Иоанн Павел II: Поляк на Святом престоле

Вадим Волобуев

Первая русская биография римского папы Иоанна Павла II (1920–2005), написанная на основе уникальных архивных материалов. Это рассказ об одном из самых ярких и неординарных политиков 1970–1980-х годов прошлого века, существенно повлиявшего на ход мировой истории. Из книги читатель узнает, как римско-католическую церковь впервые в истории возглавил славянин и что он изменил в ней. Какова роль римского папы в крушении социалистического лагеря и кто стоял за турецким террористом, стрелявшим в понтифика в 1981 году. Как и зачем Иоанн Павел II налаживал диалог с другими религиями и заключал ли он тайный союз с Рональдом Рейганом. Влиял ли Ватикан на итальянскую политику и при чем тут деньги мафии. Одобрял ли понтифик бомбардировки Югославии и вторжение в Ирак. Как Иоанн Павел II оценивал мир после «холодной войны» и почему выступал против евробюрократии. Что он думал о феминизме, свободной любви и сексуальных меньшинствах. Знал ли глава Апостольской столицы о масштабе педофилии среди духовенства и как поступал с провинившимися. Что влекло понтифика в Россию и почему он так и не посетил ее. Вадим Волобуев – историк и политолог, старший научный сотрудник Отдела современной истории стран Центральной и Юго-Восточной Европы Института славяноведения РАН.

Сталинизм и феноменология

Холокост, а также изменение границ Польши парадоксальным образом воплотили мечту костела и эндеков о превращении страны в мононациональное (читай — католическое) государство: если до войны поляки составляли около 65 процентов населения, то после — свыше 97.

Большевистский опыт учил, что марксистская власть и независимая от государства церковь несовместимы — хотя бы потому, что церковь устремлена к совсем иному раю, нежели рай коммунистический. Католический мир придерживался того же мнения — в июле 1949 года Пий XII одобрил решение Верховной священной конгрегации Священной канцелярии (бывшей инквизиции) об угрозе отлучения католиков, входивших в любую из компартий либо сотрудничавших с коммунистами. Это означало объявление войны.

«Без раскола клира ничего не получится… Уголовные преследования необходимы, но решают здесь не они», — поучал Сталин Берута во время его первого визита в Москву 1 августа 1949 года¹⁷⁸. Советский вождь знал, о чем говорил: в свое время большевики именно так боролись с православной церковью, поддержав движение «обновленчества» и другие, более мелкие, расколы.

Уже осенью 1947 года ЦК правящей партии обсуждал «Замечания по вопросу римско-католической Церкви в Польше». Формулировки звучали четко: костел — это государство в государстве, вечный очаг политического недовольства и естественный источник идейной оппозиции¹⁷⁹ (забавно, что почти в тех же выражениях само духовенство нередко отзывалось о польских евреях). Первые шаги власти, впрочем, не предвещали тотальной войны: церковь отделили от государства и прервали общение с Апостольской столицей. Епископат возмущался, особенно сильно недовольный введением светского брака. Многие священники, впрочем, с одобрением взирали на земельную реформу новой власти. Положительно о ней отзывались Сапега и Пивоварчик, не осуждал ее и люблинский епископ Стефан Вышиньский, впоследствии сменивший Хлёнда на посту примаса.

С 1948 года, разобравшись с оппозицией, государство начало все чаще тревожить костел уколами, а в 1951 году перешло во фронтальное наступление с целью превратить католическую церковь в послушное орудие власти. Как выразился один ксендз, в понимании тогдашних польских властей церковь, безусловно, следовало отделить от государства, а вот государство от церкви — ни в коем случае¹⁸⁰.

Закрывались монастыри и семинарии, разгонялись и арестовывались редакции католических газет и журналов, церковь потеряла крупнейшую благотворительную организацию «Каритас», перед ксендзами закрылись двери больниц, армейских частей, тюрем и школ. Почти замерло церковное строительство (хотя власти охотно уступили духовенству брошенные немцами кирхи, чтобы закрепить новые границы государства).

Пропаганда убеждала население, что Ватикан — орудие американского империализма и союзник германских реваншистов. На руку ей невольно сыграл сам римский папа, который наотрез отказался признать границу по Одре и Нысе, да и вообще выказывал особую заботу о немецких католиках (он тринадцать лет служил нунцием в Германии). При этом умалчивалось, что Пий XII выразил и сочувствие выселенным с кресов полякам; кроме того, одним из немногих глав государств, римский папа сохранил аккредитацию посла эмигрантского правительства Польши — тот оставался на своем посту аж до 1972 года.

Польские иерархи попали в двусмысленное положение: их подчиненность первосвященнику требовала уважать чувства немецких братьев по вере, но гражданский долг вынуждал защищать интересы страны. В этих условиях епископат проявлял чудеса изворотливости, чтобы сохранить верность Риму и не получить клеймо предателей от соотечественников.

Во исполнение сталинского наказа партийные власти создали сразу две раскольнические организации, чтобы работать по тылам католического фронта: Товарищество ПАКС (МИР) и движение ксендзов-патриотов. Первое было рассчитано на интеллигенцию. Его возглавил Болеслав Пясецкий, некогда фашиствующий эндек, который затем, после ареста НКВД, «прозрел» и быстро сколотил весьма динамичную структуру, куда привлек немало талантливых деятелей, соблазняя их перспективой обновления косного польского католицизма в духе прогрессивных европейских идей и возможностью оставаться верующими в демонстративно светском государстве. Среди прочих, в ПАКС вошел бывший префект подпольной краковской семинарии Казимир Клусак, человек, очень ценимый Войтылой.

Вторая организация, более понятная широким массам, играла на антинемецких настроениях поляков и стремилась вывести церковь в Польше из подчинения Святому престолу. На пике своего развития ксендзы-патриоты насчитывали до тысячи членов, что составляло 10% всего духовенства страны. Излишне говорить, что обе эти организации находились во враждебных отношениях с Апостольской столицей и польским епископатом.

