. Ты иди в мир прощенья просить, а уж потом сюда.

— Тысячно, тысячно так. А ты почем меня знаешь — кто ты? Зрю плохо. — Старик пытался вздернуть беспомощную руку, чтобы осушить тряпицей глаза.

— Я-то кто? Да я тот, кого ты по миру пустил.

— Мало ли по миру пушшал, мало ли…

— Зришь ли?

— Зрю, токмо не признаю.

— Ну и гоже. Признаешь… Там признаешь. Стебай, Свистун, стебай, сволочь. — Федор снял шапку, спохватившись, тотчас прошептал: — Господи, прости его, — и все-таки не искренне, — и вошел в церковь.

В недуге бессильна человеческая плоть, беспомощна; без духовной крепости, без духовной подпорки — рухлядь. Не воспрянешь, не поднимешься, если уж хвороба подмяла… Все бытовые ценности и для меня теряли смысл — мертвая россыпь, как пустыня. Зато видится тогда далеко, без помех: и сжимается время, и переоценивается, казалось бы, стократно оцененное — бриллианты вдруг становятся речной галькой.

И так-то быстро распадался я изнутри, отечный, — как утопленник. Неужто конец? И сорока не исполнилось — и все сорок без праздников, жизнь, а без праздников. И мир уже, кажется, бездушен — никто не протянет руку, не скажет: «На». Или: «Приди и утешу…» Эх, Матвей, сын Ивана, у твоей души никто не греется, и для тебя нет души, чтобы согреться. А ведь как это необходимо… Одинок человек — нет друга для друга, есть каждый для себя… И скучно, и грустно… Бывало кому-то когда-то скучно, от скуки и на дуэлях стрелялись. А вот если живьем да в могиле — тогда как? Скучно?..

И все-таки нет же, не одинок, одинок, да не совсем — письмо от Федора: «Приезжал бы, друже, мед будем качать…» Боже мой, конечно же приеду, все силы выжму, а доберусь. В К… уже нет ни семьи, ни дома; у меня и вообще в жизни не было дома, бездомное мое наследство. И как же ты, Федор, счастлив, что и на склоне лет повторишь свое детское: «Вот моя деревня, вот мой дом родной».

Я еду, больной, разбитый, еду к Федору в деревню. На автобусе, потом еще на автобусе — и пять километров пешком. Эх, дотяну ли? Как-нибудь, а может, попутная или грузотакси подвернется. Два года не видел Федора, за два года два письма, ну, разве же можно так?..

Все было точно во сне, и как сон вспоминаю то время. Будто волны семицветные накатываются и захлестывают, и звон-музыка, и сам я бестелесный, прозрачно-колышущийся. Это действительно сон, да и все — не во сне ли… Смотрю в окно: завьюженные снегом мои березы горят под солнцем белым слепящим огнем, горят холодно и лучисто — мертвы, безжизненны их тела. Но ведь очнутся весной, оживут — так неужели для человека не будет весны? Для венценосного создания — и нет весны! Не абстракция ли, не парадокс ли… Ну, конечно. Вон и Федор стоит в снегу, и забрался же в самый снег! И горит Федор белым лучистым огнем, как березы, и сыплет на него рыжую шелуху еловых шишек дятел — где-то срывает, а здесь, у меня в огороде, сорит-шелушит.

А ведь добрался-таки тогда.

— Да ты ли это, Федор! — слабо воскликнул я, удивленный, глазам своим не веря.

— Я, — говорит и усмехается, ну, ребенок ребенком.

— Да ты что, на пятилетку помолодел?!

— Э, друже, мало — на две! — Он берет из моей онемевшей руки портфель и ведет меня под локоток, никудышного, в свой собственный дом, выговаривая: — Ну, друже, эх, голова, мог бы и телеграмму послать, враз и встретил бы…

На полу трава душистая сохнет, в углу — мешок коричневой и черной бородавчатой чаги — лекарство, для аптеки, дешево, а все подмога, и себе и людям. На столе — грибки-колосовички жареные, первый огурец с грядки — для гостя, стало быть, для меня. Эх, жизнь-жестянка, нельзя и глотка выпить. Земляника в миске с молоком: ешь, друже, пользительно для почек… Ветерок сухим жаром в окно — дышит природа, земля дышит. Дыши, родимая, дыши, только ведь и ты в страхе — и над тобой гроза.

— Ну, Федор, Федор, чтожеты, Федор, плачешь?

— Плачу, друже, плачу. Петь не умею — досадно, вот и плачу. Эх, залетные… Эх, липы мои, липы — вон они, пни-пенечки, старые дружочки. С отростками, а и то память, вот и плачу-молодею!.. А что, друже, каждый день верст по пятнадцати по лесу отмахиваю. Никто не знает, где евонная доля, моя — в лесу…

И что утя наглоталась — подохла. Жаль утю, и всего-то их было четыре. Жаль. Даже расстроился. Плетюху на плечо — и в лес, лес успокоит. То колосовичок, то чаги нарост — в плетенку, в плетенку. То черники куст, то земляничка — в рот, в рот, языком к нёбу. И думы светлеют, и на душе спокойнее. А тут под сосенкой на взгорочке курочка-тетерка, убитая — из головы кровь, а еще теплая — в плетенку. Вот тебе и получи — утю. Господи, лес-кормилец.

Липы мои, липы…

И все-то детство в этих липах. В синеве небесной маковки лип. Как под шатер в их сень тянутся люди и животные.

— Сколько вам лет, ли-и-пы!

И эхом липы отзываются:

— Ве-ка…

И карабкаются, лезут дети на липы: сначала на первый сук, на второй, а через год — выше, а еще через год — совсем высоко. И настало время, когда братья достигли вершин. Сердце обрывается — клонится, падает небо, и липы парят в небе, то, ускользая, летят, то валятся вниз.

