КГБ против СССР. Книга вторая

Братья Швальнеры

Многие книголюбы помнят нашумевшую в конце 80-х книгу Н. Яковлева «ЦРУ против СССР», в которой рассказывалось о войне американской спецслужбы против нашей страны. Но все ли мы знаем о том, какую внутреннюю войну против Союза вел наш «родной» КГБ? Все ли жертвы его исчислены и все ли итоги подведены? История дает отрицательный ответ – слишком много еще умалчивается о «подвигах» почившей в бозе спецслужбы, а ведь без изучения ошибок прошлого нет будущего…

* * *

Приведённый ознакомительный фрагмент книги КГБ против СССР. Книга вторая предоставлен нашим книжным партнёром — компанией ЛитРес.

Купить и скачать полную версию книги в форматах FB2, ePub, MOBI, TXT, HTML, RTF и других

← Глава тринадцатая

Глава пятнадцатая →

Глава четырнадцатая

21 декабря 1980 года, Москва

Звонок от вдовы майора Афанасьева, Олеси, раздался внезапно — когда следователь Колесниченко уже пришел домой и собрался ужинать. Она просила его прийти, сказала, что нечто срочное к нему имеет, что никак нельзя обсудить по телефону. Делать нечего — в память о старом друге он собрался и отправился по его домашнему адресу.

По дороге от метро до дома он увидел толпу людей с елями. И снова Новый год. Колесниченко поймал себя на мысли, что уже второй Новый год подряд ему выпадает самая работа — все время случается нечто, что происходит рядом с ним и одновременно требует его горячего и деятельного участия. В прошлом году как снег на голову в буквальном смысле свалилась смерть Афанасьева, его близкого друга, которую ему же и поручено было расследовать. Теперь — убийство Федоровой, которая состояла с Бугримовой в приятельских отношениях и потому касалась его не только как следователя, но и как человека. И это — в ту прекрасную пору, когда обычная грязная московская зима с промозглым ветром, приходящим с северо-запада, полным отсутствием снега, солью и грязью на дорогах волшебным образом превращается в сияющую огнями универмагов и ресторанов предновогоднюю зимушку. Когда аромат апельсинов перебивает аромат свежесрубленных елей, продающихся на каждом шагу. Когда очереди в продуктовых магазинах становятся больше обычного раза в четыре, но никоим образом от этого не тяготят тех, кто в них находится, вселяя всем и каждому чувство перемен к лучшему, о которых все время говорит вот уже 17 лет бессменный Генсек, обращаясь в новогоднюю ночь к своему народу. Ну почему, думал следователь, почему ему уже много лет не удается в полной мере насладится самим праздником и следующими за ним каникулами? Связано ли это с тем, какую профессию он выбрал для себя, или просто детство — то сказочное время, когда так ждешь любого значимого праздника и веришь в чудеса, что он за собой несет, — безвозвратно ушло, оставив его, как и всех его ровесников, в этой унылой серости неуклонного старения?..

Что же касается отношений следователя с Бугримовой — подругой убитой Федоровой — то они, хоть и порицались официальной советской моралью, а все же имели место быть между закоренелыми холостяками, коими оба из них являлись. Колесниченко было чуть больше сорока. Бугримова, хоть и была постарше, не достигла еще и пятидесятилетнего возраста, и потому внешность ее никак не выдавала той небольшой разницы, что была между ней и Колесниченко. Скорее наоборот — стать цирковой артистки, бывшей плюс ко всему еще очаровательной жгучей брюнеткой, украшала такой спутницей общество любого мужчины. Правда, вместе они появляться на людях не рисковали, да и вообще держали свою связь втайне даже от близких друзей. Бугримова — по понятной причине. Дружба с Брежневой и те связи, в которые она оказалась вовлечена посредством такой дружбы, начисто исключали возможность присутствия в ее обществе честных сотрудников правоохранительных органов, к числу которых, без сомнения, относился Колесниченко. Он же, в свою очередь, также не мог скомпрометировать себя компанией людей, о богатстве и нечистоплотности которых судачила вся Москва. Но чувства, которые они испытывали друг к другу, были все же в высшем смысле взаимными — Бугримова часто сообщала ему секретные сведения, получаемые от Брежневой или ее друзей, а следователь предупреждал об опасностях и поворотах того или иного дела. Нет, он вовсе не питал слабости или любви к тем, кто не чурается преступить закон, хотя бы в мелочи. Просто та информация, которую она ему давала, была для него большим подспорьем, и он чувствовал себя в некотором роде обязанным ей, за которой ничего особо криминального не водилось. Его жертвами были ее друзья — люди, не гнушавшиеся, как показывали последние события, даже человеческими жертвами в погоне за желтым металлом. Она от них отличалась. Хоть и ее квартиру не обошли стороной бриллианты, а все же ей они приплывали сравнительно честным путем.