Тучи над костелом сгустились до такой степени, что Сапега счел необходимым оставить 6 марта 1950 года тайное уведомление: «В случае моего ареста решительно заявляю, что все мои высказывания, просьбы и признания, сделанные там, не соответствуют действительности, даже если найдутся свидетели этого либо окажется моя подпись. Все это будет сделано под принуждением, и я заранее отрекаюсь от всего перечисленного»¹⁸¹.

За полтора года до того, в октябре 1948 года, скончался примас. «Хлёнд совершил в своей жизни две ошибки, — сказал о покойном Сапега. — Не был в Польше во время войны и слишком рано умер»¹⁸². Рано ли? Скорее, в самый раз. Можно только гадать, как повел бы себя не слишком отважный кардинал, окажись он на пути репрессивной машины Сталина. Зато преемник его, Стефан Вышиньский, обнаружил настолько блестящие способности в борьбе с государственным диктатом, что после смерти получил неофициальный титул примаса тысячелетия (эти слова выбиты на его памятнике в Варшаве).

Назначение Вышиньского удивило очень многих, ведь он был самым молодым епископом в Польше (47 лет), получив кафедру всего лишь за два года до того. Впрочем, сам Хлёнд, которому Вышиньский обязан своим возвышением, стал примасом еще раньше, в 45 лет.

Анджей Дескур говорил, что в Польше как бы две католические церкви — варшавская и краковская. Первая более консервативна и очень чувствительна к наличию инородческого элемента в стране, вторая более открыта новым веяниям и относительно терпима к иноверцам¹⁸³. Хлёнд и Вышиньский, безусловно, принадлежали к варшавской церкви, в то время как Сапега и Войтыла, несомненно, к краковской — не случайно митрополит отправил своих клириков в турне по Западной Европе. Для самого Вышиньского его выдвижение на должность примаса оказалось не меньшей неожиданностью, чем для остального клира. Сраженный новостью, он упал на колени перед Сапегой, прося избавить его от такой участи. Но митрополит непреклонно ответил: «Святому отцу не отказывают»¹⁸⁴.

За Вышиньским не водилось каких-то богословских трудов, он был известен как юрист и социолог со стажем работы в христианских профсоюзах и рабочей среде, изучал марксизм, а во время войны служил капелланом в одном из подразделений Армии Крайовой под Варшавой. Вероятно, именно опыт в общении с рабочими и сподвиг Хлёнда назвать Вышиньского своим преемником — оппонировать «пролетарской» власти должен был человек, умеющий говорить на одном с ней языке. Смену примаса сопровождали драматические обстоятельства: в октябре 1948 года, возвращаясь с похорон прежнего главы епископата, погиб в автокатастрофе один из наиболее влиятельных иерархов, ломжинский епископ Станислав Лукомский, а 5 февраля 1949 года, направляясь из Гнезно в Варшаву, едва не попал в аварию и сам Вышиньский: неизвестные протянули над дорогой цепь, как это делали бойцы Сопротивления, покушаясь на немецких офицеров. По случайности перед «Бьюиком» Вышиньского ехал грузовик, который и угодил в ловушку¹⁸⁵.

Юридические навыки молодого примаса быстро пригодились, когда в апреле 1950 года он сумел склонить власти подписать соглашение — первое в истории социалистических стран. В обмен на признание нового строя и новых границ костел получил возможность относительно свободной деятельности. Как водится в политике, обе стороны лукавили: коммунисты говорили, что преследуют католиков не за религиозные убеждения, а лишь за антигосударственную деятельность, сами меж тем выпускали внутрипартийные циркуляры, где предписывалось не назначать на государственные посты верующих; церковники в свою очередь уверяли, будто не отвергают основ социалистического строя, а только заботятся о свободе убеждений, но при этом смотрели на новую власть как на временную и антипольскую. Это взаимное лицемерие (очевидное для обоих противников) будет сохраняться до самого конца Польской Народной Республики.

Сапегу и ряд других иерархов договор не устроил. С возмущением отозвался о нем и Пий XII, грозивший даже лишить Вышиньского сана архиепископа. Впрочем, скоро соглашение было фактически денонсировано властями: уже в январе 1951 года начались аресты духовенства по обвинению в антигосударственной деятельности и сотрудничестве с ЦРУ, а пресса стала полоскать имена зарубежного епископа Гавлины и почившего к тому времени Сапеги.

Краковский митрополит скончался в июле 1951 года, в разгар подготовки властей к судебному процессу над главой епархии в Кельцах Чеславом Качмареком. Сапегу хоронили под звон «Сигизмунда» — большого колокола на Вавельском соборе: в траурном шествии двигались епископы, священники, профессора в тогах, студенты; отдельный венок возложили уцелевшие представители еврейской общины. Власти соблюли приличия: церемонию погребения посетил директор Управления по делам вероисповеданий¹⁸⁶. Пий XII откликнулся на печальное событие письмом из Рима, где отдавал должное покойному, который когда-то ходил в камергерах папы-монаха Пия X, а на излете войны вполне мог попасть в правительство (Черчилль и Рузвельт предлагали это Сталину на Ялтинской конференции¹⁸⁷).

К своему счастью, Сапега уже не увидел, как разгоняют редакцию «Тыгодника повшехного», как свергают его преемника Эугениуша Базяка и как сотрудники краковской курии отправляются за решетку, приговоренные к пожизненному заключению за шпионаж в пользу США. Зато это увидел Войтыла. Заодно он увидел и то, как его приятель Тадеуш Квятковский, муж Галины Круликевич, чью дочь он крестил перед отъездом в Рим, поставил подпись под коллективным заявлением краковских писателей в поддержку сурового приговора (среди прочих, под этим заявлением подписалась и будущая нобелевская лауреатка Вислава Шимборская, и еще несколько известных в будущем авторов, которые тогда принадлежали к течению «прыщавых» — молодых и бойких литераторов, прославлявших новый строй).