«Вижу! И купола, и речку — вижу!» — «Край земли — вижу!» — перекликаются братья.

И шумят тревожно добродушные липы, родные липы, родина — липы.

Вижу!..

Цвели липы сплошным костром. Со всей округи пчелы — к липам. Но однажды белки из леса сбежались на липы, и много их было — ныряли как птицы в ветвях.

Древний старик Игнатий сказал:

— Белка в деревне не к добру — быть беде.

И пришла беда, и ворота для беды отворились. Эх, белочки, белочки, сколько белочек — столько бед. И кто же вас заслал-подослал, белочки?..

Яков Васильевич — уважаемый, Яков Васильевич — пример, Яков Васильевич — единоличник.

Свистит Свистун — и трава пригибается, свистит Свистун — и гроза собирается… Все бы ничего — детей много, все бы ничего — беднота… Заявились как

хозяева, сапожищами пыльными погромыхивают — в передний угол прут. И примерили браслеты на руки кормильцу — подошли. В кузов полуторки зашвырнули — и каблуком, каблуком по шее, чтобы голову контра не поднимал, чтобы других не смущал. Взревел мотор — повезли. И бегут дети вслед по дороге, падают в пыль, вскакивают — не догнать машину, голосят дети:

— Тятенька!.. Папанька!.. Тяпанька…

Через двадцать лет скажут им: не виноват тятенька-папанька, зря его пожаловали, зря пострадал.

А пока — курвята, вражата. Пять вражат и вражиха. Сорок девять дворов единоличных, пятидесятый без хозяина — теперь не в счет. И полыхнула соломка на крыше ночью с подветренной стороны. Полетели-поскакали петухи-галки: двадцать семь дворов как корова языком слизнула. Увез грузовик мужиков-поджигателей: тоже враги. А Свистун ходил да посвистывал: хороша была ночка — ведренная да ветреная.

Ах, липы, липы, сгорели липы — лишь кости черные торчат перед лицом неба. А вражиха с вражатами в летней баньке по-над болотиной. Вьюжит зима — трещит банька. Пить есть что, жевать — нечего. И пошла вражиха с вражатами по миру — мир велик. Не ради Христа — нельзя, а ради хлыста.

И в поле — вражата, и в школе — вражата. Лучше уж ни в поле, ни в школе; в лесу — живицу сочить. Лес схоронит, лес и накормит.

Война спасла.

— А знаешь, друже, ведь обломали, убедили к сорок-то первому: отец — враг…

Сидели за чаем.

Аккуратно подстриженная седая борода точно вплеталась в бывалую тельняшку — нет тельника, есть продолжение бороды с седым разводом. Рукава закатаны, руки крепкие, как жгуты семижильные, и в глазах — жизнь.

А жизнь наша, ух, друже, железная да двойная: ведь поверил, ведь пошел в июне сорок первого добровольцем не просто воевать — искупать вину за отца. От звонка до звонка искупал. И за лафет не прятался — для искупления. И братишка старший в сорок втором сгинул — для искупления… И только в пятьдесят седьмом искупилось… А думал, приеду после фронта в деревню, повешу ордена на фланельку — и докажу. Когда же приехал, понял: доказывать некому, да и что доказывать, друже?..

Помрачили — и отец враг. Расщепили — и сила в этом. Вот ведь как: и партийный билет на груди, да только там же — поглубже да сокровенно — и теплен-ка с жарком под пеплом… Семья в деревне, а сам к морю прилип, писать начал — и тоже разломился надвое: и море, и поле — и ни того, ни другого, лишь боль да отчаянье. А из тепленки, из-под пепла шепоток: суета, эх, суета…

Пьем чаек, в окно посматриваем: от былой деревни — восемь дворов, да и те не правские, работающих в колхозе — двое.

Ходили на Плешивую горушку через ложок — землянику ели, в лес за болотнику — чернику ели. А на ночь — молоко с медом. И уже через неделю поверилось мне, что и в моем теле еще может ужиться жизнь. И легче стало, угрелся и душой рядом с Федором. Ах, Федор — вот и на Севере отбухал пятнадцать годков, а глаза не обморозил, березой заиндевелой цвел, а душа теплая.

Наедет-нагрянет Анна за деревенскими продуктами — за медком, за грибками, за зеленью — и все корит:

— Экой чудо! Ведь квелый, пензиюхоть отхлопочи! — и руку шлагбаумом вскидывает.

— Дура ты, баба, у меня за свои-то кровные кусок в рот не идет, а ты мне пенсию! — И посмеивается досадно и едко: — Пензия… Ты вот кошелки загружай… Да большую-то банку меда Васе побереги.

И отогрелся я, и поверил, а когда поверил, как в тетерочку в лесу, и метода вылечиться нашлась — и вылечился, до сих пор не верю, что вылечился. Только не пришлось погостевать еще-то у Федора — раскидала нас судьба на полтыщи верст.

Падает, падает за окнами снег… А вот сойдет снег, пригреет солнышко — девятого апреля година Федору. Побывать бы на могиле, липку в ограде посадить… Падает тихо снег, хорошо нам живется, и зима выпала сиротская — снежная да теплая…

Сидит Федор на крылечке — Каштана гладит. Чудо… Я и раньше замечал, есть у сукиного сына чутье такое, особое чутье — к доброте человеческой, сердечности или душевности, что ли. Злой Каштан, что и говорить, злой. За калитку не пустит, а тут на тебе — поприжался. Чувствует собака — повелевает человек. А может, волны какие, свечение какое от человека исходит — и озаряют эти волны низшую тварь или парализуют волю, завораживают. Не знаю, но что-то есть. Двоих Каштан признавал без меня — и оба добрые и страждущие. И, видимо, чем выше одухотворенность, тем покорнее и послушнее тварь. Есть, есть в человеке нечто верховное, руководящее, да только все это загублено, растеряно, заглушено самим же человеком.