Пока все эти мысли роились в голове измотанного за день Колесниченко, дорога до дома покойного друга пролетела, и он оказался в дверях его квартиры.

— Знаете, — торопливо заговорила Олеся. — У меня к вам дело. Я знаю, вы в добрых отношениях с Юрием Владимировичем Андроповым…

— Ничего особенного. Отношения, скорее, рабочие.

— Ну это все равно. Дело в том, что у меня к нему будет просьба, а напрямую он со мной разговаривать не будет.

— Просьба именно к нему? Никто из его подчиненных в аппарате не в состоянии решить ваш вопрос?

— Дело в том, что все его подчиненные — кто работал с Виктором или просто знал его, и кого я знала — мне уже отказали. А дело очень щепетильное…

— Что случилось?

— Понимаете, у Виктора мама. Она умерла в позапрошлом году…

— Да, я помню.

— Так вот, она хотела, чтобы его похоронили вместе с ней и с его отцом, на Кунцевском кладбище. Туда нам и добираться проще, и семейное захоронение в самом центре кладбища, все же не так, как сейчас — на Ваганьковском, да еще на самой окраине. Они это захоронение еще в 50-х для семьи приобрели, и хотели, чтобы Виктор, в случае чего,.. ну сами понимаете. Я, когда он умер, обратилась в аппарат, мне почему-то отказали. Обратилась сейчас, год спустя, когда все уже, поди, забыли про него — опять отказали. Так вот — не могли бы вы похлопотать перед Андроповым? Все-таки и мать, и он сам хотел, чтобы там…

— Любопытно, — задумался Колесниченко. — Никогда еще за покойников просить не приходилось. А почему вам отказывают, вы не знаете?

— Говорят, что все сотрудники такого масштаба должны быть похоронены в одном месте. Ну ведь это же ерунда. Им-то какая разница? А тут все-таки воля умершего…

— Ну хорошо, я попробую.

— И еще, — она взяла с телефонного столика в прихожей небольшую папку и протянула следователю. — Тут какие-то материалы. Витя просил отдать их вам, если с ним что-нибудь случится.

— Мне?

— Именно вам. Коллегам он не особо доверял. Может, поэтому такое отношение сейчас к моим просьбам. — Это действительно было так, Колесниченко помнил, как в последний свой день Афанасьев пришел к нему ни жив, ни мертв. — На похоронах я не решилась к вам подойти, ведь здесь что-то секретное, как я понимаю, а там было много его бывших коллег. Потом как-то закрутилось все, завертелось, вы в загранку уехали, а вот сейчас такая оказия. Думаю, надо, чтобы вы сами все это прочли и разобрались, что к чему…

— А вы читали? Что здесь вообще?

— Нет. Думаю, что какие-то его дневники, заметки о его работе последних лет. Не читала — своих проблем хватает, да и не привыкла я его волю нарушать. Захотел бы меня ознакомить, сам бы дал почитать, а так… есть информация, которой простым смертным, вроде меня, лучше не владеть.