Войтыла был незлобив и незлопамятен. Например, всю жизнь тепло относился к Жукровскому, с которым работал в каменоломне, хотя тот оставался неизменно предан режиму. С Квятковским он тоже не прервал общение, зато однажды, в 1953 году, крепко повздорил с Котлярчиком из‐за антицерковных выпадов последнего. По иронии судьбы спустя всего несколько лет Котлярчик будет проходить в документах Службы безопасности как член неформального комитета примаса по оживлению католической культуры¹⁸⁸.

***

Революция, принесенная на советских штыках, оказалась для польского духовенства суровым испытанием. Между 1945‐м и январем 1953 года в Польше погибло 37 епархиальных священников, умерло или пропало без вести 260, еще 350 было выслано в СССР, 700 попало в тюрьму, а 900 потеряло приходы. Кроме того, погибло 54 монаха, 200 было выслано в СССР, 170 попало в тюрьму, 300 было изгнано из обителей¹⁸⁹. Но пик преследований наступил позже, в 1953 году — самом мрачном в послевоенной истории польской церкви. В феврале Государственный совет (коллективный орган взамен упраздненного поста президента) принял декрет о порядке утверждения на духовные должности — фактически, ввел светскую инвеституру. Польский епископат встал на дыбы. Восьмого мая последовало его заявление: «Non possumus!» («Не можем!»). День был выбран не случайно. Восьмого мая отмечалась память духовного покровителя Польши Станислава Щепановского. Святой Станислав — символ церковного сопротивления произволу властей. Слова тоже были произнесены не ради пустого козыряния латынью: это была стандартная формула папского отказа следовать требованию государственных властей. Правда, сразу после этого типично церковного выражения следовали ссылки на Ленина и Сталина — епископы сочли, что такой аргумент будет посильнее, чем призывы к закону и традиции. Уловка не помогла — 25 сентября Вышиньского арестовали и отправили под строгий надзор в один из дальних монастырей. С этих пор и на протяжении трех лет епископат фактически находился под контролем правительства.

Как на все это реагировал Войтыла? Никак. Погруженный в вопросы веры и работу с прихожанами, он вел себя так, будто коммунистов вообще не существовало. Удивительная черта! Ведь и нацистскую оккупацию он пережил сходным образом — целиком отдавшись театру и семинарии. Оно и понятно: для посредника между Господом и человеком, каким воспринимал себя Войтыла, мирская суета важна лишь постольку, поскольку затрагивает миссию несения слова Божьего. Это не значит, конечно, что он вообще игнорировал действительность. Революция, как и Христос, требовала от человека выбора: либо ты за, либо против. Нейтралитет был непозволителен. И Войтыла такой выбор сделал. О его политической ориентации говорит, например, тот факт, что он не присоединился к ксендзам-патриотам (Сапега, как и весь епископат, терпеть их не мог) и не читал прессу ПАКСа, поскольку она была запрещена Пием XII. Неприязнь к организации Пясецкого не помешала ему, однако, внимательно следить за полемикой своего бывшего ректора Казимира Клусака с марксистами по поводу натурфилософии¹⁹⁰. Клусак хоть и вступил в ПАКС, но вызывал у Кароля восхищение умением объединять богословие и естественные науки. Именно опыт Клусака спустя годы вдохновит Войтылу организовать симпозиумы физиков в краковской курии и в летней резиденции пап Кастель-Гандольфо.

Один из деревенских прихожан, навестив как-то Войтылу в Кракове, заметил на его полке труды Маркса, Ленина и Сталина.

— Вы что же, поменяли идеологию?

— Если хочешь понять врага, нужно знать, о чем он думает и что пишет¹⁹¹.

Врага! Коммунисты не были для Войтылы инакомыслящими, он видел в них врагов. Опосредованно его отношение к линии властей проявилось в статье о Театре рапсодов, опубликованной под псевдонимом на страницах «Тыгодника повшехного» в ноябре 1952 года. Этот текст, с похвалой отзывавшийся о деятельности театра, удостоился отповеди аж от «Трыбуны люду» — главного партийного органа прессы, аналогичного советской «Правде»¹⁹².

Чувствовал ли Войтыла в те годы давление властей? Конечно. Например, в бытность викарием под городком Бохня он столкнулся с отказом официальных органов разрешить создание местной ячейки Товарищества девушек-католичек (вместо него Войтыла с коллегами организовали «Живой розарий»); во время церемонии закладки нового здания Театра рапсодов в Кракове он вынужден был прочесть молитву не вслух, а про себя, так как власти запрещали демонстрировать религиозные чувства на подобных мероприятиях. Краковские студенты, с которыми он ходил по горам и сплавлялся по рекам, звали его «дядя», ибо священник в сопровождении группы молодежи вызывал в те годы подозрение (Войтыла даже нередко подписывался так в своих письмах тому или иному прихожанину)¹⁹³. После разгона старой редакции «Тыгодника повшехного» он анонимно пересылал в конвертах деньги оставшимся без работы товарищам¹⁹⁴.

Опасность ходила рядом. Трое его знакомых ксендзов оказались в тюрьме, когда органы внутренних дел ополчились на краковскую курию, да и о самом Войтыле в августе 1949 года было сказано, что он «негативно относится к нынешней действительности», ибо не принадлежит ни к каким официальным организациям, не сотрудничает с местными органами власти и не поднимает в беседах политические темы¹⁹⁵.

***

Эти формулировки содержались в отчете старосты из Бохни — городка в сорока километрах к юго-востоку от Кракова, в окрестностях которого Войтыла служил викарием с июля 1948 года по март 1949‐го (видно, Сапега решил, что вернувшемуся из Рима ксендзу не помешает окунуться в народную стихию).