Размокают в кастрюльке белые грибки, в русской печи сушеные. Сейчас мы их ополоснем, нарежем и пожарим с картошечкой. В печной трубе тесно ворочается ветер, побрякивает вьюшкой. Закладываю в топку дрова, а через открытую в комнату дверь вижу: Федор на коленях молится перед складнем-иконкой на стуле. (Своих-то икон у меня нет.) Он то замирает, то глубокий вздох поднимает его спину и плечи; осенит себя крестом — и голова, чуть откинувшись назад, клонится к иконке — и тогда под лучами настольной лампы голова Федора точно опоясывается светом. И вновь оцепенение… Каштан подходит, садится с ним рядом, жмется — погладил и легонько оттолкнул. Глубокий вздох и сухой шелест губ… Я завидую ему — и тоже вздыхаю.

— Скажи, Федор Яковлевич, о чем ты молишься?

Он улыбается, виновато как-то улыбается. Я и раньше замечал, что улыбаться виноватой улыбкой злой по природе человек не может.

— Вот и о тебе… за тебя — тоже, — и на мгновенье отдаляясь, прикрыл веками глаза. — Крест мой — семья. За детей и молюсь, виноват я перед ними.

— Ничего себе — виноват! Всех выкормил, по способностям выучил — за тысячи верст мотался за лишней копейкой. Для них! Девки замужем, сын институт окончил — что еще-то?!

— Эх, друже… Это так со стороны, а вот здесь, — он похлопал себя ладонью по груди, — все иначе и входит, и выходит…

На циновку бросили старенький флотский полушубок с видавшим виды, но еще крепким кожаным верхом, уселись перед открытой топкой. Потрескивают, занимаются охватным пламенем дрова. Котька у меня на сгибе ноги пристроился — этот чужих не признает, Каштан дремлет рядом с Федором.

— Вот и мы, друже, как полешки: объялись пламенем — и сгорели, точно и жизни не было, промельтешились… Да, друже, я вот об этом все и думаю, не первый уже год думаю: виноват. Виноват — и не бултыхайся. Очень уж далеконько от детей я плавал. Сам-то для себя вроде бы и находил светильничек — в книгах, в писании, да и посудина — не корыто, — а вот от них, как хочешь тут, схоронил этот светильничек, миской обеденной накрыл. А все, может, потому, что самому-то под козырек-якорек хватило. Вот и хотелось, чтобы им полегче жилось, чтобы, видишь ли, не хуже других были, чтобы в конфликт с опричниной не вступали до срока — соблазн, самообман! Ан нет, дура, шалишь: две-то уже со вторыми мужьями живут, а малая с охлестком полублатным самовольно отшвартовалась и смылась — без согласия родителей, без свадьбы, в семнадцать-то лет!.. Ну, то — бабы, их Анна и окручивала. А Васька-то, сын, вроде и при мне, моя совесть, вроде отец с сыном, да только товарищами с ним никогда мы не были — времени не оставалось, пятаки зашибал… И вот теперь уже и чувствую-вижу: чужой. И на меня косится, ну, как на залетного. Вроде бы все по-хорошему, но я-то вижу: не сегодня, так завтра — раскол, Матвей Иванович, в семье раскол. Вот здесь, здесь и дорога дальняя, и рубли по метру, вот и светильник под миской… Уж если сам пережил столько-то и допинал до какой ни на есть истины, так уж используй опыт и детей при себе держи крепко. Ведь раз — полгода, другой раз — год, не подсказал, не поправил — глядь-поглядь, холодной казенной тиной и обволакивает, сын-то уже вроде и не твой, плоть-то вроде и одна, а души общей — нет. Вот тебе, в сало масло, и воспитал! Да и не воспитывал, а пекся о штанах да о куске пожирней. Машина-то, эх, шестеренчатая, а человек. Что человек — слабак, и хвост по ветру. Ведь согласился, что отец враг, хоть и малым остался… Оно ведь как? Приходит из школы: «Папа, в октябрята (а потом в пионеры) принимать будут — приниматься?» Ни зазорного, ни дурного в этом вроде бы и нет. Сказать: не вступай, не разрешаю — послушает. Но ведь будет твой сынок навроде наглядной агитации — зашпыняют… А крестик нательный, а ну как увидит учительница или вожатая — погибель мальчонке! Вот и говоришь: вступай. Постаршеет, мол, тогда объяснимся. А машина-то шестеренчатая — конвейер! Добро пожаловать — в комсомол. И опять — вступай?.. Нет, не видать сыну ни десятилетки, ни института как своих ушей. Такую ли депешу настрогают, ого! Давай, сын, семь бед — один ответ. А машина-то крутит, сушит, продувает — глядь-поглядь, а сын-то уже вроде и не твой — раскол. Вот тебе, в сало-масло, и воспитал.