Колесниченко согласился, еще раз пообещал помочь, забрал папку и отправился на метро домой. Дома, несмотря на позднее время, он открыл ее и начал читать. Много интересного обнаружил он внутри. Среди прочего — вот такой листок…

«Работал в архивах и обнаружил интересную папку под названием «Эксперименты над людьми в СССР». Долго и с интересом листал ее, выписывал для себя отдельные любопытные — и, вместе с тем, ужасающие — моменты. Пришел к простому выводу о том, что ВЧК/НКВД/КГБ всегда знало об этих экспериментах и даже поощряло их; без их/нашего участия ничего из того, о чем идет речь в этой папке, не могло бы быть осуществлено. Одно из доказательств — постоянные, непреложные разговоры о государственных интересах (не смолкающие, впрочем, и сейчас), во имя которых все эти эксперименты ставились.

Ну вот, например, если идти в хронологическом порядке. Один биолог, Илья Иванович Иванов, в конце 1920-х-начале 1930-х озадачился идеей скрестить обезьяну с человеком.¹ Пытался организовать осеменение человеческих женщин спермой шимпанзе во время своей работы в Гвинее, однако французское колониальное правительство не одобрило этот эксперимент.² Иванов писал: «Необходимо не только увеличить число опытов искусственного осеменения самок шимпанзе спермой человека, но и поставить опыты реципрокного скрещивания. Последние организовать в Африке гораздо труднее и сложнее, чем в Европе или у нас. Женщин, желающих подвергнуться опыту, несравненно легче найти в Европе, чем в Африке. Для этого рода опытов достаточно иметь 2—3 взрослых самцов антропоморфных обезьян».³⁴

После возвращения в Советский Союз в 1927 году Иванов предпринял ещё одну попытку провести осеменение женщин спермой обезьяны в Сухуми. В 1929 году с помощью ОГПУ он получил поддержку от общества биологов-материалистов, группы из коммунистической академии. Весной 1929 года общество организовало комиссию по планированию экспериментов Иванова в Сухуми. Комиссия решила, что потребуется по крайней мере пять женщин-добровольцев для этого исследования. Дальше понятно, что было… Но это — еще цветочки.

Был еще один такой «ученый», некий Григорий Моисеевич Майрановский. Работал в 1930-х-1950-х заведующим т.н. «Лаборатории Х» 12 особого отдела ГУГБ НКВД, которая проводила опыты по воздействию ядов (в особенности — яда кураре) на организмы политзаключенных.⁵ Так вот работы у него шли так плодотворно, что в 1940 году он даже защитил в ВИЭМ докторскую диссертацию на тему «Биологическое действие продуктов при взаимодействии иприта с кожей». Высшая аттестационная комиссия при Комитете по делам высшей школы отклонила решение о присвоении Майрановскому учёной степени доктора медицинских наук. В 1943 году, однако, по представлению наркома госбезопасности В. Н. Меркулова было возбуждено ходатайство о присвоении Майрановскому учёной степени доктора медицинских наук и звания профессора по совокупности работ без защиты диссертации. В ходатайстве указывалось, что «за время работы в НКВД тов. Майрановский выполнил 10 секретных работ, имеющих важное оперативное значение».⁶

Под этими работами и понималось исследование действия ядов на живых людей, в результате которого погибли украинский националист Шумский, украинский архиепископ Теодор Ромжа, еврей Самет, американец Исайя Оггинс и еще многие десятки и сотни человек, если не больше…

Ничуть не лучшие люди руководили в то же время магаданским лагерем «Бутугычаг», на котором без защиты люди вручную добывали радиоактивный уран. Понятно, что при таком положении дел они получали смертельные дозы заражения. Но там их не просто обрекали таким образом на смерть. Любой ученый знает — опыты на головном мозге, равно, как и любые исследования его, надо проводить, пока человек еще жив. В противном случае мозг первым из органов получает повреждения и отравления трупным ядом такие, при которых все свойства его теряются; потому мозг первым и умирает. Так вот тамошние «врачи», наблюдая за развитием лучевой болезни у заключенных, понимая, что тому жить осталось недолго, живому без наркоза вскрывали мозг и проводили на нем свои чудовищные исследования.⁷ Таким образом, якобы проверялось воздействие радиации на мозг человека и организм в целом…

Не верится, потому только, что вышибание мозгов широко практиковалось нашей службой еще в годы Гражданской войны, когда ни о какой радиации никто слыхом не слыхивал. Так, у знаменитого одесского чекиста Саенко в его резиденции стояла целая кадка для вышибленных мозгов, и временами он, напиваясь, любил перемазываться этой субстанцией с головы до ног.⁸ Но нет, мы об ужасах гражданской и сталинизма не будем — мы о временах более близких читаем в этой папке.