Войтыла, судя по всему, не испытал культурного шока, перенесшись из центров католического мира в подбескидскую глушь. Напротив, живо включился в работу местных ячеек Католического товарищества молодежи, организовал с их членами два спектакля по произведениям Зофьи Коссак (близкой епископату писательницы) и даже пару раз вывозил молодых прихожан в Краков, чтобы они познакомились с творчеством Театра рапсодов. Параллельно написал две статьи в «Тыгодник повшехны» (о священниках-рабочих и о Тырановском) и получил степень магистра теологии, повторно защитив свою диссертацию — теперь уже в Ягеллонском университете. Напоследок, расставаясь с приходом, успел дать почин сбору средств для постройки каменной церкви (которую ему доведется освятить уже в сане епископа). Энергия била ключом!

Прихожане относились к нему несколько скептически, полагая его проповеди слишком туманными. Выпускнику Ангеликума, конечно, было нелегко приспособиться к уровню восприятия жителей сельской глубинки¹⁹⁶. Однако и здесь он сумел почерпнуть кое-что новое для себя. Именно там, в деревеньке Неговици под Бохней, он нащупал ту модель поведения, которой затем следовал всю жизнь: упор на работу с молодежью и открытость в общении. Поцелуй земли на новом месте (жест, позаимствованный у Вианнея) также впервые был опробован именно там, в Неговицах¹⁹⁷.

Пребывание в крестьянской среде длилось недолго. Уже через тринадцать месяцев Сапега перевел Войтылу в краковский приход святого Флориана, не выжидая обычного для викария срока в три года. Как видно, 83-летний митрополит спешил рассадить как можно больше священников по приходам, пока коммунистические власти не взялись за церковь всерьез¹⁹⁸.

Местный священник Тадеуш Куровский принял Войтылу с восторгом. В те времена польские клирики редко возвращались из Рима, всеми силами пытаясь удержаться в центре католичества (именно так поступил, например, Дескур). Поэтому прибытие образованного ксендза сразу поднимало уровень прихода. Куровский стал приглашать Войтылу на разные встречи с паствой, дабы вновь прибывший мог блеснуть своими знаниями¹⁹⁹.

В Войтыле, вероятно, умер великий педагог. Не случайно именно такое кодовое имя получила его папка в материалах Службы безопасности в 1958 году²⁰⁰. Преподавание было его стихией. Начав с уроков Закона Божьего в деревенском приходе, по-настоящему он развернулся именно в соборе святого Флориана, где организовал хор григорианских песнопений, а еще с подачи обитательниц близлежащей бурсы сестер-назаретанок в 1949–1951 годах занимался христианским просвещением юных послушниц и студентов Политехнического института, прочтя им среди прочего цикл лекций «О сути человека». Кроме того, Войтыла устроил там курсы для молодоженов, объясняя им католический подход к браку и любви.

Этот опыт лег потом в основу его книги «Любовь и ответственность», где Войтыла достаточно смело по тем временам заявил, что телесное общение супругов — не уступка животному началу, а органичная часть семейного счастья. Правда, его смелость выглядела бледно на фоне сексуальной революции, которую переживали тогда рабочие и вчерашние крестьяне, занятые на строительстве комбината в Нове Хуте. Скученные в общежитиях и бараках мужчины и женщины менее всего были склонны следовать католической морали в вопросах семейных отношений²⁰¹. В этом отношении Польша была даже свободнее Советского Союза. Никого из поляков не шокирует, когда в 1961 году артистка Калина Ендрусик спела песню под названием «Ибо во мне есть секс». Польские партийцы, в отличие от советских, отнюдь не считали слово «секс» синонимом порнографии.

***

«Он рассуждал о личности Иисуса так, как на семинарах профессора Выки рассуждали о литературном персонаже, — вспоминал много лет спустя Анджей Киёвский, крупный литературовед левых взглядов, тайно от однокурсников посещавший в те годы проповеди Войтылы. — Но при этом изображал его живым человеком. Говорил о божественности евангельского завета и одновременно — о структуре евангельского повествования… Теология и антропология составляли в его проповедях единство»²⁰². Войтыле ничего не стоило во искупление грехов кающегося назначить ему чтение трудов Иоанна Креста. Не отказался он и от привычки шпиговать свои необычайно длинные проповеди философскими рассуждениями, ввергая неискушенных слушателей в растерянность и тоску²⁰³.

Казалось бы, такой ксендз не может привлечь больших симпатий. Однако все вышло наоборот. Именно там, в приходе святого Флориана, вокруг «дяди» образовался неформальный круг воспитанников, известный под названием Сообщества. Войтыла притягивал к себе народ тем, что общался с верующими как с равными, пренебрегая дистанцией между ксендзом и паствой. Не пройдя курс в обычной семинарии, он так и не научился взирать на простых смертных свысока. Это будет бросаться в глаза, когда он станет папой римским. Мир изумится, увидев, как новый понтифик позволяет себе обнимать женщин, вместо того чтобы протягивать им руку для поцелуя²⁰⁴.

Со своими учениками Войтыла не только рассуждал на богословские темы, но и совершал горные переходы, сплавлялся по рекам и ходил на лыжах. В конце 1954 года даже получил бронзовый значок туриста за прохождение 176 километров (из которых почти 100 — в зимние месяцы). В мае 1955 года вместе с одним из подопечных принял участие в международных соревнованиях по гребле на байдарках, проходивших на Дунайце (правда, до финиша они не добрались).