Как говорится: хрен на дышло, куда хошь поверни — не вышло! А дальше — больше: ты усатому сыну уступаешь, чтобы ему и еще кому-то угодить, а не деле и оказывается — от себя отталкиваешь. И здесь уже не главное — ты прав или он, пусть хоть оба правы. Главное, что и в семье раскол… и ты — раскольник. Думал я, думал и вот надумал: виноват я перед ними — пусть бы перемучились, перестрадали, пусть бы не выучились, но тогда бы, глядишь, и девки по одному мужу имели бы, и сын — при мне. Пусть победнее, пусть потруднее, а, глядишь, была бы, друже, счастливая семья, и каждый был бы счастлив и неистребим, и под старость лет, глядишь, батьку добрым словом вспомнили бы. Ведь память, Матвей Иванович, — это, о!.. А так — в любом случае: раскол. А раскол для русского человека — это погибель… Вот оно что, вот оно где, вот оно как: и здесь расщепка, — это да, крушение, и здесь уж не до выяснения — кто прав. Дорог мир, а Истина дороже. Видать, и впрямь на Истине держится мир, да только Истина должна быть общей…

Шумели липы, качались липы — липовая роща из двух лип. И какие должны быть корни, чтобы удерживать неохватные деревья! И ни родители, ни деды, ни прадеды не ведали не знали, кто и когда посадил их, вот так все такими и были — липа-роща. Обгорели стволы, обуглились, а без привычного труда отмирали и корни, мощные подземные насосы. Спилили черные стволы на дрова, даже не столько на дрова, а чтобы не пугали людей своею безжизненностью. И долго обгнивали и дряхлели пни, превращаясь в два ноздреватых муравейника… Но какой-то корешок трудился и трудился, и качал соки, и гнал, видимо полагая, что кому-то эти соки, нужны, если он работает, пробуждаясь после зимней спячки, а вернее — вовсе не думал, трудился, был жив — и трудился. Упорство корешка и не пропало: рядом с пнем-муравейником пробился хиленький стебелек-травинка. И стоило развернуться первым крохотным листочкам, стоило солнышку подпалить нежную кожицу стебелька-побега, как поступил сигнал в подземелье: беда, горим — и трудился, гнал спасительные соки труженик-корешок… Отрастали новые корешки, оживали старые — и сотни крохотных насосов качали-нагнетали вверх влагу, чтобы неведомое, но милое и родное детище утоляло жажду. И уже через несколько лет вокруг пней зеленело множество липок, хилых и беспомощных. Но пришел человек и порубил заступом все побеги — оставил около каждого пня по две самых крепких, самых высоких липки, и землю осторожно вокруг взрыхлил, и навозной жижей под дождичек полил взрыхленную землю.

Вроде бы от прежних лип, от былых корней, но уже новые липки. Им никогда не быть такими мощными липами, какими были те две, потому что те липы были посажены в добрую приготовленную почву, а эти проросли всего лишь на отмерших корнях, на костях. А что на костях — не обретает могущественного величия. На костях только храмы крепко стоят. И все-таки отродились, вымахали голенастые, и уже цвести начали.

А вот ухаживать за ними теперь некому.

— А что, Федор Яковлевич, сельсовет не тревожит — вот, мол, не работает, тунеядец?

— Не без того, но чтобы так — нет! — Федор смеется. — Я, друже, справки в аптеке беру. Я им добро-то сдаю, ей-ей, по цене сена! Одной чаги на полторы сотни сдал за лето — вот и триста процентов дохода государству. А потом, я ведь на общественных началах лесником работаю, бесплатно. Да, я все-таки и доходяга, а второго января мне пятьдесят стукнет, и по флоту, и по вредности на заводе положено с пятидесяти на пенсию. Обо всем этом доподлинно знают, работают свистуны-оповестители… Ну, друже, нигде, никогда, ни в жизнь такого чая не пивал, как у тебя, — или тайну имеешь? Хоть бы научил.

— Э, Федор Яковлевич, не ты первый! Но научить… это точно так же, как нельзя научить писать хорошие стихи, просто стихи — можно, хорошие — нет… Вот так рядом вставали, заваривали точно-одинаково, движение в движение, а чай получался разный. Не знаю, наверно, глаз у меня чайный.

— А у меня медовый: ни у кого в ульях меда, а я откачиваю!

— Вот и будем мой чай пить с твоим медом.

Так уж исстари повелось — поздравлять с днем Ангела или рождения. Но вот человеку пятьдесят лет стукнуло, а никто не поздравил — ни жена, ни дети — никто. Один. Нет никого рядом. И уже ломает боль-досада, и приходит желание напиться до беспамятства. А тут почтальонша — принесла бандерольку: одинокий друже от себя и Каштана поздравляет с днем рождения, и на память две книжечки — стихи Рубцова и рассказы Шукшина… Перелистнул страничку — и зачитался, и читал с полудня до полуночи. А в полночь выпил стакан водки — и запел: «Я буду скакать по холмам задремавшей отчизны…»

Но петь-то Федор не умел, может быть, поэтому и заплакал. Плакал и усмехался, вытирал с усмешкой слезы и снова плакал. Давно так не плакалось, потому что плакал от избытка чувств и радости. В ту ночь ему открылось то, к чему он стремился, к чему призывал себя и готовил себя — свершить, во что веровал тайно, надеясь на свои лучшие творческие времена. Он плакал оттого, что думы и мысли его высказаны: нет, не от зависти или досады плакал — от счастья. Ни думы, ни мысли его, ни слова, ни страдания не пропали бесследно: подслушали, высказали те, у кого и грамотешки хватило, и слова в марше сами выстраивались — и какая разница кто высказал, кто напечатал, лишь бы высказано было, напечатано. Жить легче, когда думы твои и мысли плоть обрели, ах, как легче, и даже петь хочется, хоть петухом, но петь: «Я буду скакать…»

— Ну, друже, ну, уважил — воистину праздник! Да ведь это не Рубцов писал и не Шукшин, я, я это и писал!.. Э, друже, я и свои-то опусы захватил с собой — поведешь меня к Шукшину. Я ему и грибков самых лучших, один к одному, пять ниток приготовил, привез. Как думаешь, не обидится, если я ему грибков?

— Знаешь ли, — говорю, — а Василий-то Макарович умер в одночасье… два с половиной года тому.

Сел, вынул из кармана грязненькую носовую тряпицу — заплакал. Не по-бабьи навзрыд, а как собаки плачут — беззвучно, лишь глаза целиком в слезе тонут.