Вот — например листок с откровениями узника психушки (дело было уже то ли в 60-е, то ли в 70-е).

«К числу методов воздействия на лиц, заключенных в спецпсихбольницы, относятся:

1. Избиение (уголовников охрана может забить сапогами до смерти, я такие случаи помню; политических — нет, их надо сломать, но представить живыми).

2. Привязывание жесткое (до онемения конечностей, до пролежней; в особенных случаях привязывают так, чтобы веревки впивались в тело до крови. В таком состоянии могут продержать неделю).

3. Сульфазин, или «сера» (везде запрещен, кроме СССР). Одна инъекция, или сразу две — в разные точки, или даже четыре (в руку, ногу и под лопатки). Дикая боль в течение 2—3 дней, рука или нога просто отнимаются, жар до 40, жажда (и еще могут воды не дать). Проводится как «лечение» от алкоголизма или наркомании.

4. Бормашина. Привязывают к креслу и сверлят здоровый зуб, пока сверло не вонзается в челюсть Потом зуб пломбируют, чтобы не оставалось следов Любят удалять неубитый нерв. Все это делается профессиональным дантистом в зубоврачебном кабинете. «Санация полости рта». СПБ не имеют надзорной инстанции — жалобы не перешлют, а если переслать тайно — их все равно не примут ни в прокуратуре, ни в Верховном суде. Узник СПБ бесправен даже больше, чем зэк. С ним можно сделать все. Насколько мне удалось узнать, бормашина применяется редко и только в Казани (испробовано лично).

5. Газообразный кислород подкожно. Вводят его толстой иглой под кожу ноги или под лопатку. Ощущение такое, как будто сдирают кожу (газ отделяет ее от мышечной ткани). Возникает огромная опухоль, боль ослабевает в течение 2—3 дней. Потом опухоль рассасывается, и начинают сызнова. Применяют как лечение от «депрессии». Сейчас применяется к наркоманам как средство устрашения (чтобы боялись попасть в клинику). Вводят кислород 2—3 минуты, больше не выдерживают обе стороны (палачи глохнут от криков, жертва падает в обморок). Политзаключенным вводят кислород по 10—15 минут. (Испробовано лично, 10 сеансов.)

6. Аминазин (очень болезненные инъекции, при этом вызывают цирроз печени, непреодолимое желание заснуть — а спать не дают — и губят память вплоть до амнезии).

7. Галоперидол (аналоги трифтазин и стелазин, но они слабее). Создают дикое внутреннее напряжение, вызывают депрессию (черное излучение Стругацких), человек не может заснуть, но постоянно хочет спать, не может ни сидеть, ни лежать, ни ходить, ни писать (судороги рук изменяют почерк до неузнаваемости, не дают вывести букву), ни читать, ни думать. Неделя ударных доз — и нейролептический шок. Несколько месяцев — и потеря рассудка гарантирована.

8. Инсулиновый шок с потерей сознания (уничтожает целые участки мозга, снижает интеллект, память тоже пропадает).

9. Электрошок. Убивает сразу двух зайцев: во-первых, это пытка током, а во-вторых, разрушается непоправимо мозг».⁹

Конечно, скажет мой незримый собеседник и читатель, которого никогда не будет, многое из этого имело место еще при Сталине или Хрущеве. А почему тогда сейчас все это хранится в Особых папках и имеет гриф «Секретно»? Почему не прокричим об этом на весь мир как о позорном наследии прошлого? Не потому ли, что у тех, кто сегодня еще стоит у руля партийной и правоохранительной верхушки, еще рыло в пуху от этих дел?..»