Вылазки на природу являлись для Войтылы одной из форм встреч с Богом. Много позже он говорил: «Со всей полнотой или, лучше сказать, глубиной отдыхается, когда контакт с природой становится контактом с Богом, присутствующим в природе и в человеческой душе. Книга Премудрости Соломона, эхо которой мы находим у апостола Павла, воспевает присутствие Бога во вселенной, напоминая, что „от величия красоты созданий сравнительно познается Виновник бытия их“. Это та правда, которую свидетельствует также древняя хасидская традиция: „Куда ни пойду, там Ты! Куда ни обращусь, где только ни взгляну, все Ты, лишь Ты, один Ты!“»²⁰⁵

***

Не нужно думать, будто туристические походы отличали Войтылу от остального духовенства. Подвижный спорт — самое обычное дело для ксендза. Католическая церковь в Польше вообще весьма изобретательна в средствах привлечения молодежи.

К примеру, вот что доносил своему руководству в сентябре 1970 года советский посол: «Однажды мне пришлось услышать речь-проповедь одного из опытных епископов. Прежде всего следует сказать, что это был блестящий, пламенный трибун. Он так мастерски и логично убеждал присутствующих в необходимости укреплять веру в бога, что у меня не осталось никакого сомнения в том, что это ему удалось. „Вы влюблены, вы хотите влюбиться? Вы хотите танцевать новые западные танцы? Вы хотите свободно говорить правду в общественных местах? Пожалуйста, делайте, церковь вам разрешает все, но только делайте это с именем бога“. Если к этому добавить, что при костелах, с помощью молодых ксендзов, организуются различного рода спортивные кружки (футбол, волейбол, хоккей и пр.), то станет ясно, как католическая иерархия активно борется за завоевание молодежи на свою сторону. С этой же целью при костелах, особенно в сельской местности, вывешиваются списки запрещенных церковью кинофильмов и пьес. Этим же можно объяснить, что ксендзов вы встретите на всех выставках, на всех спектаклях и концертах. Борьба ведется особенно в сельской местности за каждого прихожанина. Если ксендз заметил, что из его прихода какой-то верующий человек несколько раз не посетил костел, он, как правило, садится на мотоцикл и едет к этому человеку в его дом или в его квартиру, и если этот верующий жив и здоров, то он сам, а если нужно с помощью членов семьи или группы верующих соседей добивается возвращения его в число посещающих костел»²⁰⁶.

Столь же активная работа велась и в отношении детей. Вице-консул СССР в Гданьске информировал в начале 1971 года: «В костеле дети находят ответы на интересующие их вопросы, но ответы от служителей культа — умных, образованных врагов социализма, которые не упускают случая объяснить все с позиций своего класса и постараться привязать детей к церкви… Можно отметить, что в любой момент в костелах Польши находится по отношению к общей массе присутствующих приблизительно 30% детей школьного возраста. Одна польская учительница средней школы в доверительном порядке говорила нам, что нередко приходящие в школы и присутствующие на уроках инспекторы, как правило — пожилые люди, — интересуются моралью и нравственностью учащихся. Они обращают внимание на посещение детьми костелов и остаются удовлетворенными, когда узнают, что большинство школьников ходят в церковь… Та же учительница говорила, что многие ее бывшие ученики приглашают ее на свадьбы, которые почти без исключения проходят в костелах. В кульминационном моменте свадебного обряда ксендз обязательно добивается от молодоженов твердого обещания посещать костел и способствовать приобщению своих будущих детей к религиозной вере… (следует иметь в виду, что на церковные праздники многие родители берут с собой в костел детей дошкольного возраста. Значительная часть этих детей привлекается служителями культа к несению службы в костелах). Таким образом, успех польской церкви основан на поддержке подавляющего большинства верующего населения, приобщенного к религии еще в детские годы»²⁰⁷.

Заметим, что эти донесения описывают ситуацию спустя двадцать пять лет после установления коммунистической власти, когда атеизация населения уже принесла некоторые плоды. Что же говорить о молодежи начала пятидесятых, еще помнившей школьные уроки Закона Божьего!

***

В сентябре 1951 года Войтылу освободили от обязанностей викария ради подготовки докторской диссертации, и он подвизался в костеле святой Екатерины, а также в кафедральном соборе Девы Марии на площади Главного рынка в Кракове. Туда же переместилось и Сообщество вместе с григорианским хором. «Представьте себе, — говорил архипресвитер собора Фердинанд Махай. — Я у себя в ризнице, а кто-то стучит и, приоткрыв дверь, тихо спрашивает, на месте ли ксендз Войтыла. Отвечаю, что нет. Через минуту стучит кто-то другой с тем же самым вопросом, потом третий и пятый. И все спрашивают Войтылу. Великий Боже! Все время Войтыла да Войтыла. Будто меня уже тут нет. Настоятеля!»²⁰⁸

Кароль мечтал стать пастырем, а его толкали в богословие. Сначала Сапега запретил ему принимать постриг, отправив в Рим, а затем преемник Сапеги Базяк усадил способного священника за докторскую, презрев его желание продолжать работу в приходе святого Флориана²⁰⁹. Диссертация его называлась «Возможность построения христианской этики на основе системы Макса Шелера». Эту тему ему подсказал бывший научный руководитель в семинарии Игнацы Ружицкий, с которым ксендз теперь делил помещение в одном из зданий резиденции архиепископа.

Защита его прошла в начале декабря 1953 года, но доцентом он так и не стал, потому что теологический факультет Ягеллонского университета почти сразу закрыли. Судьба явно не благоволила Войтыле — вспомним, что и магистра он получил не сразу, так как не смог издать свою работу в Италии.

В октябре 1953 года Войтыла начал вести в университете курс этики вместо своего старого знакомого Яна Пивоварчика, которого не оставляли в покое власти после разгона редакции «Тыгодника повшехного». Затем он устроился в две краковские семинарии, а с октября 1954 года еще и взял ставку в Люблинском католическом университете.