— Откуда мне и знать, я ведь давно как медведь живу. Только когда читал рассказы, так и подумалось: уйдет рано — такие долго не живут, не вороны. Господи…

Достал из чемодана завернутую в полотенчико иконку и ушел в комнату, сказав:

— Ты, Матвей Иванович, лук-то выгрузи — это тебе. И грибы, пять-то ниток, выбери — они приметные…

И вечером, за чаем, когда уже поуспокоился, о том же заговорил:

— Читаю — мое, читаю — мое! И сердце в ключицу прыгает. А Николай-то Рубцов — флотский и с лысинкой, а еще четыре бы раза по стольку отштормил — и был бы как и я, голенький. А может, он у меня и на посудине служил салагой, а? Нет, не успел. (Когда же я сказал, что и Шукшин служил во флоте, Федор буквально топал ногой.) Ах, ребята, ну, братки — свои, флотские! Вот они, друже, знали, что мне-то под якорек хватило, за меня, за меня и писали! Читаю — и от души отлив, и успокоился!..

— А ты заметил, Федор, что ни тот, ни другой флотом-то в творчестве не жили? А у тебя — сплошь или пополам.

Он вздохнул:

— Знаю, Матвей Иванович, знаю. Замордовал меня флот. Они ведь послевоенные, а у меня полжизни там с фронтом. Я ведь из двух ломтей сложен… Флот — крест, семья — крест, да и грамотешки маловато. Все понимаю, все понял, поздно, но понял — и успокоился.

Хорошо, что успокоился.

Листаю-перелистываю чернильные рукописи рассказов Федора. По одной-двум фразам узнаю шукшинскую тему, и герои-простачки шукшинские, но по тем же фразам горько сознаю, что осталось дарование Федора в завязи, в зародыше — в плод не вызрело.

И все-таки как это важно — успокоиться. Значит, есть в человеке святая потребность, чтобы думы его, мысли его обрели бы плоть, стали бы достоянием общим. Там, стало быть, где живет самостоятельная мысль — нет тщеславия. Высказано — и успокоился. Не потому ли так спокойны бывают целые народы, когда их мысль воплощается-высказывается могущественными свободными мыслителями? Ведь истинный мыслитель всегда считается совестью и голосом народа, а голос народа — глас Божий. Потому-то гласность мыслителя — наипервейший определитель государственной добропорядочности… Где нет этого, там нет и быть не может свободы — ни личной, ни коллективной. Можно быть сытым, одетым, обутым и в то же время оставаться несчастным, уподобясь хрюшке, которую готовят к закланию. И нельзя подменить живую мысль, живой язык, живое слово мыслителя общественным радиодинамиком… Впрочем, о чем я, о чем? И думаю не то, и записываю не то, а все потому, что воскресенье — и я выпил стакан дурного вина. Зима сытная, живем по-барски — на два с полтиной в день, а по воскресеньям, вот, позволяем себе и лишнего… Год назад приволок Федор луку в чемодане, но тогда мы жили в глубокой нужде, должны были государству и за угол, и за электроэнергию, да и зима тогда как с ума спятила — лопались по углам обои, вымерзали яблони. Но для Федора и мороз не мороз, правда, и одет он был по-крестьянски: валенки, стеганые ватные брюки, флотский полушубок. Лямочки от шапки-ушанки завязал под бородой да и покрякивает-пошучивает: «Эх, в сало-масло, в носу клеится». На мне же все продувное. Но ехать надо, показать надо, где находится Преображенка, где там рынок — именно на этот рынок ему и хотелось. Исколесивший Север и Восток, умеющий и разумеющий все, Федор вдруг становился беспомощным ребенком, как только оказывался в столичной толчее. И рад был, что на рынке народа немного и рынок не под стеклом, не в павильонах, а с прилавочками под открытым небом.

Глаза Федора смеялись, и все его лицо смеялось, когда приценивался к торгующим грибами. Одной из них, молодой увесистой бабе, он сказал:

— А тебе, кума, крапивы в штаны насовать бы — тоже.

— Ты што, одурел, дед!

— Да не я, в сало-масло, одурел, ты — одурела! Насушила маслят червивых да еще по трояку валишь… Ладно, ладно, торгуй, не буду, — успокоил он дошлую молодуху. — Давай сюда, Матвей Иванович, нашу чемодану… Ну, в сало-масло, шевелись, если гроши завелись!.. Ты, друже, посинел, иди в магазин, погрейся да глянь, нет ли «Зверобойчика» — хороша штука…

И я сходил, погрелся. Но очень уж хотелось посмотреть, как он торгует. Торговок с маслятами возле Федора ни одной — разбежались, зато самого Федора огрудили покупатели.

— Матвей Иванович, друже, помоги — осада! — Федор был естественно весел. — Москва-то матушка, надо же, и в грибах петрит, вот так москвичи-молодцы!

Глядя на него, и покупатели посмеивались. И почти все дедушкой величали и за грибы благодарили. И уж, наверно, никто не подумал, что дедушке всего-то пятьдесят и что его шустрость и балаганность невесть откуда и взялись. Полчаса — грибов нет. И Федор тотчас стал самим собой. Разогнул на шапке уши, вытряхнул из чемодана грибную крошку, виновато улыбнулся.

— Замерз… А, хоть добрым словом и здесь помянут — по пятерке пустил. У меня ведь грибки без знака качества.

Успокоился. Понял. Понял и другое. Вернее, понял и так, как я и не подумал бы. Прочел — и понял, узнал — и понял, понял — и успокоился, успокоился — и согласился: не может один человек и пахать, и плясать, тем более одновременно. Это так только у Свистунов — и землю попашет, и стихи попишет. Никак. Можно ли две работы работать одновременно — загребешься. Все равно что с ухватом перед печью барыню наяривать: или чугуны поперевернешь, или не спляшешь — испохабишь и то, и другое. Писать — не плясать, писать — труд великий, кабала, каторга.