«Вот уж действительно Империя Зла», — подумал Колесниченко. Эта записка оставила внутри него такой мерзкий осадок, что дальше уже и читать не хотелось. Стыдно было и за свою страну, и за ведомство, в котором служишь — конечно, прокурорского следа во всем описанном не прослеживалось, но следователь понимал, что все они одним миром мазаны, коль скоро замалчивают то, что долгое время вытворяли их коллеги по цеху. «Сколько еще потребуется времени, чтобы смыть позор? Да и заботит ли это кого?»

Часы показывали 12, а прочитать, меж тем, предстояло все — кто знает, как эти документы могут отразиться на том следствии, что он сейчас ведет? С болью в сердце Колесниченко продолжил перелистывать страницы.

Дальше следовала подробная записка об организации Афанасьевым пожара в гостинице «Россия» в 1976 году. Колесниченко была бы она интересна, если бы не его разговор со Щелоковым пятилетней давности, во врем которого всесильный министр сам ему во всем признался. А вот дальше был действительно интересный документ. Такая же записка, выполненная на листе А4, примерно следующего содержания:

«Сегодня было поручено организовать „зеленый коридор“ для артистки Зои Федоровой. Видная такая бабушка, в „Свадьбе в Малиновке“ играла. Доброжелательная, приятная. Только уж очень много бриллиантов с собой вывозит, которые нашим службистам, по словам шефа, никак нельзя видеть. На мой вопрос Андропову ответил, что выпускают ее в таком виде по просьбе Щелокова. Уж не знаю, что у них там со Щелоковым, а только просьбу эту передавал Чурбанов. Знаю, что раньше, до 1978 года, ее выпускали к бывшему любовнику, Джексону Тэйту, который работал в Пентагоне. Обострять отношения с США не хотелось, вот и шли ей навстречу. Ей и ее „контрагентам“ по бриллиантовым вопросам. А сейчас, когда он умер, вроде как она свои вопросы через МВД решает. Конечно, у шефа со Щелоковым отношения натянутые, но в таких моментах, что называется, политических, они друг друга обязаны поддерживать. Ведь тогда, в 76-ом, после пожара Щелоков запретил обыски в КГБ, чем и довел Папутина и Крылова до самоубийства. По сути, прикрыл глаза на организацию нами пожара в гостинице. Услуга за услугу — Федорова таскает бриллианты жены Щелокова, перепродает их там и меняет на более дорогие, вот он и вынужден просить Андропова о помощи взамен на бездействие в мае 76-го…»

«Очень мило, — подумал Колесниченко. — Еще больше неизвестных в этом бесконечном уравнении. Что же получается? Афанасьев знал о том, что верхушка МВД была причастна к махинациям с бриллиантами, в которых, так или иначе, светилась Федорова. Значит, убить его могли не только за пожар в гостинице „Россия“, но и за это. Опять след Чурбанова… Сердцем чую, не обошлось в убийстве Виктора без него… Что скажете, Юрий Михайлович?»

24 декабря 1981 года, Большой Кремлевский дворец

Новогодний концерт в Кремле закончился около 22 час. Партийная элита пообщалась еще некоторое время со звездами эстрады — Кобзоном, Мулерманом, «Песнярами», — которые обычно своим присутствием украшали такие суаре коммунистического разлива, — и отбыла на ближние дачи да в рестораны, чтобы продолжить начатое до концерта празднование еще не наступившего Нового года. Высших бонз здесь не было — им состояние здоровья и интересов не позволяли посещать подобные мероприятия. Зато Юрий Михайлович Чурбанов никогда их не пропускал. Когда получалось, он посещал их вместе с женой, хотя последнее время в их отношениях наметился значительный разлад — в скандале с ограблением квартиры Толстой оказался замешанным ее приятель, Буряце, с которым, по слухам, у нее была интимная связь. Не сказать, чтобы Юрий Михайлович сильно ревновал свою жену и потому, как писал Белинский, «обижался бы словами», которые в большом количестве произносились в ее отношении, даже носи они негативный оттенок. Скорее, ему нужен был повод, чтобы отдалиться от давно не любимой и не уважаемой им женщины, окончательно порвать с которой он не мог по причине того, что она и была главным его карьерным достижением в жизни. Оставить ее виноватой — лучшее средство, чтобы обеспечить себе карьерный рост и в будущем. Поэтому сегодня первый замминистра внутренних дел СССР прибыл на концерт один. Где его жена и чем она занимается, ему было глубоко плевать.