Люблин — роковой город для Польши. Тамошние события не раз меняли ход ее истории. В 1569 году в Люблине возникла Речь Посполитая, когда сеймы Литвы и Польши объявили о создании единого государства. За двести лет до этого заседавший в Люблине Сейм пригласил на польский престол великого князя литовского Владислава Ягайло — основателя династии Ягеллонов (христианство язычник Ягайло, к слову, принял как раз в краковском костеле святого Флориана). Воспоминанием об этом короле осталась замечательная часовня Святой Троицы в люблинском замке: готической архитектуры, она украшена фресками в православном стиле — ярчайший символ смешения культур в Республике двух народов (так полностью звалась Речь Посполитая). Там же, в Люблине, заседало правительство новой, просоветской Польши, прежде чем переместиться в освобожденную Варшаву. Ирония судьбы — неформальная столица польских коммунистов явилась оплотом враждебной им идеологии: Люблинский католический университет оставался последним вузом советского блока, где готовили богословов, хотя власти навязали ему ректора из «ксендзов-патриотов» и запретили принимать студентов на светские дисциплины. Наконец, оттуда же, из Люблина, шагнул на трон примаса Стефан Вышиньский, два года занимавший местную кафедру.

Ученики и преподаватели вспоминали, что перерывы между занятиями (будь то в Люблине или в Кракове) Войтыла проводил в часовне либо в храме, тогда как другие лекторы спешили в трапезную. Это не была игра на публику или своеобразный театр для себя, молитвы заполняли все время Войтылы, когда он не был занят чтением или разговором. Даже в ходе разговора он мог отойти в сторону для молитвы²¹⁰. В ночном поезде, на котором ездил в Люблин, он в обязательном порядке молился до самой полуночи, стоя прямо на полу²¹¹. Когда делал заметки или писал философские тексты, то нередко в верхнем углу страницы оставлял начало какой-нибудь молитвы на латыни²¹². Зачем все это? Очень просто: Войтыла нуждался в общении с Господом, как другие нуждаются в сплетнях или беседах за жизнь. Это была его психотерапия. Бог для него находился не где-то далеко, а рядом, за спиной. Оглянись — и увидишь Его. А лучше заглянуть внутрь себя, ибо каждый из нас носит частичку Господа. Войтыла жил с этим ощущением. Не будь его, кто знает, смог бы уроженец крохотного городка в отрогах Бескид так уверенно выступать перед миллионными толпами на разных континентах.

Ощущение присутствия Божия достаточно прозрачно выражено в «Песни о блеске воды», которую Войтыла опубликовал в «Тыгоднике повшехном» под псевдонимом «Анджей Явень» в 1950 году.

Нет, одним вам не остаться,

Вечно в вас Мой профиль пребывает,

Правдой воплощаясь раз за разом,

Живой волны разрезом глубочайшим ²¹³.

Живая вода — образ из четвертой главы Евангелия от Иоанна, где Христос беседует у колодца с самаритянкой, говоря ей: «<…> всякий, пьющий воду сию, возжаждет опять, а кто будет пить воду, которую Я дам ему, не возжаждет вовек, но вода, которую Я дам ему, сделается источником воды, текущей в жизнь вечную» (Ин 4: 13–14).

Войтыла в своем произведении не ограничился поэтическим пересказом этой сцены, а еще и обратился к читателям, заклиная их открыть взор и посмотреть на мир иначе, то есть узреть Бога.

С тех пор, как зачерпнул воды со дна,

Мои зрачки искрятся чудным блеском,

И этот свет познаний обретенных

Во мне не угасает по сей день.

Но зеркало колодца отразило

Ту пустоту, которая во мне.

О откровенье свыше! Будь со мною,

Как павший лист на дне колодца,

Придай побольше радости очам

И отгони от них подале грусть ²¹⁴.

«Песнь о блеске воды» закрепила за Войтылой статус одного из ведущих авторов «Тыгодника повшехного». Его тексты нередко появлялись на первой странице еженедельника (например, «Миссия во Франции» или рождественское эссе «Тайна и человек»). Но если статьи он публиковал под своим именем, то стихотворения, как и полагается священнику, — всегда под псевдонимами. Кроме «Песни», в начале пятидесятых «Тыгодник» издал еще две его поэмы: «Мать» и «Мысль — странное пространство»²¹⁵.

***

«Мать» вдохновлена догматом о взятии Богородицы в небесную славу душой и телом, который был провозглашен Пием XII в ноябре 1950 года. Это событие оживило в Войтыле впечатление (никогда не меркнувшее, впрочем) от книги Гриньона де Монфора, которую он читал на фабрике соды. Дева Мария — избранница Божия, через которую Христос сошел на землю, предстательница за род человеческий перед Господом, а еще — обычная мать, любящая свое дитя (пусть даже дитя это — Творец всего сущего). Как она смотрела на своего ребенка? Что думала о нем? Понимала ли свое предназначение? Эти темы будут занимать Войтылу всю жизнь. Богородица — спасение и отрада всех женщин: им закрыта дорога в священники (ибо в Библии нет женщин-священников), но они первые поднимают голос за род человеческий. Так решил Господь, и не нам противиться Его выбору.

В поэме «Мать» Богородица обращается к своему нерожденному еще сыну, ища у него поддержки перед лицом грядущей мистерии, к которой сама окажется причастна волею небес, родив мессию.

Будет долог Твой путь, встречи разные будут и люди,

Ровен пульс мой — его в ритме дней Твоих узнаю.

Нет напевов иных. Песнь себя не избудет

И услышится эхом, что равно всему бытию ²¹⁶.