Понял Федор, что лес охаживать, пасеку и огород в порядке содержать, самому о себе позаботиться, грибы собирать да грибы продавать и в то же время писать-мыслить, писать, как хотелось бы, — нет, не получится. Выбирай одно: или садись и пиши, или мирно паши — радость от того и от другого одинаковая. Только бы выбор сделать. Да вот выбор надо бы делать на зорьке утренней, а не на закате. Ведь до выбора-точки ни у Шукшина, ни у Рубцова ничегошеньки не было, да и быть не могло. Работа в хомуте — не то же самое, как если день в году плугом попахать или косой помахать. А время-то выбора и было казенное, а потом выбор пал на семью, а теперь поздно — сопливых вовремя целуют. Значит, не судьба — вот и успокоился.

И все-таки глаз у Федора острый:

Дед Прокофий грибы свежие продавал… Пока собирал, пока допинал, пока доехал до районного центра — солнышко на обед. Юркая Манефа в другой раз катит, догнала, посмеивается над старым.

— Что, Манефа, наломала? Чтой-то увесистые обабки — червястые, поди.

Манефа и рукой всплеснула:

— Город, чай, все слопает!

Народу на рынке не густо, рядком и встали. Разложила Манефа обабки — миской не покроешь — и закудахтала:

— Грибков, грибков свеженьких, токмо из лесу!

Прокофий в бороду посмеивается: ну, трясогузка.

Березовые веточки поубрал с грибов, грибы — не тронул. Гриб, чай, не баба, не любит, чтоб его тискали.

— Почем, дедушко, грибки?

— Не дороже денег… Бери, а я те и скажу — сколько… Это для лапши, а это — жарить, а это сыроежечка угодила, возьми на сковороду — она скус особый дает. Набрала? Ну и умница. Восемьдесят копеек — и расплачивайся. Дешево, говоришь, рупь даешь? Ну и спаси тебя Бог… На здоровьице.

— Грибки, грибки свеженькие, токмо из лесу!

— Ах, Манефа, ах, трясогузка, червяки-то по прилавку ползут. Баба ты, баба непутевая, жадность поперед тебя родилась… А ты не ворчи, слухай, авось поумнеешь. Что же ты, трясогузка, червями людей кормишь, али в лесу добра нет? Там тебя тоже червями кормить станут… А ты бы не два раза смыкалась, а разок — да почище и принесла бы, да и продала бы с душой, чтобы люди и тебя, дуру непутевую, добрым словом поминали бы… Продашь, продашь все, да заикой станешь — все тебе чертей сулить будут.

— Грибки, грибки свеженькие, токмо из лесу…

— Ах, Манефа, ах, свиристелка ты с дыркой… А у меня-то — все, пусто… Эй, гражданочка, вот еще грибок закатился — возьми. Ничего, ничего не надо.

— Спасибо, дедушко.

— На здоровьице… Утром-ти на сколь продала, Манефа? На шесть рублей. И теперь на четыре наторгуешь. А я вот зараз на семь с полтиной. А на рубль с полтиной я нонче спать крепко буду — все мне добра посулят.

— Иди, иди-тко, продал и иди, — бубнит Манефа.

— И то верно: пошел.

— Грибки, грибки свеженькие, токмо что из лесу!

И жил в нем целый мир — сказочный и земной, разрушенный и недостроенный, живой, но невоплощенный. Все его радовало или печалило, удивляло или озадачивало: и как ребенок, впервые увидевший петуха или кошку, он смотрел на все окружающее и происходящее удивленно и восторженно. Казалось бы, подозрительный, мнительный и настороженный, как и большинство сегодня, он был до грусти доверчив и одинок.

— Как гожо-то мы с тобой сидим, друже, а! Вот бы: летом у меня в деревне, а зимой — у тебя, здесь, вместе! — и засмеялся над своей додумкой. — А что, Матвей Иванович, махнем к добрым молодцам — в журнал? Выберем пяток моих опусов — и махнем завтра, пусть почитают, а?

Знаю — откажут, знаю — читать толком не станут, знаю, кроме досады и горечи — ничего. Смотрю на Федора и раздражаюсь: ведь скажи — не поймет, затаит обиду. Это ведь не грибы, не чужие книги, а его рукописи — и здесь он уже неумолимо настойчив. Молчу, гложет досада: «Ну, неужели ты не понимаешь? — не надо идти, не областная газета». Досада, досада — и до сих пор мне стыдно за ту досаду, за раздраженность. Хоть прощенья проси, да не у кого.

Вышли из метро — вот она и редакция. И здесь уж Федор с каждым шагом видоизменялся: то возился-закуривал, при этом ломал спички, то беззвучно усмехался-хихикал, покручивал недоуменно головой, то вдруг запошаркивал сапогами, ссугорбился, а перед входом в редакцию подзадержался, разгладил усы, бороду и растерянно оглянулся по сторонам — он робел как оглашенный перед входом в храм. А переступив порог в общий коридор, стянул с головы ушанку, вытер тряпицей лоб. Так до конца он и не освоился — и это торпедист Гурилев, который даже за лафет не прятался.

Я чуточку знал заведующего отделом прозы: понимающий, пожалуй, редактор, но несколько бездушный и циничный.

Представив Федора как лесника и литератора, наблюдательного и опытного, я попросил прочесть тотчас, но если и отказать, то по-человечески, помягче.

— Ты же знаешь, Матвей, не умею, не могу! — тотчас и во весь зев. — Много у него?.. Тридцать страниц. Прочтите, — велел сотрудникам. — Я буду у зама. — И ушел, чтобы не вмешиваться.