После окончания второго отделения он пообщался еще немного со своими однопартийцами, пожал руки артистам и куда-то исчез. Почти все знали, что местом его обитания на ближайшие несколько часов станет гримуборная молодой, но уже очень перспективной и достаточной заметной певица Анны Лугачевой. Заметной настолько, что затмила даже сияние его сиятельного тестя; в те годы по Москве ходил анекдот: «Как напишут о Брежневе в энциклопедиях 20 лет спустя? А так: „Мелкий политический деятель времен Анны Лугачевой“». Его адъютант встанет перед дверью гримерки и будет охранять покой известной артистки и своего шефа, который завтра премирует его за отличную службу денежным довольствием или дефицитным пайком из «Елисеевского».

— Ты, как всегда, великолепна, — войдя в гримерную, отвесил ее хозяйке комплимент генерал. Она в ответ ему улыбнулась — молодой еще человек в столь высоких погонах, интеллигентный и в то же время напористый, не мог вызывать отрицательных эмоций у молодой и привлекательной певицы. Всякий раз, глядя на него, она, как любая женщина, ставила себя на место Галины Леонидовны и проклинала судьбу — за то, что постановка эта возможна только в мечтах, а в реалиях ей суждено лишь оставаться его любовницей.

— Спасибо за комплимент.

— За правду спасибо не говорят. А великолепной женщине полагается преподносить только великолепные подарки

С этими словами он протянул певице небольшую бархатную коробочку. Внутри были красивые увесистые сережки с бриллиантами.

— С ума сойти, красота какая, Юра, — девушка, не сдержав эмоций, бросилась на шею своему кавалеру. — Кстати, а откуда они у тебя? — примеряя их у зеркала, уточнила она у своего благодетеля.

— Долгая история.

— У меня скоро фестиваль в Сопоте. За кордон-то с ними пустят?

— А почему нет?

— Брось дурака валять. Говорят, такие же были у Федоровой…

— Что за ерунда? Во всей Москве только у Федоровой?..

— Говорят, что да. Это же «Картье-Брессон», так?

— Смотри-ка, разбираешься.

— Так откуда они?

— Лучше ты мне скажи, откуда у тебя такая информация?

— Твоя супруга всем рассказывает. Рассказывала до недавнего времени, пока сама от этого убийства в шок не впала.

— Подольше бы она в этом шоке находилась…

— Вы игнорировали мой вопрос, Юрий Михайлович, — цитируя героя известного кинофильма, Лугачева была упряма, но как будто не очень тяготилась возможной правдой — она уже подошла вплотную к Чурбанову, стала стягивать с его шеи красивый форменный галстук, снимать с него генеральский китель, увешанный орденами.

— Догадливая ты у меня. Оттуда цацки, оттуда.

— Слушай! — она на секунду отпрянула от молодого генерала. — Ты что, причастен к этому убийству?

— Нет, но знаю того, кто причастен. Это он мне за молчание дал.

— Скажи, скажи, скажи! — как ребенок залепетала певица, повисая на шее у заместителя министра.

— Ну это уж нет. Много будешь знать — скоро состаришься. А зачем мне старая любовница? А ну-ка, вставай, как я люблю…

Лугачева игриво хохотнула, а потом развернулась к нему спиной, сняла трусики, подняла вверх полы красивого концертного платья и уперлась руками в столик.

— Только аккуратнее, а то у меня там все прошлый раз бо…

Она не успела договорить — резкими толчками генерал-полковник стал иметь ее как свою собственность. Несколько следующих минут только его напряженное тяжелее дыхание и ее повизгивания — то ли от боли, то ли от удовольствия — доносились в коридоре, где, корчась от борющихся в нем омерзения и похоти, терпеливо стоял адъютант мужа первой леди Советского Союза.

Глава пятнадцатая →

← Глава тринадцатая