Другую поэму Войтыла написал спустя два года, когда работал над докторской и мучился с переводом Шелера на польский. Мечислав Малиньский, бывший товарищ по кружку Тырановского, вспоминал, как однажды Войтыла сокрушенно произнес: «Смотри, что мне дали… Не очень понимаю, о чем тут речь… Я вообще по-немецки слабо, а здесь еще целый ряд профессиональных терминов, которые не знаю, как перевести. И знаешь, что я делаю? Взялся за перевод… Другого выхода нет»²¹⁷. Трудности перевода, очевидно, заставили его задуматься над способностью языка в принципе передать мысль во всей полноте. Так родились поэтические размышления о соответствии мысли своему вербальному выражению.

Направь на каплю дождевую взгляд.

Она покрыта вешним изумрудом,

Листочков нежность всю в себя вобрав.

И сколько б ни было в глазах восторга,

Но мысль словами вряд ли передать.

Не три глаза спросонок, как дитя, —

Блеск красоты в тебя вошел глубоко.

Слова бессильны. Разве непонятно?

Чтоб выразить осознанное чудо,

Ищи в себе пространство потайное ²¹⁸.

***

Немецкий феноменолог Макс Шелер (1874–1928) задавался вопросом, что такое человек. О том же самом уже давно размышлял и Войтыла, мучимый известным постулатом об образе и подобии, по которому Бог сотворил человека. Если Бог непостижим, а человек сотворен по Его подобию, следовательно, непостижим и он?²¹⁹

Во вступлении к своему циклу «О сути человека» Войтыла говорит: «<…> мы должны сразу сказать, что заниматься человеком можно с точки зрения либо его судьбы, либо его содержания. Выбираем второе, поскольку судьба в огромной мере зависит от содержания»²²⁰. И дальше он проводит логическую цепочку: человека от животных отличает самосознание, иначе говоря — человеческая душа (ибо душа есть у всего живого), а стало быть, эта человеческая душа — и есть его суть. Что же такое человеческая душа? Тут Войтыла противу ожидания не использует теологию, а прибегает к достижениям науки — неврологии и физиологии, изучающих механизм передачи восприятия. Наука, говорит он, прекрасно объясняет, каким образом человек видит и слышит, но она не в состоянии растолковать, откуда в нас берутся ум и воля. То, что ум принадлежит к качествам потустороннего мира, доказывается способностью человека к абстрактному мышлению — эту способность нельзя свести к свойствам материи, следовательно, она и есть признак наличия души. Аргумент же материалистов, что при повреждениях мозга повреждается и способность воспринимать действительность, можно опровергнуть тем, что в этом случае душа просто перестает получать информацию, а значит, ей становится нечего анализировать. Так же и с волей: ее свобода подразумевает независимость от материи, ибо последняя жестко обусловлена средой, не говоря уже о том, что воля часто устремлена к нематериальному благу (добродетели, познанию, прогрессу и т. д.).

Человек (по Войтыле) — это неразделимое единство духа и тела. Вслед за Шелером и Фомой Аквинским Войтыла утверждает, что человека человеком делает присутствие в нем духа, управляющего инстинктами; то есть сущность человека не сводится к биологии, человек — это одухотворенное тело²²¹. Поэтому наука не в состоянии постичь сущность человека — ни один прибор не может зафиксировать этот дух, а он есть, ибо без него не было бы человека. Именно дух — залог человеческой свободы, поскольку он не подвержен влиянию внешних раздражителей. А значит, лишь верующий истинно свободен²²². Вот он, ключ к пониманию фразы Адама Хмелёвского в «Брате нашего Бога»: «Я выбрал высшую свободу».

Феноменология Шелера явно близка установкам Хуана де ла Круса: то же стремление чувственно вырваться за пределы земного бытия, испытав слияние с вечным, и тот же упор на всесокрушающую силу любви (у Шелера это выражено даже сильнее: любовь для него — первейший способ приобщиться трансцендентному). У Шелера, видимо, Войтыла почерпнул и то, что ощущал давно, но не мог четко сформулировать — преодоление господствующего в философии рационализма и возврат к мистическому постижению сущего. Позднее это выльется в критику Декарта, который, по мнению Войтылы, сделал человеческий разум краеугольным камнем постижения мира, выведя Бога за скобки. В этом, как считал Войтыла, коренится изъян всей европейской философии Нового времени²²³. У Шелера же впервые Войтыла встретил мысль, которую пронесет через всю жизнь: слуги Божьи должны сохранять девственность, дабы подчеркнуть святость брака. Церковь — их супруга²²⁴.

Тем не менее на вопрос, годится ли система Шелера для христианской этики, Войтыла ответил: «Нет», хотя и признал, что феноменология полезна при исследовании человеческого опыта. Почему же тогда нет? Да потому что Шелер отрицал значение совести. По Шелеру, личность как клубок эмоций чувственно воспринимает некие ценности без моральной оценки, просто в качестве факта. Каждый из нас способен разделить с другим его чувства, и этим взгляды Шелера подкупили Войтылу, который не мог снести, что философия Нового времени сомневалась в возможности одного человека понять другого. Но мы не стремимся следовать (по Шелеру) некой общепринятой морали — о каждом поступке надо судить отдельно, добр он или зол. А вот этого уже Войтыла принять не мог. Если нет общепринятой морали, чего же стоят евангельские заповеди? ²²⁵

***

Жизнь причудливо закольцовывается: однажды попав в один из ее лабиринтов, вы так и будете кружить, открывая все новые его повороты, но едва ли выберетесь в соседний. Близость феноменологии доктрине босых кармелитов ощущал не только Войтыла. Ученица Гуссерля Эдит Штайн, атеистка из еврейской семьи, однажды открыла для себя тексты Терезы Авильской и обратилась в веру, приняв постриг в кармелитском монастыре под именем Терезы Бенедикта Креста. Последнюю свою книгу, написанную перед тем, как нацисты отправили ее в газовую камеру Аушвица, она посвятила озарениям Хуана де ла Круса. Через месяц после ее гибели в семидесяти километрах к востоку рабочий каменоломни Кароль Войтыла поступил в тайную семинарию и взялся изучать наследие Иоанна Креста. Случайно или в том был особый расчет небес? У Господа ничего не бывает зря.