Федор притулился к стене как загнанный. Шапка в обеих руках на пупке — ну, сирота сиротой. Молодцы читают, а он то на одного, то на другого зыркает глазами, головой покачивает. Быстро листают: поменялись рассказами. И вновь листают.

На поток приученные отвечать письменно «не подошло, привет», не привыкшие вот так, с глазу на глаз, оба вдруг проявили интерес к событиям в рассказах, то есть, а что было дальше в реальной жизни. И доверчивый Федор оживился, решив, что такая заинтересованность — добрый признак. Оживился, повел речь, но я-то видел, что разговор вообще уходит от рассказов.

— Вы сначала скажите человеку: пойдет это или нет?

Оба точно спохватились — и в один голос:

— Нет.

Федор осторожненько взял свои рассказы со стола, сунул их в мою сумку и негромко предложил:

— Пойдем, Матвей Иванович.

— Заведующего дождемся?

— А зачем? Не надо. — И он точно воспрянул духом, распрямился. — Да таким добрым молодцам попадись Бунин — и того перетрут.

— Перетрут, — соглашаюсь с усмешкой, а сердце щемит: досадую.

— Вот я и говорю: айда, Матвей Иванович, такая управа не по мне.

И в дверь.

— Ну и охлестки! Пятнадцать страниц за пять минут валят! — до самого отъезда с недоумением восклицал он.

И этот Федор был мне понятен. Я не пожалел, что вместе мы побывали в редакции журнала. Ко всему, лишний раз убедился, насколько же хрупок и насколько дорог нам личный мирок творчества. Нет, не тщеславие. Да и какое, скажем, тщеславие, если ни одной публикации!.. А вот отдать что-то на попрание — никак. Бросить, от всего отказаться — тоже никак. Ведь это значило бы разрушить свой дом, оказаться незащищенным перед лицом безразличия и холода. Когда говорят: плохо, недостойно — можно согласиться. Но когда заявляют: ты не так пишешь, не так думаешь, надо вот так и вот так — это оскорбляет и унижает; это уже разрушение какой бы то ни было личности… Если же лгать, писать и думать — как надо, то и тогда тепло из дома уйдет. Нет уж, или гони взашей, или принимай таким, каков есть.

— Да, Федор, хочу-хочу спросить и забываю: ты пенсию-то оформил?

Он заметно вздрогнул.

— Пенсию?.. Отказали. Еще пять лет велено погодить.

Не знаю подробностей, как отказали ему, но то, что при отказе он немедленно отлил какую-нибудь флотскую бляшку — плюнул, хлопнул и ушел — в этом нет никакого сомнения.

— Да будь она, эта пенсия! Дал бы Бог здоровья — кусок я всегда добуду!

Он заранее был готов к тому, что в пенсии с пятидесяти лет ему откажут. Но того, что случилось дома, не ожидал. Молчал, не рассказывал, расстраивать не хотел…

Федор прошел на кухню, сел отдышаться. Сын — он со дня на день ждал вызова из Владивостока: служить-работать — до времени из комнаты не выходил. Маховик раскручивала Анна.

— Молчишь-то што? Что ли, аршин проглотил?

— А что говорить?

— С пензией-ти как?

— А никак. Пятилетку велено погодить.

— Знамо дело. Он, вишь, взлягивает, а ему пензию.

— В гробине видал бы я эту пенсию! Без нее проживем — клянчить не пойду.

— Так, так. На нет и суда нет. Иди-тко, муженек, на завод, работу работай. — Анна набирала темп от слова к слову. — Иль я тебя, мужика, кормить стану? Чай, у меня силов-то помене твоего… Все жилы повымотала. Хрен ли это за жизнь. И как хошь, Федор, я тебя содержать не стану…

«Ишь ты, меня содержать! Загребешься. Я и сам могу любого содержать. Или не хватает дуре: меда на всю зиму, грибов — и сухих и маринованных, картошки-моркошки — на всю зиму, утки до сих пор свои, да и деньгами выручено поболе твоей зарплаты. Знаю ведь, чего жаждешь: чтобы лето там, а от холода до тепла — на заводе. Прорва ненасытная. А здоровье-то на кого ухлопано — не на вас ли?!» — Все это хотелось выкрикнуть злобно, как выстрелить, но знал Федор, прока и от этого не будет, лишь злоба.

А жена и без того уже распалилась до слез: — Ишь, почитывает книжечки да дурь пишет. Ни стыда, ни совести — на загорки бабе закрячился…

Вышел бы вот сын, Вася, да и сказал бы: прекрати, мама. Враз и умолкла бы. Он и вышел, только молчал, как будто наблюдал с интересом, а что из всего выйдет. И когда мать начала вышвыривать в коридор барахлишко отцово, выкрикивая:

— Загребай и катись в свою деревню! Нешто это мне, больной, мужика содержать! Детей одна тянула — он мыкался, а теперь — его! Нетути дур — поищи! — и тогда сын молчал, как сторонний наблюдатель.

И оборвалось сердце, упало с ударом, как червем подточенный плод. Ведь сын не поддерживает, сын — против!.. И по затылку точно плитой шмякнули — онемел затылок. Не запомнил, как и сгребал барахлишко. И пошел в ночь, и сын не сказал: «Куда же ты, папа, на ночь-то глядя?» Сам остановился в дверях:

— Вызов пришлют — сообщи, проводить приеду.

— А что меня провожать? Не маленький, — ответил сын.

Вот и весь сказ. Вот тебе и пензия, вот тебе и конвейер, вот тебе и раскол. Господи, на все Твоя воля.

Около чайной-забегаловки автобус развернулся — покатил на отдых.

Березовая мальковская роща: здесь где-то стояли с отцом, а Свистун под гармошку круги давал. Ни церкви, ни надгробий, ни крестов — лишь чайная-чапок при дороге да гальюн общественный меж берез.

Тихо. И звезды чистой россыпью в небе поблескивают, как живые, будто бы рядом — ниже луны. Но тревога в звездах — и не понять… Господи, где отца-то закопали или сожгли? Ни души… И ноги не двигаются, как не свои ноги. И затылок тупой, бесчувственный. И снег не похрустывает под ногами, не бодрит, — оттеплело. И чемодан по ногам, по ногам — выкинуть его, что ли… И звезды какие-то взмыленные, как червонцы орленые… Загудел ветер-верховик за спиной, в погостовой роще. Оглянулся: темень, огоньков живых в Мальках не видать… Никак ураган-штормяга. Хоть бы засыпало, свалило бы да замерзнуть, что ли… Накатил, обрушился на спину крупными хлопьями снег, косой, с ветром — точно на Севере… Эх, ходил бы давно первым… А снег лавиной — в несколько минут не видно и рук своих. Сел на чемодан спиной к ветру, поднял воротник: заметай — все равно, пропадай пропадом… Светом озарило, как сиянье на Севере: и над самой-то головой грянул такой гром, какой и летом редко случается — Божья воля. Всего один удар, и минуту — металлическое рокотанье: как эскадрилья «мигов». Закрыл глаза, уронил голову — заметай. Хлещет, беснуется тяжелый ветер с тяжелым снегом, и кажется, — конец света. А и всего-то минут десять: открыл глаза — небо звездное, ни ветра, ни снега. Тишина… Да и было ли все это?.. Без начала и без конца, из века в век бродит славянин по снежным полям России, и нет ему ни пристани, ни приюта. И ноги еле передвигаются, и глаза слепнут, и не понять, никак не понять — где правда, где свет, где истина… Снег, снег — ни голоса, ни жилища, упасть и не подниматься. Водила нечистая сила кругами, как Свистуна; добрая сила — вывела: холодный слепой дом, пазы венцов забиты снегом и на крылечке сугроб. И четыре липки — четыре на костях, как сторожевые. И все здесь.

31 марта получил от Федора бандероль — в почтовой мешочной бумаге. Кроме письма — травы пакет да четыре рассказа-коротышки: у двух и заголовки знаменательные: «Пензия» и «Роковой удар». Письмо тоскливое, тяжелое, с предчувствиями, и даже такая в нем фраза: «И нет у меня ни жены, ни сына, ни семьи — один как перст, как ты. Кажется мне, друже, жизнь-то и прожита». И тотчас смягчение, шутка: «Чувствую я себя, как Толчин на коняге».

…После недельной тряски-раскулачивания член сельсовета Толчин ехал на ночлег к молодой вдове-любовнице. Вороная с подвязанным хвостом кобыла бежала мелкой рысьюпо озимому мягкому клину."И что так на сердце тяжело, — думал Толчин, — или дома что с женой, с детьми — неделю не был". Усталый и несколько рыхлый Толчин обвисал с седла, точно куль, вздрагивал от непонятного предчувствия тревоги: что-то, гляди, неладно, как-то нелепо раскулачивали — что ни хозяин, то кулак… На седловине пригорка лошадь пошла шагом, устало поматывая башкой. Уже видна в сумерках скособенившаяся фигура Толчина, уже уловим запах сбруи и табака… И вот он, вдруг — роковой удар! И только звон в ушах. Толчину показалось, что он вскрикнул. Запомнил — руки упали на луку… Кобыла всхрапнула, рванулась вперед — Толчин вывалился из седла, поволокло в стремени. Задним копытом лошадь раскроила ему голову… Через минуту нога вывернется из стремени, но пионер коллективизации, неутомимый Толчин будет уже мертв.

Лишь через месяц из письма Анны я узнал о смерти Федора. Письмо лицемерное, со слезливостью и буханьем слов, да и написано лишь затем, чтобы узнать, а не должен ли я Федору денег?.. Не должен.

Умер он девятого апреля, накануне Пасхи, вечером или ночью — свет горел в доме две ночи подряд, и лишь на третьи сутки его нашли в огороде. Раскинув руки, вниз лицом, он точно жаловался матери-земле или выплакивал свою боль…

Федор чувствовал близость своего конца. В письме Анна сетовала, что и «коронить-то пришлось тратиться», а «добра-то, что и было, все роздал чужим людям». Правда, о деревенском доме и о пасеке из семи ульев она помалкивала…

Как только услышу шум над головой — шум зимнего ветра, невольно вздрагиваю, озираюсь поверху: жду — хлынет ветер со снегом, ослепит, закружит, вспыхнет молния и обрушится рокочущий гром — Божья воля…

Прогремит, наверно, скоро и надо мной.

Нельзя привыкнуть к утратам, с утратами можно смириться, но и тогда впереди будет оставаться главная утрата — себя.

Однако мудра природа, природа человека — вдвойне. И прожитый год приносит успокоение, снимая вечный болевой вопрос — почему так? — и убеждая в личной неистребимости.

Неистребимой остается и жажда памяти.

«И не есть ли это вторая жизнь — память?» — подумав так, поднимаю голову: через открытую дверь мне видно спину ссутулившегося Федора: он замер, он молится, он в мыслях, как если бы заглянул в вечность и увидел вечность, бессмертие — и ему наконец открылась Истина.

И неодолимо желание заговорить, и я говорю: «Федор Яковлевич, друже, а ты не забудь — помолись обо мне, за меня помолись». Но Федор погружен в себя или в молитву — не слышит, не воспринимает. Нижняя рубаха на нем морозно-белая, холщовая, вздрагивает и всплескивается, как на ветру.

«Не надо мешать», — пристыженно думаю я и невольно вздыхаю:

— Ах, Федор, Федор…

1978 г.