О судьбе Эдит Штайн Войтыла, вероятно, услышал от философа Романа Ингардена, тоже ученика Гуссерля, которого он попросил написать рецензию на свою докторскую. Ингарден когда-то состоял в переписке со Штайн, но не одобрял ее мировоззренческого выбора: по мнению ученого не следовало смешивать философию с теологией. По той же причине (а может, в силу запрета преподавать, полученного от властей) он отказался написать рецензию, и Войтыла должен был обратиться к другому профессору — Стефану Свежавскому, известному историку философии, специалисту по томизму, в скором будущем — единственному светскому эксперту из Польши на Втором Ватиканском соборе. (По совпадению и Свежавский, и Ингарден происходили из Львова. Потерянные кресы ежечасно напоминали о себе!²²⁶) Эдит Штайн — еврейка, обращенная в католицизм, — послужила для Войтылы ярчайшим примером того, как свет истины озаряет душу. В 1999 году он канонизирует ее и провозгласит небесной покровительницей Европы.

Примечания

178

Dudek A., Gryz R. Komuniści i Kościół w Polsce (1945–1989). Kraków, 2006. S. 43.

179

Ibid. S. 29.

180

Żaryn J. Op. cit. S. 156.

181

Dudek A., Gryz R. Op. cit. S. 53.

182

Ibid. S. 36.

183

Moskwa J. Op. cit. T. I. S. 83.

184

Czaczkowska E. K. Kardynał Wyszyński. Biografia. Kraków, 2013. S. 95.

185

Czaczkowska E. K. Op. cit. S. 87.

186

Szczypka J. Op. cit. S. 146–147.

187

Eisler J. Czterdzieści pięć lat, które wstrząsnęły Polską. Warszawa, 2018. S. 65.

188

Lasota M. Op. cit. S. 38–39.

189

Czaczkowska E. K. Op. cit. S. 214–215.

190

Иоанн Павел II. Переступить порог надежды (Гл. «Евангелие и права человека») / Пер. А. Калмыковой // Сайт информационно-издательского центра «Истина и жизнь» http://agnuz.info/app/webroot/library/135/351/index.htm (дата обращения: 03.10.2018).

191

Bernstein K., Politi M. Op. cit. S. 69.

192

Moskwa J. Op. cit. T. I. S. 137; Lasota M. Op. cit. S. 55.

193

Moskwa J. Op. cit. T. I. S. 102, 116, 128. М. Малиньский пишет, что ему дали такое прозвище, чтобы не привлекать внимания окружающих к одетому в обычную одежду ксендзу. То есть причиной был вовсе не страх перед репрессиями (Stolarczyk S. Jan Paweł II… S. 22–23).

194

Lecomte B. Op. cit. S. 152.

195

Moskwa J. Op. cit. T. I. S. 104–105.

196

Lecomte B. Op. cit. S. 130.

197

Moskwa J. Op. cit. T. I. S. 100–104; Szczypka J. Op. cit. S. 134–138.

198

Lecomte B. Op. cit. S. 133.

199

Szulc T. Op. cit. S. 156–157.

200

Lasota M. Op. cit. S. 59.

201

Moskwa J. Op. cit. T. I. S. 133.

202

Цит. по: Szczypka J. Op. cit. S. 141.

203

Lecomte B. Op. cit. S. 135.

204

Zakrzewicz A. Głosy spoza chóru. Rozmowy o Kościele, papieżach, homoseksualizmie, pedofilii i skandalach. Warszawa, 2013. S. 196.

205

Jan Paweł II, J. Kiliańczyk-Zięba. Op. cit. S. 76.

206

АВП РФ. Референтура по Польше. Ф. 122. Оп. 55. П. 415. Д. 130-По. Л. 42.

207

АВП РФ. Ф. 122. Оп. 56. П. 422. Д. 38. Л. 42–43.

208

Szczypka J. Op. cit. S. 166.

209

Weigel G. Świadek… S. 164.

210

Szczypka J. Op. cit. S. 172; Kalendarium… S. 138; запись беседы с А. Шостеком 29.10.2015 (в личном архиве автора).

211

Lecomte B. Op. cit. S. 159.

212

Lecomte B. Op. cit. S. 298.

213

Перевод мой. — В. Волобуев.

214

Перевод А. Махова.

215

Moskwa J. Op. cit. T. I. S. 136.

216

Перевод Е. Твердисловой.

217

Weigel G. Świadek… S. 168.

218

Перевод А. Махова.

219

Buttiglione R. Op. cit. S. 90–91.

220

Wojtyła K. Rozważania o istocie człowieka. Kraków, 1999. S. 18.

221

Wojtyła K. Rozważania…

222

Jan Paweł II. Nie łękajcie się… S. 126–129.

223

Zdybicka Z. J. Jan Pawel II… S. 166–167.

224

Гагарин А. С. Философская антропология Макса Шелера: проблема интенциональности // Проблемы антропологии и антроподицеи в философии. Ч. 3. Екатеринбург, 2005. С. 74–81 (Сайт экзистенциальной и гуманистической психологии. URL: http://hpsy.ru/public/x3265.htm. Дата обращения: 17.07.2016); Абдина А. К. Макс Шелер как основоположник философской антропологии // Вестник КарГУ. 2007 (Сайт «Научные статьи Казахстана». URL: https://articlekz.com/article/5157. Дата обращения: 17.07.2016); Ambrogetti A. Rozmowy w samolocie z Janem Pawlem II. Krakow, 2011. S. 161.

225

Buttiglione R. Op. cit. S. 94–103; Weigel G. Świadek… S. 169–170.

226

Moskwa J. Op. cit. T. I. S. 150–151.